Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

Окорочка

В дверь тихо постучали. Мелькнула мысль: «Может, Илья под утро вернулся…»

Оказалось, соседка зашла предупредить, что заняла очередь за куриными окорочками. Неожиданная оттепель в конце января сменилась непрекращающимися февральскими морозами. Катя куталась сама и напяливала что могла на ребенка. Спустив по лестнице коляску, женщины бросились к лотку на Дегтярной улице.

Очередь была заметна издалека. Она дымилась и поеживалась, исполненная мрачной решимости стоять до конца. Люди молча смотрели, как продавщица в гигантских валенках и ватнике долбила молотком замерзшие брикеты с ляжками. «Ножки Буша» давали без талонов, и многие брали по целой упаковке, тем более что разделить их толком не удавалось.

Катя недоумевала, почему соседка стоит за американскими окорочками… Ведь она адвокат, и ее муж завтра из Франции прилетает, неужели она ему их покупает, неужели он их будет есть? Мысль эта не давала Кате покоя и, как ледышка, застряла в голове, а может, и вовсе примерзла к ней. Ноги сильно заледенели, казалось, она стоит босиком прямо на снегу. Эх, сапоги «Скороход»! Они служат скорому уходу из этой жизни.

Бабулька позади Кати начала вспоминать блокаду и между делом намекнула, что дети в коляске на морозе так долго лежать не могут, они охлаждаются и умирают. Перепуганная Катя взглянула на Машу – черные реснички заиндевели, но личико было теплое.

– Ничего, уже скоро, – прошептала она.

Мужчины стали помогать продавщице разбивать брикеты, и дело пошло быстрее.

Катя вспомнила, как накануне по телевизору показали мужика, откопавшего тушу мамонта. Он отрезал от нее куски и делал неплохие котлеты. Жестковато получалось, зато нажористо. После одной съеденной порции весь день есть не хочется. Новатор предлагал всем желающим обращаться к нему за деликатесом и рецептами, а также рекомендовал включать мамонтятину в меню ресторанов. «Может, и под нами зарыта туша, а мы стоим на ней и не подозреваем?» Потом она снова вернулась к мысли о том, зачем стоит в очереди соседка, ведь она адвокат и ее муж завтра из Франции прилетает…

Когда очередь наконец подошла, Катя перестала чувствовать пальцы. Она долго не могла рассчитаться с продавщицей, у обеих не слушались руки. Запихнув в коляску окорока, женщина поспешила домой. Маша уже покряхтывала, приближалось время приема лекарства.

В коридоре соседка встретила Музу и победоносно показала ей добычу. В мгновение ока Вертепная накинула платок и тоже помчалась на Дегтярную. «Эх, такую даже мороз не берет», – с завистью подумала молодуха, вдыхая запах заурядных духов от промчавшейся пенсионерки.

Вертепная вообще отличалась склонностью к дешевым эффектам. На голове она сооружала прически типа Эйфелевой башни, а в длинном коридоре коммуналки пыталась устроить подобие Третьяковской галереи. В канцелярских магазинах Муза скупала копии картин Шишкина, а также натюрмортов с продуктами питания и развешивала их на стенах. В перестроечные годы она даже разорилась на парочку вакханок. Раньше она считала обнаженную натуру слишком вульгарной, но теперь, когда голые бабы все чаще мелькали в журналах и на экранах, Сильвестровна не желала отставать от времени.

«Да, американские окорочка – не чета нашим тощим цыплячьим лапкам», – подумала Катя, не зная, куда деть полсковороды жира.

– Откормленные. У них все там такие, чего ж от хорошей жизни не жиреть? – рассуждала Муза, поджаривая ножку для Сергея Семеновича и бросая благосклонные взгляды на соседку.

Та знала, что милость ее ненадолго, и все же натужно улыбалась в ответ. Только вчера Муза пыталась выставить ее из ванной, ругаясь из-за бесконечной стирки пеленок, но Катя подарила надзирательнице пачку «Лоска», и та отстала.

Перемерзшая добытчица уже едва ли надеялась, что вечером муж разделит с ней трапезу. Они теперь редко виделись. Илья почти полностью переселился на работу, где его не раздражали жалобы жены и крики ребенка.

Ночами Маша спала очень плохо. Забывшись, она тут же вскидывалась и начинала горестно рыдать. Катя утешала ее как могла, но ребенок, измученный внутренним страданием, не находил покоя ни в чем. Когда ночами Маша подолгу кричала во весь голос, соседи возмущались, и бедная мать выносила малышку на улицу.

Обычно Катя направлялась в сторону небольшого скверика у троллейбусной остановки. По Невскому шатались подвыпившие и наркоманы. Но женщина была настолько контужена своей бедой, что возможные внешние опасности просто не воспринимала. Она садилась на единственную скамеечку, и одурманенный холодным воздухом ребенок засыпал на ее руках. Затихал и ночной проспект, уезжали последние проститутки, а Катя все сидела в скверике из пяти деревьев, заглядывая в окна тех, кому тоже не спится.

Забываясь сама, она видела, как в приглушенном свете за занавесками мелькали чьи-то тени, и сочиняла жизнь незнакомых ей людей, придумывая им такое счастье, что и не бывает. А Машенька спала под беззвездным небом, розоватым от света фонарей, и иногда Кате казалось, что было бы хорошо, если б они замерзли вот так, в скверике.

Но все же, стряхнув дремоту, она тащилась домой, где сонное тепло трущобы по-матерински встречало своих жильцов. Промерзшие, они валились в затхлую полутьму до рассвета.

Рыбалка

Зима тянулась долго, и в начале марта обитатели дома на Марата затосковали. Захотелось им, как в сказке, полакомиться свежей рыбкой.

А тут как раз Воеводкин подобрал на помойке неплохую удочку и давай всех подбивать на рыбалку. Воображение Воеводкина живописало косяки корюшки, а то и более крупных рыб, и стал Степан подумывать о путешествии на залив.

Гулого и художника уговаривать долго не пришлось, вопрос был в другом – в экипировке. Ни у кого из них не было путной одежды. Пробежаться по городу можно и в дырявых кроссовках, а на морозе стоять – другое дело. Но Воеводкин и с этой проблемой справился. Он вручил Гулому ключи от своей комнаты, в которой больше года не был, и отправил писателя поискать обмундирование в гардеробе.

Поход Гулого, однако, затянулся, так как неожиданно нагрянувшие соседи ветеринара приняли писателя за вора и здорово отметелили, сорвав на несчастном всю злость за бесцельно прожитые годы. Пока в милиции разобрались, что к чему, прошло два дня, и лишь на третий изрядно потрепанный Гулый принес охапку теплых вещей и палатку.

На следующее утро вся честная компания завалилась в электричку на Финляндском.

Художник в дамских ботиках покойной жены Воеводкина, в шубке под котик и фетровой шляпе тащил мольберт и большую зеленую сеть. Эту сеть писатель нашел в чулане ветеринара и решил, что она будет, несомненно, полезна на рыбалке. Степан пояснил, что данная вещь предназначена для ловли птиц, а не рыбы. Но живописец вцепился в нее мертвой хваткой и больше не выпускал из рук. Дырки в сети были крупноваты для корюшки. По-видимому, художник мечтал о более весомой поживе.

Гулый, обряженный под странствующего бедуина, волочил палатку, ведро и складной стульчик, а Воеводкин, вполне соответствующий образу бывалого рыбака, нес удочку и рюкзак с провизией. Он запасся хлебобулочными изделиями как минимум на сутки, ну и, конечно, горючей жидкостью, которая помогает рыбакам приговаривать и днем и ночью: «Ловись, рыбка, мала и велика!»

В Тарховке они вышли и, приободренные солнечной погодой, самоуверенно устремились направо.

Маршрут выбирался по слухам, подсказать было некому, и троица неожиданно для себя очутилась на озере Разлив, где тоже рыбачили. Друзья отыскали готовую лунку, слегка раздолбили ее и расположились лагерем. Художник сразу начал ныть насчет того, не перекусить ли им. Гулый озирал заснеженную даль. Воеводкин по-деловому распутывал снасти. И вот долгожданный миг настал: «Ловись, рыбка, мала и велика». Ветеринар даже затрясся, поглядывая на кивок, человек он был азартный. Но вода в лунке оставалась неподвижной.

После первого часа рыбаки выпили по глотку водки из бутылки, после второго – допили до донышка, а еще через полчаса осушили все, что у них осталось: две бутылки портвейна и лекарственную настойку на спирту, излечивающую от потери не то сна, не то аппетита – никто точно не помнил. Закусили разломанной черной буханкой. Дальше события развивались стремительно.

Пока Воеводкин качался над лункой, а Гулый продолжал созерцать, художник окаменевшими пальцами делал наброски представителей местной фауны. Никто даже не пытался взглянуть на бумажный лист, все и так знали: синие, крылатые, с красными глазами. Движения художника становились все более неловкими, обмороженные члены плохо двигались, но он решил до заката расставить сети для птиц.

Он ждал их, летящих от горизонта – волнующих, волшебных. Удалившись от всех, живописец попытался натянуть сеть у берега между ветвями кустарника. Издалека это напоминало метания раненого гладиатора. Все больше запутываясь в сетке, он просовывал руки с кистями в дыры и трепетал в конвульсиях.

Потерпев неудачу, обмотанный сетью птицелов возвращался к друзьям и внезапно провалился в едва затянутую ледком полынью. Воеводкин первый заметил, как бедняга погружается в воду вместе с мольбертом. Гулый и Степан бросились на помощь.

Глазам их предстало печальное зрелище: спеленатый художник барахтался в мутной ледяной каше. Схватиться за плавающий мольберт он почему-то не догадывался. Мокрая котиковая шуба делала его похожим на крупное морское животное в шляпе. Гулый кидал ему ведерко на веревке, чтоб притопший хватался за него, Воеводкин зачем-то тыкал в несчастного удочкой. Перепуганные рыболовы поспешили за помощью к мужикам у ближайшей лунки. По счастливой случайности у тех оказался крюк, которым они и подцепили совершенно занемевшую тушу.

Охотника за синими птицами освободили от пут, накачали водкой и, переодев в сухое, посоветовали ему двигаться к музею. Помогавшие рыбаки знали о существовании теплого бесплатного туалета недалеко от ленинского Шалаша и неоднократно согревались там.

Дойдя до оазиса, живописец рухнул вдоль унитазов, благословляя своих спасителей и вождя пролетариата за то, что благодаря ему на этом месте возвели столь нужную для человечества постройку. Вскоре бедняга в изнеможении уснул, прижимая к груди искромсанную сеть.

Воеводкин сокрушался о неудачной вылазке на природу. Гулый с непроницаемым лицом курил на полу у батареи. Забывшийся беспокойным сном художник тихонько подвывал во сне, как щенок. Ноги его время от времени подергивались, словно сбрасывали невидимые путы.

За весь вечер в туалет зашел всего один посетитель. Увидев спящего рыбака, он застеснялся и решил помочиться на улице.

Красное мохнатое солнце садилось за горизонт, лед опустел. Пострадавшие решили остаться на ночевку в туалете. Тут они наконец достали свою палатку и одеяло и под журчание сливных бачков погрузились в сон.

Несомненно, они были счастливы, как бывают счастливы все бездомные, нашедшие приют на одну ночь.

«Есть ли у тебя сила?..»

Все твердили о новом Петербурге. Кое-где появились вывески на английском языке, а в магазинах неведомые продукты в красивых упаковках.

Гулый не замечал перемен, для него Петербург был явлением вневременным. Если бы кто-то сказал ему, что скоро не станет коммуналок и дворов-колодцев, он бы подумал, что это бред. Вся прелесть Питера и состояла в контрастах дворцов и подворотен. Его нельзя вылизать и причесать, он должен иметь оборотную сторону, грязную и больную, как бок шелудивой собаки. Гулый не верил в обещания по скорому наведению порядка в городе; а потом, что считать порядком – отреставрированные гостиницы и подкрашенные фасады домов, в подвалах которых крысиные норы?

…Писатель заметил, что давно выехал за край бумажного листа и печатает по валику машинки. Мысль так же внезапно прервалась, как и возникла – значит, пора выпить чаю.

На кухне он наткнулся на Катю, суетящуюся возле плиты.

– Будь добра, налей кипяточку.

Соседка наполнила горячей водой большую грязную лоханку, которую ей подал Гулый.

– Заварочки?

– Если можно.

– А сахарку?

– Да что вы… – Писатель взял три ложечки, ведь не каждый день такая везуха.

Катя помешивала прозрачные щи в маленькой кастрюльке, она только что уложила спать ребенка и принялась за обед.

Гулый смотрел на нее, как на любопытную вещицу, однажды где-то виденную.

– Я знаю тебя, – говорил он странно, будто не с нею, а с собой.

– Откуда?

– Потому что знаю Петербург.

– Понимаю. – Брови Кати удивленно поползли вверх.

– Ты кроткая.

– Скорее, раненая…

– У меня много книг, возьми что-нибудь почитать.

В разгар дня шторы в комнате Гулого оказались задернутыми. Повсюду валялись книги, исписанные и запечатанные листки бумаги. Все та же красная тряпица прикрывала настольную лампу.

Катя взяла в руки хорошо знакомую книгу и по памяти проговорила:

«– Есть ли у тебя сила?

– Есть.

– Такая, чтобы вынести полную истину.

– Да.

– Я говорю: нет богов. Ты – один».

– Ты один, – машинально повторила Катя. – Кстати, я видела вас накануне в Лавре.

– Меня можно увидеть всюду, куда пускают бесплатно, – заметил Гулый.

– Сейчас многие уверовали, точнее… – Она запнулась. – Ну, вы понимаете…

– Я верю только в мимолетность, – отрезал писатель, – она делает жизнь уникальной. Опавший лист на ветке никогда не сменится по весне таким же точно. Именно поэтому мы страстно любим все преходящее.

– Трудно представить, чтобы страдающее сердце жило вечно, – тихо сказала Катя.

Гулый хмыкнул. Его плоское, как у камбалы, лицо сделалось асимметричным, так что одна половина улыбалась, другая – плакала.

– Я хочу почитать. – Катя потянула со стола черновик пробежала глазами по исписанным листочкам:

– О чём?

– Ни о чём – ничтожные люди, ничтожные события.

– Зачем?

– Мысли мучают, как повышенное артериальное давление. Приходится пускать кровь.

– Я вам завидую, вы нашли рецепт.

– Не самый радикальный, но помогает.

– Вам не хотелось умереть? – в полумраке было легко задавать такие вопросы. Гулый совершенно не удивился:

– Умереть – нет, хотелось не быть. Потом, я прикинул, что это можно сделать всегда, так почему же именно сегодня?

– А если сегодня самый невыносимый день?

– Чтобы узнать, какой самый невыносимый, надо прожить все, – глаза писателя смотрели независимо друг от друга, словно принадлежали разным людям. – Милая барышня, вы просто прелесть. Спасибо за чай, берите любые книги, только повеселее, не про смерть вечных богов, а хотя бы вот о любви…

Выйдя от писателя, Катя внезапно ощутила, что Петербург – еще и таинственный сумеречный город, без четких граней, состоящий из неопределенности и смуты, задернутых штор и обнаженных тел за ними.

Болото и острова

Катя качала ребенка, находя в его существовании некое оправдание наступившему дню. На Невском шумели машины, грохот механизмов и рев моторов вызывали у нее не то чтобы неприязнь, а скорее тоскливую апатию. Наверное, оттого, что подобный шум накрепко увязался с буднями пятилеток, подвигами сталеваров, ударными стройками и героями-многостаночниками. С детства она ощущала себя маленькой сволочью, не имевшей отношения ко всему мозолистому и рекордному.

Через распахнутую форточку в комнату проникал холодный воздух без свежести. «Я словно болото без островов – ребенок, работа, общепринятые заповеди – ничто не находит опоры в моей зыбкой трясине. Вот кажется, помани жизнь хоть чем-то настоящим так, чтоб захватило всю без остатка, – кинусь за ним на край света!.. Да только есть ли оно в тридесятом царстве, это настоящее, и откуда ему там взяться?.. Я – болото без островов, все засасываю и ничего не порождаю и только завидую твердым берегам, на которых растут сильные деревья и красивые цветы. Господи, да отчего же во мне такая расплывчатость? Неужели от нее никогда не избавиться?!. Со слов знакомых существует мой некий образ, в который можно поверить, и я думаю, что это я и есть. Когда же я сама пытаюсь заглянуть в глубь себя, то вижу все то же болото, в котором не за что зацепиться. Топко, холодно, пусто, и не на чем остановить взгляд, хотя… Хотя и для болот светит солнце, а значит, и в них есть что-то настоящее!.. Может, и во мне… – Катя посмотрела на личико спящего ребенка. – Может, и во мне есть хоть что-то настоящее, за что сможет уцепиться эта бедная малышка?»

СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ – именно так Маша воспринимала мать. Боль и страдания погружали ее в бездну пульсирующих во мраке огненных шаров. Она мучительно обжигалась, съеживаясь в комок воспаленных нервов. Каждый раз бездна казалась бесконечной, но в какой-то момент все-таки отступала, сменяясь прохладой голубых свечений. И тогда девочка невесомо ступала по мякоти зефирных облаков, она прикладывала головку к освежающим струям живой воды, которая тихой музыкой убаюкивала ее.

Сон переходил в сон, мучительный – в блаженный. И пробуждение в нем становилось лишь новым сном, в котором едкий голод заставлял девочку плакать. И тут же СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ успокаивала ее, питая молоком и лаской. И она снова засыпала.

Теперь Маша плыла среди невесомых воздушных фигур. Она нанизывала их на пальчики, и белые прозрачные очертания рассыпались на искрящиеся радужные пятна, нежно звенящие колокольцами. СВЕТЛАЯ ТЕПЛАЯ ЛЮБОВЬ качала ее в колыбели сладких снов…

Но невидимая сила вновь вырывала из покоя и безжалостно бросала к раскаленным шарам, которые испускали тысячи огненных иголок, впивающихся в тело.

Первобытный хаос и свет боролись в ней, бросая из ада в рай, и это была реальность ее снов, это была ее жизнь…

Несказанность

Дверь и стены каморки надвигались со всех сторон, сжимая и без того напряженное пространство. Чтобы разомкнуть его, Нил вышел в тусклую кишку коридора. Увидев измученную бессонницей Катю, он узнал свой взгляд, как будто в отражении – те же одиночество и жажда чего-то несказанного.

Сердце растревоженной женщины испугано замерло: «Слишком поздно», взгляд с другой стороны ответил: «Все неважно, кроме Света, который молчаливо присутствует между нами».

И тайна распахнулась для двоих, как общая душа. Ни словом не обмолвившись о главном, они болтали сразу обо всем. И была в этих разговорах ненасытная торопливость, словно стояли они на вокзале в ожидании поезда, который вот-вот их разлучит.

Нил рассказал о своем распавшемся браке, она – о своем… Повеселевшие и ожившие, они сидели вокруг незамысловатой трапезы на стареньком ковре, прикрывавшем неприглядные тоннели в перекрытиях и крысоловки. Катя согласилась взглянуть на них только после того, как узнала, что в последние дни там ни одного зверя не побывало.

На широком подоконнике, служившем столом, вперемешку с книгами стояли стандартные сосуды с этикетками «Херес». Но хозяин комнаты подливал в стакан не из них, а из пузатой португальской бутыли, в которую неизменно перетаривал все свои алкогольные запасы.

– Ее элементарно приятнее держать в руке, – объяснял Нил, блаженно растянувшийся на перекошенном полу.

– Не понимаю, – Катя с досадой сжала кулаки, – почему мы так часто ошибаемся?

– Это тебе только кажется. Гораздо чаще мы поступаем безошибочно – переходим дорогу на зеленый свет, ложку мимо рта не проносим и так далее.

– Но ведь должно же быть какое-то чутье на западню?

– Во всяком случае, мои крысы лишены его напрочь.

– Они похожи на меня. Ты видишь, я попала в семью мужа, как в большую мышеловку, и даже трудно передать, как больно мне прищемили лапы. Странности в их квартире были для меня хуже твоих лабиринтов под ковром. Вспомнить хотя бы мерзкого обезьяныша.

– Какого? – встрепенулся Нил.

– Игрушечного, он жил у них с детства Ильи.

– Игрушечный – и жил, это уже забавно.

– Скорей ужасно. Ирина привезла его из Риги лет пятнадцать назад, потому что горилленыш чем-то походил на Адольфа.

– Ну, знаешь, – со смешком заметил Нил, – в лице Адольфа в самом деле есть нечто обезьянье – низкий лоб, глубоко посаженные глаза, но чтобы… – Он продолжал хихикать.

– Когда зверушку купили, она была юной и жизнерадостной, со слов Ирины, конечно. А сейчас шерсть завалялась, закаталась, повылезла, так ведь и Адольф постарел. Ирина сажает обезьяну за стол обедать, разговаривает с ней, и самое неприятное – что это не похоже на игру. Я и сама не прочь потискать плюшевого медвежонка, но тут другое… И потом эта отвратительная пластичность его лица…

– Не лица, а морды, – поправил Нил.

– Так вот, морда у него из какой-то упругой ткани. Нажмешь с одной стороны – он вроде улыбается, с другой надавишь – выражение становится свирепым. В руках Ирины он будто бы оживает. Его зовут Людвиг.

– Как я сразу не догадался, что у твари должно быть имя!

– А ты как думал! И имя, и одежда, и постель в спальне.

– Классный парень, а в туалет он случайно не ходил?

– Сам – нет.

– А большой он?

– Как ребенок, наверное, размером с годовалого.

– А ты не думала, что, может, несчастные кого-то потеряли в молодости и на этой почве у них крыша едет?

– Они всегда твердили, что еще один ребенок был бы для них обременителен. Хотя внука Ирина ждала с нетерпением. И так неприятно смотрела на мой живот, словно это ее собственность.

Нил встал и перелил в опустевшую бутыль еще один «Херес».

– А что же, свекор-демократ тоже любит своего двойника? – полюбопытствовал он.

– Возможно, просто прикалывается, но кто его знает. Вечерами он спрашивает Ирину, как провел день их обезьяний сын, не скучал ли, прослушал ли сводку новостей и прогноз погоды. Такие шуточки граничат с помешательством, но мне трудно разобраться в их семейных отношениях. Лично я всегда терпеть не могла обезьянью морду.

– Адольфа?

– Адольфа тоже, – рассмеялась Катя. – Пошлем их всех подальше. Иногда хочется, чтоб некоторые слои памяти поглотила амнезия.

– Могу предложить временную – присоединяйся, хлопнем по рюмочке? – Нил достал Кате второй сомнительной чистоты стакан и щедро плеснул в него вина.

– Что ты, я не пью. – Она замотала головой и тут же отхлебнула.

«Вот она, женская логика!» – подумал Нил.

– А я разве пью? – Он слегка покосился на сетку с пустыми бутылками в углу. – Этот «Херес» прекрасно поднимает настроение – и никаких обезьян! Кругом полно сумасшедших и с человеческими лицами. В нашем подъезде живет чудик на пятом этаже, видела?

– Не-а.

– Бывший физик, он сошел с ума, пытаясь понять бесконечность Вселенной.

– Я его уважаю.

– Ходит, опустив голову, смотрит себе под ноги и что-то бормочет. Но когда я встречаюсь с ним взглядом, о-о-о, я вижу в его глазах нечто такое, – Нил торжественно взмахнул рукою, – будто он и в самом деле понял бесконечность. Это бесследно не проходит… – Нил налил еще по чуть-чуть себе и Кате. – Я, в отличие от большинства ученых, еще в детстве знал, что во Вселенной полно жизни, всякой и разной. Только с возрастом пропало желание знакомиться с ней, теперь она мне кажется не лучше земной. – Нил многозначительно подмигнул Кате. – Нет рая нигде, где есть живые существа.

Катя разомлела от вина, ее тоже потянуло на лирику:

– Я не думаю о космосе, а небо люблю городское, лоскутное. Маленькой, когда родители пропадали на работе, а брат в дворовой компании, я часто оставалась дома одна. Вечерами бывало страшновато, тогда я забиралась на подоконник и смотрела на кусочек неба, зажатый между соседними крышами. Закутавшись в шаль, я часами сидела, уткнувшись в стекло. Потом мы переехали, неба за окном стало больше, а привычка сидеть на подоконнике осталась, позже к ней присоединилась привычка сочинять.

– Ты пишешь?

– Я фантазирую. Записанные стихи как сны, рассказанные с утра. Вроде похоже, но совсем не то, что снилось ночью. Они не нравятся мне.

– В молодости я хотел писать фантастику, – с сожалением в голосе признался Нил.

– Почему ты говоришь о молодости в прошедшем? – изумилась Катя. – Тебе ведь тридцать с небольшим?

– Знание некоторых вещей добавляет возраста даже при полном отсутствии морщин. Лицо вообще вещь малозначительная.

– Женщины так не считают, – удивилась Катя.

– Мое лицо мне не более знакомо, чем любое другое, я не узнал бы себя в толпе. – Нил положил Кате голову на колени, они полулежали в окружении книг и бутылок, перекошенных косяков и кривых зеркал. – Со снами у меня все ровно наоборот. Я часто выдаю их за воспоминания и не представляю без них прожитых лет. Они для меня неподдельны, как фотоснимки, и не менее реальны, чем тело.

Катя задумалась над мыслью, ускользающей в винных парах:

– Интересно, если умрешь во сне, сон оборвется или будет длиться вечно?

– Мой четырехлетний племянник считает, что люди и вовсе не умирают, они становятся то маленькими, то большими. Иногда он мечтательно вспоминает: «Когда я был большим, я ловил в океане акулу», или говорит маме: «Когда ты станешь маленькой, я буду носить тебя на руках и куплю тебе…», – и дальше обещает ей что-то в зависимости от настроения. Я ему верю.

– Зря ты не стал писать.

– Еще успею.

– А я боюсь ничего не успеть. – Катя махнула рукой, опрокинув стакан. Вино тут же всосалось в яму под ковром. – Один мой друг упрекал меня еще лет пять назад: «Ты не умеешь рисковать. Хочешь, скажу, что с тобой будет дальше? Учеба, замужество, дети, все как у всех, ничего выдающегося».

– Честно говоря, не так уж сложно предсказать судьбу девушки, – пробормотал Нил, вытирая пыль с последней заветной бутылочки, купленной по случаю без талонов в буфете Дома ученых.

– Я часто думаю, что все сложилось в моей жизни, как он говорил. Он был гонщиком, разбился на мотоцикле. – Лицо у Кати сделалось виноватым. – Но ведь способность к свершениям дана не каждому, я никогда не была сильной. Помнишь, в школе изучали подвиги школьников – героев Великой Отечественной?

– Ну как не помнить! Валя Котик, Марат Казей…

– После нам предлагалось в классе написать сочинение на тему: «Что бы я сделал на месте Зои Космодемьянской?» И понимаешь, всякий раз, когда я представляла себя на ее месте, то не сомневалась, что как только фашисты начнут меня пытать, я тут же выложу им все военные тайны. Не в силах придумать иное, я прогуляла день, когда писали сочинение.

– Бедный ребенок, – вздохнул Нил.

– После я оправдывала себя тем, что ведь кто-то же вершил свой тихий подвиг в тылу.

– Ну, а остальные? Остальные что написали? – Язык Нила уже заплетался. Почав третью бутыль, он решил, что пора остановиться и оставить чего-нибудь на завтра, чтобы вид пустого сосуда не вызывал у него нездоровую угрюмость…

– Самое поразительное, что почти весь класс написал о своей несомненной готовности к подвигу и к тому, чтобы мужественно встретить мучения и смерть, даже те, кто в школьных коридорах слыли безнадежными трусами.

– А с чего ты взяла, что подвиги – покорение вершин или падение на амбразуру – перевешивают то, что происходит в твоей жизни? Кто взвесит и на каких весах?

– Пойми, я разочаровываюсь не в жизни, а в себе. Раньше мне казалось, что можно в любой момент начать все с чистого листа, и однажды мне это удалось… – Она съежилась. – Но больше я не смогу. У меня нет сил сопротивляться беде, она пожирает меня, и достаточно малейшего толчка, чтобы погибнуть.

– Ну, брось ты, это просто усталость, – буркнул Нил. – Тебе надо почаще отвлекаться, не зацикливаться на проблемах. Предлагаю скрашивать унылые вечера вином и разговорами. – Нил искоса поглядывал на соседку, ожидая ее реакции.

– Где набрать вина на все унылые вечера?

– Это уж моя забота, кто ищет, тот всегда найдет.

– А что скажут соседи?

– Ты хоть раз слышала, чтоб они сказали что-нибудь умное? Вот и успокойся. – Благостно потянувшись, он с гордостью осмотрел стройный ряд пустых бутылок, служивший ему камертоном.

«Приятно осознавать, что вечер не пропал даром».