Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

Мы разговариваем с мамой глазами.

Она смотрит на меня из своего болезненного заточения. Мы пересекаемся в реальности палаты, но только отчасти – она не полностью в этом мире, и мир не полностью в ней. И я не могу проникнуть в клетку, откуда она испуганно и недоуменно смотрит.

Мама пробыла в коме три дня.

К ней не пускали, и я помнила ее такой, какой видела в последний раз дома…

Из реанимации маму перевели в палату интенсивной терапии. У нее парализована правая половина тела и отсутствует речь.

Я боюсь, но очень спешу ее увидеть.

Ты представляешь родного человека одним и вдруг видишь его совершенно другим, изменившимся настолько, что сердце падает в темноту ужаса. И хочется закричать, но не смеешь даже плакать.

Лицо мамы – отекшее и неподвижное – настолько лишено обычного выражения, что сначала я ошиблась кроватью.

– Ма, это я. Видишь?

Узнав, мама схватила мою руку и больше не отпускала. Так рефлекторно хватаются младенцы за палец.

– Как в палате для новорожденных, да? – пошутила сестричка.

У меня нутряная жалость ко всему, что цепляется за жизнь малыми средствами…

Мама шумно зевнула – как дитя. Единственной двигающейся рукой подтянула одеяльце к подбородку, исторгая бессвязное гуканье.

В палате интенсивной терапии больные мычат, стонут, кричат. Членораздельная речь только у тех, кто пришел ухаживать.

Отпустить мамину руку заставила медсестра:

– Чего сидите просто так? Сходите купите памперсы, влажные салфетки, поилку…

– Ма, внуки передают тебе привет. Скучают, спрашивают.

Ресницы сомкнулись-разомкнулись.

– Из Краснодара звонила сестра твоя Валя, я ей все рассказала. Она в церкви заказала службу за здравие…

Мама моргнула.

– С работы привет передают. Леночка-лаборантка, помнишь?

Хлопнула веками.

…Раньше нам мешали слова – лишние. Теперь ничто не мешало.

Я не знала, что можно так понимать друг друга.

Мне советуют молиться за маму. У меня не получается.

Начинала читать «Отче наш», на середине сбивалась, мысли уводило в сторону. При таком молении меня никто не расслышит – ни на земле, ни на небе.

Заливаю в рот чайной ложечкой суп, мама сглатывает с трудом. Давится.

Сейчас все с трудом. Учиться говорить, учиться двигать рукою. Мама очень хочет мне помочь, как послушный, но ничего не умеющий ребенок.

Но мы справляемся.

Вот только молиться у меня не получается.

Когда весь день меняешь памперсы, вечером хочется выпить шампанского – полусладкого, холодного, с пузырьками.

И закусить шоколадкой.

После нескольких глотков молитва нашла меня.

Я сжимаю мамину руку, и она чувствует, сколько во мне счастья и любви. Я целую ее лоб, волосы, шею. И Бог пребывает со мной, хоть я и путаюсь в словах молитвы.

Мама, ты ведь тоже в кого-то влюблялась? Вспоминаешь ли ты об этом теперь, когда только глаза твои и могут говорить?

Когда-нибудь и я буду вот так же лежать – обездвиженная, в палате интенсивной терапии. Или в другой, не менее хреновой палате. И что вспомню я, глядя в потрескавшийся потолок районной больницы?

…В гардеробе висит плакат от Минздрава:

«Желающим дожить до 90 лет полагается иметь талию не более 88 см для женщин и не более 102 см для мужчин».

У меня сомнительная талия. И я точно не доживу до девяноста.

Но это и неважно. Важно просто жить. С любой талией.

Господи, шепни маме на ушко, что любишь ее. Я уже шепнула.

После двух недель лечения у мамы заметны улучшения.

Она перекатывается на бок и, когда я прихожу, во весь голос распевает:

– Аа-ааа-ааа-ааа…

Мотая головой по подушке для большей выразительности, мама делает маленький концерт для меня. Соседи по койкам ни на что не реагируют, кроме капельниц.

Мама единственная из всех пытается выкарабкаться из «овощного» состояния.

У нее бывает логопед, и она начинает говорить «да», «нет», «хочу».

Особенно ей нравится слово «ма-ма», его она поет громко, утвердительно. Подолгу. И глаза блестят от счастья, что у нее получается.

Мама радовалась и радовала. Она лучилась желанием жить и тем, что может делать простейшие вещи.

– Будем кушать?

– Да-а-а-а…

– Фруктовое пюре или творожок?

Кивает и старательно открывает рот, как это делают дети.

Покушав, играет платочком, зажатым в правой действующей руке: помахивает им, лукаво водит глазками, наслаждаясь крохами движения. Мамины игры умиляют даже медсестер.

– Ма, правую ногу чувствуешь?

Улыбается от щекотки. Но виновато. Нога по-прежнему без движения.

Надеваю ей белые шерстяные носки. Новую рубашку. Она светится благодарностью. Руку целует.

Волосы за ушко заправит и смотрит: ну вот я такая, больная и виноватая.

А я ей:

– Вот поправишься, домой поедем. Сил набирайся.

Медсестры поддерживают в маме боевой настрой на выздоровление:

– Скоро весна, дача есть? Рассаду сажать пора.

Мама задумывается над словами сестрички. И грустнеет.

В свой день рождения я купила маме свежие хризантемы.

Прежде чем поставить цветы на тумбочку, поднесла ей – понюхать.

– Ма, сегодня мой день рождения. Я – твоя дочь…

Мама заволновалась. Зашлась в кашле…

Сегодня ей впервые стало хуже.

Она не ела, резко сбавила активность, побледнела, начала температурить и кхыкать.

Сделали рентген. Определили воспаление легких. Последовали капельницы с антибиотиками, ингаляторы для облегчения дыхания. Лечащий врач призналась, что у девяноста процентов лежачих больных возникает пневмония от застойных явлений.

Я ходила потерянная. Что-то сбилось в механизме положительного развития событий.

Прочитав горестный посыл на моем лице, у входа в больницу меня взяла за рукав цыганка.

– Подскажи, дорогая, как пройти в зубную поликлинику?

Указала ей не меньше трех вариантов пути – с подробностями.

– Ты хороший человек, – сказала она и поинтересовалась, сколько у меня наличности.

Я остановилась на полтиннике.

Цыганка перешла к делу:

– Кто у тебя болеет?

– Мама.

– Вот тебе заклинание, не каждому его говорю, а только тому, кто мне понравится. Повторяй, пока идешь до палаты, и мама поправится. Только полтинник не годится. Кто ж за такие деньги хорошее заклинание скажет? Стольник. И не жалей. Ты ведь хочешь, чтоб мать поправилась?

Я кивнула и, как Буратино, отдала свой «золотой». И честно повторяла магические слова, пока брела по коридорам больницы.

Цыганка бросила вслед:

– В следующий раз купишь мне пачку чая и бананы, иначе заклинание не сработает…

Дети осудили мои эксперименты с заклинаниями.

Я оправдывалась:

– Мне была нужна помощь…

– Ма, тебе нужна помощь. Только не от цыганки.

Аномальные снегопады заваливали манной небесной улицы.

Узким коридором между высоченных сугробов – иду, при всем желании никуда не свернуть…

Каждый день одним и тем же маршрутом. Мимо морга, мимо магазина ритуальных услуг, в ворота, в дверь, пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ, больничный туалет.

Торможу у сломанных весов – взвешиваюсь.

– Весы сломаны, – предупреждают меня.

– Я знаю… – и продолжаю двигать гирьки.

– Они на пять килограммов врут.

– В плюс, в минус?

– Никто не знает, что плюс, а что – минус…

Открываю дверь палаты интенсивной терапии. Четверо пациентов – с широко открытыми ртами, как выброшенные на берег рыбы.

Одна из рыбок – моя мама.

– Ну как ты?

Мама еще вчера вынула вставные челюсти и стесняется широко улыбаться. А может, не хватает сил?

Нет, хватает. Через пять минут она смеется, захлебываясь в кашле, когда я выкладываю домашние новости.

– У нас все как обычно. Сделала шестилитровую кастрюлю макарон по-флотски для свинок (так я называю деток), они только и делают что интересуются питанием, хлопают дверцей холодильника и плохо учатся.

Представь, вчера они купили в магазине набор «залей собачью лапу»: мешочек гипса и формочка. Собака как почуяла – моталась по квартире, пытаясь спастись, но дети ее все-таки поймали и макнули лапы в жидкий гипс. Правда, полученный слепок через пару часов разбили баскетбольным мячом. А собака нашлепала белых следов по паркету, и маленький их заклеивал сверху скотчем, чтобы я не смывала…

Мама розовела от смеха. Градусник показывал нормальную температуру.

Дальше я травила байки про выборы на Украине. Мне хотелось заглушить одиночество в маме и страх смерти и старости в себе.

Когда медсестры меняли памперсы больным, я отводила глаза от оплывших, желтых тел восьмидесятилетних женщин. А ведь когда-то их страстно желали мужчины. Ласкали эти животы. Чтобы в них зачались дети.

Меня подмораживало от тоски… Бунт против тления доходил до того, что хотелось, выйдя из больницы, отдать свое тело первому встречному – только бы не пропадало.

Хотелось любви – осязаемой, горячей, плотской – как кипятка с мороза – чтоб согреться…

Уходя от мамы, опять становлюсь на сломанные весы.

– Они не работают.

– Я знаю.

Как и то, что мой вес не уменьшается.

Глупо ставить рост своих акций у противоположного пола в зависимость от падения килограммов. Какая разница, сколько килограммов, лишь бы эти килограммы хотели жить!

Туалет, лестница, сброшенные бахилы, ритуальные услуги, морг.

Вспомнилось, как мы целовались возле морга с мужем, теперь бывшим, тогда – еще женихом. Я возмущалась: «Здесь трупы!» А он: «Порадуем их, ведь жизнь-то продолжается».

Текли ручьи, пахло весенней землею. И было все равно где целоваться. Хоть в аду.

Прошло много лет, все те же десять метров между трупами, что лежат в холодильнике, и теми, кто целуются на улице у морга.

А температура сейчас и там и там одинаковая. Зима.

– Считай капельки, – сказала медсестра маме.

Мама пристально смотрит на капельницу. В этот момент у нее безмятежное лицо.

Дома я тоже считаю капельки. Они капают с потолка. Такое впечатление, что потолок плачет. Пятна расплываются. И как облака на небе, все время меняют очертания… С каждой оттепелью невидимый художник рисует новые силуэты…

Мы живем на последнем этаже. По приказу мэра в городе сбивали сосульки с крыш, рабочие орудовали железными ломами и продолбили кровлю.

Падение температуры до нуля, и сразу течет – в комнатах, на кухне, в прихожей – я подставляю ведра и сутками слушаю: кап-кап-кап…

Как в капельнице. Только с озвучкой.

Рядом с мамой, на соседней койке появился столетний дед. С иконописным лицом – благородный, мужественный профиль, седые волосы.

Нехватка мест на отделении привела к тому, что постинсультных мужчин укладывают в женской палате. Смешение полов допускается – больные практически равнодушны к внешним раздражителям.

Деду и маме меняют памперсы, они стонут, повернутые друг к другу лицами, смотрят в глаза и обмениваются едва уловимыми импульсами сострадания…

Украдкой наблюдаю, как грузный, седеющий мужчина ловко смачивает деду тампоном язык и губы, стрижет ногти. Умывает. Причесывает. Дает микстуру. Наверное, уютно жить с таким заботливым сыном – мелькнуло и утонуло в общем потоке мыслей об угасании благородных обликов.

Восковое лицо столетнего деда почти не меняет своего философско-стоического выражения. Ничто так не смиряет дух, как больницы и кладбища. Когда-то деятельные существа превращены возрастом и болезнью в сплошную немощь. Дряблые мышцы, синие сосуды под пергаментом кожи, – сила ушла из тел, и вместе с силой – желания.

Есть и еще одно сходство палаты интенсивной терапии и кладбища: в какое время суток ни заглянешь, больные всегда в одних пределах – в прямоугольниках кроватей: серый, синий, коричневый и желтый – по цвету одеял.

Сегодня я почти не шутила, и мама не смеялась.

Тридцать шесть и восемь. Давление сто десять. На сердце тяжело.

– Аритмия, – пояснила дежурная.

Звезды мигают над моргом – у них тоже мерцательная аритмия.

Из сугроба торчит огромный ледяной фаллос метра два высотой – упавший с крыши отморозок.

Сосульки в этом году аномальны, как и снегопады… За всю жизнь не видела таких гигантских ледяных наростов на крышах – одной ледяной иглы достаточно, чтобы прошить насквозь человек пять, если не больше…

Мама как будто только сейчас осознала, что лежать ей долго. А может, услышала что-то от докторов на обходе, она тревожилась, словно хотела сказать что-то важное и у нее не получалось…

Я трясла доктора. Та удивлялась моему нетерпению:

– Ну вы же понимаете, прошел всего 21 день…

Быстрого улучшения не наступало. Правая половина тела так и оставалась неподвижной.

Закладывая памперс, замечаю, как мама похудела и обессилела – маленькая, черные синяки на бедрах, исколотые вены. И взгляд – такой безнадежный и тоскливый, что я едва сдерживаюсь, чтобы не плакать в палате.

Над маминой кроватью – фотообои. Озеро, вокруг скалы, лес и вдалеке гора со снегом на вершине. Смотрю на картинку каждый день, а сегодня спросила у сестрички:

– Где это, как вы думаете?

– Думаю, в России…

– Почему?

– Да у нас полно таких гор и лесов. И солнце над ними никогда не светит…

Пасмурно. Я вдруг уловила основное слово – пасмурно.

Уважаю медсестер. Грубо или ласково, но они делают нужную работу. Всовывают ложки с гречневой кашей в бессильные рты, моют задницы, вливают лекарства в вены. Конечно, это их обязанность. Но ведь за те же деньги можно работать и продавцом. А они – среди больных, а не среди покупателей. Наверное, есть все-таки какая-то предрасположенность к милосердию у медицинских работников.

Сегодня я разговаривала с сестрами больше, чем с мамой.

Мама все меньше реагирует на меня. Она перестала выглядывать из своего заточения… Смотрит в одну точку, и изредка слезинки скатываются с глаз.

Ее немного радует массаж спины, поглаживания рук, причесывание и иные ласки. Но вера и радость, которые были после выхода из комы, – исчезли. Видеть маму не только больной, но и убитой своим состоянием тяжело до болей в желудке. Под конец посещения сгорбливаюсь от ноющего комка внутри.

По телефону даю отчет брату о состоянии мамы. Мы стараемся дежурить у нее по очереди. Так легче. Потом обмениваемся новостями. У брата всегда хорошие новости – он оптимист. У меня так не получается.

Выйдя из больницы, начинаю всхлипывать с подвыванием. Хорошо, что улица пустынная – никому нет до меня дела. Мороз хватает за лицо, словно раздает пощечины. Мокрые щеки покрываются ледяной коркой.

К ледяному фаллосу возле морга какие-то шутники приставили дорожный знак – «ведутся работы» – человек с лопатой копает землю. Вроде могилу роет… Тьфу! Сморкаюсь и ругаю себя за такие мысли.

Бреду домой обычным маршрутом.

Светятся окна парикмахерской, кого-то стригут, завивают, веет благополучной жизнью – мама бывала здесь.

Яркие огоньки ресторанчика на бульваре, хочется зайти в него: выпить кофе, послушать музыку и забыть на полчаса, кто я такая и где живу. Представить, что это незнакомый город и мне здесь уютно и интересно…

На окне готовится расцвести бабушкин цветок. Перед смертью бабуля завещала этот амариллис мне. Он распускается несколько раз в году и согласно семейной легенде – по праздникам… К чьему-то дню рождения или к юбилею. Но просто так – никогда. Сейчас у амариллиса тугой зеленый бутон на ножке.

Гадаю, к какому дню распустится? По календарю ничего не предвидится. Похоже, мне придется самой придумать событие, чтобы поддерживать легенду о бабушкином цветке.

В шестом часу вечера вошла в палату и, увидев маму, прочитала на ее лице то, что позднее сухо произнесет дежурная – «это умирающий больной»…

Мама впервые не узнала меня. Глаза остановившиеся, дыхание тяжелое.

Поискала медсестер – 23 февраля – никого на посту, все празднуют.

Привела одну, слегка веселую…

– Да вы не волнуйтесь, она с утра так дышит. Мы знаем и контролируем.

Настояла, чтобы по телефону вызывали дежурного врача.

Сестричка отрапортовала:

– У нас тут больная резко потяжелела… Да, у входа в палату, крайняя…

Дежурная врач оказалась сдержанно-честной. Листая медкарту, недоумевала:

– Неужели вам лечащая сразу не сказала, что инсульт настолько обширный, что у вашей матери почти нет шансов. Отек легких на фоне ослабления сердечной деятельности. Положите ей руку на грудь.

Я положила, в груди булькало, – представила, как там заполнено жидкостью и сквозь это море мама из последних сил проталкивает воздух, проталкивает саму жизнь…

Усевшись у маминой кровати, забылась в безвременье. Слушая надрывные хрипы, вскоре сама начала дышать как она – на полном надрыве легких, дергаясь грудной клеткой, шеей, сердцем.

Это было страшное попадание в резонанс, когда начинаешь соединяться в одно страдание с близким человеком и помочь уже ничем не можешь – ни ему, ни себе… Но и оторваться страшно. Пока мы вместе, кажется, я чем-то удерживаю маму – хотя бы поглаживаем руки с такими знакомыми очертаниями пальцев, ногтей и кожей в старческих пятнышках.

Откинув одеяло, врач показала бардовые пятна на ногах:

– Микроциркуляция крови нарушена.

Я кивнула. Понимая только одно – все плохо.

…Вырвавшись на секунду из бессознания, мама протянула ко мне правую руку, словно хотела погладить по голове.

Какой же худенькой и беспомощной стала ее рука! Я захлебнулась от жалости, от нежности и скорби…

Столетний дед на соседней койке очнулся и бодрствовал вместе со мной. Он неотрывно смотрел на мать. У него тоже не было речи после инсульта. Но видно было по взгляду, что близость смерти холодила и его.

После полуночи черты маминого лица осунулись. Глаза оставались полузакрыты. На лбу испарина. Нос заострился, рот изменил очертания… Я уже видела эти страшные треугольные рты и обметанные налетом языки – это выражение смерти на лице я запомнила, когда умирали папа и бабушка.

Маме сделали капельницу и несколько уколов. Но лучше ей не становилась. Хрипы и клокотание за грудиной усиливались. Я позвонила брату. После полуночи он приехал дежурить. И врач его предупредила:

– Она вряд ли переживет эту ночь.

– Можно мне остаться посидеть?

– Можно. Только надо ли вам это видеть?

Я ушла в третьем часу, собираясь вернуться в семь утра.

Мама умерла в четыре.

Брат позвонил. Я пошла своим обычным коридором из сугробов.

В последний раз – ворота, дверь, за пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ… туалет.

Мама в коридоре, опять на каталке, как тогда в приемном покое. Только теперь она накрыта простыней. И врачи над ней не суетятся.

А я опять забираю ее вещи. Но бежать за каталкой бессмысленно. И ждать мне теперь только справку. О смерти.

Мамочка, я впервые говорю с тобой вот так – когда тебя уже нет.

Наверное, я навсегда тебя запомню беспомощным малышом, выглядывающим из-под одеяла, кулачок под щечкой. Одеяло натянешь до подбородка – словно прячешься… Доверчивые добрые глазки и детская улыбка. Перед смертью ты снова стала ребенком. И это поразило меня больше всего. Сколько же ангельской любви и радостного удивления было в твоих глазах! Ты прежде никогда не была такой. А тут ты словно что-то увидела, и я увидела это в тебе… Или через тебя.

Когда ты умирала, я почему-то думала о рождении ребенка. Что он появляется на свет в таких же муках. Ты дышала как роженица – часто, тяжко, тебе не хватало воздуха.

…Наши пути – сюда и отсюда. Они сопряжены с похожими страданиями. Мы цепляемся за жизнь младенцами и цепляемся умирающими, и жизнь всегда ускользает от нас, разрешив немного пожить в свободном дыхании.

Я сходила в церковь. Потом прогулялась в центр города и купила детям пирожных.

Когда вошла домой, сыновья в один голос:

– Ты как бабушка!

Бабушка всегда по дороге к нам покупала тортик или пирожные. Я ругала ее, говорила: лучше бы ты взяла что-то полезное… А мама смеялась и пила с внуками чай.

И вот сегодня я – как она: ноги сами понесли в кондитерскую. Захотелось детям напомнить о бабушке. И получилось. Они пили чай и все время вспоминали ее. Как будто она рядом…

Прохожу мимо дома родителей. От переживаний слабеют ноги, сажусь на скамеечку, и не сдвинуться… Господи, как же мне теперь жить на этом перекрестке, где умерли папа, мама, бабушка? И даже квартира умерла.

Я смотрю в окна, за которыми прошла жизнь нашей семьи и мое детство. Родители исколесили полмира в командировках, писали диссертации и книги и нас с братом успели вырастить. Что осталось? Что? Я отвечу на это, но не теперь…

 
I’ve lived a life that’s full —
I’ve travelled each and every highway.
And more, much more than this,
I did it my way.
Regrets? I’ve had a few,
But then again, too few to mention.
I did what I had to do
And saw it through without exemption[3]3
  Я прожил полную жизнь, Я исколесил полмира. И что гораздо важнее, Я сделал то по-своему. Сожалею ли я о чем? Да, Но не о многом. Я делал то, что должен был делать, И честно выполнил все.


[Закрыть].
 

Позвонила тетя Валя, сестра мамина:

– Твоя мать всегда была в строю. Жизнь лежачего больного не для нее. Она проскакала свою жизнь, как воин – поле боя. Недаром и умерла в День защитника Отечества.

Тетя прислала пятьдесят тысяч на похороны. Для нас с братом это было спасение.

Получив деньги в сберкассе, двинулись по траурному маршруту: морг-кладбище-ритуальные услуги-часовня-снова морг… Снова кладбище.

В Питере продолжались снегопады. В городе закрыли несколько магазинов – крыши павильонов не выдерживали снежного навала.

Кладбище занесло по самые верхушки крестов. Даже трактора по аллеям не могли проехать. Тех, кого хоронили в середине кладбища, тащили к могилам на санках – как в блокаду.

Проваливаюсь в снег до подмышек и представляю, что будет с пенсионерами, которые придут проститься с мамой. Работники кладбища разводят руками – чистить дорожки не обязаны.

Спрашиваю:

– Лопаты у вас хотя бы есть?

– Ну вот одна имеется.

Маленькая и на одном гвозде закреплена.

Поехали в маркет. Оказалось, в этом году лопаты – самый ходовой товар в хозяйственных магазинах. Хорошую найти – проблема. Только китайский однораз.

Всей семьей чистили дорогу до места захоронения. Одна из трех лопат сломалась. Почему-то думала, что первой отлетит пластмассовая часть, а лопнуло древко.

Самым мучительным оказалось самое простое – собрать по списку вещи, которые наденут на маму в морге.

Перебираю в шкафу знакомые блузки, юбки. От них пахнет ее духами, ее телом.

С пиджаком долго не могла определиться. Держу в руках трикотажный серый, и тут – звонок от коллеги по кафедре:

– Юль, ты вещи выбрала?

– Пиджак не могу…

– Возьми серый трикотажный, ее любимый. Она в нем лекции читала.

– Да…

Трусики, колготки, полотенце, простыню, платочек в руку…

Вместо белого платочка на голову нашла новый шарфик, смутила надпись – «Пума». Все хорошо, только бы «пумы» не было заметно в гробу. Но, наверное, догадаются, как уложить красиво.