Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"
Автор книги: Юлия Вертела
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
Я успела раньше всех зайти в часовню при морге и посмотреть на маму.
Она была настолько не похожа на себя живую – как будто хоронят другого человека…
Рядом с иконой Божьей Матери прямо посередине груди надпись «Пума». Перевернула шарфик другой стороной.
Больше никаких накладок.
Похороны были просветленными и благостными.
Много красного на белом. Розы охапками.
Приятно, когда незнакомые люди говорят о твоей маме, что она хороший работник и внесла достойный вклад в науку и педагогику. А друзья и близкие признаются, что всегда любили ее.
После поминок меня обнимали, целовали, советовали.
Совали в картонные коробки напитки и еду со столов.
За весь день я ни разу не заплакала.
Вернувшись домой, села на диван, тоска пригнула – до тошноты.
Рельсы отношений с мамой оборвались и разобраны. А мне сейчас так нужно проложить их дальше…
Начала доставать закуски из коробок и обратно раскладывать их по тарелкам.
А потом звонила и приглашала – тех, кто знал маму, и тех, кто не знал…
Хотелось, чтобы застолье продолжалось, чтобы никто не расходился, чтобы все говорили о ней, и пока они собраны во имя ее, она будто и не исчезает… Как будто бы мы, находящиеся за столом, можем каким-то образом общаться с ней посредством поедания пирожков и выпивания киселя. Во все это верилось и всего этого хотелось. Не хотелось оставаться одной.
Я подставляла табуреты, доставала и доставала тарелки, хотелось кормить и наливать. Мама любила застолья, любила людей. Пусть говорят о ней, вспоминают. Будут рядом…
…помню, Юлька, мы с твоим братом поймали в речке двух ершиков, принесли твоей маме, она почистила их и суп нам из двух рыбок сварила – не поленилась…
…красивая она была до старости и веселая, всего месяц назад на моем дне рождения отплясывала. Обрадовалась бы, увидев, как мы тут сидим…
…каждый день ее из окошка видела. В любую погоду – подтянутая, сумки с бумагами и книгами – на работу…
…на рынке с ней встретились, в руках полные сетки – говорит: внукам вкусненькое купила, прибегут ведь голодные…
– Юлька, я тоже долго мучился, не мог смириться. И знаешь, я разговариваю с мамой, как будто она где-то есть и меня слышит. Только так я смог успокоиться…
После этих слов прорвало шлюзы в сердце. Слезы обрушились из меня, как воды с потолка квартиры.
Вода лилась ручьями. Во всех комнатах. По всем углам. По всем пределам.
В Питере началась оттепель.
И вся громада остроконечных сосулек обернулась рыданиями…
В день похорон матери расцвел бабушкин амариллис. Алый.
Оказалось, он распускается не только к радостным датам, но и к знаменательным… А знаменательные бывают – печальными. Это дополнило семейную легенду.
Если понимать интенсивность как яркость, силу и энергию, то мать прожила интенсивную жизнь.
Для меня же интенсивной терапией оказались дни маминой болезни и ухода: я вылечилась от детства, хоть и не стремилась к этому. Но смерть лечит не спрашивая – никто теперь не назовет меня дочкой, разве что по ошибке…
После похорон брат признался, что хотел бы забыть этот месяц маминого пребывания в больнице и помнить ее такой, какой она была до инсульта. На что я ответила, что этот месяц был частью ее пути. И мне не удастся его забыть.
Ночью моей подруге приснился сон:
– Вижу: на бульваре мама твоя – молодая, щеки розовые, радостная – словно свет от нее исходит. Идет тебе навстречу и машет рукой. Но вдруг останавливается, не доходя, и сворачивает.
И вы расходитесь каждый своей дорогой: мама своим путем, ты – своим…
…I did it my way.
Мне стало трудно писать. Наверно, это связано с бессвязностью моего внутреннего состояния. С уходом мамы какой-то важный этап жизни окончился, а новый не начался – хотя что такое новый? На самом деле жизнь течет все так же, просто мне кажется, что я выпала из нее. Но и это не совсем верно. Мне как раз хочется жить! Очень хочется. Просто одеться и идти – не разбирая дороги… Во мне такая мешанина чувств и переживаний, что сама путаюсь. Запутавшись, засыпаю.
Проснувшись, опять пребываю в странном состоянии потерянности.
Плачу. Когда вспоминаю о маме, родителях, себе.
Жду. Сама не знаю чего, но жду.
Дышу. Надеждами, замыслами. Все придумано? Возможно.
Сегодня снилось, что ела клубнику.
For what is a man? What has he got?
If not himself – Then he has naught.
To say the things he truly feels
And not the words of one who kneels[5]5
Что есть человек? Что еще у него есть, Если не он сам? Иначе – он нищий. Человек должен говорить то, что он чувствует и во что верит, А не повторять слова тех, кто пресмыкается перед другими (англ.).
[Закрыть].
Февраль 2010. Царское Село
Госпитализация
Звоню в «скорую» около десяти вечера.
– Можно вызвать врача?
– Вы умираете?
– Нет, конечно, – отвечаю уверенно.
– Тогда ждите утра.
К полуночи я уже была не в столь приподнятом настроении и еще раз набрала 03.
– Ну, что у вас?
– Температура 39,5, ноги болят, трудно ходить.
– У нас с такими симптомами врачи на «скорой» всю ночь работают.
Мне стало стыдно. И в третий раз я позвонила уже утром. После чего окончательно убедилась, что «скорая» живым недоступна.
– Вызовите сначала участкового. Если потребуется, он направит на госпитализацию.
– Участковый в течение дня, – отчеканил какой-то полуробот в регистратуре.
Дожидаясь решения своей участи, решила вызвать сыну врача из детской поликлиники. У него намечались признаки ОРЗ, и бабушка паниковала.
– Тебя заберут в больницу, а я с ним что делать буду?
В детской поликлинике поинтересовались:
– Какой фирмой и в каком году выдан страховой полис?
Услышав ответ, тут же огорошили:
– Ваш полис устарел. Пока не поменяете, не обслуживаем.
– Но у ребенка кашель и температура.
– Да хоть чума! Страна не резиновая, граждан и так много. Впрочем, вы можете заплатить двести пятьдесят рублей, и врач будет…
Пытаясь осознать полученную информацию, лихорадочно ищу свой собственный полис. Попутно объясняю бабушке, что у нас страна не резиновая…
– Лечи внука народными средствами!
Участковая, добравшаяся до меня уже в сумерках, с ужасом рассматривает распухшие с красными узлами ноги:
– Последний раз такие ноги я видела в блокаду.
Утешаю себя тем, что это всего лишь шутка, врачу не больше тридцати.
– Собирайте вещи. И ждите сантранспорт.
– Это долго?
– А вы как думали?
– Тогда можно я без него? Больница-то рядом.
– По правилам вы должны ехать на сантранспорте, иначе вас не примут.
Около восьми вечера меня сбросили в приемном покое.
На соседней койке девушка с серым лицом рассказывала врачу, с какого года она инфицирована СПИДом. Вид у нее был пострадавший – порезы, побои. После ухода доктора она доплелась до туалета и обильно залила пол и раковину кровью. Поступившая с гипертонией пенсионерка поскользнулась на кровавом полу и въехала головой в стену, так что синяя шишка налилась над бровью. На возмущенные возгласы вышла сонная санитарка. Чвякнула два раза тряпкой и назидательно заметила:
– Здесь вам больница, а не институт благородных девиц.
В двенадцать ночи после четырех часов ожидания, измерения температуры и подробного заполнения медицинской карты флегматичный врач в шлепанцах сказал мне, что мест на отделении терапии нет.
– Звоните завтра, может, освободятся. А сейчас идите домой.
– Идти? – обалдела я.
– Ну да.
– А сантранспорт?
– Обратно без сантранспорта.
– А какие лекарства пить?
– Что пили, то и пейте…
Когда сгребала в кулек полотенце и тапки, отчего-то припомнилось «и пошли они солнцем палимы…». Однако солнца давно не было, была полночь и мороз минус двадцать. Я поежилась на порожках приемного покоя, думая, как переступить через обширную корявую наледь. Сделала шаг пошире, пятка предательски заскользила, поехала, поехала… и тело с какой-то внутренней безнадежностью обрушилось. Руки, как крылья, ударились о лед.
Обратно в приемный покой меня завозили на каталке. Посмотрев список, все тот же флегматичный врач сказал, что есть места на хирургии и теперь мне туда в самый раз.
Медсестра закатила меня в полутемную палату и посоветовала:
– Занимай вон ту койку у стеночки, вчера на ней старушка умерла. Очень хорошее место, не дует.
– Спасибо, – обрадовалась я, что не дует… и провалилась в счастливое забытье.
Цупутис
Однажды цыпленок Цуп-цупутис клевал коноплю. Подкралась хитрая лиса, хотела было схватить его, да не тут-то было. Петух увидал лису, взлетел на забор и закричал: – Эй, наш Цуп-цупутис в опасности, спасите Цуп-цупутиса! Услышала петуха свинья, услышали петуха овцы, услышали собаки – все дружно бросились на выручку, прогнали лису и спасли Цуп-цупутиса.
Литовская сказка «Два цыпленка»
Лето. Зелено. Тихо. Как на острове… Пациентов в Институте гриппа немного – каждый понедельник забрасывают по «скорой» несколько человек. Больные занимают просторные палаты стационара, большая часть из которых пустует. После ремонта в помещениях светло, уютно. Кормежка вкусная! Персонал ласковый! Поискать, что ли, книгу благодарностей? Работники института тоже подлечиваются в клинике – урывками: то врач забежит себе капельницу сделать, то сотрудница – на массаж. Юра – работник вивария. Он объявился в девятой палате, сразу закрутив вокруг себя вихрь сумятицы и восклицаний. Раздеваться не хотел:
– Я в больнице не могу, страшно боюсь перед врачами раздеваться. Увидят мой голый живот, сестрички молоденькие… – хихикает, как в детском саду. Нелепые байки травит в коридоре…
Все в нем привлекает внимание: манера одеваться, манера говорить, и сам взгляд его – бесхитростный и хитроватый – как у ребенка. Блеснет черными глазищами – словно молнию метнет, и тут же кроткий такой сделается, тихий, почти забитый…
– Мне сон был, что в тридцать три года меня убьет казуар. Сейчас мне сорок пять, а единственный казуар сдох в зоопарке еще в семидесятых. Потом был сон, что завел я птицу крокодилоеда и гулял с ней по Васильевскому, – ловлю обрывок Юриной речи уже в столовой, и уши мои расцветают. – Много лет снился мне китоглав абу-маркуб, он водится в верховьях Нила…
Юра хлебает супчик. На нем красные шерстяные тапки, какие не делают с советских времен. Брюки заправлены в носки. Смуглое узкое лицо, борода, черные спутанные волосы до плеч. Фигурка у Юры изящная, подвижная, как у ящерицы.
– Хотите бутерброд с колбасой? – предлагаю лишний.
– Я не ем такое, острое люблю, – поэтому сюда попал. – Юра охотно поддерживает любой разговор. – Зазря я так, зазря много острого ем, в животе тяжесть. Одну дольку чеснока – ладно, а целую головку и две луковицы каждый день и две полные ложки горчицы – зазря я так. И восемь яиц зазря. Вот утиное одно нужно каждый день.
– Откуда ж утиное? – удивляется соседка за столиком.
– Дома у меня утка, индюк.
– Да где ж они помещаются?
– Помещаются, помещаются, и еще шесть собак и пять кошек. Уживаются. Иерархия у них, иерархия. – Юра любит каждое слово повторять по нескольку раз. – И тараканов я развожу – науфетиков, хороший корм для всех остальных…
После завтрака выстраивается очередь на уколы перед процедурным кабинетом.
– Не хочу идти на укол. Боюсь: вдруг аминазин? Но сдюжу, сдюжу. – Юра явно дрейфит, нервно жестикулирует. – Я, когда мне плохо, представляю всю свою гвардию – Буран, Пират… И еще сказку про Цупутиса, бабушка мне читала…
– Расскажите, расскажите сказку! – воскликнула Иришка, потирая уколотую задницу.
– Жили два цыпленка, у одного имя было скромное короткое, а у другого длинное, важное. Когда пришла лиса, Цупутиса кликнули, он быстро прибежал, а брата его курочка звала очень долго, перечисляя все его звания – Цупу-лупу, Капу-тапу, Шушу-мушу, Око-коко, Утю-тютю, Куд-кудако, златоперый, шелкоклювый… за это время лиса подкралась и съела задаваку, а Цупутису хоть бы что… – ухмыльнулся Юра, довольный произведенным на Иришку впечатлением. – Мне нравятся сказки тем, что они и в жизни сказываются… У меня самый главный петух в виварии всегда зовется Цупутис.
После укола Юра расслабился и позвал нас в соседнее здание посмотреть подопытное зверье. Мы с соседкой по койке шустро засобирались… Ира – сентиментальная домоседка, загремевшая в больницу с воспалением легких. На тумбочке у нее – фотография трехлетнего сына и мужа-кондитера. В больнице она скучает, иногда листает глянец и ест сладкое…
Мы перебежали через двор, вахтерша, нисколько не удивляясь, пропустила Юру с двумя больными дамами в исследовательский корпус. Повсюду царил развал и ремонт. В том числе и на четвертом этаже…
Из распахнувшейся двери пахнуло спертым воздухом. Клетки, клетки, клетки. Грызуны всех мастей.
– Это морские свинки – Кобзон и Муслим. А это свинки-розетки, особая порода. Крыса Нерон, от него голубые крысы рождаются. Раньше стоили в шесть раз дороже обыкновенных, а теперь так же. А у этих свинок берут кровь, они в работе, поэтому более пугливые, – поясняет Юра.
Белые мыши-верхолазы так и лезут на прутья, цепляясь розовыми лапами, суют мордочки между прутьев. Часть клеток с этикетками «Лаборатория эволюции вируса гриппа „проба № 5“».
В соседней комнате птичник. На сене и старых тряпках вальяжно расселись куры: белые, черные мини-брамы – с опушенными лапами. Петухи всех видов собраны еще в одной комнате, – бродят по диванам, креслам, столам. Все капитально загажено пометом.
– Это мой кабинет, – с гордостью говорит Юра.
– Где же ты садишься?
– Почищу ножичком и сяду.
– А если зверь отработал свое перед наукой, его в расход?
– Сам зверей не убиваю, только помогаю держать лаборантке.
– А знаешь Володю Загибаева? Вместе учились, а после института он сюда вроде распределялся.
– Да как же не знать! – так и подпрыгнул Юра. – Загибаев – начальник мой, хороший человек, лучший друг мой! Но строго мне сказал: «Зловещее не делать!» И я соблюдаю, хотя была тяга такая – науфетиков за шиворот всем бросать. – Хозяин вивария потупил взгляд. – Была, была немножечко, была такая тяга – науфетиков за шиворот – «зловещее» – так я это называю…
Ирка ежится, представляя, каково сотрудникам лаборатории испытывать на своей шкуре «зловещее».
– Надеюсь, здесь нет твоих любимцев?
– Припрятались немножечко… – шутит или не шутит Юра.
– Ты где-то учился на биолога?
– Нет, я юннат. Юннатская станция на Поклонной горе. Хорошее было время, в походы ходили. Я всю жизнь со зверьем. В зоопарке работал с дикой водоплавающей птицей… С марабу, с лебедями, с чайкой умею. Сейчас моих птиц в зоопарке уже не осталось. Я там был с 79-го по 81-й. Мы с Галицким держали строго, при Смирнове было нормально, при Боброве трудновато, и ветврачиха сменилась… В зоопарке трудно, в восемь приходить. А здесь в институте хорошо, отсюда ж кто уйдет?
– Медсестры Юру «помоечником» дразнят за то, что он отходы с кухни собирает, а ведь он все для животных. Вот какие у него свинки хорошие, сытые, чистые. И куры белоснежные, – шепчет Ирка.
– И все же у него отклонения от нормы… – вздохнула я.
– Заметь, не в худшую сторону! – парировала сопалатница.
Юра выпустил курочек побродить по институтскому коридору. День выходной, сотрудников нет. Ира присмотрела себе рыженькую морскую свинку, решила забрать перед выпиской.
Когда возвращались, сестричка на посту спросила меня:
– Кроликов видели?
– Нет. Юра не показывал.
– Кролики у них все страшные, опухшие какие-то, наросты у них на шее, жалкие звери, им больше всех достается…
Дождливый день. Вижу из окна, как Юра выносит бачки с мусором, чистит что-то на газонах, косит траву. Интересные у него рубашки: расцветки тканей веселые, петушиные: розовые, желтые, в сочетании с красными тапками – ну точно Цупутис…
Юра в больнице не лежит, утром сделает капельницу и уколы и убегает работать, вечером опять возвращается на процедуры, иногда ночует в клинике, иногда – нет…
– Заходи к нам в палату в девять вечера чай пить, – приглашает Ира.
– Зайду… – Юра не ломается, говорит, что думает, делает, что хочет.
Ровно в девять постучал. Мы с соседкой чай заварили и стали приставать с вопросами:
– Ты по два дня дома не бываешь, а кто же за твоими зверями убирает?
– Сами как-то, бывает, приходишь и убирать нечего. Биогеоценоз: куры едят тараканов, науфетики помет подбирают… Поилки я им оставляю вдосталь. Спи себе, наевшись…
– И чем же такую банду можно накормить?
– Шесть тысяч я получаю, – признается Юра. – Готовлю варево: банка тушенки, пачка гороха, пачка перловки, пачка ячневой или пшенной. Вот такой рациончик…
– И они едят?
– Привыкли немножечко. Немножечко тушенкой пахнет.
– И как же они ладят, не передерутся кошки с собаками?
– У меня комната восемь метров, на тахте лежат собаки, кошки на шкафах – у них свой ярус. Ко мне телевидение приезжало снимать. Немножечко снимали, удивлялись немножечко…
– Какая же женщина согласится с вами жить? – Ирка провоцирует на личную тему.
– Никакая, – без тени сожаления соглашается Юра. – Они ее слушаться не будут. Здесь стая, я вожак, после меня – Буран. А ее полюбить могут, а властвовать ей лучше и не пытаться – разорвут. Я сплю на матрасе из сена, и подушка такая же. Окна все лето открыты, стекол нет, зимой немножечко затягиваю полиэтиленом.
– Не холодно?
– Да разве с ними захолодаешь? Дома я всегда босиком, всегда. Тут вот нашел тапки…
– А соседи терпят твой зоопарк?
– Я стараюсь, чтоб все гуляли на поводе. Я хорошо держу зверей.
– А мама?
– А маме чего? Они же за дверью. Сестра с мужем в соседней комнате, тоже привыкли. Я без зверей не могу, они знают – не могу я без них… Пропаду…
– А какие-то команды ваши друзья понимают?
– Собаки знают солдатские: «Равняйсь», «Смирно», «Товсь», «Огонь», «Пли», «Жрать». Кошки – те хуже понимают.
Удивляюсь:
– Ты в армии служил?
– В армии не служил, комиссовали. Сам-то я очень хотел, да только мне оружие дай, я не знаю сколько уложу. Я осетин. Мстительный я. Да, точно, точно… Есть такое дело немножечко. – Юра коварно смеется в бороду. А лицо все равно остается добрым.
На некоторое время в палате воцарилась тишина…
– В школе девчонка была… – Глаза гостя лукаво сверкнули. – Я ее дразнил – «курица», у нас так принято было, а она трепала меня. Но потом я возмездие совершил, она подошла в зоопарке к гусям, а я ей юбку задрал и говорю: чего она моих казарок пугает, казарок-то чего! «Нахал, нахал!» – хохочет Юра, передразнивая свою «курицу». – Точно, точно все так и было. Теперь мы в расчете с Ленкой. Было, было такое. Мальчишки дразнили меня в школе гансиком, потом евреем, говорили, что я Христа убил. Один гад пинал меня ногами, а я потом в зоопарке его встретил, иду с ведром, и он с женой и дочкой – как дернул от меня. Испугался. Было, было немножечко…
Вошла медсестра, прервав нашу беседу:
– Юра, на укольчик!
– Не аминазин? Нет? Аминазин – это сразу наповал, – опять заволновался Юра. – Но раз слово юнната дал, раз слово дал – надо идти… У меня честь огроменная, честь сквернить не позволю никому…
Конечно, Юре делают не аминазин, а лечат желудок или что-то с ним связанное…
Юра стал частенько заходить к нам. Он не ел торты и колбасы. Иногда кружку чаю выпивал с печеньем. В десять медсестра разгоняла нас на уколы. Но какой-то час или полчаса мы трепались от души. Нам нравилось расспрашивать Юру о разном, потому что он ничего не скрывал и говорил не так, как все, и жил не так… – по простодушию и сохраненности связи с природой.
– В отроческие годы вечерку заканчивал. Если партию в картишку проиграю, я дубину брал и все ломать начинал, – немножечко скамейку, беседку немножечко, – опять смеется в бороду. – Фулюганил. Девчонки шиповника за воротник набросали, помню, отходил их палкой. Приставали ко мне чуть-чуть, я подножку одной, а она чуть-чуть в урну полетела… Да, да, точно, точно – в урну полетела. Буйный был по молодости. Мог и зарубить лопатой, если кто животных обижает. Теперь я в Обществе защиты животных состою. Мало нас там собирается, мало. Но корочка имеется, иногда, кстати, помогает. На улице часто задерживают: что в мешке? Серп много лет носил… Мало ли что еще. Замок, например, тяжелый…
Я представила, как серп блеснет в ночи и вспыхнут черные-пречерные глаза…
– А за что попал в Скворцова-Степанова?
– Пырнул я одного маленько ножичком, было такое дело, обижал он меня в школе сильно, вот я и отомстил. А всего восемь раз был в фашистских застеночках – так мы это место называем, люди там разные: уголовники с больными рядом лежат. Пятнадцать коечек без тумбочек: одна к одной, если хочешь книжечку – в ноги клади, только так, ничего своего… А комната по размеру как эта (значит, метров двадцать!), и ничего своего, и не гулять… Хуже нет, нет хуже…
– А мужчины с женщинами как-то общаются? – с тихим ужасом спросила Ирка.
– В фашистских застеночках женщины с мужчинами никак не могут, иначе сульфазин. Это куда как хуже аминазина. Одна мне говорит: «Дай сигаретку – грудь покажу». Показала. Я на нее все сигареты извел… Меня, когда принимали в Скворцово-Степаново, раздели догола, а я вижу, медсестра, глядя на меня, удовольствие получает, ну я ей и отомстил. Когда она мылась в душе, тоже заглянул… И все-все увидел! – Юра ужасно довольный. – Мама хлопотала меня из дурки забрать. Но я бы не смог жить, я бы не смог, если б не они, не животные… Природа – мой Бог. Лес, звери… Без них я бы не смог…
– А любовь, жена?..
– Есть живой примерчик. Образно чуть-чуть гражданский брак, природный. Вижу ее раз в год, она в неврологическом интернате. Я просвет для нее хорошенький. Она всех животных переносит, вот если только ноуфетик в кровати ползает – это уже слишком. В 97-м году последний раз у меня была. Она в Зеленогорске, в клинике, навещаю. Я, как Буратино, врываюсь к ним в царство Карабаса, и всем весело. Бывает, нас отпустят на залив, бывает… Почему она такая? Бывает, дети родителям не нужны, отправляют в дом малютки, не нужны… А меня к ней пускают только с мамой… Ну, вот я как Буратино – в очаг надо! В очаг!
И тут же хорохорясь, как петух, Юра явно прихвастнул:
– А любовниц у меня много было, много! Но мы с ними не сходились на идеологической почве. Одна потребовала, чтобы я крестился, тогда она меня полюбит. А я не хочу. У них там в христианстве все греховно, а я люблю ночью порнофильмы смотреть… – Подумав, Юра добавил: – Я за патриотизм и нудизм.
– Так ты ж раздеваться стесняешься, – подловила его Ирка.
– Бывает такое, немножечко, бывает.
– Ну а на пляже?
– Надеваю плавки широкие, очень-очень широкие…
– До колен, что ли? – мы просто ухахатывались.
– До ягодиц. А у них там все видно, а вы смотрите, само собой, и вам все видно…
Ира вдруг вспомнила:
– Мне надо своим позвонить. Я завтра на выписку.
– Телефон дай, – с ходу спросил Юра.
Ирка растерявшись:
– Не могу, у меня муж ревнивый, убьет.
Юра поворачивается ко мне:
– Телефон дай. – Он ко всему миру напрямую.
Я, покраснев, соврала:
– У меня мама строгая. Лучше ты свой дай.
Юра быстро и неразборчиво называет цифры, как будто заранее знает, что ему не позвонят:
– Но ты меня не найдешь, сколько ни звони, я то там, то тут, занят немножечко… Так что не найдешь меня. Я, бывает, сам звоню, особенно если веселый, бывает, бывает такое немножечко, особенно если выпью… Все номера набираю.
Было как-то стыдно, что я не дала Юре свой телефон, вроде открестилась. Случается так: в сильные морозы проходишь мимо бездомного пса и думаешь: мне некуда его взять и покормить нечем, и отворачиваешься, чтоб забыть…
– На уколы! – Сегодня была строгая медсестра; застав обрывок Юриной трепотни про женщин, она гаркнула на нас: – Чего вы его слушаете? Он убогий, у него и женщины никогда не было, живет с родителями. А посмотрите-ка, чего он мне нарисовал!..
Я выскочила в коридор, ожидая увидеть что-то невероятное, но на двери девятой палаты болтался маленький листок с простым рисунком – кружок, две точки, какие-то черточки и подпись: «Курица 2007»…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
