Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

В воскресенье в середине октября Ирина и Адольф навестили невестку и сына в их новом жилище. Ильи, как всегда, дома не оказалось, и свекор со свекровью передали Кате в дар деревянную полку для посуды. Пока Адольф, вооружась дрелью и шурупами, пытался приладить ее к обветшалым стенам кухни, Ирина и Катя сели пить чай в комнате. Теперь, когда сын выпорхнул из родного гнезда, Киска с грустью думала о том, что жизнь будто отбросила ее назад, в прошлое. Она сама выросла в такой же коммуналке на Петроградской стороне.

Хотя два с половиной года совместной жизни с молодыми принесли Ирине одни несчастья и разочарования, ей трудно было смириться с переездом сына. Ради чего она столько лет прививала ему вкус ко всему самому лучшему?

Она не знала, как поступить дальше, разменивать ли свою квартиру, покупать ли новый кооператив или взять да и подождать, пока все само собой определится…

Не успели свекровь с невесткой перекинуться парой слов, как звуки дрели на кухне переросли в голос Адольфа, звучащий как набат. Катя моментально узнала цитаты из «Нового мира», которыми он осыпал головы незадачливых слушателей. Публика стала стекаться на митинг.

Адольф читал наизусть отрывки из Стреляного и других доселе здесь неведомых авторов, после чего начал импровизировать на тему сталинизма. Попытавшаяся поднять голос в защиту Сталина Муза была втоптана в грязь со своими доводами. Адольф, поднаторевший в такого рода дискуссиях, откровенно парил над неотесанной аудиторией.

Нил, выходивший с чайником из кухни, сочувственно подмигнул Кате, заглянувшей осведомиться, как продвигается дело. Всем видом она давала понять, как утомил ее этот родственничек-демократ.

Адольф же, расправившись со Сталиным, перекинулся на Ленина и его сподвижников, а заодно почему-то на Коротича, который прежде писал поэмы о вожде пролетариата, а теперь занялся его разоблачением. Проехался Адольф и по биографиям знаменитых диссидентов, покинувших родину в трудные годы, и в конце своей пламенной речи патетически возопил:

– Я же никогда не покину вас, и вместе мы возродим величие России!

Сергей Семенович, зашедший на кухню сполоснуть миску от щей, недовольно пробормотал:

– Не добили мы вас, сволочей, вот и полезли, как тараканы. Нет на вас Сталина!

Императрица, доселе неподвижно внимавшая оратору, согласно закивала:

– Был порядок, был… Все развалили, все…

– Такие, как вы, душили интеллигенцию в лагерях! – Адольф сорвался на визг. Он всегда чувствовал свое бессилие перед искренней любовью к советскому режиму.

– Да, душили, – подтвердил Вертепный, глядя на Адольфа неподвижными свиными глазками, – вот только тебя среди них что-то не припомню. Ты – говно, а думаешь, что интеллигенция, – спокойно заключил Вертепный и, обтерев рукавом губы от жира, сыто рыгнул и вышел из кухни. Он навернул хороших щец, в меру выпил и оттого был добродушен. СС даже не потрудился выставить из квартиры этого непрописанного демократа.

Но Адольф не понял, как ему повезло. Он глотал ртом воздух, не в силах подобрать слова к отвращению, которое вызвал в нем Вертепный.

– Ненавижу, – прошептал он, яростно пнув ногой так и не прибитую полку.

Надевая пальто, Адольф еще раз столкнулся взглядом с Вертепным, когда тот выходил из туалета с журналом под мышкой: нераскаянный сталинист до последней страницы использовал годовую подписку «Партийной жизни»…

Катя и родственники прощались подчеркнуто вежливо и торопливо, чтобы не успеть наговорить друг другу гадостей.

Соседи разошлись по комнатам после спонтанного митинга, а Катя осталась собирать раскиданные по кухне инструменты.

– Ну и душный же свекор у тебя, – заметил Нил.

– Не то слово! – Она закатила глаза. – Тошнит от его проповедей, наизусть их знаю, всегда одно и то же. Ты не представляешь, какие он отмачивал фортели! Однажды заявил, что уйдет из семьи, если Илья, я и Ирина не покаемся в преступлениях сталинского режима. Он убежден, что у нас в стране нет невиновных даже среди младенцев. Кто не жертва, тот – преступник. Либо ты пострадавший, либо – виновный в страданиях другого.

– Ну и как, ушел?

– Ирина тогда же утром за чашкой кофе во всем покаялась. Все-таки день зарплаты. А Илью эти комические разборки достали. Да разве его одного? Сталин-Ленин, Сталин-Ленин…

– Мысли витают в воздухе, а мы лишь выхватываем какие-то части целого, о котором не имеем представления. Не убирай инструмент. – Нил начал примеривать злополучную полку к стене. – А ты что же, за дедушку Ленина заступаешься? – Черные глаза Нила сузились и стали хитрыми.

– Как не заступаться, – усмехнулась Катя. «Я маленькая девочка, танцую и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю». А впрочем, я-то его видела. Когда ездила в Москву к тетушке. Разбудила меня в семь утра, натянула белые гольфы, повязала пионерский галстук и в Мавзолей. Очередь до могилы Неизвестного солдата. Самое начало лета, утром холодрыга страшная, тетушка в крепдешиновом платье такая непоколебимая, а я рядом стою, синею. До Красной площади добрались, а там, оказывается, очередь еще в три витка. Дождь пошел, у меня банты на голове обвисли. Но тетка двадцать лет в партии! Когда наконец дошли, я уже окаменела, как солдат почетного караула. Надо смотреть на мумию, а у меня такая трясучка началась – зуб на зуб не попадает. Полдня потом в ванне отпаривали. Зато тетка была довольна. Обед праздничный закатила. По поваренной книге 53-го года. – Порывшись в ящике, Катя вытащила баночку с индейцем на крышке. – Хочешь кофе?

– Не откажусь. А где твоя дочка?

– Спит. – Катя примостилась с чашкой на подоконнике.

Затемненный двор за стеклом почти не просматривался. Между широко отстоявшими друг от друга рамами кухонного окна тускло белели кочанчики капусты, просвечивали банки с клюквой и антоновские яблоки.

Просверлив второе отверстие и забив в него пробку, Нил сделал перекур и присел на табурет рядом с Катей. На полу валялись мятые листки, из которых выглядывали отвертка и шурупы, также забытые Адольфом. Развернув газету, собеседник ехидно ухмыльнулся: – А вот тебе и современные стишки о любимом дедушке. Смотри, что пишет какой-то Саша Богданов:

 
Экстремизм дошел до безумия,
И поджег Мавзолей бандит.
Но нетленная наша Мумия!
Наша Мумия не горит!
 
 
Мы идем под трехцветным знаменем
И вот-вот закроем Главлит.
Ленинизм горит синим пламенем,
Только Мумия не горит!..
 

Отложив в сторону майский номер «Антисоветской правды», Нил расправил другую листовку: – «Если Карла Маркса обрить наголо и аккуратно подстричь бороду клинышком, то получится из Карла Маркса вылитый товарищ Ленин! А если Карлу Марксу бороду сбрить и усы подровнять соответствующим образом, то получится настоящий Иосиф Сталин! Вот и не верьте после этого в переселение душ!..» – А если Горбачеву отрастить шевелюру и отрубить палец, то что получится? Катя, как ни странно, не засмеялась. – Знаешь, в детстве для меня существовали две тайны – Бог и коммунизм. Не знаю, которая из двух казалась страшнее. Я изводила отца вопросами: «Есть Бог?», «Настанет ли коммунизм?». Он никогда не отвечал определенно, но на всякий случай советовал в Бога верить, а про коммунизм ничего плохого не говорить. В коммунизме самым загадочным представлялось то, что в магазинах будет все и бесплатно. А брать-то можно только необходимое, но кто его определит, это необходимое? Вот я и боялась, – Катя поперхнулась, – что не выдержу коммунистической честности, нахватаю в светлом будущем ненужного барахла, набью полные карманы карамели, надену на каждый палец по кольцу и перепробую все пирожные.

– Сейчас ведь тоже считается, что мы получаем все необходимое по талонам, – хмыкнул Нил, – а по мне так винные и водочные талоны могут удовлетворить только грудных младенцев. Кстати, ты не могла бы со мной обменяться? У меня в этом месяце на муку и сахар не отоварены. Зато винно-водочные… – Нил тяжело вздохнул и достал из кармана брюк розоватый бумажный блок с наполовину выстриженными купонами.

Ничего не ответив на это заманчивое для нее предложение, Катя продолжила вспоминать:

– Больше всего меня огорчало то, что все люди при коммунизме станут честными, добрыми и справедливыми. Сразу делалось скучно и непременно хотелось злого персонажа, ведь без него ни одна сказка не обходится.

– А о реально злых персонажах в истории коммунистического строительства ты не подозревала, дитя мое?

– Тогда, конечно, нет. Это ведь Адольф родился диссидентом, а я долго верила в сказки. Когда умер Брежнев, я даже всплакнула о том, что больше некому будет бороться за мир во всем мире.

– Да-а, – протянул Нил, – тяжелый случай. Кстати, ты заметила его сходство с Вертепным? Особенно когда он целуется с участковым милиционером – ну точно как Брежнев с Хонеккером!

– Видишь, я такой человек, – вздохнула Катя, – мне несложно поверить в любую небывальщину. Ты помнишь, о чем по вечерам болтали во дворе ребята?

– Э-э… конечно. Страшилки рассказывали про отрубленную руку, как она поднимается по лестнице, стучит в дверь, а потом хватает за горло… Как Муза кота на лестнице. – Нил захрипел, высунув язык.

– Ну, это тоже было. Но особенно таинственно мы шептались об НЛО и о войне. Причем я никак не могла разобраться, с кем будет война – с Китаем или Америкой, но очень боялась. И все представляла, как атомная бомба приземляется прямо в актовом зале нашего детсада, где мы стоим в хороводе и поем что-то типа «В лесу родилась елочка…».

– Мрачняк. – Нил поглядывал через плечо на съежившуюся в углу подоконника фигурку. – Ты бы хоть анекдот рассказала какой-нибудь.

– Попробую, – вздохнула Катя. – Из жизни. Однажды бабушка повела меня в магазин покупать новые туфли, а я, как рассудительная девочка, отказалась: «Зачем мне новые туфли, если скоро война и нас убьют. Давай лучше купим на все деньги мороженое».

– Можно смеяться?

– Бабушка смеялась и мороженое купила, правда, не на все.

Нил вкрутил последний шуруп.

– А моя бывшая недавно в Штаты уехала по контракту, – сказал он вдруг невпопад. – Раньше мы вместе в университете преподавали.

– У нас с тобой много общего, – тихо заметила Катя. – А ты почему никуда не уезжаешь?

Вопрос явно задел его за живое.

– А я и сам не знаю, отчего. Может, просто нет подходящего контракта? – Нил горько усмехнулся.

– Любовь к отеческим гробам?

– Что-то вроде этого… А ты? Не собираешься?

– Я? – встрепенулась Катя. – Мне отсюда некуда ехать, тем более с Машей. Я вообще человек пассивный. Даже не могу избежать малоприятных встреч с родственниками.

«Сколько ему лет? Тридцать? Или еще нет?» – размышляла Катя, с женским любопытством разглядывая соседа. Одет небрежно – безразмерный свитер, джинсы. Прямые почти до плеч волосы обрамляют лицо с мягкими чертами, хотя пронзительно-черные глаза делают его настороженным и колким.

– Ты меня здорово выручил, спасибо, – сказала Катя преувеличенно радостно.

На самом деле ей эта полка сто лет была не нужна. Ценного на кухне ничего оставить нельзя, а вся нехитрая утварь и так помещалась в бабушкином столике.

Нил машинально кивнул, по-видимому, продолжая думать о только что сказанном, вымыл руки и собрался уходить. Он еще раз подергал полку – крепко ли висит – и захотел поставить точку в разговоре, который казался ему незавершенным:

– А что касается коммунистов, то они и все, что вокруг них, поверишь ли, мне вовсе неинтересно. Я не хочу жить мыслями о них. Ненавидеть – значит быть сопричастным. «Я говорю не о мести, не о прощении. Забвение – вот единственная месть и единственное прощение». Кажется, так у Борхеса.

– Но люди не забыли Герострата, а коммунисты сожгли гораздо больше храмов, – заметила Катя.

– Вот и плохо, что не забыли.

– Странное дело, – засмеялась Катя, – только познакомишься с человеком, хочешь поговорить с ним о чем-то интересном, а все разговоры скатываются к политике.

– Значит, в следующий раз поговорим о любви, – откликнулся Нил уже в дверях.

Полусонная Катя ощупью пробиралась в сторону ванной, уверенная, что ночью ей никто не помешает стирать пеленки. Натыкаясь на тумбочки с обувью, она благополучно миновала полкоридора и невольно замедлила шаг у комнаты Гулого.

Красная полоска света выбивалась из приоткрытой двери. Затаив дыхание, Катя заглянула: Гулый склонился за маленьким столиком у окна, на железный колпак настольной лампы был зачем-то наброшен красный платок, отчего свет в комнате напоминал отблески пожара.

До Кати донеслось странное бормотание, перемежающееся громкими отчетливыми фразами:

– Вот мое заключение о жизни… Прочитайте – здесь все. Эта книга не из тех, что прочли и забыли, а из тех, что, прочитав, удивились, что, оказывается, знали ее всегда, только запамятовали…

Чья-то горячая рука схватила Катю за локоть, она охнула от неожиданности. Нил, приложив палец к губам, притулился рядом у двери.

– Он сумасшедший? – прошептала Катя.

– Нет, просто алкоголик.

На столе Гулого и правда стояла бутылка недопитой бормотухи, но Катя подумала, что это еще ничего не значит.

– Вы меня не понимаете, милостивый государь, – встрепенулся писатель, – что я для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу… Написать исповедь – значит раздеться догола. Решится на такое прилюдно не каждый… но я-таки попробую.

– К кому это он? – испугалась Катя.

Нил молча дышал ей в затылок.

– Невесело, да-а, невесело… – простонал писатель, – но и скорбеть грешно, когда еще остались силы… – Он уронил голову на стол. – Я так полагаю: ежели возникла мысль в голове, то имеет право быть записанной. – Гулый стукнул кулаком по столу, потом вскинулся и, схватив стакан, плеснул в него немного жидкости из бутылки. – Раз есть она в моем мозгу, то непременно присутствует, присутствовала или только будет присутствовать и в остальных беспечных головах, а значит… – Писатель одним глотком осушил стакан и явно приободрился. – Все писатели списывают с одной книги… Загляну-ка и я в нее. Она, конечно, черт-те как написана, на тарабарском языке да еще в зеркальном отражении, но кто захочет – разберет… – Неожиданно Гулый вскочил из-за стола и, бросившись к окну, запричитал: – Кроткая, не делай этого, не делай, умоляю…

Испугавшись, Катя отпрянула от двери и мелкими шажками отступила в сторону кухни.

– Чего не спишь? – Нил курил, не зажигая свет на кухне.

– Хотела постирать, пока мегера дрыхнет. Днем ведь, сам знаешь, она по записи в ванную пускает. – Всклокоченная голова писателя в отблесках красной настольной лампы еще стояла у Кати перед глазами. – Нил, тебе не бывает страшно? Меня страшит слишком многое: морская пучина и огромная высота, смерть и бессмертие, власть и анархия. Я живу в преодолении боязни. – Отставив в сторону ведро с бельем, Катя бессильно опустилась на подоконник.

Нил долго не отвечал. Его лицо то возникало, то исчезало в тусклом свете ночника, мерцающем в мансарде напротив. Полуночник стоял, облокотившись на старый буфет адвокатши.

– Культивирование страха – что может быть страшнее? Хочешь, дам тебе свой рецепт? Я нашел его, проведя однажды ночь в лесу. Мне было семь лет, и я заблудился, идя от станции к даче. Вечерело. Я со страхом искал выхода к какому-нибудь жилью или дороге. Затихающий лес пугал и отталкивал. Когда совсем стемнело, я затаился в овраге, но каждый треск или шелест заставлял сердце отчаянно колотиться. Выскочив из оврага, я помчался сломя голову, натыкаясь на деревья, кусты, падая и плача. В конце концов, обессиленный, я рухнул на землю и лежал, боясь пошевелиться от ужаса. Я застыл как нечто неодушевленное. И вот тогда случилось чудо: я вдруг перестал чувствовать себя чужаком, я стал частью земли, к которой прижался всем телом. Я лег на нее и стал ею, потому что и был ею всегда. И страх отступил. Мне было так же нечего бояться, как глупой травинке или ничтожной букашке. Сама себя природа не боится, и все, что нужно для того, чтобы стать бесстрашным, – это ощутить к ней причастность.

– Возможно, твой рецепт помогает побороть страх перед природой, а как же быть с правителями и богами?

– Боятся те, кто хочет к ним приблизиться: у власти стать или у вечности… – Простуженный голос Нила звучал как плохо натянутая струна. – Я слишком мелкая частица бытия, до которой нет дела ни Богу, ни дьяволу. Кто посягает на свободу праха? Никто! Не для меня посажены райские кущи и раскалены железные вертела. – Нил загасил сигарету. – Религия и власть утверждают, что культивируют страх якобы для того, чтобы удержать человека от греха. Но я убежден: в ком грех есть, осуществит его во что бы то ни стало: боясь, трясясь, замаливая после перед Богом. Зло страхом не искоренить, как невозможно запугать змею словами. Так надо ли пугать? Не знаю, я не специалист в запугиванье душ.

– Ты это выучил из книги?

– Я это вымучил из жизни, оставим Гулым написание книг.

– Сейчас светает, а мы еще не спим. – Катя вздохнула, посмотрев на охапку грязных пеленок. – Белье не выстирано. Муза скоро встанет.

Нил бросил последний окурок в консервную банку, и заболтавшиеся соседи побрели по коридору в свои норы.

Дверь в комнату Гулого была по-прежнему не заперта. Он читал вслух Достоевского, глухо и немного нараспев: «…Считаю петербургское утро, казалось бы, самое прозаическое на всем земном шаре, чуть ли не самым фантастическим в мире… В такое петербургское утро, гнилое, сырое, туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из „Пиковой дамы“, мне кажется, должна еще более укрепиться».

Межкомнатные перегородки коммунальной 14-й квартиры разделяли не только мебельные пространства, но и разноликие жанровые миниатюры.

Третьекурсники Даша и Саша, обитатели «бунгало» у самой кухни, были жадными пожирателями жизни во всех ее проявлениях, будь это выставки, дискотеки, поцелуи или сосиски в тесте. Обаятельные и беззаботные, они переживали свою лучшую пору, когда счастье является естественным приложением к юности и любви. В восемь утра, разделив на двоих единственные приличные джинсы и овсянку на воде, молодожены отправлялись в ЛИАП на лекции и без друзей домой возвращались редко.

Гостеприимный метраж, до отказа забитый молодежной тусовкой, напоминал порой не уютное гнездышко, а боевой лагерь. Расхлябанный скрипучий диван принимал от пяти до семи плотно улегшихся тел, да и раскладушка не пустовала. Стол полнился пустыми тарелками и стаканами, мини-холодильник «Морозко» не полнился ничем. Обои, рисунок и цвет которых уже не угадывались, пестрели формулами, хохмовыми рожами и изречениями типа «Бьет копытом, землю роет молодой сперматозоид».

Общительный от природы и неагрессивный по сути Сашка с легкостью находил прибежище своему духу во всевозможных неформальных движениях – политических и не очень. Навалились и боги, не существовавшие в атеистическом детстве, и вдруг на тебе… не один, а сразу много и разных. Хотелось попробовать и то, и другое, и третье.

Этой осенью глава молодой семьи, симпатизируя полосатым бородачам, вознамерился по-митьковски решить продовольственную проблему. Знаменитый рецепт подсказали ему коллеги по кочегарке, где он подрабатывал раз в неделю.

Сварив в двенадцатилитровой эмалированной посудине убойный комбикорм из трех килограммов зельца, четырех буханок черного хлеба и двух пачек маргарина, Сашка пытался угощать им заглянувших на огонек товарищей. Однако в силу своих вкусовых особенностей содержимое таза медленно расходилось по желудкам.

– Как хорошее вино, оно должно настояться… – заключил Сашка и, не желая разлучаться с мечтой, продолжал употреблять блюдо малыми порциями, словно живительный бальзам Фьерабраса.

При этом он непременно причмокивал:

– Вот это еда, дай-ка наложу себе еще!

Постепенно ложка этого митьковского эксклюзива стала проверкой на верность движению. Многих она выбила из седла, особенно после того, как зелье квасно забродило у теплой батареи…

Помимо дивана и стола, жило в комнате и старое немецкое пианино. Сашка, однако, предпочитал гитару, и оскорбленный клавишный инструмент с горечью принимал на крышку три-четыре ряда бутылок во время регулярных студенческих загулов.

В талонные времена запои сократились, поубавилось и количество пищи в желудках. А как известно, ослабленный отсутствием света и витаминов организм становится податливее ко всякого рода агитации. Так что приставале отстраненной наружности не составило труда тормознуть смешливую парочку у Московского вокзала. Заглядывая в глаза, он назойливо предлагал им ознакомиться с наивысшим в истории человечества ведическим знанием.

Средоточием этой мудрости оказалась брошюра с истощенным йогом на обложке, погруженным в блистающие воды какого-то соляриса. Над его головой навязчиво витала любовная сцена. «Легкое путешествие к другим планетам» – название, вполне подходящее для поколения, выросшего на научной фантастике и регулярных правительственных сообщениях о покорении космоса. Проповедник звал будущих авиаконструкторов на планету Брахмалока, где блаженное существование по точнейшим подсчетам продлится 4 300 000 × 1000 × 2 × 30 × 12 × 100 солнечных лет.

– Если этот тип знает, как свалить в лучшие миры, чего он торчит у метро в рваных ботинках? – Дашка подозрительно полистала слегка замусоленный трактат.

– Ты не понимаешь, он другим счастья желает. Ведь так, браток? – ласково улыбнулся Сашка полуобритому парню.

Дашка засыпала продавца вопросами, на что он неизменно отвечал: возьмите, не пожалеете. О том же говорил самоуверенный взгляд автора брошюры с трудно произносимым тарабарским именем. На массивный, словно выточенный из красного дерева череп главного служителя Кришны были нанесены какие-то мазки. Дашка предположила, что на его лысину нагадили попугаи или об нее разбили пару яиц.

Вывернув наизнанку карманы, не до конца опустевшие после недавней стипендии, студенты возвращались домой с вожделенным чтивом. Начало манифеста воспринялось на «ура», ибо оно признавало естественным желанием каждого человека быть счастливым и бессмертным. Вечный юноша, украшенный цветочными гирляндами и похищающий одежды у купающихся пастушек, – это тебе не грозный старец, ревниво карающий непослушных. Ребята взахлеб пересказывали содержание брошюры своим однокурсникам, а после сдачи экзаменов разорились на фундаментальное издание «Бхагавад-гиты».

Жидкотелая Дашка, обернувшись в полупрозрачную занавеску и распустив волосы, томно виляла бедрами перед мужем:

– Я твоя Гопи!

– Гопница, что ли? – не понимал Сашка.

– Дурак! Богиня. Гляди сюда, – она указала на соблазнительную небожительницу в книге.

– Елы-палы, тельняшка идет тебе больше. – Сашку интересовала не внешняя, а внутренняя сторона учения. Однако постичь ее он не успевал, поскольку то и дело отвлекался на более земные предметы, как то сопромат и обычный мат, когда не хватало идейного лексикона.

Трудность была еще и в том, что с детства картавившей Дашке тяжело давалось обязательное многократное распевание: «Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…»

В брошюре уверяли, что если вы будете бесконечно говорить «пепси-кола», то уже через несколько минут вам это смертельно надоест. Но имя Кришны трансцендентно, и его хочется повторять снова и снова. Усомнившись, Дашка обнаружила, что «пепси-кола» произносится легче и надоедает ей меньше святого имени Хари.

Оказалось также, что питаться можно лишь тем, что сначала было предложено Верховному Господу. И Дашка, сдерживая приступы тошноты, регулярно совершала подношения митьковского комбикорма изображению Кришны, вырванному из толстого талмуда. Кришна морщился, девушка понимающе кивала:

– Мне тоже бананы нравятся. Дык где ж их взять, Господи?

Заскучав, Дашка переключалась с «Харе Кришна» на «Анжелику в гневе». И, обернувшись все той же занавеской, представляла себя уже не Гопи, а красоткой при дворе французского короля.

А вскоре на собрании преданных, где студенты попытались разрешить возникшие недоумения, гладко выбритый мужчина в желтом одеянии спустил их с небес на землю:

– Алкоголь, чай, кофе и табак непозволительны. Наслаждение любовными играми – привилегия, дарованная исключительно Господу. А те, кто ему служит, должны с благоговением склоняться перед лотосными стопами…

– Ничего не понимаю, – шепнула Дашка соседу по собранию.

– Да чего тут понимать: мяса не жрать, с бабами не спать. И поклоняться пяткам.

Окинув суровым взором полуобнаженную грудь Дашки, пастырь посоветовал ей купить увесистый том «Ведической кулинарии» по цене двух месячных стипендий.

– Оппаньки, сестренка! – уныло произнес Александр на выходе из вегетарианского собрания.

Портрет Божественной Милости перекочевал со стены на стол, где был залит кофе и дешевым портвейном, а затем отправился в мусорное ведро. А вскоре его место на стене заняла вырезанная из газеты фотография Цоя.

На этом, однако, приключения Сашки на разных уровнях сознания не окончились. Светловолосый датчанин Оле Нидал покорил его байками о Тибете и тамошних ламах. Просветленный европеец разъезжал по миру с проповедями буддизма и добрался до Ленинграда.

Первоначально рассказчик путешествовал в Непал за гашишем, который перевозил через границы в головах статуй Будды. Он жаждал поделиться с соотечественниками пятью граммами счастья, которое вместе с инструкциями и курительными принадлежностями собирался разбросать с самолета над Копенгагеном в час пик. Затея провалилась, зато в горах датчанин повстречал ламу. Тот на его глазах растворился в воздухе без малейшего косяка и так же просто материализовался обратно. Религиозный опиум оказался забористей, да и распространять его было безопасней.

Декабрьские сонливые вечера располагали к медитации. Сложив ноги крест-накрест, Александр пытался представить фигуру таинственного ламы, чтобы слиться с ним и совместно развоплотиться в эфире. Взгляд ламы был добрым, однако делиться секретами мастерства учитель не торопился. На 184-м повторе монотонного обращения Сашка почувствовал, что уходит в вожделенный астрал, но тут отворилась дверь и в комнату ввалилась Дашка с подругой и группой незнакомых парней с гитарами. Трое битников ненавязчиво поставили на край стола бутылку «Сибирской».

Сашка продолжил тихо растворяться, но уже не в астрале, а в предвкушении приятного общения.

Ольга, толстушка с витыми сосульчатыми кудрями, увидав разложенный коврик и на нем еще не пришедшего в себя Александра, переливчато заголосила:

 
Мой миленок во солдатах
Прочитал Махабхарату.
От него я не отстану —
Прочитаю Раямаяну!
Кришна, Кришна,
Харе Кришна!
 

Сашка на полуслоге оборвал надоевшую мантру: – Можно хоть раз в жизни спокойно?.. Дашка, потрясая батоном, взахлеб пояснила: – Представляешь, мы с Ольгой чуваков классных повстречали, из Сибири без денег к нам в Питер автостопом доперли. У них песни прикольные, закачаешься! Возле митинга в защиту прибалтов спели, я, как умная Маша, с каской прошлась… На пьяном угле отоварились. Перекупили талоны у какого-то папаши. Упомянутая военная каска перекочевала на стол с головы запевалы в кирзовых сапогах. Длинноволосый в перманенте и темных очках деликатно откупоривал бутылку. Самый низенький и кряжистый, похожий на стоеросовый дубок, бросил на крюк кожаную куртку с заклепками. Немного согревшись, «стопари» взяли гитары и принялись музицировать. Разлив по стаканам, затянули «Разлив»:

 
В шалаше у ночного Разлива
Догорает в потемках свеча.
Емельянов с дубиной ревниво
Охраняет покой Ильича…
 

Разом повеселевшие от водочки оболтусы, оказавшиеся при втором рассмотрении еще более симпатичными, взахлеб рассказывали об осенней остановке в Москве и покорении Арбата. – Вот так мы и гастролируем. От Владивостока до Калининграда. Группа «Сибирские танки»! – закончил длинноволосый с поклоном под всеобщие аплодисменты. На вершине веселья «Танки» доели остатки бурого зельца и выскребли хлебной корочкой стенки незабвенного таза. – Классная жрачка! Сашка сентиментально прослезился: – Дык, братки, для вас ведь готовил… Гостеприимный хозяин попытался что-то втолковать музыкантам про лам и про кришнаитов, но до Сибири сии учения, видимо, не дошли, и тусовщики категорически отказывались ехать автостопом в Непал. – Не, братва, мы на могилу Цоя… У Финбана на 10 утра стрелку забили. Барабанщик из группы «Су́ки и суки́» проводить обещал, – и они опять заголосили о том, как

 
…завывает паровоз,
Прощально выпуская клубы пара.
Он Ленина в Финляндию увез
Под видом рядового кочегара.
 
 
Подбрасывая в топку уголек,
Ильич в окошко смотрит, машет кепкой.
Он вовремя в Финляндию убег,
Хотя любил Россию очень крепко.
 

Исчерпав оригинальный репертуар, перешли на давно знакомое. В приливе нахлынувшей нежности Сашка снял со стены свою разрисованную гитару, и собутыльники бравым хором, присоединяясь в припеве, исполнили

 
Я сажаю алюминевые огурцы
На брезентовом поле…
 

Пение было, однако, прервано стуком и бранью, произведенными вернувшимся из магазина Сергеем Семеновичем. Вышибала не любил незнакомых звуков в квартире и настойчиво заявил о своих правах. Кайф был сломан, и нарушителей спокойствия после долгих препирательств удалось выставить из квартиры. Саша и Даша отправились догуливать вместе со всеми.

Разгоряченных и жаждущих перемен охолонул бьющий в глаза ленинградский снег.