Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

От чахлого румянца петербургской весны щемило сердце. Солнышко манило из трухлявых стен на улицу, в его свете красивое становилось еще краше, а убогое еще неприглядней. И в настроении у Кати и Маши наблюдались те же перепады.

После майских праздников дожди пробудили спящие скверы, наступил короткий период свежести между ледяной коростой зимы и пыльной серостью лета.

В один из светлых зазеленевших дней Катя толкала коляску с ребенком по Суворовскому проспекту, минуя череду Советских улиц, она сбилась со счету: 1-я, 2-я… 7-я. Машенька в красной кибитке мчалась по мокрым от недолгого дождя асфальтовым полям Смольнинского района, и в мозгу девочки рождались причудливые образы реальности…

Прогулки в дождь она любила. Ей хорошо спалось, и нежно-лиловые сны бесшумными фонтанами переливались в океаны грусти. Но то была грусть без сожалений и разочарований, легкая, как дождевая кисея, раскачиваемая любым порывом ветра.

В солнечные дни радость отпочковывалась изнутри светлыми пузырьками, прорываясь улыбкой на губах. Праздник накатывал лавиной весело подпрыгивающих искрящихся апельсинов. Упругие и ароматные, они шаловливо толкались между собой, и каждое их столкновение рождало серебристый смех. Волна солнечных мячей мчалась с оглушительной скоростью прямо на девочку, и захватывало дух от восторга встречи с нею.

И вот она пленяла Машу в душистый оранжевый круг, и мячи вдруг оказывались невесомыми солнечными зайчиками от тысячи зеркал. Ах, как ослепительно беззаботно они кружились вокруг девочки, словно мыльные пузыри, наполненные дурманящим запахом счастья…

В такие минуты губы ребенка растягивались в улыбке, и мать радовалась, что радостно дочке, а баба Дуня уверяла, что это ангелы веселят младенца во сне. Катя ничего не имела против ангелов, лишь бы они веселили, а не огорчали Машеньку.

Прогуливаясь, Катя думала о таком привычном для каждого русского, об ответах на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». Привозное гамлетовское «Быть или не быть?» волнует всех гораздо меньше, потому что каждый знает: «Чему быть, того не миновать». А вот когда неминуемое случится, тогда можно и поразмышлять.

Проходив часа три и так ни до чего не додумавшись, она вернулась в коммунальные стены. Еще на лестнице ее настигли знакомые раскаты: «Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд».

«Опять Хламовы напились», – смекнула Катя. Они почему-то включали именно эту песню, когда хотели капитально нажраться, и магнитофон повторял ее бесчисленные разы, пока алкоголики не теряли контроль над собой настолько, что уже не могли перекручивать кассету.

«Можно подумать, рана их поистине бездонна». – Катя чертыхнулась, затаскивая коляску в коридор. К несчастью, конурку милых соседей и ее комнату разделяла тонкая стеночка, поэтому больше всего соли на рану попадало именно ей.

Стучать в комнату не имело смысла: запои Хламовых прерывались только участковым. Делал он это исключительно ради дочки алкоголиков, с которой родители запирались и заставляли ее пить вместе с ними. Сколько лет было девочке, никто не знал, но на вид не больше семи. Она числилась недоразвитой и состояла на учете в психдиспансере. В трезвом состоянии супруги заботились о своей дочке, на Новый год покупали елку, на Пасху – кулич и вроде казались людьми. Но таилось в их глазах нечто леденящее душу, безмолвное и страшное.

Вечером Хламова, работавшая поварихой, приносила в алюминиевых бидончиках остатки столовского обеда. Прямо в них же разогревала еду на плите, в них же и подавала. Похлебав по очереди съедобную бурду, Хламовы заползали в комнату, запирая за собой дверь на ключ. Иногда девчушка, вырвавшись в коридор, с любопытством осматривала жизнь соседей.

Кате она казалась недоразвитой физически, но не умственно. Маленькая Хламова болтала, как все детишки, и очень любила сладости. Девочка брала их из рук испуганно и недоверчиво. Воображение рисовало угловатое тельце ребенка, скрытое под ворохом нелепой одежды, и сердце сжималось от жалости к беззащитному тощему зверьку. Жадно разгрызая гнилыми зубками печенье, девочка дружелюбно улыбалась. Катя гладила ее блеклые спутанные волосики и вопрошала безо всякой надежды:

– Когда-нибудь это кончится?

Май пробуждал в Гулом смятение. В этом смятении было все: тяга к перемене мест, тайная тревога и всеобъемлющая любовь к миру, разливающаяся по жилам, словно березовый сок внутри проснувшегося древесного ствола. Гулый оживал и наполнялся смыслом, как сама природа.

Чем больше он приближался к пониманию того, как коротка его жизнь, тем сильнее он любил. Желание писать проистекало из этой же любви. Сквозь клетку бытия Гулый пытался протиснуть руку с посланием к миру. Как попавший в бедствие моряк, он хотел бросить его в бескрайний океан. Не для критиков, не для славы, а для того, кто заметит его и услышит «SOS» бесконечно нежной и одинокой души.

И все ради этого? Смешно. Да, смешно для тех, кто твердо стоит на земле, но не для терпящей крушение души. Комично-нелепый человечек мечтал о том, чтобы люди услышали стук его маленького, разъеденного никотином сердца, и оно бы вдруг стало им небезразлично, как небезразличны они ему. Ну, пусть не все услышат, но один… хотя бы один!

Гулый не был честолюбив, как не бывает честолюбив человек на пороге смерти. Писатель вовсе не собирался умирать, но всегда ощущал себя на пороге… за которым нечто, не оставляющее места для честолюбия.

И все же он был счастлив, потому что музы любили его. Они слетались к нему на ладонь, как птички, навевая мысли, от которых не было покоя старенькой «Башкирии»…

Одна маленькая, навязчивая, как стрекоза, нашептала ему притчу, и Гулый поспешил сесть за печатную машинку: «Давным-давно на берегу безымянной реки…»

Он не успел закончить фразу, как в комнату ворвался взъерошенный Воеводкин.

– Все, конец, нас выселяют! – Он едва переводил дыхание.

– Привет, давай по порядку. – Гулый жалел об исчезновении стрекозы, а вместе с ней и притчи, которую она поспешно унесла на прозрачных крыльях. – Ну, чего у тебя там?

– Приходил участковый, чтоб его… Пригрозил выселить все отребье из пустующих квартир. Отребье – это, конечно, мы с художником и студенты. В сентябре начнут ремонт, поговаривают и об отключении коммуникаций. Но тут есть одна зацепка, как можно продержаться хотя бы лето.

– Ну и?..

– Понимаешь, у этого гада участкового есть тесть в Осельках, ему надо крышу покрыть шифером… Ну вот, он ищет дармовую рабочую силу. Говорит, если мы с художником согласимся побатрачить, то все лето он нас не тронет. Я чего-то засомневался, а потом думаю, чем черт не шутит, сложное ли дело крышу покрыть? И художник подтверждает, что работа плевая.

– Ты хоть раз ее делал?

– Бывают моменты, когда неважно, что ты раньше делал, главное – что с тобой будет дальше, а дальше мы окажемся на улице, если не покроем тестю крышу.

– Ну чего ты все тараторишь, тараторишь… – Гулый закурил, пытаясь вспомнить хотя бы строчку из притчи, но в голове было бело, как на бумаге. Эх, приди Воеводкин на час позже, уж он бы не выпустил из рук эту болтливую стрекозу! Да-а, если она ему и расскажет еще раз эту историю, то уж точно не сегодня. Дух ветеринара вытравливает муз, как дезинсектор.

– В общем, мы сказали, что с нами поедет только один опытный строитель, а мы на подсобке будем ему помогать.

– И кто же это? – безо всякого интереса спросил Гулый.

– Ты, конечно. – Воеводкин слегка пригнулся, как при сильном ветре.

– И когда же вы планируете выезжать на благотворительную акцию в пользу участкового?

– Завтра. – Воеводкин пригнулся еще ниже.

Что-то подсказывало Гулому, что маленькая муза обиделась и вернется не скоро, а значит, ни к чему прозябать в четырех стенах.

– Только предупреждаю сразу: я о шифере знаю не больше, чем ты о прерывании запоев за один сеанс.

– Не напоминай! – Воеводкин радостно потирал руки.

Утро началось со споров. Гулый предлагал ехать с Финляндского, чтобы все как положено: сели, открыли бутылочку и поехали. Воеводкин доказывал, что выгоднее отправляться из Девяткино: билеты дешевле и контролеры шныряют не так часто. Но так как ехали они в Осельки, оставалось мало времени на то, чтобы не спеша разлить и выпить.

С трудом нашли компромисс. Решили почать бутылки на перроне в Девяткино, пропустив пару электричек, а остатки допить в вагоне. Билеты и вовсе были вычеркнуты из списка вещей необходимых. Закусь друзья не брали, так как участковый обещал им сытную кормежку у тестя.

К обеду они достигли очень крепкого на вид забора, сверху и снизу которого тянулась колючая проволока. За дощатым частоколом лежали два бегемота – один побольше, другой поменьше. Больший был черен и почти лишен шерсти, меньший космат и неприветлив. Меньший в данном случае не значит маленький.

Открывать калитку сразу не захотелось. Воеводкин еще раз проверил адрес, записанный участковым. Сгрудившись на еле протоптанной дорожке и подталкивая друг друга локтями, они разбудили меньшее чудовище, которое, подняв не то зад, не то морду, стало гулко лаять.

На лай из дома вышел третий бегемот в телогрейке. Он подошел к калитке и, не открывая, пристально посмотрел в глаза каждому. Ребятам снова показалось, что они ошиблись адресом, но рокочуще-булькающий голос сказал: «Пароль». Прибывшие стали оправдываться. Мол, ни в чем не виноваты, разве в том, что ищут тестя лейтенанта такого-то, но, возможно, ошиблись номером дома. Тут бегемот открыл калитку, и все поняли: надо заходить. По тому, как щелкнули засовы за спиной, Гулый интуитивно почувствовал, что отсюда можно выйти, только спросив разрешение.

Обреченные на трудотерапию представились. После этого им назвали всех трех бегемотов. Большой и лысый – кабан Борька, индифферентный ко всему и перемещавшийся с трудом, возможно, полулежа. Меньший и косматый носил неопределенное татарское имя, которое подтвердил утробным урчанием.

– Мосталыгин Петр, – так представился хозяин, он же тесть участкового, которого вновь прибывшие поминали в душе недобрым словом.

Их подвели к невысокому строению. Ребята, не сговариваясь, построились по росту. Хозяин махнул рукой в сторону крыши, засыпанной хвоей и покрытой неизвестным материалом, который не определил бы и опытный кровельщик.

Указав на шифер возле сарая, Мосталыгин процедил:

– Гвозди я принесу.

Стопка волнистых листов выглядела столь внушительно, что хмель из голов приятелей улетучился, в желудке засосало.

Вернувшийся Мосталыгин застал их в том же строю, посматривающих то на шифер, то на крышу. От хозяина исходил запах сырого погреба, домашних солений и потной плоти, давно не знавшей бани. Небрежным движением он бросил ящик с гвоздями под ноги Гулому, а молоток – ровно между ступней художника, чуть заметно кивнул, и Воеводкин понял, что надо следовать за ним.

С задней стороны сарая стояла крепкая лестница аккурат до крыши, но желающих лезть по ней не оказалось. А так как их не было минуты три, Петр нетерпеливо крякнул. Кое-как они залезли, осыпая друг дружку хвоей, и, усевшись на коньке, стали щуриться на солнце.

Хозяин, не проронив ни слова после «теплого» приветствия, ходил кругами неподалеку, заложив руки за спину. Через некоторое время к нему присоединился меньший из бегемотов.

Гулый вспомнил прочитанную в детстве книгу «Тени в море». Его чувства сейчас были сродни ощущениям пловца, увидевшего, как треугольный плавник описывает вокруг него круги.

Русский мужик хоть раз в жизни да побудет монтером, столяром или слесарем. Обратившись к юности, пропитанной романтикой стройотрядов, Гулый нашел в себе силы спуститься за первым куском шифера. К его удивлению, тяжесть оказалась не по силам. Пришлось спускаться художнику, и они, поднатужась, затолкали на крышу волнистый материал. Второй и третий листы раскололись на части, выскользнув из нетвердых рук художника. Четвертый уже был поднят вдвоем с Воеводкиным более ловко. Выдохшиеся из сил работяги остановились передохнуть. Долго щурясь, хозяин спросил:

– А шляпки где, почему не вижу?

– Да мы еще только раскладываем, бить будем после, – нашелся Воеводкин.

Гулый с ветеринаром нехотя полезли на кровлю.

Художник вспомнил псевдоголландские домики со стреловидными крышами на своем последнем холсте и решил, что таких быть не может. «Многое надо переосмыслить», – подумал он и даже стал прикидывать на неосыпавшейся хвое какую-то формулу, связывающую площади, углы и еще что-то, но его задумчивость, как всегда, привела к неприятности. Отложенный в сторону молоток, планомерно ускоряясь, достиг края крыши и беззвучно приземлился на шею Мосталыгина чуть выше воротника телогрейки.

Тут наши друзья узнали, что хозяин умеет говорить. Им было стыдно, как школьницам, попавшим на тюремный двор. Они краснели и ежились. Перечисляя комбинации недостаточно знакомых слов, Петр вызвал полный паралич работников.

Их бессмысленно глупые улыбки он воспринял как насмешку и решил не удовлетворяться одними высказываниями. В руках Мосталыгина появились вилы. Он пытался достать ими художника, сидящего на коньке. Но поджавший ноги работник оказался в недосягаемости. Вилы взрывали рубероид в полуметре от него и искрили при попадании в гвозди. Чувствуя свою вину и от этого нисколько не возмущаясь, ловец синих птиц молил Бога о спасении и благодарил за то, что тот оставил эти несколько сантиметров безопасности.

Хозяин был, однако, отходчив, а может, просто не хотел тратить силы попусту. Приметившись очередной раз в художника, он вдруг направил вилы в землю. Брошенный в Гулого молоток также не достиг цели. Пробив кровлю, он исчез на чердаке. Писатель стал тихо сползать вниз… Но к счастью, гвозди вошли в его штаны и остановили это бессмысленное движение. Чтобы разрядить обстановку, Воеводкин решил принять огонь на себя.

Спрыгнув с крыши, он опытным жестом потрепал меньшего бегемота по брюху и заискивающе кивнул:

– Скоро будут щенки.

– Это кобель, – после небольшой паузы заметил Мосталыгин, впрочем, не отрицая возможности появления на свет каких-то щенков. – Ты что, ветеринар? – Он явно заинтересовался.

Воеводкин понял, что наступил его звездный час.

Хозяин попросил ветеринара обмерить большего бегемота, не слишком ли он жирен для его веса, какой процент бекона или одно сало нарастает? Степан, хорошо знакомый с такого рода примочками, облапал тушу и авторитетно заявил:

– Надо больше давать барбариса.

Его чуткое ухо также заметило перебои в работе сердца существа, когда-то бывшего поросенком. Специалист рассыпался в сложных терминах и авторитетных рекомендациях. После заключительного аккорда Петр удалился в дом, вернувшись с двумя стопками и армейской фляжкой.

Усевшись на замшелую колоду, он разлил нечто по рюмкам, а истомленным сидельцам тихо сказал:

– Работайте.

Ребята бесцельно задвигали шифер по верхотуре, имитируя деятельность.

– Я тебя сразу приметил, ты наш. Где служил? – спросил Мосталыгин.

Степан что-то невнятно бормотал про кавалерийский пограничный корпус, наполовину расформированный, но еще укомплектованный лошадьми, в котором он начал приобщаться к ветеринарии.

– A этих я сразу раскусил. Обычно они и этап не выдерживают, – заметил хозяин. – Отвел и шлепнул… Но на крышу их хватит.

Не зная темы беседы, Гулый и художник глупо улыбались с высоты, делая вид, что все идет по плану.

Воеводкин в приливе странной радости благодарил армейскую юность, вспоминая командира, которого он лечил от головной боли конскими таблетками, и как-то не к месту заметил:

– Копыто пошло не то, и ухналь теперь длинный…

Будучи не понят, ветеринар тут же замолчал.

За всей этой сценой давно наблюдал из-за забора молодой человек кавказской национальности – аспирант-ботаник из Степанакерта Манвел. Живя в Петербурге и не имея поддержки с родины, он был вынужден, как человек на генетическом уровне мастеровой, подрабатывать в дачных поселках ремонтами.

Работа на крыше чрезвычайно заинтересовала его. Сначала он подумал, что эти люди снимают еще приличный шифер, ломают его и выкидывают. «Может, продадут недорого», – подумал он.

Дальнейшее наблюдение привело Манвела в замешательство. Зачем люди играют на крыше с молотком и гвоздями, где смысл? Наконец он с удивлением понял, что работники в поте лица кроют крышу, причем вдумчиво и серьезно.

Повинуясь странному инстинкту, Манвел перепрыгнул через забор, влез на крышу и начал работать. Вскоре художник и Гулый слезли с конька, и приятели все втроем подавали листы, а затем, разместившись вблизи, любовались, как невзрачные скаты хозяйственной постройки засияли цветом коринфского мрамора.

Сарай был невелик, куски большие, так что полтора часа, проведенные Манвелом в молчаливом труде, даже не вызвали усталости. Он радовался, что благодаря его усилиям порядок победил хаос.

– К обеду строиться! – приказал хозяин.

Вслед за хозяином в дом вошел Манвел, наша троица почтительно пропустила его вперед. Друзьям даже не верилось, что приглашение относилось и к ним.

Дом был грязен и темен, но при этом просторен и наполнен запахами продуктов, законсервированных тем методом консервации, который не предусматривает плотных крышек и глубокого охлаждения. Посреди комнаты стоял стол, алюминиевые миски по числу вошедших были аккуратно расставлены вокруг эмалированных тазов, наполненных солениями разного рода. Большое ведро с вареной картошкой казалось единственным источником тепла в комнате.

Так как в углах не было образов, а портрет Сталина в изголовье кровати не был сразу замечен, то все присутствующие, не дожидаясь молитвы либо других приглашений, стали вдумчиво есть находившееся на столе.

Петр Мосталыгин оказался щедрым хлебосолом. Работники и не заметили, как перед каждым оказалась большая алюминиевая кружка со слегка окрашенной жидкостью охмеляющего действия, как потом выяснилось, конфискованной у кого-то, укравшего ее где-то.

Неожиданно и художник оказался в фаворе у мрачного хранителя этой странной территории. По просьбе Мосталыгина он нарисовал на тетрадном листке его руку, сжимающую рукоятку нагана с бутафорски увеличенным номером, продиктованным хозяином по памяти.

– Дак ведь можешь, а я-то думал, ты – человек пустой. – Он дивился на мастерски сделанный рисунок. – Как живая, и моя, с чужой не спутаешь.

Манвел не знал этих людей, но был удивлен приливом чего-то домашнего. Он вспомнил медленные семейные ужины, где все уже давно сказано и остается только съесть столько, сколько требуется для насыщения организма. Мысленно он вернулся домой в еще не разбитый дом в Степанакерте, где за столом большая семья и все братья живы… Приложив дедовский нож к столу и плотно прижав его рукой у края, слегка пощипывая кончик лезвия, Манвел пытался наигрывать одну из мелодий его родной южной земли. Полностью уйдя в себя от сытости и общения, он был искренне счастлив тому, что задержался у неприветливого забора, который прежде проходил мимо.

И только Гулый чувствовал себя неуютно, поскольку привыкший к постоянному поиску врага хозяин сконцентрировал внимание на его лице. Писатель ощущал, что пища не снабжается достаточным количеством желудочного сока, руки скованы и хочется уйти, но вдруг лицо Мосталыгина просияло. Он неожиданно понял, что этот изможденный человек есть похудевшая копия майора начпрода, бессменного партсекретаря армейской ячейки. «Да, и этот наш, – подумал про себя хозяин. – Андрейка бы плохих людей не прислал».

Теперь, убедившись в полной лояльности ко всем присутствующим, хозяин начал рассказывать и о себе. Он сказал, что много пользы принес этой стране, которая сделала его Человеком с большой буквы. Если верить ему, то старшие офицеры многих исправительных заведений радостно откликнутся при упоминании его фамилии. Он был добрым человеком, но не к врагам народа, которых ненавидел еще до того, как их лица появлялись перед ним, начальником конвоя.

В этом доме Петр жил давно один и жил, как привык служить. Никто не мог войти на территорию без пропуска и пароля, и уж тем более выйти. Пропуском для наших троих кровельщиков послужила телеграмма, данная на его имя участковым и сообщающая о приезде троицы на работу. В ней были указаны приметы, день отправки работников, дата, подпись.

Петр крайне редко общался с людьми. После смерти жены и замужества дочери никто не переступал порог его комнаты. Соседи по даче, проходя мимо забора, здоровались с Петром, бормоча что-то о погоде. Он никогда не отвечал, ожидая ключевого слова, но так как его не следовало, он молча провожал их тяжелым взглядом. А соседи в свою очередь думали, что монстры живут не только на видео, но и рядом с ними.

Исключение составляли многодетные цыгане, которые проникали на территорию, не здороваясь, воровали съедобные плоды и предлагали услуги по всем бытовым вопросам. Петр, однако, не сердился на них, в их никчемной жизни он видел повиновение коммунистическому порядку, где не существует буржуазной морали и собственности.

Проводив гостей подталкиванием в спину и наложив на дорогу всякой снеди Воеводкину и Манвелу, хозяин ушел в очередной запой…

Пил он странно, один, в полной тишине, сидя за столом напротив двери. В двадцати сантиметрах от правой руки находился армейский бинокль – фетиш прошлой жизни. Раньше на его месте лежал наган, который Мосталыгин сдал, увольняясь в запас. Но бинокль одним лишь видом приближал Петра к тем временам, когда с канистрой хмелящей жидкости, превозмогая сон, он сутками смотрел на дверь, готовый в любую секунду уложить наповал всякого открывшего ее, если на нем нет военной формы.

В зимнее время, находясь в запое, хозяин не топил дом и даже воду для питья доставал из деревянной кадки, пробивая сверху ковшом лед. Петр знал, что запои приводят к потере веса у кабана, но не мог избежать их, потому что это было единственное время, когда он чувствовал себя опять молодым и на посту.

Невостребованный в своем уединении, проклиная лихие времена, Мосталыгин откармливал кабана, чтобы помочь семье дочери вырваться за рамки талонов. Борька честно старался выполнять план по мясу. В холодные дни, чтоб не терять привеса, кабан спал с Петром в одной кровати. Животное честно пережевывало ведра бесформенной хряпы и опережало все графики привесов, какие Мосталыгин нашел в книгах по животноводству.

Бабы раздражали Петра с юности. Общаясь с ними, он был лишен главного аргумента в споре – удара в зубы. Не мог он и внятно собеседовать с ними. Смерть жены и замужество дочери избавили его от общения с никчемными созданиями, которые, по мнению Петра, были все-таки необходимы для продолжения рода человеческого.

Оставив, таким образом, странного тестя участкового с его кабаном, Воеводкин и художник вернулись в родное гнездо на Марата в полной уверенности, что жить им там и поживать все лето.