Текст книги "Интенсивная терапия (сборник)"

 
Как ходил Ванюша бережком
Вдоль синей речки,
Как водил Ванюша солнышко
На золотой уздечке…
. . . . . . .
И тихо встанет печаль немая,
Не видя, звезды горят, костры ли?
И отряхнется, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли…
 

А. Башлачев

Сочный июльский день пенился и брызгал сотнями ароматов. Шквал зелени поглотил развороченные дворы, пыльные дома и унылые лица. Подобно тропическому цветку, город открылся солнцу до самых потаенных уголков и трещин. Князь полдня и знойного лета незримо присутствовал на раскаленных набережных и проспектах, заросших крапивой задворках и томящихся от жары крышах. Солнце, гораздо более древнее, чем все, что удавалось откопать археологам, в который раз давало понять, что именно оно – начало и конец всего живущего на земле…

Катя с ребенком на руках сидела на скамеечке больничного парка. Медсестры вывозили на каталках лежачих больных. Солнечный свет падал на лица сынов человеческих – идиотичные и блаженные – и они принимали его как благодать.

В больнице остро чувствуешь, что кроме жизни есть еще и смерть. Ее приближение обставлено капельницами и искусственным светом операционной, буднично и по-деловому. И врачи кажутся жрецами, знающими особую тайну, позволяющую каждый день бороться с человеческой немощью.

– Каким оно будет, следующее лето без меня? Я хочу знать. – Девчушка лет двенадцати настойчиво дергала медсестру за халат. – Ну, скажи, каким оно будет?

– Солнечным…

Машенька улыбалась бессознательно-счастливо, как это бывает во сне, и трогательно прижималась к матери. Катя не сомневалась – дочка узнает и любит ее. Обе они, по сути несчастные существа, вдвоем составляли нечто почти счастливое. Внешний мир, как ни странно, только мешал их счастью, напоминая о том, каким оно должно быть, а каким – нет. Все в этом благоустроенном для нормальных людей обществе ранило душу Кати. Каждое его прикосновение было сравнимо с ожогом. Жалость на лицах убивала. Сочувственные взгляды, откуда б они ни направлялись, Катя отбивала щитом напускного спокойствия.

О, люди, уверенные в своем благополучии, помните, что нет ничего вечного, кроме света звезд. Тех, что светят сейчас, и тех, что будут светить потом, и еще тех, что светили задолго до ныне существующих…

В клинике среди женщин с недужными детьми Катя впервые почувствовала, что не одинока в своем горе. Поначалу она не могла понять, как матери, годами ухаживающие за безнадежными, порой совершенно неподвижными отпрысками, не перестают улыбаться, подкрашиваться по утрам и спать по ночам. Узнав о болезни Маши, она отвыкла делать эти простейшие вещи и теперь в больнице училась заново. Пожалуй, самым трудным оказалось не задавать себе по сто раз в день один и тот же вопрос: «А что будет завтра, через месяц, через год?» Хотя болезнь считалась неизлечимой, Маша могла прожить еще лет десять. Только что это будет за жизнь, если сейчас годовалая девочка выглядит не больше четырехмесячной?

Конечно, втайне все родители не переставали надеяться на чудо. На скамеечках парка из уст в уста пересказывались удивительные истории излечения подопечных знаменитого хирурга. Больным гидроцефалией профессор делал шунтирование, обеспечивая отток лишней жидкости из-под черепной коробки. Мозг начинал свободно расти, и дети после удачных операций не страдали умственной отсталостью. Один из первых прооперированных пациентов уже собирался в школу. Однако предсказать дальнейшее будущее малыша никто не решался.

Люди растят детей в надежде увидеть и пожать плоды своих трудов. Кате же надо было научиться любить, не требуя ничего взамен – ни сейчас, ни потом. И она научилась любить Машеньку, не ища в любви ничего, кроме этой самой любви. Странно, но она по-своему была счастлива. Полгода назад, выслушав приговор врачей, Катя испытала ненависть за случившееся ко всему миру. Но теперь осознание своей доли как единственно возможной ее успокоило. «Она не оценит твой подвиг», «Для Маши не существуешь ты, не существует мир…», «Ради чего ты с ней возишься?». Мать не могла им объяснить, ради чего, но это был вовсе не подвиг. Катя нуждалась в дочери не меньше, чем дочь нуждалась в ней. Бросить все и начать новую жизнь она не могла, зная, что Маша лежит никому не нужная и смотрит в пустоту невидящими глазами, не получая даже крохи тепла.

Обследование проходило медленно, а впрочем, торопиться не было причин, так как болезнь протекала не в острой форме. Маше ставили капельницы, проводили облегчающую терапию. Профессор, собиравшийся делать операцию, старался излишне не обнадеживать Катю. Да и сама она решила теперь не загадывать, а положиться на Бога.

Смирению способствовало и соседнее здание тюрьмы «Кресты», отгороженное от больницы только кирпичным забором. Из окон женского туалета прекрасно просматривался глухой прогулочный двор, и горемычные бабы, покуривая, наблюдали за жизнью заключенных. Родственники и сподвижники зеков залезали на невысокие пристройки больничного корпуса и оттуда что-то кричали, получая взамен белые записочки. Сколько Катя ни следила за работой этой почты, она так и не смогла понять, как она действует. В целом же столь близкое соседство заведений наводило на мысль, что несвобода присуща житию человека. Все мы узники – кто в больнице, кто в тюрьме, кто в душе своей…

Несчастье, как известно, сближает людей, и матери на прогулках делились друг с другом своими горестями и радостями.

Восемнадцатилетняя Наташа с дочкой жила в больнице уже почти год. Ее муж, симпатичный паренек с улыбкой во все лицо, служил на флоте, а в родной деревеньке родственникам обуза ни к чему. Младенец родился крепеньким, да вот беда – суставы на ногах и руках не сгибались. Прослышав про чудо-ортопеда, поехали в Питер. Врач согласился лечить девочку, но для полного выздоровления требовались годы. Он сам сконструировал аппарат для разработки суставов, и лечение уже принесло первые результаты. Симпатичная черноглазая малышка, растянутая, как паучок, за ручки и ножки, местами загипсованная, окруженная подвешенными грузами и сложными конструкциями, активно крутила в руках игрушки. Когда Катя заглянула однажды к Наташе в соседнюю палату, малютка отчаянно зарыдала.

– Дочка боится посторонних, думает: сделают больно, – пояснила мамашка недавней знакомой. – Врачи говорят: потом она все забудет. Вырастет девка с нормальными руками и ногами, не поверит, как было на самом деле. – Мать заулыбалась. – Это Степка надоумил ехать в город, в роддоме не разрешил от ребенка отказываться. А я-то, дура, испугалась, не знала, что делать, страшно такую растить. А Степка мужик упрямый, нас в охапку – и в Питер. Теперь пишет, что дочку очень хочет увидеть. Через полгода она уже ножками пойдет, врачи обещают, я верю. Так хочется, чтобы она побежала навстречу папке, больше ничего и не надо! – Наташка задавила гадюку-слезу и снова засияла.

Катя по-доброму позавидовала их семье. Не всем маленьким пациентам так повезло. Большинство лежало в отделении без родителей, те давно от них отказались. И все же зомбированные водянкой мозга, тяжелыми внутренними болезнями, с изуродованными конечностями дети оставались все теми же детьми, добрыми и озорными. Мальчик без ног с удовольствием играл в мяч, ловко подпрыгивая на коротких культяшках. Трехпалый малыш, брошенный сразу после рождения, был ласков невероятно и тянулся к каждому, кто подходил к кроватке. Врачи обещали сделать ему протезы, чтобы он мог выполнять элементарные действия. Девочка после шунтирования мозга бродила по коридору, качая резинового пупса. Никто не давал гарантии, что она доживет до детородного возраста, но как нежно она баюкала куклу.

В нездоровых человеческих ростках не было озлобленности к миру, отвергнувшему их за несовершенство. Они благоволили к нему, благодарные и за малость. А жизнь, несмотря ни на что, продолжала сурово скалиться, давая понять, что в ее саду слабакам не место. Уж если родители отказали им в любви, то чего же ждать от остальных?..

Ирина знакомым маршрутом выруливала к больнице. Как стройное дерево, выросшее на воле при равномерном освещении и питании, она радовала глаз избытком жизненней силы – в теле, лице, движениях. На таких экземплярах безукоризненно сидит любая одежда, каждое дело они делают играючи; даже если им не везет, окружающим кажется, что везет всегда и невероятно много.

Впрочем, если бы кто-то знал, что творилось в душе у роскошной дамы, он ужаснулся бы и пожалел ее. Ирина мучила себя до головокружения, до холода во внутренностях. Она находилась в состоянии одержимости, когда привычные нормы отступают и только одна навязчивая идея цепко держит мозг в постоянном напряжении. Ирина продолжала машинально готовить еду, не чувствуя вкуса, и одеваться по погоде, не замечая ее перемен. На работе она бессмысленно перекладывала документы с места на место и часами выводила на бумаге странные узоры. Черкание ручкой помогало ей сосредоточиться. Рука вырисовывала какие-то кружочки, треугольники, полоски. Потом Ирина рвала их, но мысли, как стеклышки в детском калейдоскопе, складывались в четкий узор.

Последние десять дней Ирина почти не спала, сны пугали ее не меньше действительности. Она четко продумала план, и все в нем выглядело настолько естественным, что вряд ли кто стал бы искать подвох. Она уже держала в руке ЧЕРНЫЙ ШАР. Оставалось только бросить его под ноги тем, кому он предназначался…

Профессор в который раз просматривал рентгеновские снимки черепа Марии Тумановой. По истории болезни он не мог до конца определить, что же именно смущает его в данной ситуации. Бабушка настаивает на операции, мать не против, и вроде бы можно сделать, но цель… Какова цель? Девочка безнадежна в том смысле, что не будет нормальной никогда, возможно, операция облегчит ее состояние, возможно… Каковы шансы? 50 на 50, или нет, не то… Шансов очень мало.

Профессор снова разложил перед собой результаты обследований, решение так и не приходило. Уже две недели мать с ребенком лежали в больнице, и все это время он старался избегать Катю, не замечать ее пылающих надеждой взглядов. Как трудно привыкнуть к тому, что матери ждут от тебя чуда.

Живой организм в миллион раз сложнее любой науки, и уж если в нем чего-то разладилось, причины и следствия надо искать в вечности. Природа допускает непоправимые ошибки, отзывающиеся кривизной человеческих судеб, и разве можно исправить их все с помощью скальпеля и хирургической нити?

Врач знал, что пределы его усилий ограничены, однако хирургу нельзя быть пессимистом. Операции, которые он делал, давали положительный результат, правда, не в столь запущенных случаях. Он почти физически ощущал ауру Катиного ребенка – едва мерцающую, зыбкую, прикосновение к которой чревато…

В операционной руки и мозг профессора работали автономно от души. Есть тело, есть история болезни, и нужно выложиться до конца, пытаясь приблизить больную плоть к выздоровлению и совершенству. Конечно, он сделает все от него зависящее, но до конца никто не может сказать, что там внутри… Никакие снимки не дадут полного представления о состоянии трепещущей живой ткани, которую он будет держать в руках. Иногда удачи бывают случайными, а смерти неожиданными. Быть может, мозг, безумно сдавленный нерастущими костями, просто разорвет от перепада давления, когда он вскроет черепную коробку. Не все зависит от мастерства, но многое от тайны, скрытой внутри одушевленного материала…

Для хирурга очень заманчив шанс сделать редкую и сложную операцию. Он должен их проводить, чтобы учиться спасать тех, кого еще можно спасти. Формально противопоказаний не больше, чем показаний, хотя интуиция подсказывает…

Врач захлопнул карту, устало бормоча: «Собачья работа».

В извилистом лабиринте, где девочка блуждала уже несколько недель, стены везде были одинаково неприступны – ни провалов, ни щелей, ни выпуклостей, ни впадин… Коричневая монотонность одуряла сознание.

Повсюду царила тишина, лишенная даже внутреннего звучания. Неба над ней и вовсе не было видно. Стены поднимались ввысь, смыкаясь вдали над головой, от этого движение по узким проходам становилось особенно унылым. Тянуло в сон, и Маша то и дело впадала в дремоту. Пространство казалось настолько непроницаемым, что девочка не сомневалась – выхода нет.

Но из прошлых снов Маша знала, что рано или поздно бесконечность кончается или сменяется другой бесконечностью, что в общем-то одно и то же. И однажды стены вправду разомкнулись так неожиданно, что девочка застыла в нерешительности.

В проеме показался свет, сотканный в лазурную, прохладную ткань, пронизанную золотыми нитями. Прежде Маша не видела такой ослепительности. Будто миллионы сияющих звездочек кто-то сгреб рукою воедино и протянул ей на ладони.

Однако ощущение, что все не так просто, заставляло девочку оставаться неподвижной. И она не обманулась. Невесть откуда на ткани появилось темное пятно. Оно постепенно сгущалось, наливаясь смолистым соком. Теперь это был ШАР. Он дымился, разбухая едкой чернотой. Достигнув определенных размеров, ШАР стражем застыл в проеме, загородив собою путь.

Маша старалась не смотреть на него, но больше смотреть было не на что… Взгляды ребенка приклеивались к вязкой непрозрачной темноте, в которой могла бы утонуть и вся девочка, пожелай ШАР этого.

Маша понимала, что мимо ШАРА не пройти открывшимися воротами. Он здесь для нее… Но она по-прежнему не двигалась с места, зная, что все решится помимо ее воли. Оставалось только ждать, когда этот сон сменится на другой.

Управлять снами было не в ее власти…

Анестезиолог Анатолий Петрович, лысеющий мужчина лет пятидесяти, работал в больнице меньше года. После развода с женой он переехал из Москвы в Питер к матери. Вдвоем они ютились в однокомнатной квартирке, и Анатолий взирал на будущее без оптимизма. Зарплата в больнице была невысока, но он исправно делал свое дело – по той причине, что ничего другого не умел. И пожалуй, жизнь думала о нем больше, чем он о ней.

Сидя в ординаторской, Анатолий Петрович в очередной раз переживал свое незавидное положение, мусоля в голове наболевший вопрос: «Где б деньжат по-легкому срубить?» – когда в дверь вошла весьма недурная женщина, окруженная облаком дорогих духов, и представилась:

– Я бабушка Маши Тумановой, Ирина Викторовна.

– Присаживайтесь.

– Вся семья волнуется за девочку, вы же понимаете…

«Ах, это по поводу годовалой нерастущей девочки из седьмой палаты, сейчас начнутся слезы». – Анатолий нехотя кивнул и ждал продолжения, такого знакомого. Дама уселась на стул, склоняя к врачу холеные плечи в открытом платье.

– Мой сын и невестка намучились с этим ребенком, это очень тяжело, а главное – безнадежно. Они еще молодые, вся жизнь впереди… А девочка так слаба, понимаете?..

Лицезрея прелести Ирины, врач с трудом воспринимал ее монолог. Посетительница, приняв это за добрый знак, перешла в атаку:

– Я не уверена, что ребенок перенесет операцию. Наркоз и здоровому в тягость, а с ее показаниями…

– Ну что вы, гражданочка, – машинально принялся успокаивать ее Анатолий, не отрывая взгляда от полной груди, туго обтянутой шелковым платьем, – у нас всякие случаи бывали…

– Вот именно, что всякие… – Ирина почти вплотную приблизилась к нему, сверля глазами.

И тут только врач понял, что «бабушка» вовсе не ищет утешения. Его аж в пот бросило. Может, показалось?

Женская интуиция подсказала Киске, что этот болван у нее в руках.

– Помогите нам… то есть мне. – Это звучало как приказ. – Вы ведь знаете все тонкости операции… – Она собралась с духом. – Нам тяжело смотреть на страдания Машеньки, да и ей невыносима такая жизнь. А под наркозом, вы верно подметили, всякое случается, и это так естественно… – Ирина порывисто сжала руку врача и вложила в нее солидную пачку, завернутую в бумагу.

Пальцы Анатолия сомкнулись на шуршащем пакете. Теперь врач не сомневался в намерениях гражданочки, но, пребывая в смятенных чувствах, не знал, что ответить. Посетительница сама прервала неловкую паузу:

– Я зайду к вам попозже. И знайте, я умею быть благодарной…

Как только дверь захлопнулась, Анатолий Петрович разорвал бумагу, и дыхание у бедолаги перехватило. В глазах запрыгали нули, сердце заколотилось от духоты и возбуждения:

– Чертовка, а не баба…

Придя в себя, анестезиолог бегло прокрутил в голове ситуацию.

Девочка безнадежна, он читал ее карту. Ни у кого не хватит маразма утверждать, что она погибла не от собственной болезни. Она и без его помощи непременно вскоре скончается. С таким внутричерепным давлением… Тем более под скальпелем… А благодарность просительницы прольется золотым дождем… Одно непонятно, зачем профессору этот сгусток осложнений? А впрочем, не его дело… Анатолий Петрович размял затекшие члены, улыбнулся лысому отражению в зеркале и игриво запел:

– «Любовь – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней…»

Вечером Киска еще раз заглянула к Кате, чье лицо застыло алебастровой маской – все краски, все соки покинули его.

– Ну, моя родная, – свекровь приобняла ее твердой рукой, привычным жестом выкладывая на тумбочку бесталонные деликатесы, – теперь ты можешь быть спокойна. Я сделала все, что могла. Так что возьми себя в руки. Скоро, очень скоро все разрешится…

– Спасибо, спасибо!.. – Катя горячо поцеловала свекровь.

В последние дни ощущение уверенности и равнодушия снова оставило ее. Несчастная жадно искала опору, и Ирина на мгновение показалась ей твердым островком посреди болота. Катя захотела ей что-то еще сказать, но слезы подступили к горлу, и она лишь благодарно вздрагивала, как получивший помилование смертник.

Глядя на нее, Ирина чуть не потеряла сознание, но она знала, ради чего, она знала…

ЧЕРНЫЙ ШАР покатился, медленно набирая обороты.

Перемены, произошедшие с художником, безусловно, имели какую-то внутреннюю причину, но она была неизвестна Воеводкину и Гулому. Они знали только, что синие птицы покинули сердце их товарища и там поселились иные музы. Оставалось гадать над тем, какие картины пробудили они в его воображении. Впрочем, гадать пришлось недолго, поскольку терзавшие художника фантазии вскоре выплеснулись на свободу.

…Воеводкин проснулся от странного поскребывания за стеной. «Теперь еще и мыши завелись». – Покряхтывая, он слез с матраса и поплелся проверить соседнюю комнату на предмет присутствия грызунов. Каково же было его удивление, когда он увидел полуголого художника, обдирающего обои. Сначала Степан подумал, что живописец свихнулся, иначе как объяснить то рвение, с которым он скребет, шлифует, можно сказать, вылизывает стену в тридцатиметровой комнате. То, что в его действиях присутствует некий смысл, Воеводкин заподозрил, когда художник стал подтягивать к вертикали боевую «артиллерию» – краски, кисти всех мастей и еще кучу непонятных для ветеринара приспособлений. Последними вещами, которые он приволок в залу, оказались стремянка и драный матрас.

– Да здравствует настенная живопись, – съязвил Степан, догадавшийся, в чем суть происходящего.

Но художник, казалось, был глух и слеп ко всему, что творилось вокруг. Он оштукатурил и выгладил облюбованную поверхность, ставшую свежей, как только что натянутый холст. Перед тем как приступить к работе, художник навесил на дверь в комнате железный крюк, чтобы запираться изнутри. Видимо, он чувствовал в этом необходимость, слыша постоянное шарканье шлепанцев Воеводкина за спиной. Когда все приготовления были завершены и ветеринар остался за дверью, он приступил.

Со стороны могло показаться, что художник танцует возле стены, то припасть к ней пытаясь, то шарахаясь от нее. Он рисовал исступленно, никогда прежде не охватывало его такое волнение. Дрожь волнами пробегала по телу, отзываясь покалыванием в кончиках пальцев. Кисть, повинуясь мощным энергетическим вихрям, воплощала замысел без единого изъяна. Временами художник плакал от счастья, что ему довелось, что ему привиделось, что ему смоглось. Потом он смеялся как дитя над заветной игрушкой в наплыве беспредельного счастья. Ему не хотелось есть, спать, говорить. Рука не уставала, голова была светла. Невесомый, как бабочка, порхал он вдоль «полотна» и, хлебнув воды, опять принимался за работу, боясь упустить даже миг вдохновенного волнения.

Наблюдавшие в замочную скважину Гулый и Воеводкин решили, что несчастный, возможно, считает себя синей птицей, раз пытается взлететь со стремянки. Они не подозревали, что увлеченный художник просто теряет равновесие. Оступившись, он несколько раз падал вниз, но, нечувствительный ни к каким раздражителям, кроме внутренних, тут же поднимался снова. Так продолжалось целых семь дней. Друзья слышали, как ночью деревянный крюк, звякая, опадает, и легкие шаги уносят художника из затвора. Воеводкин регулярно оставлял под дверью свежий хлеб, и огорчался, что друг съедал его очень редко.

Окончательно Гулый и Воеводкин убедились в помешательстве художника, когда тот не вышел отпраздновать с ними 14 июля, День взятия Бастилии. Никогда прежде такого не случалось. Под лозунгами «Свобода, равенство, братство!» они всегда дружно напивались до беспамятства, и вот… Друзья вдвоем почали бутылку портвейна, но веселье не приходило, чего-то не хватало. Возможно, недоставало родственной единицы, чтобы было как всегда на троих. Воеводкин скреб шлепанцем за ухом, вспоминая лучшие времена, Гулый сосредоточенно разбавлял скуку портвейном. Писатель переживал временный упадок вдохновения, когда ничего не пишется, еще меньше думается и хочется в далекие страны, где ты никого не знаешь и никто не узнает тебя. Его часто называли странным, и он ухватился за это слово: странный – странник – с раной…

Вечером дверь в комнату полупьяных приятелей распахнулась, и творец появился неузнаваем: бородатый, веселый, озаренный. Он воскликнул:

– Хочу славы!

– Ославьте его! – вякнул ветеринар.

Торжествующий живописец жестом пригласил друзей в «мастерскую». Даже Воеводкин ощутил холодок волнения внутри. Что там, по ту сторону стены, возле которой он спит? Гулый нес внутри себя пустоту.

Закатный луч солнца косо освещал комнату. Справа от потолка до пола во весь рост развернулась панорама древнего города. Сказочность его не вызывала сомнения, поскольку он был написан ослепительно яркими, радостными красками детства. За белой крепостной стеной виднелись многочисленные церкви с золотыми и лазурными куполами. Все дома в городе изобиловали причудливыми башенками, балкончиками, флюгерами. Сады пестрели множеством диковинных деревьев, плоды на которых были, скорее, фантастичны, нежели реальны. Красоту же цветов, буйствовавших повсюду, словами невозможно передать.

Картина таила в себе загадку. Дело в том, что река, протекающая у подножия города, отражала какое-то светило. При этом часы на городской башне отчетливо показывали 12.

Прямо напротив белоснежных стен, на другом берегу, росли огромные мрачноватые синие и зеленые ели, и казалось, их освещает полуночная луна. Город же был так ярок и светел, что возникало ощущение солнечного полдня.

Как завороженный, Воеводкин переводил взгляд то на женское лицо, застывшее в окне, то на завернутую в плащ фигуру мужчины, выходящего из городских ворот. Он пересчитал воинов на сторожевых башнях, птиц, летящих в небе, ветряные мельницы на лугах, но смятение от этого не уменьшилось.

Гулый был не то чтобы потрясен, он был ужален в самую сердцевину древней подсознательной памяти! Писатель трогал пальцами стену, словно надеясь осязанием проникнуть в глубь изображения. Краски, всего лишь краски, поверх которых проступает недоговоренность… Гулый долго не отходил от картины, пытаясь разгадать ее как кроссворд, как головоломку. Он и сам не мог понять, что именно так бередило душу, заставляя вспоминать о чем-то забытом, и в десятый раз всматривался в купола и башни, фигурки животных и лица людей. Они, казалось, взывали к нему с мольбою отворить их уста. И когда-нибудь он непременно сделает это…

Придя в себя, Гулый и Воеводкин стали искать приятеля, чтоб наградить его комплиментами и всяческими восторгами.

Художник храпел в соседней комнате на матрасе, счастливо улыбаясь во сне. Перед тем как уснуть, он, видимо, успел укусить в нескольких местах палку колбасы и хлебнуть пьянящей жидкости из стакана. Творец заснул в позе человека свободного и абсолютно счастливого. Друзья любовно укрыли его одеялом. Воеводкин не сдержался и слегка погладил спящего по голове. Потом Гулый и Степан сели возле него, как у кроватки ребенка, тяжело переболевшего, но, к счастью, вернувшегося к ним. Они опять не могли ни о чем говорить, но теперь уже потому, что чувства переполняли их, и какая-то несказанная доброта к миру вытекала слезами из глаз.