Текст книги "Война не Мир"

Дороги в аэропорт были пустынны. Собственно, ранним утром так и должно было быть. Я смотрела в окно во все глаза и пыталась увидеть военное положение. Мы проехали мост, с которого часом позже сбросили машину ― в ней ехал мой приятель с родителями сватать его невесту. Погибли все.

Проехали дом, у которого двумя часами позже попала под обстрел моя бывшая одношкольница и полгода потом не могла разговаривать.

Мы приехали в аэропорт. Из стеклянных дверей выходили и входили обратно кинопленочные фигурки с автоматами и лицами за прозрачным пластиком. Из-за углов зданий торчали потешные части военных машин, типа танков. В общем, военное положение было похоже на недодолбанный пазл.

– Ничего не бойся, ― напутствовали меня друзья, ― ты уже большая, прилетишь, сразу дай телеграмму.

Я не боялась. Я спокойно добралась до Ташкента и собиралась пересесть на другой самолет, чтобы лететь в Россию. Я даже думать забыла о ВП и СА. Регистрация закончилась. Посадку задерживали. На улице было тепло. Я сидела на лавочке под фонариком и время от времени слушала объявления диктора. Про мой рейс диктор молчал. Я наведывалась к табло. Рейс все не был объявлен. Когда время дошло до крайней обещанной точки, я стала бесперывно бегать от табло к справочному окошку и обратно. Посадки не было. Я занервничала.

Не помню как, но через полчаса я выяснила, что мой самолет уже улетел. То ли диктор объявил, что посадка закончена, то ли в окне справок мне сказали: «Девушка, что же вы, бегите скорей» и указали номер ворот. Когда я добежала, ворота на посадку уже были закрыты. Мой чемодан улетел, а я нет. Хотя мы вместе с чемоданом прошли регистрацию.

Я вышла на улицу и познакомилась с каким-то иностранцем. Он возмутился, послушав мою историю. Он сказал: «такого не может быть» и потащил меня в кассы. Все, чем мне могли там помочь ― предложили сдать билет.

– Как мне лететь? ― спросила я, считая деньги за вычетом процентов за опоздание.

Кассирша пожала плечами.

– Билетов нет.

Неделя в Ташкенте была сумбурной. Первую ночь я спала в кресле вип-зала (иностранец уговорил девиц на ресепшн пустить меня). На утро перед стойкой регистрации, где я накануне сдала чемодан, и к которой меня потянуло словно преступника на место, выстроилась толпа таких же отставших от моего самолета числом 50 человек. Никто не понял, как опоздал. Все тараторили примерно одно и то же. Посовещавшись, отставшие пассажиры направили небольшую делегацию осаждать директора аэропорта.

Делегация долго не возвращалась и, в конце концов, от стойки регистрации мы все переместились к директору. Директор принимал по одному. У кого-то с собой была телеграмма о похоронах, у кого-то грудные дети, у кого-то что-то еще, худо-бедно толпа редела. Народ пристраивали на ближайшие рейсы. Я успокоилась. Мало ли что бывает, сбой в табло…

Подошла моя очередь.

Директор аэропорта спросил, куда я лечу.

– К бабушке, ― ответила я. И еще зачем-то сказала, откуда.

– Из Душанбеее? ― директор почему-то нехорошо улыбнулся и вспотел головой, ― ну приходи сегодня ко мне в кабинет после рабочего дня.

Я спросила, почему нельзя заняться моим билетом сейчас. Чем я хуже?

– Ты лучше. Приходи, будем заниматься индивидуально!

Вторую ночь я спала на скамейке под фонарем. А потом я улетела в Учкудук-три-колодца ― билет туда стоил копейки, и делать все равно было нечего. Никогда не думала, что попаду в хит. Из Учкудука я вернулась в Душанбе и там узнала, что к рейсу из Ташкента в первый день военного положения свозили администрацию республики и прочих «шишек», пытавшихся удрать от войны. А в аэропорт Душанбе в тот день приезжал живой комиссар Катанья из Италии и из танка вкрадчиво убеждал людей прекратить беспорядки…

Деточкин прерывает рассказ об ужасах своего кабинета и спрашивает:

– Что загрузилась?

Я улыбаюсь и отрицательно машу головой.

– Ты ― хорошая девочка. А я ― сексуально-стратегический консультант.

Мы смеемся. Да уж, наконсультировал всю страну. Возможно, пока на размножение нам было официально отведено несколько сек., мы не представляли угрозы соседним странам. От одного климатолога я узнала, что погода тоже влияет на рождаемость. В сухом жарком климате вероятность зачатия выше.

Я думаю о том, кто прислал в аэропорт комиссара Катанью? И кто уговорил звезду перелезть с самолета в танк? Не ехал же он специально из Италии на двух гусеницах, за пару часов до того узнав, что в Душанбе исламская революция?

– Ладно, а что с твоим интервью будем делать? ― спрашивает вдруг Деточкин, ― задание ты не выполнила.

Я отмахиваюсь: фигня. Настоящему Шекспиру истина дороже. Впрочем, и поддельному тоже. Тот, кто рискует создавать, по-любому не осядет на дно с более зас…ными мозгами, чем те, кто соглашается жить в мире чужих иллюзий, созданий и выдумок…

– Ну что, статья? ― говорю я, маша рукой, ― пара потенциальных сексологов никогда не узнает, как приобрести эту профессию. Досадно, конечно, но ничего не поделаешь.

– А давай, давай, ты ПРИДУМАЕШЬ себе проблему и пойдешь с ней «лечиться» к моим коллегам? ― воодушевляется Деточкин, ― никакого обмана! Все равно все эти жуткие трудности, с которыми к нам идут, они деланы… пальцем.

Я смотрю на него внимательно. Почти что с любовью. Как ты прав, Деточкин! На меня находит прозрение. Создавать можно все, что угодно. Проблемы, детей, черный дым в синем небе. Главное, не перепутать, что из чего, и кто автор. Я вдруг понимаю, от чего солдаты блюют в поездах, почему кабинет ужасов бывает заразен, как мой Деточкин, проработав всю жизнь, остался здоров, и зачем он решился, наконец, подняться до интервью премиум-касса ― иллюзия давит на того, кто знает реальность, и хочется хотя бы раз в жизни сказать: ребята, весь ваш мир похож на мираж во вселенной, и дело даже не в матрице. Дело в том, что кто-то создал эту матрицу, поимев дивиденды от авторских прав, и вы не хотите знать, кто…

– А? Ты запишешь дурацкие консультации сексологов тайком на свой патефон, ― глаза у доктора блестят, ― а я их после откомментирую, и мы развеем все эти мифы, ― он задумывается, ― только чур, я подписываться не буду.

Я преодолеваю отчаяние понимания и деланно вскидываю брови:

– Почему?

– Ну тебя на фиг! Это ладно, я тебе рассказал, но ты хочешь, чтобы я на всю страну объявил, что сексология ― шарлатанство?

Я поджимаю губу.

– А вы? Вы-то всю жизнь работали.

– Я много путешествовал, девочка.

Мне приятно, что он меня так называет.

– Я видел разницу. Создав миф один раз, я больше никогда не конопатил людям мозги, даже из корпоративной солидарности. И под страхом вымирания индустрии.

«Куда пойти учиться» я написала. Сразу от Деточкина, слегка припухшая от долгой трепотни, я поехала на прием в Евро-клинику, собирать инфу о ценности сексологии для трудоголиков.

Альтернативный доктор не был похож на Смоктуновского, он вообще ни на кого не был похож. Как и обещала, девушка с ресепшн нашла мне самого отменного не Бреда Пита. Стараясь не зевать, я быстро обрисовала доктору тему. Я вывалила на стол диктофон. На столе доктора стоял алебастровый пенис в разрезе. Не думаю, что он обозначал «вы меня затрахали» или «я вас затрахал». Чисто конкретно просто стоял на столе.

Скучный доктор, в отличие от Деточкина, конечно, не рассказывал о том, как пионеры полового лечения развивали науку сексологию по заданию партии и правительства, как под дудку министров они сочиняли большую энциклопедию или ездили по провинциям СССР с просветительскими лекциями «Культура половой жизни», целью которых на самом деле было сагитировать баб на БАМ ― де там хорошо, и все, о чем мы вам рассказали, можно продвинуть в жизнь во имя половой культуры отечества. Возможно, скучный доктор и не знал, что на заре зарождения его наука промышляла выездными лекциями по стране и смущала провинциальных баб, хуже Кобзона.

Информации по теме в итоге интервью набралось пара абзацев, включая длинное название профильного института. Скучный доктор в отличие от Деточкина, разумеется, не сознался в том, что в сексологи идут, как правило, те доктора, у которых половые вопросы вызывают беспокойство и неспокойный интерес. Возможно, об этом он тоже не знал…

Заметка получилась скучной. Журналистские материалы, как герои Толстого, живут своей жизнью. Одни процветают, другие лузеры, не успеешь достукать по клаве, швыряются под электричку. Интересное чувство, должно быть, бывает у родителей, чьи дети рождаются какими-то неказистыми. Так же, как соседи и родственники, главнюки журналов не могут сказать автору: «Твой сыночек ― полный и законченный откровенный отстой». У главнюков на такое не поворачивается язык. И я их хорошо понимаю. Если текст невозможно даже исправить, редакторы начинают говорить секретарше, что их нет на месте, а при встрече с е-мейлом автора переходить на другую сторону улицы. Редакторов в такой ситуации жаль. Но не станешь же объяснять, что ты ― мать-ехидна, и судьба твоих никчемных детей тебя не волнует. Более того, ответственность за их заячьи губы и идиотский лик я ― лично ― в некоторых случаях перекладываю на их бедных отцов ― главнюков и редакторов, которые придумывают идиотские темы.

Седьмое утро от встречи с сексологом Деточкиным застало меня за размышлениями об отцах и детях и, как обычно в минуты глупости, я загрустила по американскому ангелу, хранителю моих убитых эротических грез. Я спросила себя: интересно, есть ли жена, мать детей у террориста бен Ладена, взорвавшего башни? Я думаю о нем чаще, чем позволяют приличия. Говорят, что все несчастья в мире начались после 11 сентября, и сколько их еще будет ― дефолты, разгул мировых банкиров, нехватка нефти и, может быть, второй железный занавес. Я ничего об этом не знаю. Более того, в минуты эгоизма мне плевать на глобальный мир. БенЛаден ― это просто символ захода ХХ века, бородатый дед, вроде Санты, только с Востока, и вместо мешка с подарками за плечами он носит тротил, ощущение тоски и несбывшуюся мечту о бесконечном экономическом росте. Я даже не знаю точно, виноват ли он в трагическом конце моей интернациональной любовной истории, и стоит ли порочить его знаменитое имя, но, как ребенок Санте, я иногда сочиняю письмо: Бенчик, ты угробил мою личную жизнь, давай, делись, чем есть, в горе и радости. А то куда я теперь, с печалью на руках. Но мужчины ― и фольклорные, и настоящие ― всегда были странными, не понимавшими бытовых трагедий. Должно быть, это от того, что у них всего две печали ― чтобы стоял в любых обстоятельствах и сделать вид, что занят охренительно важным делом. От этих дел уже вся цивилизация утекает в озоновую дыру, наступают войны и кризисы. Но им все равно нет дела до того, как проводит ночи женское меньшинство, лишенное ангелов.

Занятая раздумьями, я опоздала на работу. Была пятница. Главный редактор (журнала, где я работаю главным по баночкам), жена которого недавно вернулась из отпуска, а он так и не наставил ей рога, сосредоточенно правил тексты. Видимо, у него что-то упорно не получалось. Подняв голову от клавиатуры, он сказал мне вместо приветствия:

– Знаешь что, дорогая, это служба все-таки, а не курорт.

Я подумала: йо, а кто, если не я, каждый день приходит раньше уборщиц и уходит под храп охраны? Говорить такое длинное предложение мне было лень. По мнению специалистов, женщина для удовлетворения собственной жизнью, должна произносить 3 тысячи слов в день. Я их печатаю 4 тысячи в час. Ночью, когда никто не лезет с комментариями, в два раза больше.

В обеденный перерыв в курилке мне донесли, что на последнем корпоративном аутинге, куда я не попала, так как была занята работой, наш главред подвыпил и жаловался, что он один пишет весь наш журнал. Остальные работники де просиживают штаны. Послушав, что говорил обо мне главред, я оглядела свой денимовый зад и пошла налить себе кофе.

В субботу я пришла на работу, чтобы доделать кое-что по верстке. К вечеру, когда я доделала все, что хотела, я взяла пачку розовых клейких стикеров и приклеила по одному ярлычку на каждую свою статью в прошлом номере. Стикеры густо торчали из страниц наподобие закладок в каталоге покупок. Я положила номер на видное место, чтобы при случае сразу взять и сказать, как Деточкин: «Все мое». Что бы сделал в такой ситуации символ ХХ века, Ладен? Взорвал бы всю редакцию наф. Было бы не плохо. Рекламные отделы зарабатывают приличней, чем редакции. Кроме того, у редакторов периодически сносит крышу.

В понедельник мне позвонили и пригласили работать сценаристом на телегу (TV, Останкино). По описаниям, предлагаемая работа была по сменам, и в основном, ночная, Я могла совмещать ее с основной, так что я нарядилась в розовый плащ и поехала собеседоваться. Народ на ТиВи каждую минуту увлеченно демонстрировал увлеченность эфирными сетками, так что шеф-редактор передачи, куда меня пригласили, в качестве собеседования задал всего пару вопросов. Один из его вопросов был ― «сколько времени?», второй ― «Куришь?». Ведущий гастрономической рубрики, который в эфире изображает шеф-повара, как раз освободился от записи. Он заскочил за нами, выволок на лестницу, к пепельницам и начал объяснять, как оказывается просто готовить чесночный суп.

Мой будущий кабинет сценариста, который мне показали сразу после чесночного супа, выходил окнами на телевышку. Перспектива все время видеть башню в окне меня огорчила. Получив свое расписание эфиров, я попрощалась. В лифте я встретила ведущую рубрики о звездах, и та рассказала мне, что из-за электроники и каких-то проводов в старых дырявых стенах у девушек телевизионщиц не бывает детей. Брехня, наверное, но домой я пришла покрытая красными пятнами ― наверное, это была аллергия, только на провода или башню за окном, я не знаю. На собеседовании я забыла упомянуть, что никогда не смотрю телевизор.

На следующий день после посещения башни во мне началась какая-то болезнь. Пятна прошли, но появилась невысокая температура, слабость, ненормальная жажда, в общем, работать стало в дичайший лом. Я сидела за включенным компом и пила кофе. Кружку за кружкой.

В среду, глядя на мою кофеманию, фоторедактор сбегала в магазин сувениров и подарила мне огромную глиняную бадью, в полтора литра вместимостью, с логотипом. Бадья была похожа на лабораторную ступку, в какой Михайло Ломоносов растирал минералы в кино. Только на моей ступке была ручка. С ней я могла ходить за кофе раз в час. Остальное время уделять работе.

Арт-диретору на бездник подружка прислала 22 надувных шара. Редактор по красоте, то есть, я, обычно несет ответственность за подарки коллегам от имени коллектива. Из халявной косметики, которую рекламодатели привозят на наши съемки, мне положено припасать для подарков что-нибудь дорогое и красивое, обычно, парфюм. Если журнал женский, и косметику в него возят исключительно женскую, а день рождения в редакции намечается у мужчины, то редактор красоты должен совершить обмен с мужским журналом ― пойти и выменять у тамошнего редактора красоты халявную баночку на халявную баночку противоположного пола.

Я обменяла банки в соседнем журнале, и мы поздравили арт-директора. Его подружка понюхала его новый парфюм и уселась арту на колено. Сидя так, они стали над чем-то громко и подозрительно долго смеяться, глядя в его компук. Следующим утром менеджер доложила мне, что арт-директор и его подружка смеялись над моим словом «фильма» в материале о немом кино.

В обед я дошла до антикварного магазина через перекресток и купила там несколько номеров старинного Экрана, времен октябрьской революции. Вернувшись в редакцию, я положила журналы на видное место, поближе к столу арт-директора. Насколько я знаю в этих номерах Экрана были отличные заметочки Мандельштама и много слов «фильма», напечатанных черным по белому.

– Послушай! ― сказала мне в кафетерии фоторедактор, ― тебе не кажется, что между главным и артом что-то есть?

Сексуальная связь или один другому задолжал почку? Мы поболтали, пока доедали «Цезаря», и я придумала рассказ о том, как один москвич тайно купил крупный выигрыш в Вулкане Удачи. Все обалдели от его везения и поздравляли. Любимая девушка согласилась замуж. На волне славы он нарядился, устроил вечеринку, пригласил друзей и дал интервью газетчикам. Вечером он пришел домой, снял пиджак и застрелился, потому что на самом деле его мечтой всегда было выиграть по-настоящему…

Так что, учитывая весь возможный абсурд в мире, те журналисты, которые отстегивают главнюкам от своей зарплаты, чтобы не потерять работу, не совершают ничего противоестественного. Мне только интересно, как они договариваются:

– Слыш, главнюк, дело на 200 баксов…

или

– Ты никогда не скрывал доходы? Хочешь попробовать?

К шестому месяцу работы над нашим журналом фоторедактор бросила курить. Она перешла на травку. Я к тому времени уже научилась сносно совмещать работу на ТиВи с основной, и у меня даже оставалось свободное время.

На презентации нового ТВ-канала одна знакомая издательша, встретив меня в толпе с тарелкой копченой рыбы под гроздью винограда, пригласила меня поработать выпускающим в ее холдинг.

Выпускающий редактор ― это человек, который на большом ватмане карандашом и линейкой чертит план застройки журнала. Он размещает статьи и рекламу по страницам, чтобы при печати все было четко. Кроме того, выпускающий бодается с поставщиками материалов (ака авторы), он же огребает за сорванные сроки, ошибки, косяки и недолизанный фейс на фасаде. Короче, выпускающий ― это прораб.

В журнале, куда меня позвала издательша, такого незаменимого человека не было, и текущий номер горел. Горел, как путевка. В рай.

Журнал был не очень клевый. Но я решила помочь. Клевый или не клевый ― это все частное мнение и продукт репутации, а репутация, насколько я привыкла, не всегда совпадает с тем, что кажется тебе лично. Кроме того, с тех пор, как, работая по ночам на ТиВи, я научилась делать 30 тысяч слов за смену, моя продуктивность повысилась, и в итоге мне стало решительно нечем себя занять.

Моя смена на телевидении ― это всего сутки в неделю + просмотр трехчасового эфира и после разбор полетов (летучка) с главным режиссером в 11 утра, сразу после окончания новостей. В сравнении с мировой ситуацией ― мелочь.

Сдать в печать свой основной ежемесячный глянец, где я совмещала должности редактора баночек, гороскопа и просто редактора, ― вообще ерунда. Номер, как уже известно всему издательскому холдингу, от корки до корки писал мой главред. Так что самое сложное ― гороскопы. А они у меня уже начинают сбываться, все говорят (кто читал). Переписать пару-тройку статей, по недоразумению судьбы заказанных авторам, ― плевое дело. Не такие они убогие, как может показаться с первой страницы. Наша постоянная колумнистка иногда дуется на то, что я переделываю ее материалы, зато от своих гонораров она не откатывает главному, это я знаю точно. Нашей колумнистке не обязательно откатывать главнюкам ― она и так подружка издателя, чемпионка мира по лыжам и отличная баба ― я таких успешных и клевых люблю. Пишет она, правда, хреново, но на то и есть я ― чтобы хавать неприкрашенный продукт ведрами, а потом отрыгнуть в виде хорошеньких букв, медом капающих на сознание ― рекламодателей в основном, хотя письма в журнал от читателей тоже приходят. Одна девушка, например, в письме сообщила, что благодаря нашей статье ей удалось уговорить своего парня вставить в член четыре колечка, и теперь у них все прекрасно….

Рекламные модули ― на подготовку и согласование которых, как я знаю, уходит много времени ― мне не заказывают. Прямо и честно я рекламировать не умею, продажная рука не берет. Мне легче набрехать и сверху красиво замазать. Это как накрасить ногти лаком ― ни фальшивые, ни настоящие. Что там, под основой ― суть или грибок ― за первым слоем, вторым слоем и закрепителем не разберешь. Труп вскрыт лачком. Ну разве что раз в месяц мне дают написать парочку дешевеньких модулей, все остальное, что я делаю в связи с рекламой, называется пиар поддержка. Я костыль. Без меня реклама не двигает. Ну разве что самая продвинутая, оранжево-серая, с тщательно подобранными ключевыми словами.

В общем, я согласилась выручить журнал, который остался без прораба и костылей. Нет, костыли худо-бедно были ― культурный обозреватель, барышня на моде и несколько подпорок в виде корреспондентов. Да, еще переднее кресло главредши. Все, что там делала главредша ― ездила с водителем на презентации.

С рекламодателями в горевшем, как путевка, журнале была полная беда. Бывшая бьюти-эдитор не щадила нежные чувства рекламодателей. Вместо «оттенки бархатного сезона» она писала «румяна после 60-ти». Вместо «агенты молодости» ― «реагент „ку110“ против морщин». А производители БАДов как современного вида питания совсем отвернулись от издания за заголовок «Ты чувствуешь себя на 17, а выглядишь на все 100».

Эй там, на плюке!

Надо было срочно спасать площадку для модулей.

Итого, согласившись помогать, я работала в горевшем журнале по свободным от ТиВи ночам и по выходным. К началу рабочего дня кто-нибудь из подпорок приносил мне холодный завтрак редактора ― бутерброд с сыром или кусок омлета. Субфебрильная температура, которая поднялась в моем теле в застенках ТиВи, держалась. После рабочей ночи мы с нею садились за руль и гордо несли себя в промеждурядьях горячего трафика, любуясь монументальной Москвой на обочинах, и тихонько шептались между собой, слушая не включенное радио.

Шутки шутками, а в те дни у меня в ушах, казалось, поселились 40 платных каналов.

После того, как мы спасли первый номер, меня попросили совмещать должности выпускающего и бьюти-редактора. Температура усилилась и не проходила совсем. Приближалось 11 сентября. В этот раз я решила во что бы то ни стало не пропустить его, а отметить.

Я решила купить банных свечек по числу взрывов, произошедших в мире с тех пор. Три часа накануне я провела в Интернете, пытаясь отследить, сколько их было. Точное количество взрывов мне установить не удалось, к концу второго часа я начала путаться в местах и датах. С поправками на неточность получалось, что мне надо принять ванну, по крайней мере, с сотней свечей. Для удобства я ограничилась 10-ю. Вышло красиво. Когда я все их расставила и зажгла, ванна наполнилась фруктово-цветочными ароматами, нежным потрескиванием и мерцанием. Я рискнула считать, что все взорванные души пришли ко мне принимать душ.

Я как раз мысленно общалась с пятой свечой, лениво шевеля в воде пальцами ног, когда в дверь позвонили. Как же неуютно мне было вставать и досадно, что прерван мой мемори дэй! Но я не люблю притворяться, что меня нет дома. Почти так же, как слушать, как непринятый телефонный звонок переключается на автоответчик.

Неуклюже перешагнув через ряд погибших от рук террористов душ, материализовавшихся на время в банные свечки, я влезла в халат и тапочки и пошла открывать. На экранчике домофона отобразилась красивая коротконогая девушка в ракурсе «Церемония Оскара», ч/б. Мой сосед больной на голову. Он родился в Монголии, и ему кажется, что честной может быть только степь. Городским проходимцам, как он считает, нельзя доверять. Это он купил и повесил в лестничном предбаннике черно-белую камеру. Так что, в подъезд, где стоит простой сломаный код, гости попадали беспрепятственно, а перед нашим двухквартирным предбанником им полагалось задрать лицо вверх и улыбнуться.

Девушка не улыбалась. Заметив камеру, она отошла назад на пару шагов и развела руки в стороны, словно позволяя себя обыскивать.

– Вы ко мне? ― спросила я, становясь на цыпочки, чтобы дотянуться до говорителя. Сосед устанавливал его в мое отсутствие, и установил под свой рост.

Девушка за дверью тоже приподнялась на носках и, по-гусячьи вытянув шею, ответила:

– Вы обронили кое-что важное.

Должно быть, сказался рабочий режим последних дней. Я решила, что где-то на крыльце или на лестнице посеяла пропуск в Останкино, и открыла дверь.

– Заходите.

За возвращение важной вещи, кажется, по традиции надо платить. У моего друга недавно уперли собаку. Он думал, что она сама потерялась, и отдал за ее возвращение 3000 рублей. Он звонил мне и хвастался, какие у него в районе порядочные жильцы. Позже соседи просветили его, что собак там крадут специально, чтобы потом вернуть за бабло.

Интересно, сколько нужно отдать за пропуск?

Девушка зашла в квартиру. Из ванной тащило цветами и фруктами. Чтобы не решать и без того неловкий вопрос на ходу, я пригласила девушку на кухню. Может быть, она согласится выпить со мной чаю. Хотя, чай я не пью.

– Кофе? ― спросила я.

– Пожалуй, ― ответила девушка. Она порылась в кармане плащика и достала мой пропуск.

– Ха, я угадала! ― воскликнула я. Это, действительно, был мой останкинский пасс.

Девушка кивнула.

– Работаете на ТиВи? ― спросила она.

– Раз в неделю, ― улыбнулась я и из вежливости поинтересовалась, ― а вы где?

Хотя по виду можно было с уверенностью сказать, что она вообще нигде не работает ― максимум, держит картинную галерею.

– Почти там же, ― ответила она, откинув со лба светлые локоны.

– На Шаболовке?

– Не совсем.

Я пожала плечами. Наверное, какая-то новая компания, типа проектов Дивова. До меня вечно позже всех доходят светские новости. Телевизор-то я не смотрю.

Я разлила нам кофе и села напротив.

Усевшись и отпив пару глотков, я заметила, что девушка чудо как хороша. Даже если вычесть из нее плащ Laurent, платок шанель и сумку Monogram Canvas, она оставалась похожа на какой-то модный плакат или просто собирательный образ. Через пять минут разглядывания я спохватилась.

– Гхм. Да, так как вы его нашли, ― кивнула я, ― я имею в виду, мой пропуск?

– Простите? ― она повела бровью, и я напугалась, что что-то не то сказала. Теперь я знаю (примерно) как чувствуют себя мужчины в присутствии неземной красоты.

– Вы тоже здесь… живете? ― поправилась я. Почему-то «живете» про нее было трудно произнести, особенно, в сочетании со «здесь».

Она отрицательно мотнула головой. Я понимающе кивнула и для верности стрельнула глазами вбок. Модельное агентство? ― начала соображать я, ― жена неизвестного миру олигарха? Впрочем, зачем это мне. Я опять спохватилась, только теперь уже от собственных мыслей. Кажется, я даже слегка покраснела. Может быть, я латентная би-?.. Все, о чем мне на самом деле нужно было подумать, это о сумме, чтобы отдать за возвернутый документ. Боже мой! Страшно вообразить, что я произнесу при ней какие-то цифры. В любом случае, для нее это будут мелочи.

– Не волнуйтесь, ― вдруг сказала она, ― вознаграждения мне не надо.

Мне стало досадно. Точно я пыталась украсть в магазине пачку колготок, и меня схватили за руку, но не повели к дяде милиционеру, а просто выставили за дверь.

– Не надо, так не надо, ― грубовато сказала я и встала из-за стола. Кажется, впервые за пять лет я краснела, спохватывалась и пыталась разговорить человека не для интервью. Но, как назло, мне попался не человек, а фифа с рекламы.

Я стояла у стола вполоборота, как стоят дворяне в сериалах, когда хотят показать, что другому актеру пора удалиться.

– Впрочем, я пожалуй, возьму, ― сказала девушка. Я повернулась.

– Что вы возьмете?

Она легко пожала плечами:

– Вознаграждение, ― сказала она. Она вытащила из кармана вог с ментолом и попросила спички.

Я поставила на стол пепельницу.

– Спичек у меня нет, ― практически отказав человеку в стакане воды, я вышла из кухни и стала в темноте искать кошелек. Девушка вышла за мной в прихожую и включила свет. Увольте, я не сочту это за проявление дружелюбия. Она помогает мне разыскать свое вознаграждение. Хотя, кажется, это мне приспичило ей его во что бы то ни стало всучить. Похоже, я запуталась в чувствах.

– Простите, ― вдруг сказала она за моей спиной, ― мне не надо денег, но можно я у вас поживу?

Я села верхом на трюмо.

– Ненадолго, до завтрашнего утра, ― с достоинством сказала она, ― это и будет вознаграждение.

Я обрадовалась. В конце концов, у меня давно не бывало гостей. Девушка стащила с себя плащ и протянула мне руку:

– Рената.

– Лопухова, сценарист, ― я пожала ее руку, ― бьюти-редактор…

Ощущение от ее присутствия все еще было странным.

Словно старая гостиница на краю штата Мэн, в которой никто не останавливался со времен первых хиппи, я вдруг всполошилась и начала вспоминать, где у меня самые новые простыни, лучшие мочалки и гели для душа. На полдороге, ломанувшись было в спальню, вспомнила, что в ванной у меня все еще горят умершие души.

– Простите, ― спросила я, ― а что произошло с вашим домом?

Я снова уселась на трюмо. Я спросила так, чтобы у нее не зародилось ни малейшей догадки о моей внутренней суете про простыни и мочалки. Я почувствовала, что так радоваться непрошенному ночевщику не просто неловко, а отдает беспросветным идиотизмом.

– Я объясню, ― сказала она.

Я кивнула и незаметно задвинула ногой за сапоги свой повседневный старый кроссовок. Гостья вдруг заломила руки.

– Нет, ну в самом деле! Я вас не стесню? ― с ретровым придыханием спросила она.

Я аккуратно пожала плечом. В смысле: кто вас знает, ночных лунатиков и бездомных рекламных фиф.

– Я попала в непредска… в ужасную ситуацию, ― набрав в легкие много воздуха, выдохнула она.

Я покачала головой, опять стреляя глазами по сторонам.

– Об этом я уже догадалась, ― я хмыкнула, давая понять, что ее поведение странно. Что такая просьба просто ни в какие ворота. Что этого не позволяют себе даже бомжи. Имхо.

– Понимаешь, ― она вдруг без разрешения перешла на «ты», ― кстати, у тебя есть телевизор?

Я подняла бровь.

– Нет.

– И никогда не было?

– Был, ― вот тут я уже честно не знала, что думать, ― был, примерно в детстве. Сломался.

Рената даже похорошела, хотя с ее фейсом такое трудно представить.

– Как хорошо! ― воскликнула она, ― поболтаем!

– Я только ванну солью, ― буркнула я и метнулась в открытую дверь, откуда все еще валил цветочно-фруктовый дух.

На этой неделе у меня было двое суток на телевидении. Команда наших сменщиков ушла в отпуск. Ведущие, режиссеры, обозреватели, редакторы по гостям ― все смешались в едином трудовом творчестве. Приходилось выходить в смену чаще.

Раскладывая листики с официальными сводками новостей по часам (этот метод мне посоветовал сценарист из соседней бригады)… Чтобы было понятней ― перед тем, как начать работать, новостник приносит пачку распечатанных новостей ТАСС, ты раскладываешь эти бумажки с информацией веером по столу и, не отвлекаясь от составления подводок, вынимаешь нужную новость в нужный момент, чтобы красиво ее описать. Новостей куча, из них нужно составить логичный сценарий и интересный текст, который потом в прямом эфире без запинки прочитает ведущий. Проделывая все это, ты ощущаешь себя творцом грядущего дня и одновременно крупье. Ставки сделаны, господа! Новостей больше не принимаем!.. Я думала о Ренате.