Текст книги "Война не Мир"

– Лопухова, ты чё суетишься? ― грустно сказала менеджер, и все закивали ей в тон. Я обвела взглядом кабинет. Пять столов, мало пространства, народ безмолвствует. Редакция смотрела на меня так, словно только что поднесла на мою сырую могилу корпоративный венок. Я представила себя в прозрачном гробу, и как я смотрю на собравшихся оттуда, с другой стороны. От таких оборотов пространства меня затошнило. Проблема не в горе, а в мыслях, которое оно вызывает.

– Меня, что уволили? ― спросила я, на всякий пожарный прижимая к себе визитницу. На коже стояло тавро «Банк Имперский». Мне дорого. Теннисные мячики моих предков сваливались с неба сплошь в титулованные тела. Правда, в связи с последней исторической реконструкцией классовых слоев, у меня больше нет фамильного герба ― кроме смайла на черной майке.

Менеджер безнадежно махнула рукой.

– Интернет хотя бы иногда читать надо, ― обронила она через плечо и выплыла из кабинета.

Я скривила губу. Очередной всплеск истеричной активности? Убили литературного негра? Правительство вывело МВД из страны? Обстреляли желтый дом помидорами?

– Что стряслось?

От волнения я распечатала дезодорант-новинку и набрызгала в крышку. Запахло новейшими технологиями. Нота сердца ― ультразвук. Последняя выжимка из тонковолоконного уса.

– Вчера начали показ сериала, ― объяснила фоторедактор, ― молодой муж, глава перспективной телефонной сети типа этих, которые всю РФу покрыли…

– Тарифы снижают, ― подсказала корректор.

– Они все молодцы… Короче, эта дрянь спит на работе, ест на работе, домой приходит только галстук менять, ― продолжала фоторедактор про мужа из нового сериала, ― изнасиловал так всю семью, дети скатились на подарки учителям. И тут он понимает, что надо брать отпуск и ехать с ними…

– Но в этот момент показ сериала прервали, ― корректор полезла в рукав за одноразовой ароматизированной салфеткой и вытерла ею глаза.

– Да вы что в самом деле, гайз! ― воскликнула я, ― его, что, больше не будут показывать?

Я хотела добавить что-нибудь про трагедию современной культуры, но не успела.

– Не будут, ― промычала корректор и уткнула лицо в ладони.

Из коридора послышался крик: «Врача! Врача!».

– Война, Лопухова, ― сказал арт-директор, так и не долечивший прыщи, и выключил свой компьютер, ― четвертая мировая. Красную площадь вчера расколбасили подчистую. От Василия Блаженного отвалились все купола.

Я офигела.

― Ты ж в телевидении работаешь! Какого черта ни хрена никогда не знаешь? Ты вообще какая-то странная, знаешь! Температура вот у тебя. Может, к врачу?

Я стояла за своим столом, с вонючей крышкой от дезодоранта в руках. Главный (он вернулся из ветеринарной клиники, где усыпил своего бассет-хаунда), нервно вынимал из сумки йогурт, лилипутский творожок, газеты и прозрачные файлы, потом складывал все это обратно, и, наконец, выудил словарь иностранных слов.

– Это я вам купил, ― он положил его на стол корректору, ― а, Лопухова?

– В котором часу? ― спросила я.

– Что?

– Расколбасили Красную площадь? ― повторила я слова арт-директора.

– К концу третьего акта, ― сказал он, ― мы домой пешком шли.

Должно быть, вчера он водил подружку в театр, подумала я.

– Скажите, ― я повернулась к вздрагивавшей плечами корректорше, ― вам знакомо имя Флёгра?

Корректорша перестала вздрагивать.

– Это не имя, это остров, где жили титаны до битвы с богами. Позже… я хочу сказать, когда правитель Македонии построил там город, остров стал называться Кассандрой.

– Боже мой, ― сказала я.

Из редакции, чтобы ехать домой, я, корректор и фоторедактор вышли только под утро. Главный разрешил до конца недели взять отпуск, с условием, что мы все будем постоянно созваниваться.

– Чтобы мозг не опух.

Во время войны в СА люди тоже проявляли свои редкие качества. Полные суки по мирной жизни оказывались героями. В мародерстве из эмигрантов были замечены только два неизвестных и один детский врач.

Ренаты дома не было. Я обошла всю квартиру и потрогала ее вещи. Я дарила ей кое-что. Под кроватью в спальне я нашла новый рисунок. На нем был нарисован мой бойфренд. Он был нарисован в профиль, так что я не уверенна.

– Сука, ― прошептала я и в пальто рухнула на кровать…

Меня разбудил неоновый свет. Он заливал всю комнату и казался бы лунным, если бы его не было так много. Я потрогала лоб, голова горела.

Позвонил главред.

– Ну как там?

– Здесь все спокойно, ― я пожала плечами.

– А. Я уж думал, у вас сраженья…

Нравятся мне его шутки. С другой стороны, он жил в Крылатском. Если мерить моим отсталым временем, почти Аляска.

– Нет, ― подтвердила я, ― тишина.

Он попрощался. На самом деле стояла прекрасная тишина. Комендантского часа, кажется, не объявляли. Возможно, соседи просто тоже спали в пальто на кроватях. Насколько я понимаю, сериалы больше никому не нужны.

Хорошо, что ты не дожил до этой минуты. Я подняла с полу портрет моего ангела. На картинке он казался старше, чем был. Ну, разумеется, столько лет прошло. Несколько. Я снова улеглась на кровать и положила рисунок рядом, на вторую подушку. Скоро мне стало холодно. Пальто было жестким и ни фига не грело. Очевидно, температура моего тела поднялась будь здоров. Я потянулась и накрыла свободным концом покрывала лист с нарисованным бойфрендом. Самой забираться под простыни было лень. Нам нравилось спать вместе, вспомнила я и снова уснула.

Меня опять разбудил свет в окошке. Было похоже на дежавю. Иногда для тебя прямо наяву наступает полнейший бред. Полнейший ― это, когда ты смотришь на происходящее не как будто немного со стороны, а, кажется, что только сторона для тебя и осталась, причем ― обратная.

Не выдержав, я позвала его в тишине, предателя, убийцу беспечных чувств. Почему он не додумался в тот день сентября заболеть, прикинуться валенком? Разве это много ради счастья любимых? Что ему стоило, например, прогулять работу ― попереться к терапевту, дантисту, к проктологу, наконец ― только подальше от башен. Зачем надо было ползти на самую кручу Нью-Йорка, разве еще не ясно, что сентябрь полон магнитных бурь и аномалий? Школьничкам в этом месяце просто не охота учиться. Как известно, если мечтать толпой, мечты когда-нибудь сбудутся.

Задолбал меня этот свет.

Я встала задвинуть шторы. Когда мы были вместе, это было его полуночной обязанностью. Я хочу, чтобы весь мир был передо мной виноват. Как говорил режиссер с телеги: если мне плохо, пусть ведущий шоу тоже стонет и плачет. Интересно, он говорил буквально или метафорически?

Передвигаясь как в киселе из-за своей горячки, я кое-как доползла до окна. Покрывало потащилось за мной, с ним мой нарисованный бойфренд. Когда я была у подоконника, он дополз до края кровати и стал на нем, наклоняемый натянутым покрывалом. Получалось, что он как бы пошел вместе со мной закрывать окно. Чертовы глюки.

Я кивнула портрету и улыбнулась. Я смахнула со щеки воображаемую слезу и обернулась к окошку. С улицы на меня смотрел большой рекламный баннер с Ренатой, лежащей вдоль нижнего края на светящейся леопардовой шкуре…

Когда я очухалась от небольшого стресса, шока, транса, не знаю, что это было, то вспомнила, что за несколько дней до появления в моей квартире Ренаты за моим окном был этот самый плакат. Потом его сменили белым баннером «здесь должна быть ваша реклама».

Я пожала плечами и попыталась восстановить все, что было связано с ее появлением, до мелочей, до нитки. Сначала в голову мне лез мешок картошки из Липецка. Потом я вспомнила звонок в предбанник и пропуск. Рената принесла мой утерянный пропуск в Останкино, и я хотела всучить ей вознаграждение.

Я поплелась в прихожую и раскрыла рабочий кофр. Во внутреннем кармане лежало два пропуска. Я сравнила их, поднеся к настенной лампе ― оба были одинаково потерты и погнуты по углам. В Останкино выдают только один. Это всем известно.

В дверь постучали. Я была уверена, что это она. Я открыла. На пороге стоял мой сосед, монгол. Левым плечом он опирался о косяк.

– Ты зачем в пальто-то? ― буркнул он удивленно и сунул ладонь подмышку.

– Проходи, ― пригласила я и отступила.

Мы оба знали, что причину его визита объяснять не надо. Сейчас война, и мы все будем вести себя по-другому. Заваливаться к соседям в ночи, отдаваться первому встречному, бить витрины и после, возможно, никогда не жалеть об этом. Если бесчинствовать можно тем, кто и в мирное время нарушал оказанное доверие, почему нельзя нам, простым смертным?

– Слышь, мои рванули на родину, ― сказал монгол.

– Ну и зачем? ― спросила я, ― легче от этого будет?

Он выпятил губу.

– А хэзэ, но там зданий меньше.

– Ты что в степи собираешься жить?

– Нет, бля, в Улан-Баторе! ― он глянул на меня так, словно я собираюсь чистить котел после свадебного ужина обычным моющим средством, ― поехали тоже.

Я скривилась.

– А чё, слышь!

– Не, у меня работа.

– Какая работа нах! Кому щас нужны твои… перья? ― он, очевидно имел в виду, пузыри, понты или пыль в глаза. Не думал же он, что журналы пишут чернилами.

– Не скажи! Для поднятия морального духа всегда… в первую очередь важно искусство.

– Искусство! ― передразнил он и закурил, ― курить у тебя можно?

– Бросай. Скоро не будет, ― некоторым доставляет удовольствие пугать ближних.

– Не, сначала с соли начнется, ― со своим легким монгольским акцентом он походил на ребенка, ― потом картошка пропадет и мука. А это, где твой мужик-то?

– Картошка? ― я сделала холодное лицо. Я пошла в спальню и принесла монголу моего нарисованного бойфренда.

– Ага. Хорошо зарабатывает? ― монгол прислонил картинку к стене.

Я уставилась на него в полном ужасе. С улицы в мое окно не мигая смотрела Рената. За столом в профиль к нам сидел мой нарисованный пастелью любимый.

Оптимисту достаточно и постера Пэм Андерсон на стене…

Неделя прошла во сне. О том, как она началась, я старалась не думать. Я продолжала упорно не читать новостей и узнавала о событиях в мире от коллег в трех редакциях. Мы, как и раньше, много работали, приносили с собой йогурт и ходили обедать. Нам даже выдали деньги в срок. Правда очередь в банкомат была длинней и мрачней, чем обычно. На лицах было написано «получаем в последний раз».

У меня не поворачивался язык сказать: «Да бросьте вы, люди!». Как будто, чтобы заявить это, мне нужно было сначала что-то для них сделать ― спасти мир, выдать наличку на год, погрузить детей на корабль и увезти на райские острова. Меня грызло чувство вины. Я смотрела на лица и чувствовала себя донельзя похабно.

– У меня к тебе предложение, ― толкнула меня в бок малознакомая тетя. Я видела ее в коридорах, и мы даже здоровались, но сказать, кто это… ну, как бывает…

Я была следующей в банкомат, поэтому ответила:

– Да, давай через 10 минут, подходи в редакцию, ― ждать ее, глядя на очередь, мне не хотелось.

– Ну, ты что, еще подумают.

– Никто ничего не подумает. Ладно, в курилке, ― предложила я. Мне не нравятся мутные предложения. О меде из Краснодара или черной икре с Сахалина можно говорить при всех, не стесняясь. Должно быть, у этой тетки некачественная икра.

Я вышла в курилку ровно через 10 минут, как обещала. Тетя ждала меня между лестниц.

– Тут такое дело, ― начала она, ― моя подруга собралась открывать журнал.

Из меня вырвался свист удивления.

– Да, все понятно, ― промямлила тетя, ― но деньги дают, тема есть, не вечно же это будет длиться.

Я неуверенно скрючилась. Во вторую мировую тоже никто не верил. Я спросила:

– А что надо делать?

Тетя просияла.

– Им нужен главный.

– Бюджет? ― спросила я.

– Встретишься, они все расскажут, ― она сунула мне в ладонь визитку, ― но не парься, я ей скажу, они сами отзвонятся.

– Они? Она? ― спросила я, ― их несколько?

– Она и ее парень. Крупный дом под их тему дает бабок. Ну, не брать что ли? Я бы тоже не отказалась, ― она завистливо засмеялась.

Я улыбнулась тоже, но кривовато. Интересно, под какую тему можно сейчас отмочалить на хороший бюджет отдельного СМИ, который еще даже без документов? Женский, глянцевый, надо полагать, если меня зовут. По нулям бюджет будет пессимистично через три года, до стандартной отдачи все пять. При оптимистичной политической обстановке. Рекламу оружия будут давать?

О теме я скоро узнала. Она оказалась эротической. Как подсказал мне внутренний голос, на данный момент это было даже круче, чем спорить, чья красная кнопка мощнее. Хотя, морально отдает показом Трамвая Желания на следующий день после урагана Катрина. Говорят, некоторым в войну удается делать большие деньги.

Мы встретились с дамой лет 45-ти и ее парнем чуть помоложе, в кафе на кольце. Напротив за столиком кто-то напился. Два человека в черных пальто, с кофрами Конте Макс надрались в такую дугу, что даже сидеть у них расползались ноги. Официанты давно убрали с их стола, не уносили только бутылку и стаканы. На опьяневших смотрели сочувственно, как во времена сухого закона смотрят на валявшихся под столбом. Как и тогда, все понимали, что не от хорошей жизни эти двое потеряли человеческий облик.

– Мужики в эротических съемках, как ты понимаешь, военные, ― рассказывал про идею журнала парень дамы.

Меня немного тошнило. От пирожного я отказалась.

Я подумала о том, как покажу первый номер Ренате. Ей нельзя, она ненормальная. Я все еще думала про нее, как про свою оступившуюся сестру. Как бы мне самой не оступиться…

Передачу на ТиВи закрывали. Это и решило дело с новым журналом. Я взялась собирать эротический номер с голыми мужиками в галунах. Чтобы преодолеть грызню любопытства и совести, под статьи я подвела какую могла идейную базу. Де секс ― это здоровое увлечение человека, я найду Диму, друга олигархов и проституток, и мы научим читателя светлым и вечным физическим чувствам. Рисовать иллюстрации я попросила художника, который рассказывал про службу в Чехословакии. Все равно, сейчас каждый берется за любую работу. Тем более, если это моральная помощь ближнему, за нее не стыдно взяться звезде.

Дима от темы слегка опух. Это было видно по тому, как он тормозит с ответами. Честно говоря, я не надеялась даже надыбать его в Москве, но оказалось, что его подружка недавно купила особняк, и Дима помогал ее желанию все переделать и перестроить и при этом не споткнуться о первый же художественно-бетонный блок. Вместе они уже две недели перестраивали забор.

Когда Дима немного привык к эротическим очертаньям идеи, из него полились названия статей и номера телефонов людей, у которых мы возьмем интервью. Первым мы нашли педофила в Морской Тишине. Не понятно было, как его отнести к военным. Но Дима предложил назвать репортаж «Детству ― мир».

За информационным дополнением (в журнале это часто называют «подвалом». На нашей страннице подвал выглядел черным боксом, залитым «независимой» информацией под основной статьей), так вот, за подвалом я отправилась в переулки вверх от Мясницкой, где однажды случайно наткнулась на педофильский клуб. С улицы на клуб не указывало никакой вывески, кроме потертой «Эксченч», оставшейся, наверное, со времен первых московских свободных долларов. На вывеске были выбиты лампочки и вместо курса доллара зияли пустые квадраты. Как и прежде в клуб вела затертая бетонная лестница, музыки не было слышно. У гардероба меня спросили пароль.

– Вы охренели! ― ответила я, и меня запустили.

К тому времени, когда принесли и положили на мой стол салфетки и кружок под пиво, мне уже почти продали троих детей: 17-летнего мальчика, который выглядел на 13, детдомовского вида дитя непонятного рода и жеребца лет 20-ти, судя по мышцам.

В дальнем углу за одним столом сидели несколько седых джентльменов в кремовых костюмах. Я видела их и раньше. Странно, что клуб не назывался «У Пяти Толстяков». Вокруг толстяков время от времени вились стайки малолеток. На каждом было подобострастное выражение лица. Джентльмены похлопывали их по плечам и по попам. Как в кабаре, труппа соблюдала особый фирменный стиль ― большеватые модные майки.

Программа была насыщенной ― сначала выступал дуэт травести, одетых в аль-каидовкие напыльники. Дуэт пел частушки. Потом на сцену выплыла местная Верка Сердючка. Не знаю, кто завоевал народные сердца раньше: Верка или ведущие нетрадиционных клубов, но пропев «раша гудбай» на украинском конкурсе, Сердючка снова переместилась в подполье и расплодилась фальшивками. Пока на подиуме выступали с танцем стриптизер и партнерша, фальшивая Верка комментировала в микрофон из угла. В темноте виднелись только ее перья.

Со мной за компанию в клуб притащился монгол. Он подошел позже, к самому концу стриптиз данса, заказал себе пиво и стал оглядываться. Через полчаса сын степей изнахратил всю малину. Он вдруг сорвался с места и куда-то пропал. Я полезла искать его через толпу, по темному коридору. За дверью, куда я случайно вломилась, на низком диванчике валялся степенный мэн, рядом на полу на корточках сидели две девочки. Они подняли на меня глаза, и я поняла, что мне страшно.

В основном зале в этот момент поднялась кутерьма. Оказалось, что монгол привел с собой двух милиционеров. Монгол еще хотел повыступать, повозмущаться и набить морды, но я уговорила его скромно ретироваться и не называть фамилии спасателя.

Над клубом, откуда мы сбежали и где торговали детьми, шумела Москва. Обычный мирный шум, с наступлением войны, кажется, стало даже больше огней и рекламы.

Мы вернулись домой. Монгол попросился переночевать в Ренатиной комнате.

– Искусство! ― презрительно бросил он мне, вместо спокойной ночи.

Я долго стояла у окна своей спальни. Над дорогой напротив больше не было гламурного баннера с Ренатой на леопардовой шкуре. Не знаю, когда его сняли. Вместо него висели три золотые шпульки, замаскированные под пули.

Почти до утра я прислушивалась, не топчется ли кто-то за дверью, робкий и виноватый…

Следом за детской темой Дима вдохновился цирковыми интригами и притащил в редакцию гимнаста со сломанной ногой. Но не потому, что в лучшие времена тот мог занимать 33 позиции на перекладине, а потому, что однажды был любовником монакской принцессы. Потом к нам пришел человек, который знал святого гуру Оле Нидла, когда тот еще торговал наркотиками. Потом в Москве оказался парень, который зарабатывает тем, что тестирует новые модели дизайнерских резиновых кукол для секса, прежде чем выпустить их на конвейер. Мы встретились с ним и записали все его ощущения от резиновых кукол и экпертские советы по выбору лучшей.

Короче, дел было много и все интересные. Фронтовые будни для меня все больше походили на возрождение жизни на Марсе. Я уже свято верила, что наступил именно тот момент, когда надо научить человечество правильно размножаться.

Перед Новым Годом между платной стоянкой и подъездом меня встретила Рената. На ней была шуба из какого-то пятнистого зверя, правда, с размытыми, словно полинявшими пятнами.

К светским манерам я отношусь так же, как к остальному ― могу иметь, могу не иметь. У меня вызывают уважение люди, про которых можно сказать: «Он был всегда неподкупен» или «Самообладание для него было делом чести». Слава моим университетам, если спустя 9 дней после моей кончины кто-нибудь скажет «Она делала все, чтобы не умереть».

В руке у Ренаты болтался пакет апельсинов.

– Где ты была? ― спросила я, ― почему ты ушла?

На мне были высокие каблуки, а на асфальте под пушистеньким новым снегом ― раскатанная дорожка, поэтому вопросы я задавала, поднимаясь со льда.

Рената внимательно разглядывала меня сверху вниз.

– Послушай, возьми компьютер, ― попросила я, ― или я его раскурочу.

Она наклонилась и взяла у меня кофр.

Навстречу нам по дорожке шли два жильца. Они тащили коробку с плазменным телевизором. С началом войны люди стали скупать технику активней. Когда жильцы, тащившие телевизор, приблизились к скользкому месту, я крикнула «Осторожно!», и они оба, как по команде хлопнулись вниз.

Рената уронила мой компьютер в палисадник и бросилась им помогать.

Апельсины она купила хорошие.

После горячего чая и по куску пиццы мы, как бывало раньше, устроились в общей комнате, только я села на другой диван.

– Ты не собираешься праздновать? ― спросила Рената, не поворачивая головы от окна, ― у тебя даже елки нет.

Я смутилась.

– Ты хочешь? ― спросила я. Вообще-то я собиралась работать.

– Было бы неплохо, ― сказала она.

– Послушай, ― попросила я, немного помедлив, ― расскажи о том, как ты была маленькой?

Елку нам было уже не достать. Я подумала, что воспоминания о приятном могли бы заменить ей праздник.

В дверь позвонили.

– Это елка, ― сказала Рената. Я кивнула и пошла открывать. Я могла поспорить, что это ― монгол.

– Привет! ― обрадовалась я его круглой и плоской роже. Мы прожили на одной площадке почти четверть года очередной мировой. Из-за спины монгола торчало что-то зеленое.

– Ты принес елку, ― безрадостно сказала я.

Я уже почти привыкла к тому, что между Ренатой, Кассандрой и бабушкой Вангой есть что-то общее. Не могу сказать, что мне это нравилось.

Почему монгол не уехал на родину, я могу догадаться. Кроме золотого черепа на его правой руке появилась бриллиантовая печатка, на запястье тоже что-то скромно сверкало каратами и вообще, он весь как-то похорошел и налился благородными соками. Я не стала спрашивать, что он замутил в сложившейся ситуации. Я как бы сама не тачала на заводе болванки снарядов.

Новый год мы встречали втроем. Монгол приглядывался к Ренате, а я думала, что отвечу, когда он спросит, есть ли у нее молодой человек.

Утром первым делом я позвонила, чтобы поздравить моего знакомого, который родился 1-го января. Козерог. Мой бойфренд родился 13-го. Это два дня рождения, о которых я вспоминаю без опозданий.

Принимая душ, я услышала смех. Веселились монгол и Рената. Я испугалась ― слабоумные девчонки в психушках ― жертвы склонных к размножению санитаров. Слабоумие, наверное, заразительно. Наспех смыв пену с волос, я выскочила из ванной.

– Серьезно? Ну и ну! ― донеслось до меня.

Под собственный смех монгол вышел из комнаты и деловито взял меня под локоток. На кухне он посерьезнел. Рената объяснила ему, что обычай наряжать зеленые елки пошел от лидера технократического движения, испытателя-экстремала по имени Сання, который выращивал и раздавал елки причудливой формы, чем и обратил в свою веру сердца избирателей. Традиция украшать дома елками установилась после скандала. Дама Санни оказалась переодетым мальчиком. Те, кто продолжал верить в его идеи, доказывали свою преданность елками. Отсюда же Санта.

– Как ты запомнил всю эту чушь? ― спросила я.

– Не знаю! ― страстно зашептал он, пожимая плечами, ― она сказала, что там, откуда она, имена обычно кончаются на «я» или на «о». Дома ее зовут Рено.

Я потрясла головой. Я подозревала, что монголы до сих пор верят в духов, но чтобы в марсиан ― не догадывалась.

– Да, у дамы тамошнего Санты было домашнее животное, козел, его звали Меня. Такие детали… ― он развел руками.

– Надеюсь, ты понимаешь, что все это… ― строго спросила я.

Я представила себе девчонку, годами слагающую свой собственный мир. За 25 лет должно было накопиться немало деталей.

– Хорошо, что ты сам все узнал, не надо тебе объяснять, ― вздохнула я.

– Ты, это, если надо, за помощью обращайся, ― монгол вертел в руках золотой брелочек, ― я это оставлю себе?

Я взяла посмотреть. В центре золотого брелочка хорошей работы была изображена рельефная маленькая елочка с бантиками. Я покачала головой.

– Она подарила? Конечно, оставь.

Он крикнул Ренате «пока» и ушел. 1-ое близилось к вечеру.

Я потопталась на пороге.

– Рената, ― позвала я.

В конце концов, надо было как-то решить проблему. Я не имею права воспитывать чужих сумасшедших.

– Рената, где ты живешь?

– Монгол и тот слушал. Почему ты не задавала мне этот вопрос раньше?

Действительно, ― подумала я, но тут же спохватилась. Не хватало мне подростковых истерик и возгласов «это ты во всем виновата!».

– Задаю сейчас. Где ты живешь?

– На Плюке, ― она смеялась.

– Понятно. А в Москве ― где ты живешь?

Почему к полоумным не цепляют металлические таблички с выгравированным адресом?

– У тебя.

Я решила ее проверить:

– Назови адрес?

Она назвала мою улицу, дом и квартиру. Умница девочка. Так я ничего не добьюсь.

– Ты знаешь, здесь я чувствую себя новорожденной, ― вдруг сказала она и положила голову мне на плечо, ― мне приходится адаптироваться. Как тому твоему солдату, художнику.

Я отстранилась.

– Откуда ты про него знаешь?

По моим мыслительным органам пронеслась какая-то жуть.

– Твой плакат висел у меня за окном. Ты снималась в рекламе? У кого? Можешь показать, где это было? ― я вскочила, ― давай, поедем туда прямо сейчас! Где ты видела моего жениха? Рылась в моем компьютере? Но у меня такой фотографии нет!

Вопросы сыпались из меня, как мюсли из прорванного пакета.

Через полчаса мы неслись по кольцу в сторону Тверской. Рената согласилась показать мне студию, где снималась для рекламы.

Я вспомнила, что в компьютере у меня вообще нет ни одной фотографии.

В старом доме на Фадеева, к которому мы подъехали, не горело ни одно окно, хотя на улице было уже темно.

– Ты уверенна?

Рената кивнула. В подъезде тоже было темно. Дом был вообще похож на заброшенный. Пока мы на ощупь поднимались по лестнице, я соображала, что буду делать, если мы случайно попадем в жилую квартиру и поднимем на уши незнакомых людей. И дальше ― что я буду делать, если мне ничего не удастся разведать. Кто ее родственники, где документы, чем ее лечили и не надо ли держать на тумбочке таблетки от ишемии. Я о ней ничего не знаю. Она жила у меня, кажется, больше месяца. Наконец-то я удивилась своей легкости в отношениях.

– Тут, ― сказал она и отступила перед высокой деревянной дверью, состоящей из двух половинок. Над ручкой стоял сувальный замок повышенной надежности.

– Я тебя накажу, если ты меня обманула! ― от нервов я сорвалась на угрозы.

– Окей, ― шепнула она, ― входи!

Я обернулась и посмотрела на нее как на полоумную. То есть… Как на полоумную, у которой вообще не все дома. Я толкнула дверь. Она, понятно, не поддавалась. Я плюнула на все и постучала. Вместо кнопки звонка из косяка торчали оголенные на концах проводки. Очевидно, чтобы получить сигнал, их нужно было свести вместе. Но если меня шибанет током, я так и не узнаю, удалось мне что-то узнать или нет.

Дверь открылась. В проеме стоял заспанный парень, он, прищурившись, посмотрел на меня, словно я была яркая лампочка, а он подозреваемый. Гейским голосом парень спросил «вам кого».

– Простите, ― сказала я и вытащила из кармана случайную бумажку, ― у нас по этому адресу фото-студия. Мы ― модель.

– А! А у нас тут новый год, заходите, девчонки!

Мне реально хотелось ее отлупить. Я понимала мамаш, которые с отчаяния втыкают своим недоумкам без надежды на то, что в голове у тех прояснится.

По дороге обратно я зашла в магазин, замкнув Ренату в машине, и купила большую бутылку виски. Надеясь, что у меня на него все еще аллергия, и я распухну раньше, чем умру от передозняка. Прилавок, у которого меня обслуживали, выглядел сиротливо.

– Разобрали? ― весело похвалила я, ― новый год!

Продавщица посмотрела на меня, как на чуму. Мне подумалось, что отныне все на свете я буду измерять степенью умственных отклонений.

– Вы когда последний раз в магазине были? ― спросила меня продавец.

– Не знаю, вчера, на позапрошлой неделе. Я не питаюсь дома, я…

– Ну-ну, ― она кинула на прилавок чек и отвернулась. Я поняла, что продажа закончена и, пятясь согбенной спиной, отступила к двери. Если в камеру меня видит охранник, то подумает, что я долбанулась. Я быстро вернулась и забрала чек.

В соседнем магазине я хотела купить большой торт, но мне удалось отхватить только четыре маленьких. Я не стала спрашивать, когда именно опустошили прилавки.

– Ты вообще где? ― спросила меня Рената, когда я включила мотор.

– Я в магазин ходила. Купила торт. Ы.

– Живешь где, я спрашиваю?

Я устало вздохнула.

– У меня выходной. Иди наф!

– Прости!

Я кивнула.

– Никакой студии не было. Просто спорить с тобой ― это труба. Ты не в реальности, ― Рената распечатала верхнюю коробку с тортом и отковыряла глазурь.

– Я счас заплачу! ― буркнула я.

Рената запела песенку, которую пел мой бойфренд. Голос ― это не лучшее, что в нем было. Я почувствовала, что из глаз у меня что-то капает.

― Ну что ты рыдаешь? ― спросила Рената, ― сколько можно тебя убеждать?

– В чем?

Мы стояли перед дверью моей квартиры, и я никак не могла попасть ключом в замок. Замучившись париться, я отдала ключ Ренате. Она быстро открыла дверь, пропихнула меня вперед, взяла мою сумку и сняла с меня пальто.

– Не надо! ― крикнула я, когда она нагнулась расстегнуть мои сапоги.

Вдвоем мы быстро накрыли кофейный столик. Рената распечатала сразу все торты и повтыкала в них свечи.

– Пусть тебе кажется, что это умершие души, ― отряхивая пальцы, сказала она.

– А можно еще раз, вот это место, про телевизор, ― попросила я, ― не вкрутило.

Я, правда, ничего не поняла. Пока мы ехали, а потом стояли, припарковавшись на обочине, потому что я не могла рулить, Рената рассказала мне немного дикие вещи. Она рассказала мне, чем я занималась в тот момент, когда за моим окном висел плакат с девушкой на леопардовой шкуре ― еще до того, как Рената принесла мне мой пропуск. Дома я бываю редко, и если бы она описала мои обычные домашние будни, как будто видела их в окно, я бы вряд ли расстроилась. Но как раз в то время у меня началась температура и красные пятна.

– Ты каждый вечер пихала под мышку градусник. И мазала кожу из баночки так, как будто это тебя убьет. Очень прикольный вид… Знаешь, ты не умеешь лечиться… Потом к тебе приходил какой-то мужик… сутулый…

(Настройщик компьютеров).

Рената рассказывала мою жизнь, перемешивая события в моей квартире со своими впечатлениями ― о погоде, о местной моде, о потоке машин, которые пробегают внизу. Она рассказала о марше мира, который по традиции проводится 7-го ноября. О том, как с утра щитами прикрывали витрины, как от толпы отделялись люди и бегали в подворотню пос..ть, а потом возвращались, о репортерах, курящих на крышах траву.

– Как ты поняла, что это трава?

– На сигаретах написано «блант», ― она хихикнула и повторила слово, почти пропев гласную, как будто читала для ребенка.

Потом она объяснила, как добыла мой пропуск.

– Ты бы не повелась на картошку из Липецка. Кстати, а чего мы ее не жарим фри?.. Что мне оставалось придумать? Сестры Иеговы, перепись населения?.. Как было к тебе попасть? Тебе до звезды жизнь страны, максимум, на что ты способна, это подобрать какого-нибудь чучельника, взять, но никогда не напечатать с ним интервью.

Я понуро слушала. Вот так, наверное, и бывает последний суд.

– И ты все время думаешь о деньгах. О них говорить надо, дорогая! Думаешь, почему больше всех денег у банков?.. О чем, скажи, вы все время беседуете в редакциях? О словах. Вот и получается, что у вас сплошная брехня. Кто о чем говорит, знаешь… Я сразу поняла, что стоит постучать к тебе в дверь, ты начнешь думать, чем расплатиться. Но ты про это ни в жизни не спросишь. Чтобы узнать мнение окружающих, тебе необходим целый маркетинговый отдел… Но, не важно. Я постучала, ты подумала. Ты подумала о пропуске. Мне было не трудно его воплотить. С чужими мыслями вообще проще, чем со своими.