Текст книги "Война не Мир"

VI

Написано: «Ни один волос не упадет без воли»…

Если бы я была богом, я бы заменила «упадет» на «получишь», а «волос» ― на «голос».

Когда в Шереметьево-2 вдруг объявляют, что из сумки со своим барахлом нужно вынуть тоник, молочко и шампунь и выкинуть все в корзину, потому что провозить флюиды на борту нельзя, я в возмущении. Сначала я думаю о том, что от шампуня гостиницы Ренессанс я буду иметь вид террориста. Потом я думаю о том, что я не хочу сдавать свой багаж в багаж, потому что в жизни у меня не так много времени, чтобы получать его обратно. И, наконец, я покрываюсь благородной зеленоватой патиной изнутри. Меня ломает даже думать об этом. У меня ноют зубы и стремительно развивается анорексия. И все это потому, что я не хочу, чтобы меня досматривали с пристрастием и подозревали в злом умысле из-за одного (одного!) полоумного психа, который несколько лет назад пытался взорвать самолет жидкой бомбой. Я его ненавижу. Последний раз мне хотелось подложить взрывное устройство перед экзаменом таджикского языка. Думаю, остальных пассажиров тянуло устроить взрыв последний раз примерно тогда же. Давайте закупим на таможню детекторы лжи.

Может быть, массовое изъятие шампуня в аэропортах ― это акция гостиницы Ренессанс? Но вся их косметика включена в счет, я точно знаю. В баре номера она мне, лично, ни разу не попадалась.

В общем, все крайне запутанно. Чей мотив ― никогда не понять. Газеты, конечно, подсказывают ― ноги обычно растут в Швейцарский банк, специалисты, как всегда, утверждают… Но разве можно в современном мире искренне верить, что стол ― это стол, а не сон Морфеуса? … «Матрица ― это система, Нео. Система ― наш враг»…

Если бы я была богом, я бы каждому раздала по вселенной. Хочешь летать с досмотром, летай. Хочешь жидкие бомбы мутить, валяй, делай. Модератор отключил возможность оставлять анонимные комментарии.

(Зафрендить бы одного бога и подсмотреть, каким кодом он пользуется. Боюсь только, вдруг он окажется частью какой-нибудь блатной пирамиды, и я, как Икар, разобьюсь)…

Сегодня четверг. Я беру диктофон и обнаруживаю, что давно осень.

VII

В честь того, что я проворонила 11-ое сентября, в метро, ровно на станции Павелецкая я вынимаю из ушей Лакримозу и начинаю петь песню Лехи Паперного «Любимый отзовис, я так тебя люблю». Это песня про космонавта, который улетел в бесконечность, а его земная девушка пытается с ним связаться. Дальше там вовсе грустно. Я напеваю, стоя у двери, совсем тихонько. Пассажиры оглядываются. Я спою еще, наверное, на Рижской, если не засижусь за интервью у художника.

Сегодня был первый снег, и воздух морозный. По народной примете, зима начинается через 40 дней после первого снега. В СА снег выпадал один раз за зиму, молитвами белых ― на Новый год, как показ «С Легким Паром». Не вру…

Художник, как обычно, приносит мне кофе. Потом он садится за свое рабочее место, и начинает рассказ, и мне представляется, что изо рта у него идет пар.

– А через несколько месяцев после того, как я попал в Чехию, ― говорит он, ― в часть привезли новых солдат.

Мы давно не виделись. Я рада снова видеть его и благостно вздыхаю. Я не могу прикоснуться к космонавту, унесенному в вечность. Но я могу трогать тени самолетов, разрушивших башни, и послушать отголоски войны.

– По традиции, весь молодняк тут же радостно загрузили беспричинной работой, ― продолжает художник…

Один врач-нарколог, у которого я как-то брала интервью для журнала, сказал, что навязанный долг вызывает у человека такое же сильное негодование, как, например, идея о поедании дерьма. Скажем, мы видим в вагоне бабушку, и знаем, что ДОЛЖНЫ уступить ей место. И вот это «ДОЛЖНЫ» сразу порождает у нас в голове говенную мысль: «И когда она только наездится!». А если, скажем, к каждой бабушке в вагоне был бы приставлен сержант, который заставлял пассажиров вставать, мы бы, наверное, ненавидели бабушек еще больше…

– Но среди этого молодняка, который нам привезли, ― рассказывает дальше художник, ― попался один уникальный парень, армянин, который не хотел вообще ничего делать ― никакой беспричинной работы, что бы его ни просили. Когда он приехал в часть, его встретили земляки. Они ему сразу все объяснили: про то, что, в связи с землячеством, у него особое положение, и никаких сержантов он слушаться не обязан. Я-то был «за», не хочешь, не работай. Но в той ситуации, когда я был ответственным за дисциплину, это получалось против меня. Мы до сих пор были обязаны поддерживать порядок во вверенной группе и водить ребят строем в столовую. А этот парень нам все ломал. Получалось нарушение справедливости. Чем молодой армянин лучше других, если ему позволяют не слушаться?

Я думаю о «каждому по возможности». Теоретически, справедливо. Практически, как всегда… Если кривить душой, то возможностей всегда кажется меньше, чем трудоспособного населения, и на всех не хватает. От этого тянет рассуждать о позорном старте в семье колхозника или о форе в виде фамилии из списка Форбс. Если не кривить душой, то никаких возможностей в жизни вообще нет. Есть только твоя врожденная или развитая способность иметь или не иметь.

– Справедливость, ― фыркаю я, ― да ты первый там разлагал дисциплину.

– Ничего я не разлагал. Я честно предлагал альтернативу и, что умел, то и делал. Что я бумажки не собирал?

Я киваю.

– Ну вот. И я заставлял этого парня работать. Остальные «командиры» уже хотели забить, потому что ссориться с землячеством, сама понимаешь, никому не хотелось. Армяне начали встречать меня в темных углах и пугать. Предупредили, что зарежут.

Интересно, ― по ходу думаю я. Почему, если пугать человека огнестрельным оружием, то оружие надо вынуть и показать, иначе никто не поверит? А про холодное достаточно сказать «Зарежу!», и это действует…

– Реально, конечно, это все было страшно. Я сделал себе ножик и ходил с этим ножом, и спал с этим ножом, но продолжал того парня нагружать, как раньше начал. Из упрямства что ли так получилось, но когда его земляки стали меня пугать, я давай на него валить еще больше работы. Закончилось тем, что возле столовой, как положено, меня поймала группа товарищей и повела выяснять отношения. Мы подрались. До последнего я не знал, что буду делать. То есть, наши силы были настолько не равные, что отделаться парой фингалов и вставными зубами мне не грозило.

– Что ж ты сделал? ― я нервничаю. Это как на показе кино. Я понимаю, что никого не убили, иначе бы мне никто не давал интервью, но ничего поделать с собой не могу.

– Я не стал дожидаться, когда меня будут резать. Я схватил первого, кто стоял ко мне ближе и начал метелить его об асфальт. Я метелил его сильно. Он все время кричал: «Я тебя зарэжу, зарэжу». Помню, я думал такую мысль: как он меня зарежет, если я его бью головой об асфальт уже полчаса, а он только кричит? Это меня подбадривало. Вот, этим вопросом я и занимался, пока товарищи, которые стояли у меня за спиной, били меня ― чем попало и по чему им нравится. В общем, получается, практически зарезали. Но я понимал, что сам могу победить только одного человека, и старался как следует… Свою задачу я выполнил. Тот парень лежал в больнице, у него был перелом черепа, челюсти, ребра были сломаны, короче, все, что ломалось, я ему поломал.

Как воспитанная самка, на словах «перелом черепа» я, наверное, должна упасть в обморок или хотя бы сделать осуждающее лицо. Но ни фига такого я делать не буду. Я ― нормальная самка и люблю, когда выживают.

– В конце нашей драки, ― продолжает художник, ― прибежали мои друзья и как-то за меня заступились, но там уже все равно ни у кого не было сил. Меня не убили только потому, что боялись сильно наседать сверху: из-за своего земляка, которого я колотил об асфальт. На следующий день я был весь такой синий. Меня вызвали к начальству и начали спрашивать: что это с тобой было. Я говорил офицерам, что вот упал, я, споткнулся. Человек-синяк.

Я вспоминаю время, когда в России появились первые видики. Мы с подружкой работали билетершами в домашнем салоне, и поэтому смотрели все сеансы до посинения. От непривычки к западным фильмам мне бывало плоховато ― но не от крови и драк, как моей подружке, а от кино про заразных вурдалаков, где к 15-ой минуте от начала уже не осталось надежды. В искусстве плохо не кровь. Я думаю, настоящий негатив ― это когда ничего невозможно исправить…

– Парень, которого я побил об асфальт, ― продолжает художник, ― лежал в госпитале и болел. К нему приезжал прокурор. Прокурора прислал мой враг замполит, ну, тот, который все собирал на меня папку за неуставные отношения. После того, как я избил человека, замполит обрадовался, что может документально подтвердить, что я нуждаюсь в дисциплинарном режиме. Тогда бы он мог закрыть мое дело и отчитаться. Я был, в принципе, уже готовый продукт, над которым он долго работал. Вместе с прокурором они побежали к больному аре, чтобы снять с него показания и почувствовать себя уже гораздо лучше на мой счет. Ара…

– Не сдал?

– Нет, у них это не принято. Они считают, что проблемы надо решать между собой. Ара сказал, что он просто простудился, заболел, а так все хорошо.

– Вау!

– Да… А я ждал, чем это все закончится. Ну вот как-то так… А пока все потихоньку лечились, я нарисовал между делом еще одну картину, про Ленина, как он стоит в окружении матросов, а сзади Аврора освещает своим прожектором светлое будущее. Один комсомольский работник ее заказал, на всю стену. За Ленина с прожектором комсомольский работник дал мне бумагу, что я ― отличник боевой и политической подготовки, и меня надо во все институты подряд принимать без экзаменов. Так после этого злой замполит, когда для него со мной все как-то никак закончилось, хотел у меня ту хорошую ксиву отобрать и говорил, дай-ка я ее почитаю. А я говорил: а я уже отправил ее маме в конверте…

Мы смеемся.

– В общем, так же как среди солдат, между боссами тоже попадались друзья и враги. Начальник штаба, по фамилии Черномырдин, например, попросил меня нарисовать мужика огромных размеров на страже родины. Рост мужика должен был быть в четыре раза больше нормального. Этого Годзиллу готовили к приезду какого-то генерала. Там стена протекла санузлом, который был сверху, вот дерьмо на побелке надо было как-то замазать. Все очень торопились. Я работал по ночам. И вот в такой трудный час мой замполит пришел и решил проследить, как я справляюсь, не тихо ли машу кисточкой. Он встал у моей стремянки и давай мне на нервы капать. Я работал уже сутки. И хотел пить. Я слез на пол и пошел набрать водички. Замполит набросился на меня с кулаками, типа, работай, негр, твое солнце еще высоко. Я все равно пошел в душевую, к раковинам. Так он нагнал меня в душевой и снова полез.

От рассказа художника у меня крепчает впечатление, что армия ― это такая разминка, придуманная специально для фанатов кулачного боя, чтоб на гражданке больше уже никто не шалил. Про некоторых мужчин, которые изменяют жене в 60 лет, говорят: в молодости не нагулялся. А если бы нагулялся, не стал бы…

– Ну и догнал он меня у раковин, и тогда я не выдержал. Я сгреб его за воротник и хряпнул мордой о фаянс. Пару раз.

– А! ― я закрываю зубы ладошкой, ― это же точно дисбат!

– Ну, я подумал: или сейчас, или позже. Если он будет продолжать меня доставать, я все равно сорвусь. А эмоции уже накопятся так, что я не смогу трезво мыслить. И я подумал, что лучше остановлю его, пока не дошло до чего-то плохого. Хотя бы попробую. И попробовал.

– Страшно было?

– Спонтанно получилось. Я ему рожу набил, потом усадил возле стенки и говорю, ну чего тебе от меня надо, а? У меня, говорю, сто литров краски есть. Хочешь?

– Какой краски?

– А помнишь, мне давали мастерскую в городе, где я марш-плакаты рисовал. Вот оттуда осталась краска. Я про нее тоже спонтанно подумал и предложил замполиту откуп. В конце концов, он остался мой последний недоброжелатель. Надо было как-то отличить его от остальных. У него, на счастье, мозги от такого предложения сразу переключились с выгоды карьерной на материальную. Он покашлял, просопелся и сказал: а, давай. Я дал ему мокрое полотенце, и мы тут же обговорили условия: он меня не достает, а я ему краску, ― художник зевает, ― мне все равно скоро было домой. А там еще бочка белой, для дорожной разметки была…

Я счастливо улыбаюсь и тоже зеваю из солидарности. Мы писали мемуары художника ровно три месяца. Окончательный вариант получился объемным, и часть про армию в него не вошла…

Чьяпаса из народного ополчения против исламистов закончил войну в СА командиром личной охраны Файзали. Однажды личный состав Чьяпасы между сражениями дорвался до выпить, в конце войны. Ребята сидели, пили и баловались. Один из них в шутку навел на другого ствол, Чьяпаса не среагировал. Пьяный юрчик случайно нажал на курок и разворотил товарищу голову. Файзали сказал: ну и что теперь с вами делать? Чьяпаса согласился, что был не прав, сложил полномочия и уехал в мирную жизнь. На войне ему дали звание лейтенанта. Военные органы на гражданке его звание не подтвердили, сказали, что на лейтенанта надо учиться. Сейчас Чьяпаса рыбачит и продает рыбу. Он стал еще больше похож на потомка исчезнувшей цивилизации майя. «Отдыхаю я, Лопухова, и не хочу никаких обязательств»… Еще во время горных боев он заметил, что наступила пора отдыхать. Кроме вертолетов, прилетавших на помощь и фигачивших по своим, в конце войны были разные косяки ― например, «взять языка». Наш отряд, как обычно, после долгих преследований и утомительных боев брал в горах важного языка. Скажем, отряду удавалось поймать опасного исламского командира. Отряд брал его для допроса и привозил в свою часть в Гарме. Но на следующий день за языком, как по чьей-то команде, являлись люди от ФСБ и забирали вражеского пленника в Душанбе на расследование.

– А через неделю я встречаю этого хера опять в горах. Он живой, свободный, ржет мне в глаза и бодро мочит моих… А ты спрашиваешь «как так»? Это война, Лопухова.

Часть 2

Быстро наступила зима. Должно быть, с глобальным потеплением народные приметы надо пересчитывать. Зима пришла не через 40 дней после первого снега, а через пять.

Сугробы еще не лежали, но сиротливые витрины, казалось, спрашивали: «Когда Новый год?». И маркетинговая зима решила жить по приметам. Новый год наступит, ― сказала она, ― когда бухгалтера отправят последний отчет.

И все будет.

Один мой знакомый родился 1 января. По гороскопам это Козерог, славный парень. Но когда он называет дату рождения, первым делом все начинают смеяться.

А ничего смешного. Однажды Козерог рассказал мне такую историю. Мы просто сплетничали в коридоре о том, какое у нас плохое начальство, и история вышла так, безотносительно.

История произошла, когда Козерогу было лет пять. Как известно, в этом возрасте Новый год наступает раньше, чем у всех нормальных людей, и с концом утренника в детском саду практически завершается. Потому что дальше идут телепередачи или диски с новыми мультиками. А взрослые потихоньку начинают бухать на кухне (те, у кого с подарками все в порядке). Потом в суете приходит еще один Дед Мороз и неоправданно веселая Снегурочка, и бывает много оберток от подарков, все больше чужих, и опять телевизор, но уже без мультиков, пятна на скатерти, и хочется спать.

В общем, наступил ли Новый год, и когда, не понятно.

А назавтра ― твой день рождения. Малыш Козерог, рожденный 1 января, всегда его ждал. Всю ночь ему снились подарки (это моя отсебятина, для красоты). Утром он проснулся и вышел ― в пижаме и думах о близком счастье. В гостиной валялись помятые взрослые. На покосившейся ели искрилось украшение «дождь». По ковру были рассыпаны точечки конфетти, пробочки от шампанского, чья-то туфля на каблуке, с прилипшей веткой петрушки…

– Тетя Оля, ― сказал наш маленький друг, ― у меня день рождения.

– О! ― ответила тетя Оля и попыталась привстать с дивана.

– Здесь должны быть мои подарки, ― торжественно объявил мальчик и спросил, ― ты не знаешь, где они?

– Вот твои подарки, ― сказала тетя Оля загробным голосом и повела руками на конфетти.

Малыш кивнул, сел на корточки и стал собирать в кармашек цветные кружочки…

Я вполне допускаю, что от подобных подарков на праздники некоторым людям с течением времени начинает казаться, что иметь можно только то, что тебе отсыпает судьба. Фортуна-давалка. В смысле проявления инициативы по отношению к жизни, это похоже на мужчину, который после перепихона каждый раз бывает уверен, что его соблазнили. На самом деле, вокруг каждого буквально с рождения начинает болтаться много добра и зла, целая ярмарка: женщины, деньги, правительство, водка, футбол… Можно выбрать. Из кучи мирового зла и проблем можно выбрать то, что тебе по вкусу. Можно выбрать и потом разбить выбранные проблемы по категориям: приоритетные, личные, неразрешимые, постоянные. Так формируется наша жизнь. Каждый сам выбирает, что установить возле носа, чтобы все время мелькало.

Я, например, сейчас смотрю из окна, пью кофе и гадаю, сколько человек в данный момент целуются. Зачем мне это? Я точно не знаю, но, похоже, это мой выбор. Дома по вечерам я расшифровываю с диктофона мемуары художника, а поцелуи нужны мне для девичьей статьи. В смысле мелькания я давно выбрала служение глянцу, вместо того, чтобы, к примеру, вести глянцевый образ жизни, который я проповедую. Думаю, что моя инициатива по отношению к фортуне и жизни на этом уже закончена. На большее меня не соблазнить.

Недавно, как раз когда мы с художником писали последние главы его мемуаров, меня позвали работать в штат очередного большого издательского дома редактором красоты ― главным по косметическим баночкам, которые независимо от экономической погоды и политических осложнений должны появляться на страницах каждого глянца в виде красивых фотографий и подписей: «Нежная текстура крема разгладит все ваши проблемы за 24 часа»… Обязанности редактора красоты почти не отличаются от работы обычного журналиста: все, что мне нужно, это выучить примерно 40 новых слов по тематике (это называется специфика текста) и уметь их соблазнительно вписывать. Правда, журнал, который меня пригласил на работу, ― новый, и кроме обычный рутины по тосованию слов в колоде, мне нужно быстро собрать для молодого издания тусовку постоянных рекламодателей, специалистов, компетентных советчиков, звезд, визажистов и прочих ритуальных глянцевых персонажей ― чтобы на страницах все было как настоящее.

Мой первый рабочий день в новом журнале выдался странным. Девушка, которая две недели проработала редактором красоты до меня, за светским прощанием вдруг разрыдалась и, собирая манатки, всхлипнула: «Ты меня еще вспомнишь». Ну, хорошо, подумала я, раз так надо, и приступила к обязанностям.

До вечера я перебирала странички записной книжки и звонила, звонила. Тема звонков ― сказать потенциальным рекламодателям: вот и мы. Когда появляется новый продукт, нужно, чтобы о нем как можно скорее узнали. Поэтому производители косметики все время звонят в журналы. А журналы ― производителям. И все потому, что в какой-то момент истории люди согласились читать газеты. Чтобы мелькало.

Главный редактор нового журнала, куда меня позвали работать, ― доктор. У него, как у Пушкина отшлифованы ногти, и он жует жвачку с вишневым вкусом. Пожалуй, мне тоже надо сделать ребрендинг имиджа и завести себе фирменный знак. Чем больше готовых ассоциаций сосредоточено в имидже, тем мощнее доверие ты вызываешь в окружающих ― как нечто знакомое им и понятное. Это похоже на принцип анекдота ― ты должен быть неожиданным, но напоминать о хорошо знакомых вещах.

В свободное от глянца время я люблю учиться и обезьянничать, все время примеряя на себя разные человеческие роли и мудрости. Так что, новые люди для меня ― это кайф.

Кроме меня и главного в моей новой редакции есть фоторедактор. Она хорошая девочка и любит Цветаеву. Есть арт-директор, он худ. Есть менеджер и корректор… Всего пять столов. Корректору нравятся мои тексты. Но наш корректор пока новичок в издательском бизнесе ― человек без большого опыта корректуры. Она пока только читает статьи, а не правит ошибки. До высшего уровня профи корректоры текстов обычно проходят свой странный путь. Сначала они вдруг понимают, что огребли монополию на русский язык и начинают всех поучать. Потом интерес к языку сужается до прописной буквы, и объекты реальной величины перестают вмещаться в сознание, включая людей. Впрочем, это беда большинства профи.

Если бы я была издателем… И если вообразить, что СМИ ― это не борьба за рекламодателя и деньги, а такая игра в «напечатай журнал и выкинь»… В общем, я бы всех сотрудников время от времени меняла местами. Корректора я бы делала главным редактором, редактора ― секретарем, а дизайнера заставляла писать слова. Журнал бы время от времени опаздывал с выходом (фигня по сравнению с тем, что средняя прибыль нормального издания около 600%), зато издание постепенно стало бы нереально хорошим. Люди бы научились друг друга понимать, любить, а там бы переженились. Понимание, по ходу, это все, что нам нужно, если не считать жилплощади и… Короче, ничего у меня не получится.

Вряд ли в течение одной жизни можно убедить кого-то, что прибыль ничто, любовь ― все. Проблема приоритетности денег над чувствами, как я думаю, заключается в том, что большинство из нас просто не верит в следующее рождение, а сразу после смерти собирается в рай. Любви, как обещано, в раю будет полно, а вот напечатать глянцевый журнал и получить шестикратную прибыль больше никогда не удастся.

Моя проблема, думаю, в том, что я вообще не могу решить, во что верить. Все, что я знаю, это то, что каждый год на земле рождается все больше людей, последнее время около 120 миллионов. При этом человечеству со всеми скидками больше двух тысяч лет. Таким образом, чтобы обеспечить стремительно растущее население планеты божественными душами (если они, конечно, не переселяются после смерти в новое тело), генератору новых душ нужно работать в режиме пушки для теннисных мячиков, а рай, чтобы вместить всех, кто в него приходит, должно быть, резиновый. Или я плохо считаю…

Для пиара на страницах нашего первого номера я обзвонила всех своих знакомых рекламодателей и собрала 50 косметических популярных продуктов и их вариаций (новинок). Рекламодатели один за другим привезли в редакцию красивые банки и пузырьки ― для съемок. Мы красиво отсняли банки и пузырьки со штатным фотографом в студии, и я закрыла всю рекламную косметику в шкаф. После съемок в журнал такая мелочь, как косметика, обычно не возвращается рекламодателю, а равномерно распределяется между работниками журнала. Вкус халявы сладок и приятен, и надо только дождаться дня, когда мы все это честно поделим.

Наступает день. Дележ банок ― одна из замечательных обязанностей редактора красоты. Мысленно я делю халявную косметику на пять человек ― по количеству народа в редакции. От двух сотрудников-мужчин я отнимаю по бутылке мусса для объема груди и по пачке тампонов с новой формой желобков (подозреваю, что своим девушкам они такое дарить не будут). Получается пять неравных кучек. Все честно и по традиции. Операцию распределения баночек я проделываю, пока еду в лифте. Шагая по коридорам, я пытаюсь сосредоточиться на рабочем дне. Я прихожу, отмыкаю шкаф с косметикой и застываю перед ним в непонятках. Торопливо отбросив дела, менеджер редакции докладывает мне, что 45 лучших баночек из того, что было, вчера забрал главный редактор. У него жена в отпуск едет.

Я записываю халявные банки себе в облом и делю между работниками журнала то, что осталось ― спонж для пудры, бутылку лака для дискотек, влажные салфетки и вкладыш переводной татуировки на задницу.

Со следующего месяца мне предлагают совмещать должность редактора красоты и просто редактора. Это означает, что, кроме восторженных эссе о косметике, надо будет писать гороскоп.

Да хоть сводки Гидрометцентру, лишь бы не было туч над Нью-Йорком.

Во сне я видела, как мой покинувший землю милый знакомит меня со своей мамой. В моем сне его маму зовут Энн, и она печет пироги. Настоящий рай.

По случаю сдачи номера у нас в редакции вечеринка. Мы скидываемся на сыр с плесенью, вино и чипсы. Главред произносит традиционную речь, арт-директор хихикает. Со своим бокалом вина, наевшись плесени, я плюхаюсь за свой комп и на удачу тыкаю в файлы, вдруг попадется что-нибудь интересное, что можно дописать или подредактировать, пока остальные болтают. Но, открыв свою заветную папку с запасом статей, приготовленных на следующий номер, я неожиданно обнаруживаю, что много букв, которые я так тщательно писала, редактировала и распределяла по страницам, пропал. Нужных файлов нет ни в папках, ни на столе, ни в виртуальной корзине, хотя я хорошо помню, что последний раз, когда я открывала папку, файлы там были. Я возмущенно хлопаю челюстью. Главред предупреждающе говорит:

– Заколдованное место у тебя там, Лопухова! Ты смотри…

Арт-директор хихикает еще больше. Я хмурюсь.

В выходной, чтобы отвлечься от новой работы, я позволила себе вместо расшифровки мемуаров художника, покататься на роликах.

В середине недели к нам в редакцию пришла наш стилист и принесла рекламные колготки для съемок в рубрику «Мода». Славные колготки из коллекции, которая еще не вышла в продажу. Читателю такие вещи не по карману, но на страницах журнала мы цен не указываем. Мы ― три редакционные девушки и стилистша ― изучаем новинки. Женское начало приятно теплится. Мы осторожно выбираем из коллекции самое лучшее и прикидываем на белом столе для просмотра слайдов, как композиции из колготок будут смотреться на наших страницах. Мы стараемся не наделать затяжек, потому что в отличие от халявных банок косметики, дорогие колготки надо возвращать в магазин. Главред неожиданно говорит:

– Какие вы, женщины, скучные! Ножки, туфельки… Застой идей…

Вслед за его словами арт-директор срывается с места. Растолкав скучных женщин, он пробирается к столу и предлагает снимать колготки на кабачках. Или тыквах. Мы не верим.

Стилистша первая понимает, что кабачки и тыквы ― это всерьез. Она быстро собирает шелковистые ленточки в пакетики и обиженно сообщает, что выплатить ущерб за испорченную колготочную продукцию ей не хватит трехкратной зарплаты стилиста.

Помимо красоты и гороскопа в следующий номер мне приходится концептуально продумать несколько запасных вариантов для рубрики «Мода» (на случай, если главред со стилистшей не придут к соглашению, и нам не обломится снять колготки). В тайне от стилистши (как просил главный редактор) мне пришлось набросать планы «Б» и заготовить к ним отвлеченные тексты. Пока я новый человек в редакции, мне не годится качать права. И по любому, чем больше работы, тем лучше. Это позволяет мне забыть о бытовых мелочах.

В субботу я укаталась на роликах.

В понедельник я узнала, что до меня на посту редактора красоты (то есть, на моем) за два месяца сменилось три серьезных глянцевых журналиста дамского направления. Всех уволили.

Во вторник я застала коллектив редакции не в полном составе. Главред, стоя посреди комнаты, говорил что-то резкое про фоторедактора ― хорошую девочку, которая любит Цветаеву и ищет нам иллюстрации для статей. Ее самой в комнате не было.

Послушав немного, я предложила главреду не обсуждать коллег в их отсутствие. Главред рявкнул: пойдем-ка покурим, и ускакал в коридор. Мир ― это мультики, поняла я. Для более захватывающего сюжета главному герою (он же зритель) не положено знать, в какой момент рисоваться, а в какой лучше утухнуть.

В курилке главред произнес примерно следующее: мне и так плохо, а еще ты!.. Куря и слушая его речь, я старалась чувствовать себя шефо-предателем ― по сюжету мультика. Вне сюжета, как зритель, я поставила время на паузу.

Тому, кто добровольно посвятил себя описанию жизни, приходится за ней наблюдать. Наблюдать удобней со стороны. Поэтому временами я по привычке смотрю на события, в которых участвую, сверху, как кукловод, который дернул за ниточку, чтобы у его куклы поменялось выражение лица ― челюсть отъехала в сторону, пора что-то произнести.

– Ну извини меня, ― сказала я, дернув за ниточку, ― мне не стоило тебя огорчать.

Мы помирились.

Иногда мне кажется, что все, что со мной происходит ― не настоящее только потому, что мне не хочется иметь к этому отношения…

Когда на работу пришла фоторедактор, арт-директор довольно терпеливо и корректно объяснил ей, что она собирает для журнала не те иллюстрации. Загорелая брюнетка в ретровой ванне ― не наш интерьер, сказал он. У нас в стране девушки белые и купаются в обычных ваннах, замурованных под линейку в кафель. Эротичную заграничную морковь арт-директор тоже попросил заменить ― на нашу. Так и сделали.

После выхода нового номера (это был наш второй) у начальства была большая разборка. Издатель нашего холдинга ― главный над всеми журналами и их прибылью ― говорят, орал по чем мат стоит. Морковь в нашей глянцевой статье про сезонные витамины вышла кривая, убогая и грязная, потому что фоторедактор честно купила кило в Рамсторе и оттащила на съемку. Колготки стилистша с отчаяния сняла на своих славянских ногах. В статье про расслабляющую пену, на огромной иллюстрации в пол-листа у девушки из ванной торчала только мокрая голова, остальное кафель.

Я вспомнила анекдот. Марья Ивановна рисует на доске огурец и спрашивает Вовочку, что это. Вовочка честно отвечает: хй. Марья Петровна в ужасе бежит за директором. Рассерженный директор начинает топать ногами и ругаться: хулиганы, учителя до слез довели, вот и хй кто-то на доске накарябал!

После грустной вечеринки по поводу выхода свежего номера мы с главредом задержались. Мне нужно было дописать благодарственные письма в рекламные агентства, которые предоставляли нам баночки, и сообщить, что можно подвозить новые порции. Главред тоже что-то доделывал.

К полуночи мы, похоже, остались во всем издательском доме одни. Давно замолчали последние пылесосы уборщиц. Вдруг, прервав шуршание клавишами, главред откатил от стола и спросил, почему ему по жизни не удается наставить супруге рога.

– Заколдованный круг, ― с отчаянием алхимика сказал он.

От эмоций в его голосе мне стало его жаль. Я тоже оторвалась от работы и попыталась вникнуть в проблему. Я попробовала вспомнить, какие статьи писала на этот счет, но ничего не вспомнила. Тем временем главред вдруг подсел рядом со мной и начал хватать за шею. Я подумала, что если так начинать, наставить супруге рога никогда не получится. Как коллега коллеге я пообещала ему, что если он решит свою проблему где-то еще, я никому не скажу. Я, действительно, собиралась не говорить. А я и не говорю, я пишу…