Текст книги "Война не Мир"

После того, как вовчики уходили из города, очистив его от юрчиков, нейтральному населению не становилось легче. Война оборачивалась темной луной. Наверное, именно в такие моменты явные причины конфликта перемешиваются между собой как мотки снятых бинтов. В периоды безвластия в городах СА на улицах почти не стреляли. Никого не интересовали чужие уши. По ночам в квартиры мирного населения просто вламывались люди в масках и делали то, что им нравилось. Они могли быть севером или югом, или косить под север или под юг. Возможно, один из них ― твой сосед. И он до сих пор ест на твоем мельхиоре.

Когда власть брали юрчики, вовчиков расстреливали без разговоров. Быть памирцем (южанином) значило ― обречен. Представителей враждующей стороны скручивали колючей проволокой в снопы по десятку и толкали с моста. Колючая проволока была общим северо-южным приколом. Возможно, этимологически слово «власть» восходит к «насилию» не только в могучем богатом русском…

– Мне вменялись в вину разные зверства, ― говорит художник, ― типа: я лежу на кровати, а рядом со мной на полу отжимаются два молодых. Замполит захотел разрушить наш стройный управленческий механизм и начал собирать на меня папку с документами.

Шил дело.

– А я ему говорил: это не зверства, мы занимались физкультурой. Но отговорки тут не при чем. Если на человека есть папка со свидетельствами и фактами, то такого человека можно отправить в дисциплинарный батальон. За каждого отправленного в дисбат замполит отчитывался перед начальством: вот, я хорошо поработал. А дисциплинарный батальон ― это тюрьма внутри армии. Место с жуткими условиями содержания. Так что так ― решилась моя проблема с голодом, и с коллективом, и я даже стал типа власть. Но тут же оказался под колпаком замполита и риском на пять плюс два года загреметь в армейскую зону.

Мне приходит в голову ужасная мысль, и я спрашиваю:

– В каком возрасте реально стать замполитом?..

– Да фиг его знает, ― художник, видимо, понимает, к чему я клоню, ― по любому замполит старше солдат, но ты не думай, что офицеры все извращенцы: собралась шайка в несколько дубин гонять малолеток. Тут, скорее, экономико-карьерный мотив. У замполита такая должность, на которой априори делать не фиг, а деньги платят. Как-то ему надо оправдать свое существование.

– Кого-нибудь засадить.

– Ну, цель его работы, наверное, была сказать: я поборолся с неуставными отношениями. 89 год, понимаешь? И замполит был не одинок. Кроме него был еще мужик, которому тоже требовалось время от времени показать, как он работает. Этому работнику стало невмоготу, что я не выполняю официальных обязанностей. Официально за мной числилась машина, напичканная всякой электроникой. Сложные приборы, которые с высокой точностью определяют расстояние до объекта. Плюс телефон, чтобы сообщать координаты. Надо было знать эту машину и уметь ею пользоваться. К машине прилагалось еще 7 человек личного состава, которых нужно было учить и организовать. Мне все это было, как ты понимаешь, до жопы. Но я честно передал свой флаг парню, которому это реально было по кайфу.

– Ну вот, теперь ты не сможешь сообщить, куда стрелять, по мирным жителям или по фашистам.

– Ага.

…В связи с этим мне вспоминается кое-что. Младшему брату моей одношкольницы в период войны в СА было 17. Подростком это был двоечник с загадочной внешностью племени чьяпаса, потомка майя. Когда появилось ополчение Сангака, он ушел из дому и присоединился к народному сопротивлению. Его мотивом было ― моей семье угрожают, я должен сидеть? Он отправился в горный район Гарм ― знаменитые места тусования исламистов и тех, кто им помогал. Народное ополчение выдало ему автомат. После первого боя в горах Чьяпасу рвало, дальше было нормально. Он рассказывал, что лидеры народного формирования планировали сражения по хорошим советским военным картам, хотя в свое время считалось, что горные пограничные тропы так мало изучены, что СССР ну никак не мог бороться с потоком наркотиков из Афгана.

Чьяпаса рассказывал, что местные горные жители не хотели связываться ни с юрчиками, ни с вовчиками. Местные знали, как выглядит месть. Первые ополченцы, пришедшие в горы, были злыми ― несколько месяцев до того исламисты безнаказанно вырезали их семьи на севере целыми областями. Так что, встретив на пути южный кишлак, ополченцы тоже выводили в поле всех без разбора и расстреливали сразу по сто человек ― не спрашивая, сочувствует ли семья противнику или это просто мирные люди. Ополченцам было достаточно того, что эти люди ― южане. Набравшись военного опыта на мирных южанах, ополченцы успокоились, кроме того, они осознали, что для победы им необходимо сотрудничество местных горцев. В доме каждого мог прятаться какой-нибудь враждебный урод с автоматом. Разведкой ополченцам служили слухи, лучшей защитой ― страх. На стороне исламистов воевали афганцы и, как рассказывал Чьяпаса, они невероятно умелые воины. Кроме афганцев с исламистами были эстонки ― исламские отряды набирали бывших эстонских спортсменок снайпершами. Таким образом, необученным военному делу ополченцам доставалось по полной. Вести бой в горном кишлаке, где в мирное время легко заблудиться в камнях и сараях, было месиво: откуда и кто стреляет, не ясно. Но главная сложность горных сражений ― найти врага. Иногда ополченцы искали врага неделю, ― дрались минуты. Но за время войны они научились и находить, и даже выигрывать. Однако, когда в войну вмешалась официальная армия, ополченцам судя по всему стало как-то не до побед. Попадавший в засаду горный отряд под непрерывным огнем исламистов, афганцев и наемных снайперш вызывал, например, на подмогу официальные вертолеты. За 10 минут боя в каком-нибудь ущелье боевики укладывали почти весь наш отряд. Вертолеты, вызванные на помощь, прилетали обычно под самый конец заварухи. Они кружили сверху и добивали… своих.

Художник рассказывает дальше про свою боевую машину.

Мне приходит в голову остановить поток ассоциаций, которые вызывает его рассказ, но ассоциации ― как дождь, их можно остановить, только стреляя по тучам.

Художник говорит:

– Командира, который настроился против меня вместе с замполитом, в принципе, доставало даже не то, что я плохой воин. Ко времени, когда он обратил на меня внимание, я уже нарисовал огромное количество плакатов по всему полку, и мне периодически прибавляли зарплату. Но для того, чтобы легально поднять мой армейский доход, мне все время повышали квалификацию. В итоге, командира взбесило то, что я был бюджетный специалист высшего класса, который не умел шапочку танкиста надеть…

– Извини, перебью, ― говорю я, все еще отмахиваясь от мыслей о Чьяпасе в горном бою, ― в срочной армии реально получить какую-нибудь полезную специальность?.. Ну, если призывник не художник?

– Ай, ага… ― художник безнадежно машет рукой, ― по кому тут после армии стрелять-то?

Я пожимаю плечами.

– Нет, ну вообще… военное обучение как-то применимо в мирной жизни?

– Ну, да, скажем, если ты любишь технику, наверное, обучение на машинках будет тебе полезно. Ковыряешься в двигателях, чинишь танки. Их там полно. В этой роли ты в армии нужен. А когда приходишь домой, можешь, не знаю, автосервис открыть.

– Значит срочная служба ― это сеть двухгодичных курсов по автосервису, ― говорю я, не сомневаясь, что однажды мне дадут титул самой белой (и пушистой) блондинки.

– Да нет, ― без тени брутальной мудрости отвечает художник, ― срочная армия нужна государству, чтобы отправлять свои политические нужды.

– Так части же не всегда стоят на границе!..

– Да, но вот смотри, например, мы стояли в Чехословакии. Учебная армия или нет, а в чужой стране было размещено наше вооружение. Эти хреновы танки, которые ты, кажется, вечно сидишь и чинишь… Они стреляют… ― художник чешет макушку, ― в руках призывников, которые ни хрена не умеют, танки плохо стреляют, но все-таки, зелень… Ракеты, от которых в лесу деревья сохнут, они тоже летают. И вся остальная военная фигня худо-бедно работает. Почему страны вечно требуют вывода войск? Местные жители воспринимают эту типа учебную армию как оккупацию. Это изнутри она кажется ― йёпть, первый курс, штаны на лямках. Чехи не хотели с нами здороваться. Наше государство выплачивало большие штрафы за ущерб тамошней природе, за погибших мирных жителей.

У меня отвисает челюсть.

– Да, что ты удивляешься? Когда я служил в Чехии, был случай. Наша машина сбила мотоциклиста, чеха. Чех нарушил дорожные правила раз семь: обгонял по встречной, превысил скорость… Погиб. Наши выплатили за него огромный штраф, а парня, который вел грузовик, посадили на пять лет в дисциплинарный батальон. Большой разницы с концлагерем нет, я уже говорил. В дисбате ты вовсе без прав. Один на один с природой. Зимой холодно, летом жарко, пищи нет, вокруг волки. Очень жесткий режим, идиотская работа. Типа каторги. После срока в дисциплинарном ты еще дослуживаешь то, что не дослужил в армии. И за тобой еще числится судимость. Короче, тюрьма в квадрате, семь лет вон из жизни. А тот парень, водитель грузовика, который сбил чеха, перед рейсом двое суток не спал. Его заставили развозить солдат внеурочно, и он развозил. Но не офицерам же отвечать. Офицеры типа отреагировали, посадили виновного. А парню уже надо было домой уезжать, он ждал приказа. Не знаю, что с ним дальше было.

Пару минут мы грустим.

– Или там еще была девушка, по соседству с гарнизоном. Чешка. Она объявила, что ее изнасиловали русские солдаты. Нас построили, тысячу человек, или сколько там было… Чешка ходила вдоль строя, опознавала. В любого, кого она ткнет, никто разбираться не будет, с радостью отдадут под суд, как насильника-оккупанта. Хотя никто эту тетку в глаза не видел. За территорию полка пачками никто не ходил. Не было ни увольнительных, ничего. Все сидели за заграждением, наружу попадали только, когда вывозили на учения, но это под присмотром, или в исключительных случаях, ― художник ерзает, ― я, например, выходил, когда у меня была работа вне территории. Мне давали пропуск, и я мог выйти. Перед выходом в город солдаты еще грузили мне кучи барахла, которое можно продать чехам, потому что это халява, знаешь, выйти и самостоятельно пройтись, прогуляться. А в остальном, как на зоне, небо в полосочку. А она пришла и выбирала, кто ее изнасиловал. И каждый понимал, что ей стоит только палец поднять, и ты ничего не докажешь. Никаких прав. У солдата нет адвокатов.

– Ну, выбрала кого-нибудь?

– Нет, ― смиренно говорит он, ― она всех обошла и сказала, что не нашла.

По спине у меня почему-то пробегают мурашки.

У одной из девушек-эмигранток, переживших войну в СА, сейчас растет сын «зверек»… После блокады она вернулась в Россию и долго не могла получить гражданство (хотя родилась в Саратове). Она не могла получить гражданство, без гражданства не могла получить работу и, соответственно, детский сад для блокадного ребенка, которого никогда не планировала. Я надеюсь, что этот ребенок никогда не узнает о второй половине своих кровей и обстоятельствах, в которых зачался. Пока его гребаный отец где-нибудь под солнцем аллаха, возможно, гнул пальцы, балдея от своего геройского прошлого, незапланированная мать-эмигрантка и репатриантка, еле добившаяся родного гражданства, сумела воспитать отличного мальчика…

– Кстати, вскоре после того случая с чешкой, ― продолжает художник, хлопая глазами, словно в чем-то виноват, ― я попал на местную гауптвахту. На гауптвахте ― ну… обычная гауптвахта, ничего выдающегося ― меня кормили чаем и хлебом. Чай холодный. Спать не давали. Не в смысле, что кто-то стоял надо мной и все время будил, как на пытках, а просто физически невозможно: на полу холодно (зимнее время), а лежаки ― знаешь, такие, как на пляже в Сочи…

Я закрываю глаза и представляю пляж…

– Гауптвахтические лежаки хранятся на улице, и они покрыты ровненьким льдом. Если занести такую постель в помещение и лечь на нее, часов до трех ты будешь спать на льду, а до утра, до подъема ― на мокром дереве. Таким образом, твоя жизнь проходит стоя, на голодный желудок, но не без прикрас. Думаю, у всех они разные. Мне, например, выдавали книжку и… выключали отопление. Книжка ― армейский устав. Устав я должен был выучить. Кроме того, в свободное от чтения время для меня проводили спортивные праздники: в пять часов утра тебя выводят на свежий воздух и заставляют выполнить какой-нибудь норматив ― скажем, чемпионскую норму по бегу. А если ты совсем без сил и не выполняешь норматив, то разница между тобой и кандидатом в мастера спорта умножается по какой-то формуле. В итоге получается количество дополнительных дней твоего пребывания на гауптвахте ― с теми же лежаками, нормативами и без еды. То есть выйти оттуда тебе уже вообще никогда не светит. Помимо прочего, днем ты должен приносить пользу армии ― грузить мусор или что-то похожее, чтобы сильно хорошо не казалось.

– Божечки! За что ты туда попал?

– Да один большой руководитель дал мне задание поправить плакаты. Старые плакаты. Их нарисовал азербайджанец, который там раньше служил, блин, в эпоху упадка структурализма. Офицер, у которого эти шедевры с тех пор были в ведении, считал, что плакаты отличные, и хотел только немного их подреставрировать. А мне совесть не позволяла этого сделать, блин, я даже не знал, с какой ноги к этому искусству подойти. Целую неделю я ходил вдоль плакатов, испытывал вдохновение. И вот однажды в конце дня ко мне приперся этот офицер, заказчик, и не нашел на своих плакатах следов реставрации. Его это мощно взбесило, и он определил меня на гауптвахту. Всю следующую неделю меня водили на гауптвахту, как арестованного, но никак не могли принять, потому не хватало каких-то справок. Однако, регулярно в четыре часа дня с меня снимали ремень, шнурки, я брал зубную щетку и мы шли. Гауптвахтеры говорили: а у вас вот этой бумажки нет, вот этой… Меня уводили. Наконец-таки приняли. Но там было так жутко, что я сразу начал искать выход.

– Нашел?

– Да, конечно, ― он широко улыбается, ― я смотрел в окно!

– Опять?

– Счастливые случаи… Ну, в первый раз, когда я смотрел в окно на свинарнике, меня спас потенциальный клиент. Потом ― тоже. Я всегда заботился о клиентах. В этом и фишка. Пареньку, который вытащил меня с гауптвахты, нужно было украсить спортзал. Старый сержант, ответственный за физическую подготовку, к тому времени уже несколько месяцев, как собирался домой и от всех этих отжиманий, сапог, пробежек, короче, от спорта его тошнило. А новому хотелось, как лучше. Новый выгреб из спортзала все дерьмо, очистил раздевалки от хлама. Особенно напрягаться для этого не требовалось ― надо было просто найти солдат, которые умели сваривать, белить, убирать… Короче, надо было просто хотеть. Или начать честно выполнять свои обязанности. В общем, в спортзале, куда он хотел меня пригласить, уже были тренажеры, матрас, чтобы заниматься борьбой. Не хватало только картинок. На побеленных стенах спортзала получилась большая пустая поверхность. Я посмотрел на это дело и предложил новому сержанту сделать роспись на тему разных видов спорта. Я нарисовал ему эскизы. Он сказал, что все это супер, и выписал деньги, мы закупили краски, кисточки. Единственная проблема до моей гауптвахты была в том, что меня не отпускало начальство. Новый сержант еще не имел такого авторитета, чтобы брать на работу художника, и никак не мог осуществить свои мечты о красивом спортзале. И вот, сидя на той гауптвахте, я постоянно смотрел в окно. Способ уже проверенный: тюрьма по любому находится на территории части, так что все время кто-нибудь ходит мимо. Я знал, что с гауптвахты, так же, как с наряда в учебке, на работу отдавали кому угодно. И вот, увидев сержанта, я высунулся наполовину в окно к нему и кричу: я, раб, я раб… хочу в Египет!..

Представляя эту картину, мы с художником синхронно умиляемся тому, как благосклонна жизнь к умным людям.

– И он меня взял… ― художник улыбается, ― от радости, что меня спасли от тюрьмы, я размалевал ему стену в спортзале в рекордные сроки. Моя работа на этом, как ты понимаешь, как бы, кончилась. Но… возвращаться на гауптвахту мне не хотелось. Вообще не хотелось. Я начал укатывать своего сержанта, типа, давай я останусь, вон, говорю, еще сколько работ. Сержант согласился. Он пошел договариваться с моим начальством, и через час моя судьба была решена. Он вернулся и говорит: ты только на улицу не выходи, работай в своем режиме, хавчик мы тебе будем носить. И я стал украшать спортзал. А когда кончилось время моего наказания, меня сдали обратно в казарму. Я вернулся к своим товарищам, рожа толстая, и меня спрашивают, где был? Я говорю: на гауптвахте… А начальник, который меня посадил, начал орать: ну теперь ты понял, как плохо бывает в жизни тем, кто себя плохо ведет? Я говорю: да. Будешь плакаты подрисовывать? Я говорю: нет.

Рафаэль Бруно.

– Начальник меня чуть не убил. Как нет, говорит? А я ему: сам не видишь? И показываю ему на плакат, где у солдата советской армии нарисовано шесть пальцев. Начальник смотрит на пальцы и говорит: да? и что же теперь делать? Выкинуть, говорю, наф эти плакаты и рисовать новые. Он раздулся в объеме лица и спрашивает: а чего ж ты, говорит, раньше мне не сказал?

Художник пожимает плечами.

– Зато спортзал сделали… Короче, для реставрации шестипальцевых плакатов я заказал себе 10 бочек краски, по 100 л .

– Это ж захлебнуться! ― от жадности у меня нехорошо на душе.

Художник весело машет лапой.

– Да я уже просто знал, что между 10-ю и 100 литрами в армии нет большой разницы, но просить в любом случае надо больше. Мастерскую я себе выбил. И вот как раз тогда, во время работы над плакатами, уже после случая с чешкой, у меня и появилась возможность выходить за территорию полка в любое время суток: моя мастерская была в городе, ― подняв руку, художник делает жест «йес!», ― в итоге из-за этой работы и льгот с увольнительными у меня получилась гора всякого добра, которое можно менять на другое добро, куча личного времени, и я стал реально свободным художником. Только я был свободным художником не в Париже, а в Чехии, и слегка в армии. Но по сравнению с предыдущим армейским годом это был рай. Два месяца, не спеша, я рисовал эти плакаты. Было счастье. По дороге мне давали продавать разное барахло, я возвращался из города с выручкой, полный творческих впечатлений и сил, только что на такси не ездил.

…Слушая его, я вдруг вспоминаю, что самой козырной машиной в Мертвой Долине в начале 90-х была девятка. Старые местные раисы ездили на волгах, раисы помладше ― на жигулях девятой модели. После «жаркого февраля» в республике откуда-то появились Ауди и Пежо, в разруху иномарку можно было взять прямо на улице. Видимо, в горы аллах посылает не только автоматы Калашникова и нефть…

– Потом и эта работа закончилась, ― продолжает художник, ― мои плакаты повесили, и я стал вообще героем труда. А плакаты были на тему, как правильно маршировать. Около сотни, как раскадровка. Поднять ногу, опустить…

Он машет на здоровущее полотно.

– Чуть поменьше, чем эта картина. Когда все кадры повесили, офицер, который заказывал марширующих, опять меня вызывает. Я так удивился: вроде все сделали. А он мне предлагает, так щелкая языком: может лачком вскроем?.. И я еще целый месяц вскрывал лачком…

От того, что все хорошо, мы берем передышку. Мы улыбаемся и елозим на стульях. Через минуту художник говорит:

– А тем временем в спортзал с моей росписью стали толпами ходить люди. Потому что в окна были видны картинки, и народ к ним тянулся. У молодежи появился новый вид развлечений, место тусовки, приходили даже дети офицеров и, кстати, сын того замполита, который все хотел меня посадить. Короче, спортзал стал армейским клубом. Я там познакомился с парнем ― грузин. Мой новый друг работал в столовой, раздавал хлеб, масло и сахар. Блатная работа. В свободное время он был борец, вольник. В спортзале мы вместе тренировались. Он весил легче меня на 20 кг , но при этом был очень сильный. Он все время выигрывал и бросал меня по всему матрасу как хотел. Но поскольку партнера на ринге ему все равно больше не находилось, то я был ценим. Он открыл мне кредитную линию в столовой. В любое время суток я мог приходить и брать много пайков. Меня это даже пугало ― он безоговорочно выдавал мне еду в любых количествах. Но моим товарищам, которые раньше морочили мне голову бойкотом, ― им это нравилось. Каждый вечер они начинали пухнуть от голода, и мне приходилось бежать и кормить их маслом. И я являлся в столовую, как последняя скотина. Я стоял и ныл: ну я бы не пришел, но у моих лучших друзей животы болят… Короче, за спарринг я брал рафинадом.