Текст книги "Голубь с зеленым горошком"

За нами увязался несчастного вида клошар, и я, поддавшись стремительному порыву сентиментальности, подарила бедолаге зонтик с логотипом отеля. Оказавшись без элементарного щита, оберегающего нас от плаксивого парижского неба, мой спутник наградил меня полным недоумения взглядом.

– Ну что вы на меня так смотрите? Вы же филантроп – мадейрские тюрьмы облагораживаете, реставрацию музеев оплачиваете. Мне тоже не чужда благотворительность. Я помогаю парижским бомжам. И вообще, синьор Инганнаморте, вы не сможете почувствовать этот город, гуляя по нему под зонтом.

– Мадемуазель, если бы я знал, что у меня будет такой импульсивный гид, я бы не пригласил вас в Париж, – сказал он, посматривая на промокшую насквозь рубашку.

– Да?

– Конечно, нет. Меня все устраивает. Особенно ваши мокрые волосы. Они всегда превращаются в кудри?

– Только по волшебству и только на территории золотого парижского треугольника, – пошутила я. – Простая алхимия, синьор Инганнаморте, простая алхимия.

– Мадемуазель, что-то мне подсказывает, что мы начинаем меняться местами. Отвлеките меня от вашего прилипшего к телу сарафана.

– Как отвлечь?

– Не знаю. Расскажите какую-нибудь чушь. И вообще… Куда мы идем, мой сумасшедший гид?

– Мы идем в «Unisex». Почти пришли. Этот ресторан практически всегда открыт, и здесь подают неплохой паштет. Отвлечь… отвлечь… Могу продекламировать Верлена на французском. «Сердцу плачется всласть, как дождю за стеной, что за тайная власть у печали ночной…» Это не то. Вы знали, что свинья – единственное животное, которое не может посмотреть на небо?

– Что за чушь?

– Так вы же именно о ней меня и просили.

– Не до такой степени, – рассмеялся Дженнаро. – А если перевернуть?

– Кого?

– Свинью.

– Я об этом не думала. Наверное, в таком варианте животное сможет увидеть небо… – Я на секунду задумалась. – Вуаля, синьор Инганнаморте. Мы на месте.

В позднее время суток клуб-ресторан «Unisex» зачастую был забит до отказа, так как относился к одному из немногочисленных ночных заведений, расположенных в восьмом аррондиссмане Парижа. Музыка там гремела вовсю, привлекая все новых и новых посетителей и не нагулявшихся вдоволь туристов.

– Мадемуазель, это что за бедлам? – поинтересовался Дженнаро, когда мы нырнули в глубь ресторана, пробираясь среди огненно-красных предметов мебели.

– В этом бедламе еще нужно попробовать заполучить столик, – ответила я, озираясь по сторонам в поисках какого-нибудь гарсона. – Кстати, я не знала, что бедлам – английское слово.

– Оно более чем английское, потому что «Bedlam» – это название лондонской психиатрической лечебницы.

– Да? Не переживайте – здесь немного лучше, чем в психбольнице. Monsier, monsier! Excusez-moi! Est-que vous avez la table pour deux personnes?[66]66
  Месье, месье, простите! У вас есть столик на двоих? (Фр.)


[Закрыть] – окликнула я пробегающего мимо официанта.

– Pour bois ou pour manger?[67]67
  Попить или покушать? (Фр.)


[Закрыть]

– Pour manger et pour bois[68]68
  Попить и покушать (фр.).


[Закрыть], – улыбнулась я.

Несмотря на то что парижские официанты далеко не всегда отличались вежливостью и отзывчивостью, они в большинстве случаев искренне мне симпатизировали. Исключение составляла лишь одна заспанная барышня, которая двадцать минут несла мне меню в небезызвестном «Cafe de la Paix» и полчаса выясняла, что значит французское слово «omelette». В отличие от меня, Дженнаро не нужна была улыбка, чтобы очаровать официантов: он четко говорил им, чего хочет, и ясно давал понять, какая славная евро-благодарность ожидает их за реализацию его желаний. Одним словом, мы быстро заполучили лучший столик, с которого, как по волшебству, исчезла маленькая табличка с надписью «Reserve», потому что «Unisex» не относился к числу парижских заведений, где слову «резерв» придают хоть какое-то значение.

– Простите, так что вы говорили о «Bedlam»?

Бутылка «Chablis» в ведерке со льдом появилась на столе так же быстро, как и исчезла прямоугольная табличка. Паштет и сырное плато тоже не заставили себя долго ждать.

– Мадемуазель, я устал кричать на весь ресторан. Не имею ничего против хорошей музыки, но здесь слишком шумно. Либо пересядьте ко мне на диван, созданный в лучших традициях французских борделей, либо дождитесь, когда мы отсюда выйдем.

– Pas de problem[69]69
  Без проблем (фр.).


[Закрыть]. – Я с удовольствием оставила в одиночестве довольно удобное кресло.

– «Bethelem hospital» был основан в тринадцатом веке при одном из лондонских монастырей. – Дженнаро непринужденно меня обнял. – Он служил пристанищем для несчастных, обездоленных и умалишенных людей. Впоследствии больницу стали называть «Bethelem» или «Bedlam». Методы лечения, правда, были не очень гуманными: больных заковывали в цепи, пускали им кровь, морили голодом и за деньги разрешали местным богачам увидеть это зрелище собственными глазами.

– Merrrrrd… Синьор Инганнаморте, со стороны наверняка кажется, что вы нашептываете мне на ухо слова безудержной страсти, а не хладнокровно рассказываете об издевательствах над бедолагами. Это все равно, что лечить гомосексуализм электрошоком. А ведь лечили же…

– Было и такое, – подытожил он, заказывая еще одну порцию французского паштета. – Вы оказались правы: здесь неплохо готовят pate en terrine.

– Я рада. А вы как к ним относитесь?

– К психам?

– К гомосексуалистам, – уточнила я.

– Я к ним вообще не отношусь. – Он соблазнительно улыбнулся.

– Прекратите меня смешить. Вы же понимаете, о чем я.

– Ну, как я могу к ним относиться? Мне абсолютно все равно, кто, с кем и как спит. Просто я предпочитаю женщин.

– Каких?

– «Chablis» пагубно на вас влияет, мадемуазель, – проговорил Дженнаро сквозь смех. – Рыжеволосых, с большими глазами, длинными ногами и детским лицом. Они задают много вопросов, знают в оригинале лучшую речь Черчилля, говорят на пяти-шести языках и одаривают зонтами парижских бомжей.

– И часто вам такие попадаются?

– Обычно я встречаю их в самолетах, на рейсах из Женевы по пути в Лиссабон.

– Продолжение мне известно. – Я пыталась подхватить вилкой кусочек камембера, но хохот одерживал безоговорочную победу. – В Лиссабоне вы их теряете, а через несколько дней девушки пытаются утопиться на Мадейре еще до близкого знакомства с вами.

– Примерно так. Лучше расскажите, чего мне ожидать от вас завтра. Вы серьезно подошли к вопросу экскурсии?

– Да. Очень. Я буду знакомить вас с историческими личностями, покажу свои любимые места и сделаю все для того, чтобы вы полюбили Париж. План действий вас устраивает?

– Вполне. Но тогда нам лучше вернуться в отель, потому что уже четыре утра.

– Уже? Я вас очень прошу… Разбудите меня завтра. Знаете, однажды я поняла, что время – всего лишь перелет из одной точки мира в другую. Самолет еще не успел взлететь, а пилот уже объявляет посадку. Меня это очень разозлило, и я перестала носить часы. Вообще от них отказалась. Но с вами… это даже не полет. Мне кажется, что какой-то монстр жадно пожирает секунды и не хочет со мной делиться. Просто не хочет и все.

– Я позвоню вам в номер. Не переживайте. Послушайте, монстр, которого вы упомянули, – не более чем иллюзия. Пойдемте, мой солнечный друг. Хотя я бы предпочел вернуться в отель на такси.

– Ну уж нет… Пятнадцать минут прогулки по пустому Парижу монстру я не отдам.

– Faites comme vous voulez[70]70
  Пусть будет по-вашему (фр.).


[Закрыть].

Мы вернулись в отель тогда, когда парижское небо, утомившись то ли от себя, то ли от плотности дождливых облаков, украсило город неожиданной прозрачностью. Если я, несмотря на топографический кретинизм, отправилась к предположительному лифту, то мой друг упал на диван прямо в холле и уставился на одну из картин на стене.

– Мадемуазель, идите ко мне. Я сильно устал за последние двое суток. Можно вас попросить об одолжении?

– О чем угодно…

– Закажите, пожалуйста, на рецепции чашку эспрессо.

– А можно две?

– Конечно. Уверен, что вам пойдут навстречу. А это оставьте нашему другу-рецепционисту. – Он протянул мне купюру в двадцать евро.

– А я могу угостить вас кофе?

– В другой раз.

– И монстр не украдет этот «другой раз»?

– Нет, не украдет.

Француз на рецепции с радостью приготовил нам две чашки хорошего кофе, несмотря на закрытые бар и ресторан. Не думаю, что причиной всему послужила купюра в двадцать евро – сотрудник отеля честно признался, что наша пара доставляет ему эстетическое удовольствие. И мы таки его доставляли: вместо того чтобы улечься на разные кровати парижских сьюитов, мы внимательно изучали картины на стенах и говорили о высоком.

– Знаете, в лиссабонской гостинице мне на глаза попалась девушка Дега. И немецкий турист проспорил мне хорошее вино. Но эта фламандская девочка в раме тоже неплохо смотрится…

– Вы просто идеальный искусствовед, – сотрясался от смеха мой друг, уничтожая эспрессо правильными португальско-итальянскими глотками.

– Хотя картина в вашем номере мне понравилась гораздо больше…

– В каком номере?

– В вашем с Бернардом Шоу.

– Она так запала вам в душу, что вы решили вспомнить о ней даже ранним парижским утром?

– Да, чем-то она меня сильно зацепила. Какой-то бешеной силой и энергетикой. Вы знаете, что в Париже сто семьдесят три музея?

– Какая поразительная точность.

– И четыреста семьдесят тысяч деревьев. Я люблю каждое. И восемьсот тридцать библиотек…

– …И ваш кофе сейчас окажется на моих брюках. Пойдемте, иначе вы сейчас уснете на моем плече, и мне снова придется носить вас на руках.

Он разжал мои пальцы и поставил на столик точеную чашечку с недопитым эспрессо.

– Мне бы очень этого хотелось… Очень, – успела произнести я прежде, чем ряды моих ресниц окончательно воссоединились.

– Вы начинаете пользоваться моей слабостью, – рассмеялся Дженнаро, неожиданно поднявшись с дивана и подхватив меня на руки.

– Только силой, синьор Инганнаморте, только силой…

Обвивая руками его смуглую шею, я махнула на прощание улыбающемуся французу, по губам которого можно было прочесть сладкое «Bonne nuit»[71]71
  Спокойной ночи (фр.).


[Закрыть].

* * *

Отчаявшись от безуспешных попыток провалиться хоть в какое-то подобие сна, я умылась и, надев спортивную экипировку, спустилась на рецепцию, чтобы узнать, где находится фитнес. Француз встретил меня, как отец, потерявший на годы свою родную дочь. Он объяснил мне траекторию короткого маршрута и весело добавил:

– Ваш друг уже там.

– Серьезно?

– Да. Обычно зал открывается позже, но он попросил сделать исключение.

«Знаю я его исключения», – подумала я и мило улыбнулась.

Тихонько приоткрыв дверь в фитнес-зал, я моментально пришла к следующему умозаключению: в жизни можно бесконечно смотреть на три вещи – на бульвары Парижа, сияющие над океаном звезды Мадейры и на то, как отжимается Дженнаро Инганнаморте. Как же легко он это делал под музыку в спортивных наушниках… Я всегда придерживалась мнения, что красота для мужчины – сущая ерунда и пустяк. Интеллект – вот, что для меня сильнейший магнит. Но когда бесконечный интеллект подкрепляется холодной, мужественной красотой, обескураженный разум покидает меня вопреки любым доводам и аргументам.

Я бесшумно подошла к широченной накачанной спине, которую обтягивала серая футболка с узкой полосочкой пота на позвоночнике. То ли сказывалась бессонная ночь, то ли подаренные Парижем эмоции, но я решила, что моему товарищу не помешает утяжеление и аккуратно приземлилась на его спину, пока он делал очередной выдох. На вдохе я ощутила счастье свободного полета и оказалась в противоположной части спортзала, даже не успев сообразить, что произошло. Потирая ушибленный локоть и правый висок, я смотрела на Дженнаро ошарашенными глазами. Он быстро сорвал с себя наушники, произнося на ходу весь набор португальских ругательств.

– Мадемуазель, вы с ума сошли? Это что было? – Присев рядом со мной на корточки, он попытался оторвать мою руку от подпухшего виска. – Покажите мне лицо. Вы сильно ударились?

– Не знаю… Это я с ума сошла? Вы что, спортивной борьбой занимались или во Французском легионе служили? Это что за бросок такой был?

– Meeeeerd… Просто сработал инстинкт. Что вы вообще здесь делаете в такую рань?

– Да то же, что и вы. Не спалось. Глупо было с моей стороны так с вами экспериментировать.

– Вы часто садитесь на мужские спины в тренажерном зале? – Дженнаро хотел меня рассмешить.

– Нет. Вы у меня первый. И точно последний. Это был урок на всю жизнь.

– Я сейчас принесу вам лед. Что вы смеетесь?

– Скажите, синьор Инганнаморте… А сколько женщин выжило после секса с вами?

– Вы таки сильно ударились головой.

– Нет, – хохотала я. – Просто подумала, что если бы девушка проснулась раньше, чем вы, и села на вас сверху, то ей бы сильно не поздоровилось, учитывая ваши инстинкты. Пробила бы головой потолок и…

– Хватит. – Он сказал это с максимальной жесткостью, но не выдержал и улыбнулся. – Я сейчас принесу лед.

– А начало сегодняшней экскурсии выдалось на славу, да?

– Да… Мадемуазель, простите меня.

– Сама виновата. Знаете, вы мне напомнили одного человека…

– Мадемуазель, если я сейчас не схожу за льдом, то висок опухнет еще больше. И локоть мне тоже не нравится.

– Забудьте, лед не поможет. У меня сниженные тромбоциты и синяки иногда появляются от прикосновений. Просто ушиб.

– А что с тромбоцитами не так?

– Как-нибудь в другой раз расскажу. Наверное. Так вот, по поводу человека: у меня был и, полагаю, есть друг, которому всегда нужна стена за спиной. В противном случае он отказывался от столиков в ресторане. Просто он всегда должен сидеть спиной к надежной стене.

– В него стреляли со спины?

– Как вы догадались?

– Я все-таки принесу вам лед.

Так и сформировалось негласное правило: если кто-то из нас игнорировал тот или иной вопрос, мы его больше не задавали.

* * *

– Итак… синьор Инганнаморте, мы начинаем экскурсию тысячелетия, – сказала я после того, когда мы пробрались сквозь толпу на Елисейских Полях.

– Наконец-то. Я все думал, кто кого съест быстрее во время завтрака: вы клубничный йогурт, или он – вас. И когда вообще закончится этот хаос?

– Я не выспалась, но продолжу. Сейчас мы с вами на Place de la Concorde и смотрим на сады Тюильри, которые ведут прямо к Лувру. Слева от нас небезызвестный «Hotel de Crillon», который за три сотни лет успел пережить правление парочки королей, Французскую революцию и империю Наполеона. К сожалению, отель находится на реставрации уже несколько лет. За углом – парижский «Buddha-Bar» – у них прекрасные суши и отличная музыка. Что касается площади Согласия… Восемь огромных статуй вокруг нас олицетворяют французские города: Леон, Марсель, Нант, Бордо, Лилль, Страсбург, Брест и Руан. В центре – двадцатидвухметровый египетский обелиск, подаренный французам Мухаммедом Али в 1829 году. Эту громадину доставляли в Париж целых четыре года, так как с транспортировкой в то время было не очень-то легко. Кстати, на постаменте можно рассмотреть схемы и оборудование, с помощью которого и осуществили доставку. Верхушка у обелиска отсутствовала, поэтому французы приделали ему золотой колпак собственного производства.

– Очень познавательно, мадемуазель…

– Издеваетесь, да? Я правда стараюсь сосредоточиться и рассказать вам что-нибудь интересное. К тому же я нервничаю и переживаю, чтобы вы не уснули.

– Я серьезно. Мне все нравится. Только вы украли у обелиска один метр. Его высота – ровно двадцать три.

– Откуда вы знаете?

– «Из книг, мадемуазель, из книг», – произнесли мы в один голос и рассмеялись.

– Раз уж экскурсию веду я, то пусть будет двадцать два метра.

– Sans replique![72]72
  Без возражений! (Фр.)


[Закрыть]

– Хотя что-то мне подсказывает, что вы правы. Я давно обратила внимание на вашу поразительную точность расчетов. Да, пока не забыла: в свое время на этой площади установили гильотину и под очаровательные крики ликующей толпы казнили Луи XVI, Робеспьера, Марию Антуанетту и еще с десяток выдающихся личностей.

– Это французы любят: бастовать, ликовать и казнить.

– Лучше и не скажешь. Видите широкую улицу с арочным фасадом, которая уходит в направлении Лувра параллельно садам Тюильри?

– Rue de Rivoli?

– Fidelement[73]73
  Точно (фр.).


[Закрыть]. Несколько лет подряд я постоянно останавливалась в отеле в трех шагах от этой улицы и каждое утро бегала кроссы по Тюильри. В кармане всегда позвякивали мелкие евро, чтобы на обратном пути можно было купить капучино и свежий круассан. Незабываемые дни…

– Я понял, чем знаменита эта улица. – Дженнаро аккуратно взъерошил мои волосы, чтобы не задеть травмированный висок. – Болит?

– Да я о нем уже забыла. Rue de Rivoli знаменита не только моими пробежками. Она была названа в честь победы Наполеана над австрийской армией в итальянском Риволи и считалась одной из самых примечательных улиц города. В общем-то это и по сей день так.

– А золотой мост справа от нас?

– Это мост Александра III, который построили в самом конце девятнадцатого века в память о заключении франко-русского соглашения. Он примечателен тем, что однажды в день своего рождения, приблизительно в одну минуту первого ночи, я стояла здесь под проливным дождем и любовалась огнями Эйфелевой башни.

– А зонтик вы выбросили в Сену или по традиции подарили клошару?

– Я его просто не взяла. Если серьезно, то металлическая арка моста соединяет Елисейские Поля и ансамбль Инвалидов, на который мы как раз сейчас смотрим. Проект задумал Людовик XІV, приказавший построить дом для нищенствующих солдат-инвалидов. Приют украшает огромная площадь Эспланады и Собор Дома инвалидов, под золотым куполом которого находится гробница Наполеона. Прах маленького императора перевезли во Францию лишь в 1840 году спустя девятнадцать лет после его смерти, замуровав останки в шесть гробов, сделанных из различных материалов: эбенового дерева, жести, дуба, красного дерева и свинца. Что вам еще рассказать? Собор построил Жюль Ардуэн-Мансар – он также успел увековечить свое имя благодаря работе над Версальским дворцом и Вандомской площадью. Я вот не помню, это он придумал парижские мансарды или нет, – задумавшись, я замолчала.

– Нет. Мансарды придумал его родственник, Франсуа Мансар – баснословно дорогой архитектор. Его услуги были доступны далеко не всем, потому что он любил сносить здания и начинать все сначала в том случае, если промежуточный результат его не удовлетворял.

– Синьор Инганнаморте… Меня не покидает ощущение, что вам известно об этом городе больше, чем мне. И далеко не из книг.

– Мадемуазель, я бы не советовал вам всегда полагаться на ощущения. Так куда мы идем дальше, милый гид? К Инвалидам, в Тюильри? Или так и будем вечно кружить по place de la Concord в ожидании очередной исторической казни?

– Вы не угадали. – Взяв его под руку, я зашагала в сторону ближайшего пешеходного перехода. – Мы сейчас выйдем на rue Royal, которая простирается от площади Согласия до площади Мадлен с одноименной церковью. По пути мы заглянем в один уютный дворик, и я угощу вас вкуснейшим круассаном. А дальше – узнаете.

– Церковь Мадлен – это то самое святое место, где вы страстно клялись перед алтарем вернуться в Париж в одиночестве либо со своим мужем? – Он еле сдерживался, чтобы не засмеяться.

– Да, то самое место. Ну, не сдержала я клятву, и что? Мне, например, перед собой не стыдно. Перед мужем тоже. Как мне может быть стыдно перед тем, кого вообще не существует? Другое дело, если бы он у меня был, а я бы развлекалась с вами в Париже…

– То есть вы бы по-дружески не полетели со мной в Париж, если бы были замужем? – На этот раз смех победил.

– Если бы я была замужем, я бы поставила свечки во всех парижских церквях, чтобы не встретить такого мужчину, как вы. А затем…

– Затем?..

– Я бы задула все свечи. И зажгла новые. Чтобы вас встретить.

– Мадемуазель, какая четкая последовательность жестких решений, – хохотал Дженнаро. – Это и есть rue Royal и знаменитый ресторан «Maxim’s»?

– Знаменитый, вечно забитый пафосными русскими и чудовищно дорогой. Наверное, здесь стоило побывать в начале двадцатого века, повосхищаться Art Nouveau, вельветом, мерцанием бриллиантов и красивыми женщинами, которые были частью уникальной концепции. «Maxim’s» считался одним из лучших ресторанов планеты, который посещали все звезды и сильные мира сего, начиная от Бриджит Бардо, заканчивая Онассисом. На сегодняшний день он не представляет никакого интереса, но это мое субъективное мнение. Если не ошибаюсь, его последним владельцем стал Пьер Карден. Лучше посмотрите на эту улочку, на то, как отражается солнце в витринах… Вы можете себе представить, что в августе 1843 года rue Royal была оккупирована десятками тысяч бабочек? Массовое нашествие, феномен, до сих пор никем не объясненный. Бабочки покрыли фасады домов, тротуары, колонны церкви Мадлен, а на следующий день просто исчезли. Мне бы так хотелось оказаться здесь 12 августа 1843 года! Хоть на секунду.

– Ваша красивая сказка напомнила мне менее романтическую историю с зайцами на Мадейре. Несколько лет назад они заразились бешенством и носились по всему острову, как одурманенные наркоманы: прыгали под колеса, устраивали спринтерские забеги на пляжах и распугивали туристов.

– Вы серьезно? Пытаюсь себе представить чокнутых зайцев, и почему-то хочется смеяться. Простите.

– Смейтесь на здоровье. Но уверен, что бабочки, покрывшие rue Royal, вызывали большее умиление. Мы идем в «Dior»? – спросил Дженнаро, когда я потянула его к магазину с белым козырьком.

– Почти. Но нет.

– Почему?

– Потому что у нас нет времени на магазины. Но если вам что-нибудь там нужно, давайте зайдем.

– Мне – точно нет, хотя я бы купил несколько свежих вилибрикеновских рубашек.

– «Vilebrequin» находится на Avenue Montaign – это ровно в двух шагах от нашего отеля. Мы успеем попасть туда завтра.

– Уникальный ребенок… Я же не могу пригласить девушку в столицу моды, жить в двух шагах от Avenue Montaign и покупать себе рубашки, когда она отказывается от шоппинга. Давайте хоть в «Dior» зайдем.

– Давайте завтра. – Меня вдруг одолел бесконтрольный смех. – Простите… Я просто вспомнила одного человека, который однажды пригласил меня на шоппинг, чтобы поднять настроение. Он прекрасно знал, что у меня нет денег, потому что обстоятельства были сложные. Я бы сказала смертельные. Так вот шоппинг заключался в следующем: он выбирал себе вещи, выходил из раздевалки и спрашивал, к лицу ли ему та или иная шмотка.

– И он не предложил вам что-нибудь выбрать?

Дженнаро резко замедлил шаг.

– Нет.

– А вы, естественно, этого не сделали?

– Конечно, нет. В тот момент тряпки заботили меня меньше всего. Это не то, о чем я думаю, когда навсегда теряю друзей. Да и вообще я о них редко думаю. Наверное, потому что у меня всегда была возможность выбирать. Ну, или почти всегда.

– Понимаю. Но на вашем месте я бы вынес весь магазин, – процедил он сквозь зубы.

– В каком смысле?

– Не важно.

– Нам сюда. Добро пожаловать в le Village Passage.

Робко взяв его за руку, я проскользнула в узенькую, едва заметную арку рядом с диоровским магазином. Однажды я оказалась здесь по чистой случайности, прогуливаясь по Парижу вместе с папой. Это был старенький парижский дворик – очаровательная деревушка в самом центре великого города. Первые здания появились здесь еще в 1760 году, со временем разделив пространство вместе с колоритным французским рынком. На сегодняшний день местечко преобразилось в пассаж под открытым небом, где можно насладиться крохотными домиками, лучшими брендовыми магазинами мира и уютнейшим ресторанчиком «Le Village», где, по моему мнению, готовили превосходный капучино и будоражащие вкусовые рецепторы круассаны. Впрочем, у заведения было много других достоинств, начиная от шикарной кухни и заканчивая невероятно красивыми официантами. Однажды я чуть нечаянно не вышла замуж за одного из этих красавцев, потому что произнесенное им «je vous en pris»[74]74
  Не стоит благодарности (фр.).


[Закрыть] едва не лишило меня сознания на глазах у любимого отца.

– Мадемуазель, это было великолепно, – к такому выводу пришел мой друг, стряхивая на блюдечко крошки четвертого по счету круассана. – И куда мы дальше?

А дальше нас ждала церковь Мадлен с ее величественным фасадом, напоминающим классический греческий храм. Возвышающийся над двадцатиметровой колоннадой фриз со сценой Страшного суда невольно вызывал грандиозное уважение к Наполеону, который приказал построить «La Madeleine» в честь своей Великой армии. Я на секундочку испытала чувство стыда перед Марией Магдалиной, но нарушенная клятва однозначно стоила состояния эйфорического счастья и тонких укоров со стороны моего спутника.

– Я шел с ней к алтарю под одиноким сводом… – сыронизировал мой товарищ.

– Больше не буду с вами так откровенничать. – При всем желании у меня не получалось на него сердиться. – В вас вообще нет ничего святого.

– Здесь вы фактически попали в точку. Но согласитесь, мадемуазель, с вами я веду себя довольно свято.

– И кто сказал, что мне это нравится?

– А разве нет?

– Нравится, черт возьми.

Я прижала ладонь к губам, с которых слетело пропитанное эмоциями французское «merd».

– Мадемуазель, мы же в церкви…

– Простите. И вы, и Мария Магдалина… Ладно, нам пора. Впереди великая прогулка.

Полюбовавшись шикарным зданием «Opera Garnier» с мраморными ступеньками и расписанным Шагалом плафоном, мы зашагали по бульвару Капуцинов, названному в честь располагавшегося неподалеку монастыря капуцинок. Я показала Дженнаро легендарный мьюзик-холл «Олимпия», где в 1895 году братья Люмьер впервые продемонстрировали публике свой фильм. Я болтала без умолку, ведь Париж всегда был, есть и останется уникальным, потому что каждая его часть, улица и перекресток являются хранителями истории. Это – неизменно, это – навсегда. Париж – тот самый город, в котором ты указываешь на кусочек тротуара и говоришь: «А вот этот квадратный метр на пороге Министерства иностранных дел знаменит тем, что однажды здесь в приступе апоплексии упал Стендаль».

«Когда Богу на небе скучно, он открывает окно и смотрит на парижские бульвары» – эти слова были произнесены не просто так. Бульвар Капуцинов сменялся Итальянцами с историческими кафе «Англэ» и «Тортони», которые так любили посещать известные литераторы и журналисты. В каждом уголке кипела и бурлила жизнь: французы шуршали газетами, звенели бокалами и конечно же не очень спешили приступать к повседневной работе. Своими просторами и красотой бульвары были обязаны префекту Осману, принявшему решение значительно расширить пропахшие канализационными испарениями узкие улицы. Барон Осман настолько изменил планировку города, что в обиход вошел такой термин, как «османизация». Уставший от антисанитарии и частых эпидемий Париж наконец-то задышал полной грудью. Его сердце забилось совершенно иначе, освободившись от огромного количества транспорта, сконцентрированного на переплетении плохо продуманных развязок.

Оставив позади Национальный банк Парижа, мы оказались на бульваре Монмартр. Прожив здесь больше месяца, я знала все рестораны, пассажи и уходящие вверх перпендикулярные улицы.

– Видите белую церковь вдалеке? Это вершина холма Монмартр – сто тридцать метров над Парижем. Великолепный собор Сакре-Кер. К слову, «montmartre» – это «гора мучеников». Римляне обезглавили там несчастных христиан во главе с первым парижским епископом Дени. Как и заведено, его впоследствии причислили к лику святых.

– Замечательно. Очень красиво, мадемуазель. Но мы же не пойдем туда пешком?

– Именно туда мы и идем. В самый богемный аррондиссман всех времен и народов – в сердце писателей, художников и шлюх.

– Последнее, конечно, сильно заинтересовало. Я верно понял, что вариант такси даже не обсуждается?

– Вообще-то нет. Но я над вами сжалюсь: на такси мы переедем в другой богемный квартал под названием Монпарнас. У меня там есть небольшое дело, нужно успеть до темноты.

– Какое дело?

– Вы все узнаете, синьор Инганнаморте, все узнаете.

Оказавшись на многолюдном бульваре Рошешуар, мы уперлись в фасад «Элизе-Монмартр» – одного из первых заведений, где начали танцевать канкан. В свое время здесь рисовал Лотрек, выступал Высоцкий и даже дрались боксеры, уступившие место стриптизершам и развратникам. Свернув на улицу Виктора Массе, я показала Дженнаро симпатичный домик под номером двадцать пять, в котором успели пожить Тео и Винсент Ван Гог.

– Странно все это, – с грустью сказала я, глядя на особнячок. – Прозябаешь всю жизнь в нищете, висишь на шее у брата, вкалываешь, отдаешь все силы, рисуешь бедных крестьян, считаешься чудаком и душевнобольным, не продаешь ни одной картины и умираешь. А затем весь мир сходит с ума и кричит: «Подсолнухи Ван Гога, его маки? Заверните мне все! Отдам миллионы миллионов!»

– В мире много таких примеров, мадемуазель. Гораздо сложнее найти того, кто творил и наслаждался славой при жизни, при этом не спиваясь и не подсаживаясь на наркотики.

– Дали, Пикассо, из писателей – Мопассан…

– Пожалуй, да. Но Мопассан всю жизнь болел сифилисом и закончил свои дни в психиатрической больнице.

– Давайте не будем… Мне как-то совсем печально.

– Почему?

– Объясню вам чуть позже. Вернее, покажу. Предлагаю начать с Дали и Пикассо. В музей Пикассо мы не попадем, потому что на это уйдет много времени, но есть одно место, к которому он имеет отношение. Вы хотите увидеть «Мулен Руж»?

– Красную мельницу на бульваре Клиши? Думаю, мы ошиблись веком для посещения этого кабаре. Лотрека мы там не встретим, канкан уже не тот, что был, а туристы меня мало интересуют.

– Неплохо, синьор Инганнаморте, – рассмеялась я. – Я примерно такого же мнения о знаменитом кабаре. Оно всегда интересовало меня благодаря Лотреку и Bal de Quat’z’Arts.

– Разве «Бал четырех искусств» проводили в «Мулен Руж»?

– Да, один раз. Второй по счету бал. Он произвел фурор. Помните песню Жоржа Брассена?

– Les copains affligés, les copines en pleurs, la boîte à dominos enfouie sous les fleurs…

– Точно… «Черный, как гроб в цветах, пенал для домино, черные зеркала, завешено окно. Костюмы, маски, грим, прекрасный карнавал! У «четырех искусств» опять прощальный бал». Мне кажется, это была прекрасная идея – собираться всей Школой высших искусств и подтрунивать над смертью. А теперь угадайте, куда мы пришли.

– Понятия не имею. На какую-то площадь.

– Это не просто площадь. Это площадь Эмиля-Гудо, улица Равиньян, дом тринадцать. И… Бато-Лавуар!

– Мадемуазель, вы решили показать мне плавучую прачечную?

– Ну, перестаньте! «Плавучая прачечная» – это дословный перевод le Bateau-Lavoir. В конце девятнадцатого века в этом здании располагалась фабрика по производству роялей. Хозяину, по всей видимости, не хватало денег, и он начал сдавать часть помещения в аренду. Цена была вполне приемлемой, и вскоре жутковатый барак превратился в целую лабораторию искусств. Представьте себе несколько десятков писателей, художников и поэтов, которые спят по очереди из-за нехватки кроватей и пользуются одним душем на всех. Можно сказать, что в этом месте зародился кубизм, так как Пикассо умудрился написать здесь «Авиньонских девушек». Брак, Модильяни, Гертруда Стайн, Апполинер – кого здесь только не было… Знаете, мне кажется да Винчи не ошибся, когда сказал, что маленькие комнаты или жилища собирают ум, а большие его рассеивают. Что-то не так? Почему вы так на меня смотрите?