Текст книги "Немец"

Глава пятнадцатая

Русские штурмовики ушли на юг, оставив после себя огонь, дым и разбитую технику. Пока Ральф Мюллер решал, что делать дальше, со стороны Жиздры показались несколько автомашин, в том числе один грузовик, скорее всего чешского производства, с красным крестом на брезенте.

Впереди ехал четырехместный фольксваген. Эти скоростные короткобазные машины отлично справлялись с бездорожьем и часто использовались в люфтваффе для транспортировки сбитых в бою или совершивших вынужденную посадку пилотов. Поравнявшись с Ральфом, машина остановилась.

– Кто-нибудь выжил, обершарфюрер? – спросил у Ральфа немолодой лейтенант вермахта, сидящий рядом с водителем.

– Не знаю. Все закончилось три минуты назад.

– Садитесь, поедем с нами. Возможно, понадобится ваша помощь.

– Конечно, поехали.

Вскоре их взору открылась картина, от которой у Ральфа кровь застыла в жилах. Повсюду были разбросаны еще горящие части автомобилей. Воронки дымились, а земля, вывороченная наизнанку после взрыва, отчего-то была ярко-желтого цвета. В искореженных кабинах, около уничтоженных снарядами машин, в воронках, на снегу – повсюду лежали изувеченные люди и человеческие останки.

Откуда-то слева, из-за грузовика, который пострадал меньше остальных, доносился слабый стон. Санитары, приехавшие на татре с красным крестом, пошли на эти звуки (которые повторялись с равными интервалами, отчего слушать их было просто невыносимо). Ральф механически двинулся следом.

Упершись головой в подножку, полулежа на окровавленном снегу, доживал свои последние минуты тот самый водитель, который согласился доставить Мюллера до поворота на Жиздру.

– Господи, когда же все это прекратится… – вздохнул кто-то.

Ральф обернулся и увидел за спиной лейтенанта.

У него потемнело в глазах, он почувствовал приступ тошноты. Зато собственные раны вдруг перестали беспокоить, будто он принял лошадиную дозу обезболивающего. Ральф отвернулся и пошел прочь, невольно успев подслушать разговор санитаров.

– Хорст, мы когда ожидаем санитарный поезд?

– А что ты у меня спрашиваешь? Ты ведь сам говорил, послезавтра.

– А… ну, да, конечно, послезавтра.

– Этот бедолага все равно не дотянет. Ноги как бритвой срезало.

– Конечно, посмотри сюда, снаряд угодил прямо в капот, машина пополам развалилась.

Санитары продолжали тихо переговариваться, переходя от раненого к раненому и облегчая им страдания притупляющей боль инъекцией.

Лейтенант закурил, предложил сигарету Ральфу, но тот вежливо отказался.

– Господин лейтенант, господин лейтенант! – водитель фольксвагена звал начальника, отчаянно жестикулируя.

Они пошли на его зов и на некотором расстоянии от места уничтожения колонны, там, где дорога слегка изгибается, увидели то, что осталось от армейского бронетранспортера. Им показалось, возле машины что-то шевельнулось. Когда же они наконец достигли места трагедии, то увидели обожженное и изрешеченное осколками тело умирающего человека. Его била мелкая дрожь.

Подойдя ближе, Мюллер вздрогнул и отпрянул, узнав того, кто ударил его ножом в лесу возле Хизны. Вдруг этот человек открыл глаза, посмотрел на него и отчетливо прохрипел:

– Ich hatte Pech[14]14
  Не повезло… (нем.)


[Закрыть]…

Погибших погрузили в санитарную машину. Ральф помогал перетаскивать тела Хартмана, Пауля и несколько фрагментов, которые раньше составляли единое целое – майора, а на самом деле штурмбаннфюрера СС фон Заукера.

Когда мрачная работа была закончена, лейтенант предложил подвезти Ральфа до Жиздры. Ехали молча, беспрепятственно преодолевая все посты, на которых окоченевшие солдаты пытались хоть как-то согреться с помощью неуклюжих движений. Некоторые были перевязаны шерстяными платками, отчего издали походили на вооруженных карабинами русских бабушек.

Санитарный грузовик повернул налево у первого блокпоста, контролирующего въезд в город. Дорога до центра Жиздры, где располагалась комендатура и штабные подразделения 2-й армии, заняла больше часа, поскольку она была расчищена от снега таким образом, что две машины не могли разъехаться.

Фольксваген то и дело останавливался, пропуская грузовики с солдатами, бронетранспортеры и самоходные орудия.

Поблагодарив лейтенанта, Мюллер сделал вид, будто направился к зданию, подле которого дежурил часовой с автоматом в форме войск СС. Но как только фольксваген скрылся из виду, Ральф остановился, присел на занесенную снегом скамейку и задумался.

Сидеть было холодно, но немного передохнуть и привести мысли в порядок не мешало. Его преследователи погибли. Странно, но он не испытывал особой радости от этого. Да и как можно испытывать радость после того, как на твоих глазах два десятка людей разорвало на куски? Ему, безусловно, повезло. Но что значило везенье? Зачем небеса вновь сохранили ему жизнь, помогли выпутаться из непростой ситуации?

Ральф чувствовал дьявольскую усталость. Правда, на этот раз страдало не измученное испытаниями тело – устала его душа. Она болела, корчилась, будто отравленная ядом, и Ральф рассудил, что нет такого противоядия, которое могло бы победить эту боль.

Ефрейтор Мюллер не был рожден для войны. Из него мог бы выйти не самый плохой школьный учитель, получи он необходимое образование, или, на худой конец, шофер почтового фургона. Но только не солдат. Еще в Хизне, во время первой перестрелки у пилорамы, и после, когда они с Зигфридом побывали в бою с партизанами, Ральф не мог отделаться от отвращения при одной только мысли о том, что он кого-то лишил жизни. Всякий раз он думал, как убитого им человека оплакивают родные, живо представлял себе всю последовательность печальных траурных церемоний, отчего терял сон, аппетит, замыкался в себе и от этого страдал еще сильнее.

«Летчикам-то хорошо, – думал Ральф, сидя на скамейке, – сверху люди должны казаться маленькими жучками. Оттуда не видно крови и оторванных конечностей. Да, наверное, только у пилотов есть шанс вернуться домой нормальными».

Ральф встревожился, оттого что ноги его и руки вроде как перестали ощущать холод. Это говорило о том, что он начинает замерзать по-настоящему.

– Ральф? Ральф Мюллер! Вот это да! А еще говорят, чудес не бывает…

Перед ним, словно из-под земли, вырос его сослуживец, тоже ефрейтор, из того же артиллерийского дивизиона, который стоял в Хизне. От неожиданности Ральф подскочил на скамейке как ужаленный:

– Отто?! Как ты сюда попал? Живой!

Ральф даже не пытался скрыть эмоции – так обрадовался старому приятелю. Надежда вновь забрезжила на горизонте.

– Да я это, я, – невысокий, но коренастый и широкоплечий Отто, прозванный еще в учебном полку «бычком», казалось, был удивлен и обрадован не меньше Ральфа. – А ты, получается, с того света вернулся? Тогда снова добро пожаловать в царство Снежной королевы! Ну, рассказывай!

– Нет уж, давай ты, а то я продрог до костей и у меня зуб на зуб не попадает. Есть тут где погреться? Ты наверняка хорошо устроился, как подобает настоящему ефрейтору!

– Пошли со мной. Тут недалеко казарма, где мы поселились, пока формируется новая часть. Тесновато, но жить можно. А что это за форма на тебе? Ты в СС поступил?

Они шли быстрым шагом то по расчищенным дорожкам, то по глубокому снегу. Отто все время говорил. Оказывается, вскоре после того как Грубер, Зигфрид и Ральф уехали на бронетранспортере, деревню атаковал отряд вражеской пехоты и какая-то конница. Бой длился около часа. Скорее всего, русских было не больше полуроты, но они застали артиллеристов врасплох. К тому же эти русские явно умели воевать. Отто и еще несколько солдат держали оборону недалеко от комендатуры, однако вынуждены были отойти за огороды. Их преследовали, но подошедшая рота СС, скорее всего та, что спасла Ральфа от казацкой шашки, заставила русских отступить.

С тех пор противник в Хизне не появлялся. Там обосновалась мотострелковая часть, которой, по слухам, сильно досталось во время боев под Юхновым. Говорят, селянам приходилось несладко – солдаты срывали злость на местном населении. Что же касается оставшихся в живых артиллеристов, то их направили в Жиздру.

– У нас тут почти курорт, – шутил Отто, – если не обращать внимания на налеты авиации.

– Кто выжил из наших?

– Со мной ушли Хорст, Герберт, Ханс и еще эльзасец Ги, из 1-й батареи. Я легко отделался, правда большой палец вот потерял, – Отто продемонстрировал Ральфу искалеченную кисть.

– Как это случилось?

– Русская пуля… В винтовку угодила, в затвор, как я теперь думаю, ну и от него срикошетила.

– Черт возьми… Да, ты знаешь, а при мне убили Миклоша, Антонеску и еще двоих… уже не помню, как их звали.

Они прошли еще сто шагов. Вокруг можно было наблюдать вполне типичную для этого времени года и этой войны картину. Солдат в шинели с высоко поднятым воротником пытался привести в чувство замерзший двигатель грузовика. В адрес техники, зимы и русских неслись жестокие проклятия, которые он выкрикивал так громко, словно надеялся этим заставить упрямую машину сдвинуться с места.

– А этот парень, как его… – Ральф на секунду задумался, – по-моему, его звали Вольф или Вольфрам, он еще как-то напился и пытался танцевать канкан… он жив?

– Думаю, что нет. А может, в плен угодил. Так расскажи мне все-таки, почему на тебе такая форма?

Ральф остановился.

«Придется сказать ему правду, – подумал он. – У меня не хватит сил врать. Отто – хороший парень, он должен понять. Не исключено, что поможет».

– Отто, – медленно начал Ральф, – со мной приключилась очень странная история. Трудно даже поверить… Но ты уж верь мне, пожалуйста. Я могу рассчитывать теперь только на тебя и себя самого.

И Ральф начал рассказывать. Отто несколько раз бросал недоверчивые взгляды на товарища, но не перебивал, был сосредоточен и серьезен.

– …вот так получилось, что мне пришлось украсть первую попавшуюся одежду, а потом стать свидетелем того, как моих преследователей прикончил русский летчик. Я понимаю, как нелепо и странно все звучит, но мой рассказ – чистая правда.

– Послушай, – Отто в задумчивости теребил полы шинели, – поверить в то, что ты говоришь, нелегко. Но предположим, все это правда и ты действительно попал в непонятную историю. Но зачем ты поехал в Жиздру, в чужой одежде и без документов?

– А что оставалось делать?! Парень, что лежит теперь мертвый в санитарном грузовике, доделал бы свою работу, уж будь уверен. Я хотел найти штаб абвера и все рассказать. Они мне, может, и не поверили бы, зато я имел шанс выжить.

– Ну, возможно, – проговорил в задумчивости Отто. – Знаешь, Ральф, не ходи-ка ты в абвер. Представь, выложишь ты им все, как на исповеди. А твой рассказ напоминает бред спятившего на фронте новобранца. И ведь, правда, тебе все это могло присниться. Или после ранения в бреду пригрезился ящик с надписями и люди в лыжных куртках…

Ральф побледнел и схватил Отто за рукав шинели:

– Стоп! Люди в куртках! Но где они? В бронетранспортере, который разбомбили «Илы», было всего три трупа. Черт! Они все равно будут меня искать.

– Пусть ищут. Теперь с тобой я, так что можешь быть спокоен. Но если ты совсем струсил, можем договориться с «гудериановскими» – они тебя спрячут в танк.

– Тебе наплевать, потому что ты не веришь мне. Вот бы попасть туда, в лес, да откопать чертов ящик! Все бы мне тогда сразу поверили. К тому же… к тому же было бы неплохо похоронить Зигфрида. И гауптмана.

Отто вздохнул.

– Мне не наплевать. Зря ты так. Давай будем считать, что все это правда. Как и то, что ты продрог, так и до обморожения недалеко. В нашей казарме тебе будут рады. Только нужно тебя переодеть. А вот где раздобыть нормальную форму, ума не приложу. Может, ты хотя бы нашивки с петлицами снимешь и еще погоны?

Ральф послушно оторвал от рукава кителя шеврон с надписью «Рейх», снял петлицы с воротника шинели.

– Ну вот, – одобрительно кивнул Отто, – теперь другое дело. Знаешь, Мюллер, а ты счастливчик. Долго жить будешь!

– Именно это и сказал гауптман. После чего сразу умер…

– Ну, я-то пока не собираюсь на тот свет, – бодро отозвался Отто. – Есть у нас еще дома дела…

Казарма оказалась приспособленным под скромное жилье просторным сараем. Здесь свободно разместилось целых два взвода. Топились две печки, повсюду, на соломенных охапках, лежала солдатская одежда. На стене висел пропагандистский плакат с изображением сурового танкиста в форменной фуражке, поверх которой были надеты головные телефоны. Надпись на плакате гласила: «Panzer – Deine Waffe!»[15]15
  Танки – твое оружие.


[Закрыть].

Солдаты, совсем не похожие на бумажного здоровяка, сгрудились у огня. Некоторые подогревали еду в походных котелках. Возвращение Ральфа было встречено с равнодушием. Даже Юрген, с которым у Мюллера в свое время складывались приятельские отношения (им вместе посчастливилось перед отправкой в Польшу, а оттуда уже сюда, в Россию, провести время на итальянской Ривьере), поздоровался холодно, хотя и выдавил из себя улыбку. Больше всех возвращению Ральфа обрадовался добродушный эльзасец Ги. Он-то и объяснил Мюллеру причину столь сдержанного приема:

– Говорят, из частей, которые понесли большие потери под Москвой, сформируют новые маршевые роты и отправят куда-то на реку Дон. Нас это тоже ждет. Потому все здесь ходят расстроенные. По слухам, там готовится мощное наступление. Собираемся ударить по большевикам как следует. К нам приезжали из Четвертой инспекции от самого генерала Брандта. Думали, как из нас собрать полноценный дивизион. Значит, скоро в дело. Вот ребята и загрустили.

В углу, где стояла печка, раздался металлический стук. Солдат, издали показавшийся Ральфу стариком, явно повидавший на своем веку, отставил в сторону котелок и подошел к ним.

Теперь Ральф увидел, что на самом деле ему, скорее всего, лет двадцать пять от роду, не больше. Но вот глаза… Это были глаза зрелого мужчины.

– Он прав, – солдат указал на эльзасца. – Тут есть о чем печалиться. Чтоб вы знали, я был под самым городом Яхрома, это километрах в сорока от Москвы… Ближе никто не прошел. А до этого мы все время наступали. Вы, конечно, все видели мертвых. Я очень боялся, особенно когда это случилось первый раз, когда я впервые увидел, как умирают.

Это был мой товарищ. Мы спали в бывшем русском окопе – нас так гнали, что тыловые части не успевали за нами. Окоп за ночь начисто снегом завалило. Так вот, я проснулся, а он головой мне в плечо уткнулся, будто спит. Я его пошевелил, а он холодней снега. Это было очень страшно. А когда уже я видел сотни убитых, и наших, и русских, то бояться перестал. Это и есть самое страшное.

Мы укрывались за их телами от пуль, мы спали на человеческих обрубках, мы ели рядом с ними. У человека нет предела привыкания, друзья. Когда мы прошли две сотни километров за несколько дней, почти все это расстояние – пешком, потому что машин не хватало, а те, что проезжали мимо, никого уже не брали, – я мечтал только об одном: сапоги снять. Есть я не мог, потому что меня тошнило.

Представляете, в какой-то избе один незнакомый ветеран остановил меня и говорит: «Не снимай сапоги – не сможешь завтра их на ноги натянуть». Я готов был упасть замертво, вот и послушался его с удовольствием. Так и провалился в сон в промокших, промерзших сапогах. Утром начался бой, мы вынуждены были отходить. Один из наших так и не сумел надеть сапоги. Он бежал босиком, держал винтовку и сапоги, потом один сапог потерял. Бедняга отморозил ноги за десять минут… А я еще неделю не снимал сапоги.

Их потом ребята ножами резали, чтобы оторвать от ног! Воду грели в ведре, я туда ноги по очереди совал, чтобы кожа размякла и отошла… Чертова война, от которой ни толку, ни проку.

Мы с ума сходим, а они опять готовят наступление. Вы вспомните мои слова, вспомните, но будет поздно… Сапоги не снял… Хорошо сделал. Вот бы ветерана того найти. Как его имя? Имя… Налил бы ему шнапсу, – солдат вдруг беззвучно заплакал.

Отто отвел Ральфа в сторону.

– Не обращай внимания. Это Нейбах. Он всем рассказывает жуткие истории. Он единственный, кто был в маршевой роте под Москвой. Послушаешь его, действительно получается, что мы еще сосунки. Хотя тебе вот досталось.

– Да, Отто, послушай, мне, наверное, понадобится какое-то лекарство. Что-то озноб сильный и раны беспокоят…

– Не волнуйся, я сейчас сбегаю в лазарет, что-нибудь достану. Но вообще-то тебе надо бы явиться к гауптману, иначе тобой жандармы заинтересуются.

У нас тут был печальный случай. К нам пришел один лейтенант, который потерял свою часть. Совсем зеленый, но уже весь седой. Рассказывал, сбивчиво так, мол, из его взвода никого в живых не осталось. А полковник из тыловых, сволочь еще та, как начал при всех на него кричать! Потом еще выяснил, что у лейтенанта нет при себе списка взвода, бинокля… и еще черт знает чего там у него не было. Тот что-то пытался объяснить, но тыловик – ни в какую. Сам, свинья, в тылу сидит, а на парня так нажал, дескать, ты нашей армейской собственностью русские поля удобряешь?

– И чем закончилось?

– Плохо для обоих. Лейтенанта приписали к штрафному батальону и разжаловали. А тыловика через несколько дней по ошибке застрелили русские полицаи, когда он в Зикеево на телеге к своей подруге свежего молочка попить ездил, ну и еще для кое-чего. Говорили, будто приняли его за партизана. Они были пьяные, конечно. Они всегда пьяные.

Отто оставил Ральфа отдыхать на соломе, а сам отправился в госпиталь.

У Ральфа началась сильная лихорадка. Она продлилась целую неделю. Почти все это время он пребывал в полузабытьи.

Его перевели в лазарет, предварительно оформив необходимые документы и приписав к вновь сформированной мотострелковой роте. В бюрократической системе вермахта зимой 1942 года, мягко говоря, не все было в порядке, и никто не удосужился выяснить обстоятельства неожиданного появления ефрейтора Мюллера в Жиздре. А того самого дотошного тыловика, как известно, уже не было в живых.

Время шло, а их рота так и оставалась в резерве. В Жиздре скапливались войска и боевая техника. Похоже, готовился очередной «исторический» бросок. Тем временем солдаты укрепляли оборонительные сооружения, маскировали позиции зенитных расчетов, расчищали снежные заносы, доставляли провизию на линию фронта, где было некоторое затишье, и лишь изредка патрулировали окрестности.

Однажды их заставили оцепить площадь у Казанской церкви в центре Жиздры, куда согнали жителей на митинг. Представитель тыловой службы, одетый в длинное, до пят, кожаное пальто, говорил об ужесточении порядков в связи с активизацией террористической деятельности партизан. В оцеплении находилось много солдат СС и местных, служивших в полицейских подразделениях, из которых вскоре сформировали пользовавшийся впоследствии дурной славой 447-й карательный батальон Русской освободительной армии.

После митинга в городе появились первые виселицы. Многие солдаты хмурились и задавали друг другу вопрос: «Зачем все это?» Иные думали: «Нам нет никакого дела до этих полицейских историй». И наблюдали за происходящим с равнодушием и полным безучастием к судьбам обвиненных в нарушении режима и преступлениях против германской армии. Чрезвычайно сурово карали за воровство. Нейбах рассказал о нелепой смерти целой семьи, которую расстреляли якобы за то, что восьмилетний мальчик стащил со стола пачку сигарет, оставленную офицером СС в их доме.

Наступил март, за ним апрель, принесший долгожданную оттепель. Эта весна была не похожа на ту, что приходит в Ландсхут, но все же Ральф радовался такой перемене. Одновременно с приходом тепла он все чаще стал вспоминать про зимние злоключения, и у него созрел план.

Надо воспользоваться неожиданной передышкой перед отправкой на южный фронт, чтобы добраться до того злополучного места. Нужно откопать ящик и раскрыть наконец странную тайну, погубившую Грубера и Зигфрида.

Да, без помощника не обойтись. Надо поговорить с Отто. Эльзасец тоже надежный, но всерьез боится страшных рассказов на ночь, к тому же все время комплексует насчет своего наполовину французского происхождения, что не добавляет ему уверенности в себе.

Греясь как-то днем на лавке у казармы, Ральф принял окончательное решение попросить у гауптмана увольнительную на один-два дня. Скоро на фронт, так что можно надеяться, что его отпустят.

Гауптман Вандель обитал в двух шагах от казармы в добротной двухкомнатной избе, с печкой и огромным кожаным диваном, который стоял у стенки с ковром с оленями. Русские почему-то имеют привычку ковры вешать на стены, а не класть их на пол.

Гауптман встретил Ральфа без особых эмоций – ни тепло, ни холодно.

– Мюллер, – выдержав паузу, произнес он, – вы, часом, не родственник генерала Фридриха Мюллера? Нет? Жаль. Я служил под его началом в 3-м батальоне 105-го пехотного полка, когда он довел нас до Парижа. Кстати, генерала Мюллера только что перевели под Юхнов. Отсюда недалеко. Ладно… Что у вас? Да садитесь вы…

Ральф присел на кривой табурет, снял пилотку.

– Господин гауптман, я слышал, нас отправят скоро на фронт. Могу я попросить вас об увольнении на несколько дней?

– А зачем вам увольнение, ефрейтор? Вам и здесь разрешают бездельничать целыми днями. Разве не так?

– Так-то оно так, господин гауптман… Зимой, конечно, было… Но сейчас служба стала полегче. Но у меня в Хизне, где стоял наш дивизион, девушка осталась. Вот хотел навестить, раз уж на фронт.

– А что, дома девушки нет?

– Дома?

– Дома, черт возьми! В Германии!

– А, дома… Дома была одна, но уже, наверное, про меня забыла.

– Все с тобой ясно, Мюллер. Послушай, даже если я тебя отпущу, ты не доедешь до Хизны. По дороге тебя убьют бандиты.

– Господин гауптман, я хотел попросить, чтобы вы отпустили со мной Отто Шульца.

– Сам он за себя что, боится попросить? – Гауптман нахмурился, пристально взглянул на Ральфа, вздохнул: – Честно говоря, ефрейтор, у меня есть приказ отправить в отпуск, домой, на десять дней тех, кто получил ранения в бою и особо отличился. Всего надо выбрать пятнадцать человек. Наверное, действительно, скоро придется поработать на богов войны. И ты, и Шульц можете оказаться среди этих пятнадцати.

Мюллеру захотелось расцеловать усатого Ванделя, а потом со всех ног помчаться в казарму, отыскать Отто и поделиться радостной вестью. Но Ральф сдержал себя. К тому же ему стало немного стыдно перед покойным Зигфридом. Ведь именно для того, чтобы предать земле бренные останки несчастного друга и разгадать тайну, ставшую причиной его смерти, Ральф собирался в увольнение, а точнее, в опасное путешествие по проселочным дорогам.

Но как он мог отказаться от возможности побывать дома, повидаться с родителями, может быть, увидеть Анну, выпить кружку настоящего пива! Боже! При мысли о пиве, к которой примешивались смелые мечты о вечерних встречах с соседкой у моста через Изар, Ральф сдался.

– Господин гауптман… Это большая честь… Я…

– Что, уже забыли свою деревенскую русскую? Непостоянство, ефрейтор, нехорошая черта. Но вы молоды и еще сумеете от нее избавиться. Если, конечно, захотите. Хорошо, к делу. Через пару дней я выдам вам отпускное свидетельство. Вы отправитесь на станцию Зикеево, откуда должен уходить поезд в сторону Брянска. Дальнейшие инструкции получите перед отбытием в отпуск. Ваши десять дней начнутся по прибытии в город Недригайлов, где вы отметите свидетельство у начальника станции. Все ясно?

– Так точно, господин гауптман. Спасибо вам. Я очень…

– Свободны, ефрейтор.

Не помня себя от внезапно свалившегося на голову счастья, Ральф бросился к зданию казармы.

Через два дня полтора десятка германских солдат, в стерильной форме и сапогах, начищенных так, что в них отражались высокие весенние облака, провожаемые завистливыми взглядами товарищей, отправились на станцию Зикеево. Им предстояло пройти десять километров, чтобы сесть в эшелон, который доставит их в Брянск, а там уже каким-то образом они попадут в Винницу, а затем через Львов – в Польшу, где нет настоящей войны и откуда уже до родины рукой подать.

На станции выяснилось, что эшелон задерживается. Отпускники отметили документы у начальника и терпеливо просидели на платформе до темноты. Курили, разговаривали без умолку, вспоминали смешные истории. Утром стало не до смеха. Все понимали: одна отпускная ночь пропала безвозвратно. Причем никто из железнодорожного персонала и охраны не имел ни малейшего желания объяснять солдатам, в чем дело.

Поезд появился к обеду следующего дня, как раз в тот момент, когда грубость и черствость начальника станции, который с безразличием распивал кофе с русскими в своей будке, чуть не спровоцировали нетерпеливых солдат на неуставные действия.

– Тебе сегодня повезло, тыловая сволочь, – проворчал Отто, когда группа отпускников проходила мимо будки начальника. – Еще пара часов, и я бы подметал платформу твоей холеной физиономией.

Ральф рассмеялся. Наверное, впервые за последний месяц он веселился от души. Зажили раны, новые друзья помогли позабыть острое чувство одиночества, засевшее в сердце после нелепой гибели Зигфрида.

Вагон, куда они загрузились, был начисто лишен удобств. Сидеть пришлось на покрытом неплотным слоем несвежей соломы полу. Правда, тут была установлена небольшая печка, а в одном из углов, огороженном фанерными щитами, располагалось нечто вроде туалета. Впрочем, им еще повезло, так как в соседних вагонах пассажирам пришлось путешествовать в обществе домашнего рогатого скота.

Так ехали до Брянска, откуда поезд направился на юг, через Украину. Несколько дней спустя они прибыли в Недригайлов.

Оказалось, в этом городе формировались целые «отпускные составы». Как минимум две тысячи человек собрались здесь в ожидании отправки на запад. Станция разделилась на два мира. В одном царило необычайное для военного времени оживление. То тут, то там слышались песни. Два солдата из «Великой Германии» собрали целую толпу зрителей, умело импровизируя на гитаре и губной гармошке. Здесь знакомились, курили, из уст в уста передавали армейские истории, перевирая имена, названия мест и выдавая за факты явно фантастические вещи.

В другом тишину нарушали лишь стоны тяжелораненых, которых на носилках доставляли к стоящим под парами составам.

Отто и Ральф три часа проторчали в очереди, чтобы, наконец, попасть в кабинет коменданта. Но прежде им пришлось пройти через дотошную и довольно унизительную процедуру проверки, которую выборочно проводила местная жандармерия. Здесь, в спокойном тыловом районе, где был относительный порядок, жандармы имели больше власти, чем там, где рвались русские снаряды и лилась кровь. Казалось, они отыгрывались на прибывших с фронта за презрение к полиции, которое фронтовики с большим трудом пытались скрыть. На глазах у Ральфа двое жандармов остановили пожилого солдата и устроили взбучку за, как им показалось, неопрятный вид.

– И что такого? – спросил с удивлением солдат.

– А то, – ответил ему жандарм, – что отсутствие дисциплины есть настоящее предательство. Посмотри на свой китель, на свои сапоги! И почему на тебе нет головного убора?

Солдат повысил голос, сказав им что-то вроде «я не в прачечной отсиживался, а полгода дрался под Москвой и на Кавказе и не позволю так со мной разговаривать».

– Ах, ты не позволишь так с тобой разговаривать? – услышал он в ответ. Жандарм выпучил глаза, вплотную подступил к солдату и, брызгая слюной, проорал ему прямо в лицо: – Ваши бумаги, быстро!

Жандармы отобрали отпускное свидетельство у несчастного и порвали его на мелкие кусочки. Что случилось дальше, Отто и Ральф не видели – подошла их очередь ставить отметку в отпускных документах.

Им пришлось провести в Недригайлове еще два дня. Не всем отпускникам хватило места в поездах, потому что в первую очередь в глубокий тыл отправляли раненых. Наконец они разместились в настоящем пассажирском вагоне. Несмотря на тесноту, ехать было весело. Всю дорогу стоял невообразимый шум.

Ральфу повезло – ему досталось местечко у окна. Рядом дремал Отто. Напротив сидел чрезвычайно разговорчивый пехотный ефрейтор. Ему покоя не давала тема вероломства русских, о чем он готов был рассуждать сутками. Окружающие, находившиеся в благодушном отпускном настроении, равнодушно внимали возмущенному басу попутчика:

– Ведь как такое получается? – вопрошал он. – Если мы договорились с русскими, что нам нужен коридор, чтобы пройти в Иран через их территорию, то почему бы нас не пропустить? Так они ведь привели свои войска в боевую готовность и ждали у границы момента, чтобы напасть на нас! Нет, черт побери, они не понимают другого языка, кроме языка силы. Говорят, Сталин готовил вторжение в Польшу на конец июня 1941 года, а мы опередили его на каких-то восемь дней. А я думаю, он пропустил бы наши войска, якобы к иранской нефти, а сам ударил бы нам в тыл. И многие из нас сейчас не ехали бы в отпуск.

Отто наклонился к Ральфу и прошептал:

– Слушай, по-моему, нам выдали синтетические носки. Мы почти не ходили сегодня, а ноги горят, будто кто уголь в сапоги подбросил.

– Мне носки не выдали вообще, да я и не спрашивал. Хватило портянок. Накрутил на ноги и – порядок. Так, кстати, делают абсолютно все русские. Недаром отец мне говорил: «Главный враг солдата – носки, а не осколки». Так что я этого врага избегаю. Очень удобно. Сапоги на портянках плотно так сидят. И главное, любую ткань можно использовать, по вкусу. Хочешь научу?

– Не знаю. Ну, научи… Портянки, конечно, много кто носит. У нас хоть есть выбор, что носить. А иваны, кстати, носки с наших убитых стаскивают, потому что своих нет. Хотя и у них можно позаимствовать всякие там первобытные штуки…

– Ага, valyenki, например, что там еще?

– Шапки меховые, штаны ватные.

– Да уж, нам бы все это сразу иметь, может, не отошли бы к Смоленску в декабре.

– Точно. Генерал Мороз, будь он неладен, воюет по своим правилам. Но нам с тобой, кстати, повезло. Отсиделись в деревне у печи.

– Не скажи, Отто… А Зигфрид?

– Да, Зигфриду не повезло.

– Не успеешь оглянуться – и ты в компании неудачников. На войне счастье изменчиво.

– Ральф, мы едем домой, думай об этом, – Отто мечтательно потянулся. – Домой! Ты понимаешь? Вдумайся, старик, до-мой!

Ральфу не верилось, что не пройдет и двух суток, как он вновь окажется в Ландсхуте. То, о чем мечтал, стоя на посту, на краю нищей русской деревеньки, то, что, казалось, навсегда уходило из его жизни, когда он падал после удара ножом, скоро станет реальностью.

«Господи, благодарю тебя, – молился про себя Ральф, – и возблагодарю тебя во сто крат сильней, если ты все-таки доставишь меня до дома. Сразу же в нашу церковь побегу».

– Отто, поехали к моим родителям, а? Хотя бы на денек. Тебе понравится, вот увидишь. Я тебя с Анной познакомлю.

– Так, Ральф, это уже интересно. Ну-ка, приятель, расскажи мне про Анну. Хочу знать про Анну! Все лучше, чем слушать ефрейтора, который помешался на чтении «Фолькишер беобахтер».