Текст книги "Немец"

Глава двадцать первая

Было принято решение не возвращаться в гостиницу этой ночью. Компаньоны оставили машину на дороге, взяли такси и поехали домой к Игорю. Здесь они заперли дверь на все замки, достали из оружейного сейфа мелкокалиберную винтовку «Браунинг Бак Марк» и только после этого приступили к изучению содержимого коробки.

Крышка сначала не хотела поддаваться. Пришлось аккуратно вскрыть ее ножом. Внутри коробочки, в неплохо сохранившемся отрезе мешковины, была труха – скорее всего, те самые записи Ральфа Мюллера-старшего – и листок картона почти в идеальном состоянии (слава богу!), с карандашными надписями и подобием схемы.

Легко догадаться, что на схеме автор пытался изобразить лес, поле, дорогу. Он пометил крестом какое-то место, далее, в стороне от него, был начерчен кружок со свастикой в середине. Также можно было частично разобрать несколько слов, скорее всего, изначально составлявших названия населенных пунктов: B…ryi..no…oleteni.

Крест и кружок со свастикой находились в противоположных частях картонки. Крест сопровождала надпись на немецком, но она почти стерлась, и даже Ральф не смог ее идентифицировать.

Любители приключений и справедливости приуныли. Итог ночной вылазки, которая только по счастливому стечению обстоятельств и благодаря Ральфу, очнувшемуся после удара по голове раньше, чем предполагали нападавшие, окончилась без жертв, был неутешительным: записи солдата Мюллера пропали, а без них схема, скорее всего, теряла всякую ценность.

По очереди снова и снова изучали они теперь уже бесполезную схему, а затем с полчаса сидели молча за столом. Но горевать никто особо не стал. Опасное приключение притупило чувство разочарования. Постепенно языки у заговорщиков развязались.

По-мальчишески шумно, перебивая друг друга, вспоминали пережитое. Кто-то предложил выпить за победу.

– Что у вас за привычка такая: чуть что, сразу пьете? – весело спрашивал Ральф, держась за ушибленный затылок.

Игорь и Антон рассмеялись.

– Видишь ли, – отозвался Игорь. – Это обычай предков. Помогает выживать в любых условиях.

– Пьянка, Ральф, – это, если хочешь знать, наша национальная идея. Сам процесс объединяет, а утренние последствия сплачивают.

– Правильно, – кивнул Игорь, откупоривая запотевшую бутылку «Финляндии». – Сам процесс состоит из правил, которые легко запомнить, если мы тебе их расскажем.

– Интересно, – Ральф опять почувствовал неизвестное в его «дороссийской» жизни ощущение эмоционального подъема при виде открывающейся бутылки.

– Для начала, – объяснил Антон, – нужно научиться вместе со всеми предвкушать… В компании наблюдается легкое оживление. Разговор приобретает благодушную тональность. Но можно и ничего не говорить, а ограничиться звуками, междометиями, наконец кряканьем.

– Кряканье, кстати, – заметил Игорь, – показывает окружающим, что тебе с ними хорошо, что ты доволен и у тебя так много здоровья, что тебе его не жалко.

– Верно, – Антон взял в руку рюмку. – Начало процесса, которое многие у нас называют «мероприятие»…

– Как?

– В смысле event, событие, не знаю, как точно перевести. Так вот, начало процесса хорошо несколько оттянуть, смакуя момент. Ведь будет первая рюмка, за ней – вторая, а после третьей уже пойдет большой и бессмысленный мужской разговор. Прост!

Антон улегся на диване перед телевизором. Вспомнил о Рите и моментально отрубился. Игорь еще немного пообщался с Ральфом, используя весь известный ему словарный запас английского языка.

На рассвете, в шестом часу, Антону захотелось пить. Укладываясь спать, он предвидел это желание. Пошарив рукой около кровати, обнаружил бутылку спасительной минералки из Липецка и сделал несколько глотков.

И тут его посетила интересная и неожиданная догадка. Перед глазами словно запрыгали слова с картонки, оставленной Ральфом Мюллером-старшим в наследство Кате Зайцевой. Антон вскочил с дивана и бросился на кухню. Взяв с подоконника коробку, извлек оттуда карту и включил подсветку кухонной вытяжки.

– B…ryi..ino…oleteni… А может быть, это?.. Впрочем, тогда все было бы слишком просто! Но первое слово очень похоже на Барятино! А если это Барятино, то oleteni – это деревня Плетни! Это же наши деревни! Да нет, не может такого быть…

Он еще раз изучил карту и понял, что не ошибся. Даже ландшафт на примитивной схеме слегка напоминал очертания той местности, к которой он привык, отдыхая у бабушки в калужской деревне Хизна. Он провел здесь все летние месяцы своего детства.

– Ральф! – Антон бросился в соседнюю комнату, где мирно почивал немецкий друг. – Ральф, проснись!

Ральф не реагировал. Антону пришлось чувствительно тряхнуть его за плечи.

Открыв только левый глаз, Ральф произнес:

– Was… Что случилось?

– Мне кажется, я расшифровал карту твоего дяди! Скажи, он ведь служил где-то в Смоленской или в Калужской области?

– Не знаю точно. Но это была… Gruppe Mitte.

– Группа армий «Центр»?

– Да. Есть что-нибудь попить?

– Погоди ты! Не вставай, а то упадешь… В это нелегко поверить, но местность, которая указана на карте… Я узнал ее.

– Не понимаю…

– Это родина моих родителей, моей бабушки. То самое место, куда я ездил отдыхать летом во времена СССР.

– Майн готт! Ты не шутишь?

– Какие шутки, Ральф? Я еще не до конца уверен, но очень похоже. Все это странно, но приходится пока верить, что это так. Как проверить? Ладно, вижу, твой компьютер пока слишком медленно грузится. Предлагаю поспать еще чуть-чуть, а утром уже будем разбираться.

– Нет-нет, что ты! Теперь я совсем проснулся. Это же уму непостижимо – судьба, провидение, чудо, наконец!

– Раньше мне с чудесами не везло, а вот теперь, думаю, это совпадение иначе как чудом не назовешь. Вот Игорь-то удивится.

Игорь не заставил себя долго ждать. Вышел из соседней комнаты, разбуженный их взволнованным разговором. В просторном домашнем халате, расшитом огромными амариллисами, вальяжный и слегка заспанный, он походил на русского помещика в урожайный год.

– Вы чего расшумелись, демоны?

Антон эмоционально объяснил Игорю, в чем дело.

– А… Круто, – отозвался Игорь. – Пойду посплю еще часика полтора.

И действительно пошел спать, железный человек.

Антон пожал плечами и вернулся в свою комнату. Но заснуть так и не смог, потому что теперь к многочисленным вопросам, тревожащим его, добавился еще один: с какой стати немец Курт интересуется картой местности, где располагалась малая родина Антона.

Глава двадцать вторая

Война продолжала беспощадно выкашивать людей с обеих сторон. Общие цифры потерь не печатали ни «Правда», ни «Фёлькишер беобахтер», но к ноябрю 1942 года только германские войска потеряли на Восточном фронте два миллиона убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В начале 1943 года случилось страшное поражение под Сталинградом. Те немногие, кому больным, голодным и полураздетым посчастливилось спастись из «сталинградского котла», кто остался жив и даже избежал плена, кому не выпало пройти маршем от Сталинграда до лагерей в дельте Волги – за всю войну, пожалуй, самой страшной для германской армии дорогой – считали себя счастливчиками. Они научились смотреть на мир другими глазами, с легкостью перенося бытовые трудности фронта, от которых новобранцы с непривычки теряли разум. Эти люди держались вместе и не очень-то жаловали тех, кто «там» не побывал.

Ральф и Отто не сумели найти общий язык с двумя приписанными к их роте «сталинградцами», которые не утруждали себя попытками скрыть чувство превосходства над солдатами, чей боевой и жизненный опыт ограничивался схватками местного значения. Надо сказать, парни эти были явно из крестьян, что, несомненно, помогло им выжить, ведь за интеллигентность, мягкотелость и неспособность к приспособленчеству на фронте часто приходилось расплачиваться жизнью.

Души «сталинградцев» еще больше огрубели. Пробираясь к своим, солдаты стали свидетелями голодной смерти сотни своих товарищей. Грызли кожаные ремни и, не исключено, принимали участие в актах каннибализма, слухи о которых просачивались за линию фронта.

Казалось, сама русская земля и местная природа мстили завоевателям, и месть была беспощадной и чудовищной, довершая то, что не сумели сделать пули, снаряды и бомбы.

Лишь в редкие моменты, под настроение, чаще после двухсот граммов шнапса, ветераны кое-что рассказывали о своих злоключениях.

Русские бывали и жестоки, и великодушны одновременно, и в противоречивом смешении диаметрально противоположных поступков раскрывались перед немцами в новом, еще более загадочном свете. Иные конвойные могли с прибаутками да шутками пристрелить умирающего пленного, но тех, кто еще имел силы волочить ноги, терпеливо доставляли в лагеря, где кормили не хуже, чем советских солдат, и уж точно лучше, чем «своих» заключенных.

У офицеров поверженной 6-й армии не отобрали боевые награды и, если не считать редких тычков прикладами в спину, обращались корректно. Утверждали, что немцев в советских лагерях будут перековывать в большевистскую веру. Еще говорили, мол, поскольку Сталин велел считать попавших в плен русских предателями, за жестокое обращение с ними в германских лагерях мстить пленным немцам было не принято. Все это, конечно, объясняло деликатное отношение к военнопленным. Но лишь частично. Ведь если подумать, то чем можно было объяснить слезы русских женщин, провожающих взглядами колонны захваченных в плен немцев, чей жалкий вид вызывал у них сочувствие? Кто знает, быть может, именно этот Фриц или Ганс сделал ее вдовой, а она стоит, смотрит и с жалостью качает головой. И непонятно, чем было это православное всепрощение, встречающееся на территории победившего атеизма: свидетельством силы этого народа или же отражением его слабости перед прагматичной западной цивилизацией?

Те, кому посчастливилось скрыться по пути в лагерь или избежать плена, были свидетелями и не таких парадоксов. Но их душа устала, и сознание не стремилось вникать в глубинную суть происходящего. Тем более они не желали до дна душевного раскрываться перед теми, кого считали «тыловыми крысами».

На смену восхищению, симпатии и сочувствию, первоначально возникшим у Отто и Ральфа при виде героев, чудом добравшихся до своих после окружения 6-й армии Паулюса, быстро пришли безразличие и даже враждебность. В конце концов, друзья не виноваты в том, что судьбе и командованию было угодно целый год держать их за линией фронта. На войне ведь солдату и даже ефрейтору – оплоту и гаранту порядка в строевых частях – не позволено самостоятельно выбирать место дислокации.

Кому-то даже чрезмерно везет. Так, несмотря на обещанную отправку на фронт, Ральф и Отто провели в Жиздре еще несколько месяцев, пока, наконец, их не перебросили в город Воронеж. Весной на московском направлении германское командование ограничивалось проведением лишь отдельных операций, целью которых было вытеснение советских частей, глубоко вклинившихся в оборону вермахта. Но друзья не принимали участия даже в этих локальных схватках. Они еще раза три наведывались в район Хизны, причем два раза из трех сопровождали колонны, идущие в сторону Барятино.

Относительно спокойная жизнь продолжалась до поздней осени 1942 года, когда, наконец, был дан приказ грузиться в Зикеево в эшелоны, следующие на юг.

Мотострелковые части, вошедшие в уже занятый город, нашли Воронеж практически полностью разрушенным ударами с воздуха и артиллерийскими обстрелами. Несколько сохранившихся домов, в том числе бывшие оружейные склады, построенные здесь еще в начале XVIII века, были оборудованы под штабы и госпитали.

В Воронеже друзей разделили. Ральфа назначили командовать взводом охраны, в зоне ответственности которого находился офицерский клуб, а Отто был вынужден нести службу на северной окраине города, лишь изредка имея возможность ночевать в отапливаемой избе. Чаще всего он коротал часы отдыха в землянке, а то и в окопе, укрывшись запорошенной снегом периной.

Отто и Ральф виделись редко, к тому же последний старался все свободное время проводить в обществе местной девушки, работающей в клубе то ли уборщицей, то ли посудомойкой.

Зимой случилась непоправимая сталинградская трагедия. Тогда-то в их часть попали первые «счастливчики», сумевшие ее пережить.

Новый, 1943-й, год не принес облегчения. Немцы спешно покидали город, а за ними буквально по пятам следовали набравшиеся опыта части Красной армии. Это была совсем не та армия, с которой довелось сражаться весной и летом 1942-го. Тогда русские действовали неорганизованно, бросали в атаки тысячи людей, не проводя интенсивных артподготовок, другими словами, выравнивая фронт и затыкая дыры человеческой массой. Зимой 1943 года все было не так. Советская артиллерия и авиация наносили массированные удары по обороняющемуся противнику. И только потом, когда, казалось, уцелевших можно брать голыми руками, советские командиры бросали в атаку танки и пехоту.

Именно зимой 1943 года пришло время платить за тыловой комфорт.

Их полк отступал. Командование всеми силами пыталось поддерживать порядок, дисциплину и боеспособность. И рассчитывать приходилось на сознательность солдат и оказавшееся в дефиците чувство долга. Лишения сближали подчиненных и командиров, и наиболее дальновидные умерили начальственные амбиции. Чрезмерная строгость в обстановке перманентной борьбы за выживание могла спровоцировать неадекватную реакцию со стороны обмороженной, обескровленной и до предела озлобленной солдатской массы.

По мере отступления полк редел. Всякий раз, просыпаясь утром и дрожа от холода, Ральф видел, что несколько человек так и оставались лежать без движения. Когда была возможность, их хоронили, устанавливая на могилах кресты или обычные палки, на которые вешали солдатские каски.

В дни, когда природа переставала лютовать, стихали ветры, выпадал снег и ослабевали морозы, полк активно беспокоили партизаны, устраивая коварные засады. Иногда налетали вражеские «яки» и «илы», чтобы беспощадно бомбить и расстреливать отступающих.

По календарю вроде бы наступила весна, но еще недели две стояли страшные морозы. В это время на фронте было относительное затишье. Регулярные части противника не беспокоили, да и партизаны отсиживались в лесу. Однако жить легче не стало. Масло в двигателях бронемашин и грузовиков опять замерзало. Катастрофически не хватало топлива, из-за чего пришлось взорвать часть техники, оставив только самое необходимое для прикрытия и транспортировки раненых и больных.

Однажды вечером, после многокилометрового броска, когда командованию пора было уж дать приказ о передышке, в стороне от дороги показалось два десятка домов. Перспектива провести хотя бы одну ночь под крышей, затопить печь, просушить одежду (солдаты не снимали ее уже несколько недель) заставила командиров организовать в деревне разведку. Оказалось, там почти никто не живет. Большинство изб пустовало. Их окна были заколочены.

Немногочисленных обитателей без особых церемоний заставили собраться под одной крышей под присмотром часовых. Немцы боялись, что кто-нибудь из местных предпримет попытку предупредить партизан. Выставив охранение, командование отдало приказ отдыхать. Раненых разместили в теплых домах. Покинутые избы поделили между собой здоровые солдаты и офицеры. Заняв один из домов, Ральф решил не терять времени и распорядился организовать прямо в сенях некое подобие ванной комнаты. С большим трудом удалось затопить печь. Два часа ушло на то, чтобы вскипятить воду во всех емкостях, какие были найдены в доме. Совершенно голые, солдаты взвода ефрейтора Мюллера, чья одежда была развешена для просушки по всему помещению, выстроились в длинную очередь к металлическому корыту. Они испытывали невиданное наслаждение от устроенной процедуры. Очередной счастливчик вставал в корыто, а товарищ окатывал его с головы до ног горячей водой. Скорее всего, корыто предназначалось для купания новорожденных – такое оно было маленькое и узкое. Несмотря на неудобство и на то, что процедура продолжалась всего несколько секунд и в итоге не могла спасти ни от грязи, ни от вшей, люди после нее чувствовали себя будто заново рожденными.

Так человеческая способность приспосабливаться к любым, даже предельно невыносимым условиям и извечная жажда праздников для души и тела помогала смертным сохранить рассудок даже во время той страшной войны, где обычные солдаты Ральф Мюллер и его друг Отто, позабыв о ее «великом» смысле, просто мечтали вернуться домой.

Когда процесс мытья был завершен и в доме стало не так холодно, солдаты придвинули стол поближе к печке и выставили на него все, что имелось в рюкзаках съестного. По кружкам разливали кипяток. Кто-то доставал из карманов пакетики с растворимым какао.

– Наконец-то можно тушенку есть по-человечески, как принято! – воскликнул Отто, открывая ножом консервную банку, которую полчаса грел у огня.

И ведь действительно, этой зимой промерзшее содержимое банок напоминало леденцы, и его приходилось разгрызать, согревая безвкусные кусочки во рту. Это было в порядке вещей.

Все пили чай и тихо беседовали, когда неожиданно открылась дверь и на пороге появились двое солдат из соседнего взвода. Карманы их шинелей раздулись, лица светились добродушием и были добры и загадочны, как у Санта-Клауса.

Один из них медленно подошел к столу и извлек из кармана шинели два батончика сервелата и бутылку шнапса:

– Не позволите присоединиться к вашему банкету? – произнес он, в то время как его товарищ выкладывал на стол содержимое своих карманов.

Тут было фунтов шесть австрийского шпика, еще одна бутылка шнапса, несколько банок свиной тушенки, сосиски с соевым пюре, запечатанные в целлофан.

Последним на столе оказался сверток с изображением орла и свастики, на котором была надпись: «Храбрые солдаты! Счастливого вам отдыха!»

– Это еще что за шутки? – морщась, спросил один из «сталинградцев», пытаясь перекрыть обрадованный галдеж.

– Такие наборы с деликатесами давали почти всем, кто в прошлом году отправлялся в отпуск, – отозвался кто-то. – Когда мы стояли в Познани, по дороге в Берлин, мне девчонки преподнесли такой же.

– Ладно, – спохватился Ральф, – давайте, рассказывайте, откуда у вас эти несметные богатства.

– Когда все уже размещались по домам, – объяснил один из Санта-Клаусов, – мы были в отряде прикрытия на дороге. Мимо следовал обоз, и одна машина застряла в сугробе. Водитель, наверное, заснул и выскочил из колеи. Мы помогли вытащить машину. Нас за это отблагодарили.

– Точно? – переспросил Ральф.

– Точнее быть не может, ефрейтор.

– Ну тогда приступим к пиршеству.

– Давайте приступим, – поддержал Ральфа Отто. – Только надо быстро освободить кружки от кипятка и налить туда шнапсу.

– Точно, – отозвался рядовой Эрнст Линдберг. – И пусть все, у кого во фляжках осталась водка, поделятся с остальными. Я показываю пример!

И с этими словами он бросил на стол свою флягу, в которой что-то весело булькнуло.

Шнапс, водка, редкие на передовой продукты развязали языки. Разговаривали, перебивая друг друга, громко смеялись.

– На войне все-таки жить можно, – философски заметил Отто, запихивая в рот добрый кусок шпика.

– Еще бы! – прошептал щуплый солдат, носивший столь «любимое» всеми русскими имя Фриц. – Посмотри на наших «сталинградцев». Для них сам факт, что они живы, – уже счастье.

– Только теперь понимаю, каким вкусным может быть этот шпик. Ух! – Отто налил в кружку водки.

– Ребята из соседнего взвода рассказывали, что эльзасцу прислали письмо из Франции. Представляете, в Париже запретили продавать спиртное после пяти вечера, так наши называют это «ужасным событием».

– Вот идиоты. Погрызть бы им мороженых котлет!

– Ничего себе, глядите, что я нашел! – проорал Фриц из соседней комнаты. – Я нашел патефон!

– Так в чем же дело, Фриц? Давай, ставь пластинку и пригласи кого-нибудь из нас на танец!

– Я не заметил, когда он встал из-за стола?

– Он такой маленький – его совсем не видно.

– Ну хватит вам! – огрызнулся Фриц. – Скажите лучше, что поставить?

– А что там есть? Большевистские песни?

– Тут везде по-русски написано… Стоп! Есть немецкая пластинка…

– Надеюсь, не с речами фюрера? – проворчал «сталинградец».

– Нет, это опера Вагнера. «Das Rheingold»[16]16
  «Золото Рейна».


[Закрыть].

– И все?

– Только эта пластинка.

– Я так понимаю, – спросил один из доставивших продукты Санта-Клаусов, – Вагнер – немец? Тогда валяй, ставь эту!

Через пять минут дом наполнился звуками симфонической музыки и чередующимися женскими и мужскими ариями.

– Мне больше нравится, когда поют женщины, – мечтательно произнес захмелевший Отто.

Все засмеялись, кроме Эрнста Линдберга. Он насупился, снял очки, в которых казался каким-то незащищенным и, протерев стекла, изрек:

– Картина первая… В глубоких водах Рейна плещутся три русалки, весело гоняясь друг за другом. Нибелунг Альберих любуется их игрой. Он жадно простирает к ним руки, но они высмеивают «влюбленного врага». Воглинда приближается к нему со словами: «Приди, я жду тебя…» – Линдберг сделал небольшую паузу и в воцарившейся звенящей тишине продолжил: – Это великий Вагнер. «Золото Рейна», или пролог к «Кольцу Нибелунга». Когда я слышу эту музыку, мне не смеяться хочется, а рыдать. Проклятая война. Ненавижу ее, все я это ненавижу… Где моя кружка, черт возьми! – Линдберг выпил залпом шнапс, перемешанный с русской водкой и, встав из-за стола, вышел из комнаты.

– Что это с ним? – спросил Фриц.

– Да ничего, бывает, – задумчиво проговорил Отто. – Парень образованный. Как он про русалок, а? Век бы слушал, а еще лучше посмотреть. У нас в Штутгарте столько русалок, друзья, вы даже не представляете!

– Отто, хватит тебе, – на него замахали руками. – У нас у всех тут одно на уме, но только у тебя это всегда на языке!

Солдаты опять долго смеялись. Пили за Германию и желали скорейшего конца войне. Вскоре в дом вернулся Линдберг. Под предлогом заботы о психике ранимого «образованного парня» патефон выключили и стали петь сами – дурацкие веселые армейские куплеты вроде:

 
Эльза, я вернулся
В деревню без ноги,
Любить не разучился
Ты только помоги…
 

Кто-то затянул «Хорст Вессель», но его не поддержали. Хотелось веселья. Пели про матросов, которые на далеком Мадагаскаре вглядываются в горизонт: где-то там, вдали, их родина.

Пьянея, солдаты переходили к меланхоличным песням, причем одна из них исполнялась на мотив русского «Стеньки Разина» («Я небритый, неухоженный, вдали от дома, без сапог, без носков»). Причем это самое «без сапог, без носков» повторили бесчетное количество раз, пока всем не надоело.

И даже Линдберг пришел в себя и включился в общий хор:

– Без сапог, без носков…

Вскоре сон взял верх. Немцы спали вповалку на полу, приспособив в качестве постели все, что попалось под руку.

К утру в избе стало совсем тепло, поэтому, несмотря на тесноту и многоголосый храп, Ральфу спалось сладко. Однако счастье было кратковременным. На рассвете зазвучали команды – пора покидать насиженное гнездышко. Еще никогда в жизни не приходилось Ральфу прикладывать столько усилий для того, чтобы заставить себя подняться. Он безуспешно пытался найти в окружающей действительности хотя бы одну причину для оптимизма, хотя бы одно обстоятельство, одно из тех событий, предвкушение которых в обычной жизни помогает человеку преодолевать сиюминутные преграды и горести. Все тщетно.

За дверью русской хаты его ждал многокилометровый снежный путь, наполненный подстерегающими на каждом шагу опасностями и осточертевшим вечным холодом. Он уже не видел в конце этой дороги ни своего родного дома, ни родителей, ни заветных белых колбасок с пивом, которое сейчас оказалось бы очень кстати. Скорее наоборот: Ральф хотел остаться в этой избе навсегда. Он желал, чтобы здесь же остались и его несчастные друзья, вместе с ним отступающие на запад под беспощадным натиском армий Сталина. Но еще больше ему хотелось обратно в Воронеж, к чудной русской девушке Кате, которая разговаривала на немецком языке с таким смешным и милым акцентом. Да, Воронеж сейчас был в сто раз ближе и реальней почти позабытого Ландсхута. Ральф почти совсем потерял надежду туда вернуться.

Изба ожила, зашевелилась. Участники пиршества начали неспешно собираться в дорогу.

– Отто, пора вставать! – Ральф потряс друга за плечо. Тот все еще крепко спал, подложив под голову рюкзак.

Открыв глаза, Отто состроил такую физиономию, что Ральф поневоле рассмеялся.

– Принесите мне чашку кофе со сливками и омлет с колбасой, – сиплым голосом отозвался Отто, приподнимаясь на локте.

– Непременно, – ответил Ральф. – Не уходи никуда, я сбегаю, принесу.

– Мой бог, – в сердцах проговорил Отто. – Как же не хочется вставать и идти на этот проклятый мороз!

Уже строясь вместе со всеми в колонну, Отто прошептал Ральфу на ухо:

– Слушай, мне приснился чудной сон. Будто Зигфрид сидит с нами за столом. Мы пытаемся петь, а он на нас кричит и затыкает всем рот. Ладони у него огромные, в половину туловища. И еще приснилось, что мы ее потеряли… Будто вернулись, а там, где мы ее спрятали, ничего нет. Знаешь, она мне снится каждую ночь.

– Веришь ли, мне тоже. И все сны яркие, о чем-то хорошем. Но я их всякий раз забываю. Уверен, тут кроется большая тайна.

– Да, вляпались мы. Ты уверен, что мы поступили правильно, оставив ее там?

– Конечно. Иначе пришлось бы всю оставшуюся жизнь провести в гестапо, объясняя, как этот предмет попал к нам в руки. Да, я уверен, мы поступили правильно.

– Но ее ведь никто никогда не найдет?

– Кто знает…

С небольшими привалами через сутки колонна подошла к небольшому хутору. Передовой отряд, отправившийся на разведку, угодил в засаду. Из хутора кто-то вел меткую стрельбу из винтовки. Двоих солдат легко ранило, а одного убило наповал самым первым выстрелом. Подобравшись ближе, разведчики забросали дом и сарайчик гранатами. Через несколько секунд на грязный снег перед хутором выполз немолодой крестьянин.

Оказалось, что взрывы не причинили ему особого вреда – он отделался контузией. Подбежавший к крестьянину солдат что есть силы ударил его в живот носком сапога. В итоге хозяина хутора добили несколькими выстрелами из пистолета. Тащить пленного в тыл, как того требовали правила, никто не стал. Во-первых, приятели погибшего солдата готовы были его растерзать, а во-вторых, места в грузовиках не хватало и для своих раненых и обмороженных.

Еще через два дня поступил приказ копать траншеи и, используя все пригодные естественные укрепления, занимать оборону. Дальше отступать было нельзя – русские вот-вот могли ударить с тыла, а тогда всех без исключения ждала бы верная смерть или русские лагеря.

Полк соединился с другими частями, которые закрепились на берегу Дона. В тылу, где раскинулось большое село, разместились полевые госпитали и штабные помещения. На левом и правом флангах разворачивали артиллерийские орудия. Говорили, что с минуты на минуту должны подойти танки Т-VI – грозные «тигры» с толстой броней и 88-миллиметровыми пушками, которые пробивали панцири Т-34.

Шел уже второй год войны, а Ральф до сих пор ни разу не участвовал в масштабных сражениях на фронте. Только однажды на окраине Воронежа он угодил под обстрел русских «катюш». Это было поистине страшно. Но вот теперь, быть может, через несколько часов, ему предстояло испытать на себе все «прелести» передовой.

Однако русские не показывались еще двое суток. Лишь на третий день, рано утром, насквозь промерзшие в траншеях солдаты вермахта увидели на горизонте колеблющуюся темную массу, которая медленно приближалась. Когда в бинокли уже можно было различить атакующие цепи и силуэты танков, наступающие остановились, а в воздухе послышался характерный свист снарядов. И весь мир утонул в какофонии звуков, среди которых выделялся демонический вой реактивных снарядов М-31. Этот звук нельзя было ни с чем спутать: его страшились, потому что в нем была заключена невиданная сверхъестественная сила, несущая разрушения и смерть для всего сущего на земле. Казалось, сам дьявол выводит на невиданном инструменте нечеловеческие аккорды. Недаром с легкой руки одного фронтового корреспондента «Фёлькишер беобахтер» «катюши» прозвали «сталинскими органами».

Несколько снарядов разорвалось далеко перед фронтом, где немцы заняли оборону. Но русская артиллерия быстро скорректировала огонь, и адские болванки, долетая до линии обороны, принялись утюжить ее, смешивая вырываемые из-под снега тонны земли с плавящимся на глазах металлом, деревьями, бревнами разрушаемых изб и частями человеческих тел.

С чем сравнить тоску и печаль солдата? Как понять его одиночество и усталость души, когда вся вселенная съеживается, уменьшается до размеров крошечного грязного окопчика? Пять минут тянутся словно целая жизнь, а над головой божьего создания неистовствует мертвая материя, крупные и совсем крохотные ее кусочки, бездушные, безразличные, способные покарать и убийцу, и ангела во плоти – кто бы ни подвернулся им по дороге. Солдат прижимается к земле, как ребенок льнет к матери. Он роет землю, ломая ногти, грызет ее зубами, чтобы спрятать в ней свое несчастное тело, чтобы спастись и видеть не свою, а лишь чужую смерть. Хотя бы сейчас, хотя бы сегодня…

Один из снарядов достиг помещения штаба, и оно, приподнявшись над землей на огненной массе, задержалось на ней, словно на подушке, а потом в секунду разлетелось в щепки. Взрывы были повсюду. Ральф упал на дно окопа, сверху на него навалился еще кто-то, но сразу же отполз. Через некоторое время все стихло – прошла первая волна артиллерийской подготовки.

Ральф осторожно высунулся из окопа и в ужасе отпрянул. Прямо перед ним, укутанный в лохмотья – все, что осталось от полевой формы, – лежал бесформенный человеческий обрубок. Автомат, оставленный Ральфом на бруствере, был испачкан кровью и грязью.

И вновь загудела земля под ногами, опять повсюду загрохотали разрывы. Неожиданно ударило совсем рядом. Ральфа полностью засыпало тяжелыми, смерзшимися комьями глины. От мощного взрыва на несколько секунд остановилось дыхание. Вокруг все дрожало. Земля плясала и гудела. Артиллерийский обстрел продолжался бесконечно долго, а он так и лежал, покорно ожидая смерти, пока, наконец, не наступило очередное затишье. Выбравшись из окопа, Ральф огляделся. Способность слышать, ориентироваться и анализировать происходящее вернулась к нему не сразу.

Повсюду шевелилась земля. Это солдаты, словно восставшие покойники, осторожно выползали из укрытий. Отчего-то слишком спокойно воспринял Ральф вид посеченного осколками ветерана Нейбаха. Последнее, что тот успел сделать в своей жизни, – прижать руки к огромной ране на животе. Рядом с Нейбахом, раскинув руки, лежал один из тех солдат, что порадовал взвод Ральфа австрийской колбасой и шнапсом. Знаток классической музыки Линдберг зачем-то выбрался из окопа и, встав во весь рост, тщательно отряхивал грязь и снег с шинели, не обращая внимания на крики товарищей, которые призывали его срочно вернуться в траншею.