Текст книги "Дерево Иуды"

18

Безрадостно прошёл Новый год, наступали рождественские праздники. Зима в средней полосе России сильно отличалась от той, к которой привык Андрей у себя на родине. В Калининграде на Рождество, как правило, дул пронизывающий сырой и холодный ветер, было слякотно, наполовину дождливо, снег обычно быстро мешался с грязью, и хлюпало под ногами нечто противное, серое, вызывающее простуду и кашель. Вообще сильные морозы там явление редкое – и слава Богу: даже пять градусов ниже нуля с порывами влажного приморского ветра ощущаются как адский холод.

В Нижнем стояла чудесная погода. Лёгкий мороз, безветрие, солнце, яркий белый снег, рассыпчатый, словно сухая манка, – всё это не могло не радовать глаз, но душу не веселило, потому что в ней по-прежнему царил полумрак.

Восьмого января у Волкова был день рождения, и он отправился к Надежде Николаевне. Тётушка испекла торт, сотворила салат оливье, и под водку и шампанское плавно и незаметно ушли два когда-то в детстве самых любимых праздника – Рождество Христово и собственный день появления на свет. Теперь Андрей не чувствовал радости в праздниках. Он считал, что веселиться в его положении – это всё равно что пировать во время чумы; это крылатое выражение имело для него буквальный смысл, журналисты давно окрестили СПИД «чумой двадцатого века».

Христово Рождество было для него просто приятным воспоминанием из детства, не более. В Калининграде не было традиций праздновать события религиозные и, напротив, весь город на головах ходил, когда отмечались праздники политические, светские, общенародные, такие как Седьмое ноября или Восьмое марта. Однажды на наркоманском пятачке кто-то из «постояльцев» перебрал в революционный праздник дня Октябрьской революции и ходил вокруг церкви с полузакрытыми глазами и со всеми знакомыми «христосовался», решив, что наступил праздник Пасхи.

Надежда Николаевна была по-прежнему озабочена только двумя вещами на свете – кошечками и племянником Максимом, который снова запил, в очередной раз потеряв работу юриста. Теперь она была более снисходительна к Андрею и во всех проблемах мужчин винила исключительно женщин, которые недоглядели, недокормили, недолюбили… Её положение в этом плане было неуязвимым, она никогда не была замужем. Свою вину она видела лишь в дурном поведении кота Маркиза, который был избалован так, что только не ходил по головам.

– Всему виной Верка, – заводила Надежда Николаевна очередной разговор брюзжащим голосом. – За Максимом совсем не смотрела, вот он, бедняжка, и запил. Да и ему с женщинами не везло. Он ведь простофиля. Взять хоть его эту деревенскую Олю. Ну, ничего ж в ней нет. Ни-че-го! А как зенки-то свои вытаращит. Чуть только не кидается на меня. Вот нынче бабы-то какие. Их бы розгами, как в старые времена.

Надежда Николаевна незаметно для самой себя, но очень заметно для окружающих, превращалась в пластинку. Казалось, к лучшему её жизнь уже не поменяется. Глядя на неё, Андрей часто задумывался: «Почему это происходит с пожилыми людьми? Что это? Духовное угасание? Отмирание клеток головного мозга? Защитная функция высшей нервной деятельности? Отчего эта серая ноющая пустота?».

«Нет, нет, не у всех такая старость, – словно с испугом подумал Андрей. – Есть и благообразная старость». Он видел таких людей, они словно излучали радость – и радость эта была, как ни странно, в преддверии смерти! Как такое возможно? Но если взять по космическому времени, сколько живёт человек? Минуты? Часы? И за эти короткие часы нужно собраться и преобразить себя изнутри… задача не из лёгких! Он улыбнулся, вспомнив одного своего приятеля по университету, книгомана Войтовича. Тот частенько горестно восклицал: «Найдите мне хоть одного благообразного старика, и я брошу тысячу своих приятелей-одногодок!».

Перед отъездом в Санкт-Петербург Андрей набрался решимости и позвонил в редакцию газеты «Православная жизнь». Трубку взяла девушка, и Андрей, извинившись, попросил соединить его с журналистом Волговым.

Девушка переключила коммутатор, и в трубке раздался спокойный мужской голос:

– Пётр у телефона, я вас слушаю.

Андрей кое-как сбивчиво пояснил суть своего звонка.

– Видите ли, я завтра уезжаю в Усть-Ижору на обследование. Я ВИЧ-инфицирован. Прочитал случайно вашу статью ещё летом… Хотел бы как-нибудь встретиться с вами, поговорить. Вы понимаете, насколько для меня это важно?

– Да-да, конечно, понимаю, – раздался сочувствующий голос. – Давайте встретимся, я, разумеется, не против. Где? Когда?

– Быть может, после моего возвращения из больницы?

– Хорошо, – коротко ответил Пётр.

– Я вам сразу же позвоню.

– Хорошо, хорошо… Как вы представитесь?

– Меня зовут Андрей, а фамилия почти как ваша, только у меня Волков, а не Волгов.

В трубке послышалось добродушное покашливание.

– Это мой профессиональный псевдоним, гм… гм… но это неважно. Желаю вам всего доброго. Как вернётесь из поездки, сразу и позвоните. Договорились?

В Санкт-Петербург поезд прибыл рано утром. Из среднерусских сухих морозов Андрей снова перенёсся в холодную ветреную сырость. Дорогу он перенёс хорошо. Спокойно заснул вечером под стук колёс и плавное качание в вагоне, спокойно проснулся утром, и первая мысль его была о том, как свободно себя чувствуешь, когда не сидишь на игле – мысль радостная для него и бодрящая как чашка крепкого кофе. Теперь он не чувствовал себя пленником поезда, как это было когда-то на маршруте «Калининград – Москва». Его совсем не раздражали пассажиры, ехавшие с ним по соседству, никому не хотелось дерзить, люди уже не были для него врагами, и не думалось «ударом отвечать на удар». Однако ж и любви какой-то к ним он тоже не испытывал, скорее благодушное безразличие. Однако от скуки или от просыпающегося желания жить он даже умудрился рассмешить двух своих соседок по купе, маму и дочь, занимавших полки напротив. Мама, красивая стройная ленинградка с тонким лицом и изящной шеей, на которой красовалось старинное колье, и её породистая дочь с рыжими кудряшками, то и дело украдкой поглядывавшая на Андрея и словно готовая в любую секунду чему-нибудь рассмеяться, – они в самом деле покатились со смеху, когда Волков стал рассказывать им анекдоты, которых знал тысячи. Сам же он не выдержал серьёзного тона, с которым обычно их пересказывал, и залился смехом после одного из них – того самого, где прапорщик уступает просьбе женщины и пытается остановить поезд приказом: «Поезд стой, ать-два!».

Несмотря на ощущение спокойного сна, ночью Волков, видимо, сильно стонал, потому что утром мама-ленинградка его осторожно спросила:

– Молодой человек, вы не с войны возвращаетесь?

Андрей улыбнулся.

– А что, я во сне с кем-то ругался?

– Немножко.

– Нет, я не с войны, – ответил он, принимаясь за утренний чай. – А почему вы так решили?

– Просто мы с дочерью и с отцом последние несколько лет жили по гарнизонам. Мы видели молодых людей после войны. В них есть какое-то особое психологическое напряжение, вроде вашего.

– Нет, я служил в штабе Балтийского флота писарем, – сказал Андрей, опуская, разумеется, то, что не прослужил и половину срока, был комиссован за употребление наркотиков, помещён на обследование в психиатрическую больницу, провел там больше месяца, был изрядно «поколот аминазином» и вышел на волю с медицинской статьёй в военном билете «наркомания опийного ряда».

– Извините за мое любопытство, – проговорила женщина. – Это чистейшее бабье свойство. Наверное, у вас просто что-то случилось?

Андрей усмехнулся, посмотрел за окно, отхлебнул чаю.

– Лучше вам обо мне ничего не знать, поверьте, – вздохнул он, потом вдруг рассмеялся тихонько. – Вот ей Богу, ничего из себя не представляю, а вы будете думать, что я, как минимум, секретный агент или засланец инопланетный. А врать не хочется. Поэтому лучше не спрашивайте.

После этих слов породистая ленинградка подобралась и за чаем не проронила больше ни слова.

Однако Андрею даже такое незначительное общение было приятно, потому как это означало для него то, что он начинал оттаивать, приходить в себя, забывать о своём Волке и всё больше вспоминать Человека.

19

Больница располагалась на окраине города, в районе или посёлке, который назывался Усть-Ижора. Около станции метро Андрей поинтересовался у одной из уличных торговок, как ему добраться до инфекционной больницы, и тут же пожалел об этом, – женщина хоть и указала рукой на белый каменный забор, расположенный недалеко от метро, но на лице у неё появилась такая брезгливая гримаса, что молодой человек поспешил уйти, бросив на ходу сквозь зубы «спасибо». Похоже было, что местные люди хорошо осведомлены о том, почему, кто и с какой болезнью лежит за этим белым забором.

У входа в больницу дежурил охранник в милицейской форме. Он внимательно изучил документы Волкова, потом позвонил кому-то по телефону, доложив о визитёре, и через минуту на вахте появилась молодая девушка в белом халате. Она также внимательно осмотрела документы и повела нового пациента в один из больничных корпусов, в двухэтажный особняк белого кирпича. Никаких вывесок и опознавательных знаков на нём не было. Девушка проводила его на второй этаж в кабинет врача. Пока они шли, Андрей с удивлением разглядывал стеклянные стеллажи, в большом количестве выставленные в коридоре, в которых вместо привычных лекарств и склянок находились Библии, причем все одного и того же издания – чёрные, в мягком переплёте, с четырёхконечным крестом. Похожие обычно раздавали бесплатно на улицах молодые люди с оловянными глазами.

С самых первых минут чувствовалась особая угнетающая, тревожная атмосфера этой больницы. Да, подумал Андрей, это не здравница, а хоспис какой-то… лепразорий. Здесь, похоже, людей не лечат. И скорее всего, даже не облегчают страданий.

Доктором оказался мужчина лет сорока-сорока пяти, чисто выбритый, в белой рубашке и чёрном галстуке, и в халате ослепительной белизны. Глаза его были прикрыты очками, которые при ярком свете темнели, а при тусклом светлели. Такие очки назывались «хамелеонами». Голос у доктора был тихий и как будто уставший.

– Меня зовут Иван Николаевич, – вежливо представился он, указывая жестом на стул. – Присаживайтесь. Условия у нас не самые хорошие, лекарств не хватает. Впрочем, это не только у нас, а везде в России. Подкидывают иногда помощь благотворительные организации, но это в основном религиозная литература, причём отпечатана вся в США. Я не разбираюсь в этом, принимаем, что дают. Вы у нас инфицировались каким образом? – спросил доктор, разглядывая направление Волкова. – Через иглу?

Андрей кивнул.

– Тогда я вас размещу на первом этаже, – продолжал Иван Николаевич. – На втором этаже у нас гомосексуалисты и семейные пары. На первом этаже живут наркоманы. Каждый бокс там имеет свой выход на улицу, поэтому, – он еле заметно улыбнулся, – если сейчас вы не колетесь, вам будет трудно, потому что они каждый день за наркотиками бегают. Мы особенно с этим и не боремся. Бесполезно. А наркотики здесь на каждом углу.

Андрей нахмурился и поглядел в окно, за которым расстилался унылый пейзаж больничного комплекса.

– Думаю, что у меня хватит воли не делать этого, – ответил он.

– Дай-то бог, дай-то бог, – проговорил доктор. – Ступайте вниз и устраивайтесь в четвёртом блоке. Если у вас есть с собой ценные вещи, документы, деньги, советую сдать под охрану медсестре, она под ключ спрячет в сейфе. Воровство на первом этаже процветает особенно. Недавно у одного пациента сосед украл всю его одежду, пока тот спал, продал её и проколол. – Иван Николаевич задержал взгляд на Андрее. – Вы, судя по всему, человек воспитанный. Имейте в виду, здесь сущий ад, содом и гоморра. Если есть какие-то земные образы ада, то это, несомненно, наш первый этаж.

Он говорил это без улыбки, но очень спокойно, как и должно человеку, надзирающему в этом аду. Андрей понимающе качал головой – он и сам недавно выскочил из этого ада…

В боксе номер четыре стояла гробовая тишина. До обеда здесь по обыкновению спали, поскольку ночью, соответственно, этого не делали. Ночью жизнь первого этажа пробуждалась к… пиру во время чумы. Из соседних палат иногда приходили девочки, боевые подруги, появлялось вино или наркотики (наркотики, разумеется, были предпочтительнее), и возникал спонтанный ночной кутёж, после которого всё утро гулявшие накануне спали убитым сном.

В боксе было четыре места. Одно освободилось на днях, после отъезда в родные края девятнадцатилетнего Костика, неизвестно каким образом подхватившего у себя в оренбургской глубинке ВИЧ. Трое остававшихся молодых людей составляли ядро всего наркоманского корпуса: заводилы знали все наркоманские точки в округе, легко могли купить ночью вина, неплохо ориентировались в Питере и, вообще, были здесь своеобразными старожилами. Володя по кличке Боб пять месяцев назад приехал из Одессы; деньги, которые привёз с собой, проколол за два дня, обратный билет не купил, а к родителям за помощью не обращался – «всё равно не помогут».

Боб сильно хромал и при ходьбе заваливался назад – последствие ядовитого «эфедрона». За пять месяцев, которые он провёл в больнице, к нему привыкли настолько, что медперсонал лишь безнадёжно махал рукой, когда речь заходила о его очередном злоключении. Одежду, о которой Андрею говорил врач, украли именно у него, хотя злые языки поговаривали о том, что он сам обменял её азербайджанцам на опиум. Поговаривали также о том, что на своё двадцатипятилетие, которое он с «размахом» отмечал в больнице, Боб украл и проколол два больничных одеяла из верблюжьей шерсти – их как раз хватило на одну порцию ханки.

Кроме него в четвертом боксе находился девятнадцатилетний Артур, солдат срочной службы, прослуживший год где-то под Рязанью и подхвативший там ВИЧ-инфекцию от местной проститутки. Наркотики Артур не употреблял до тех пор, пока не попал в четвёртый бокс. Здесь же под чутким руководством старших товарищей промотал остатки своего убогого солдатского довольствия и уже третий месяц ждал письма от родных.

Третьим обитателем бокса был калининградец Сергей, который приехал в Усть-Ижору с благородной целью освободиться от ломки, однако за неделю пребывания в больнице лишь вдвое нарастил свою дозу. Деньги у него заканчивались, и он всерьёз подумывал удрать из больницы домой, пока они ещё оставались.

Все трое спали, когда в палату вошёл Андрей. Боб лежал на спине и беззвучно шевелил губами, запрокинув назад голову и свесив к полу руку и ногу. Солдатик спал тихо, словно стараясь и во сне быть особенно незаметным – армейская привычка отсыпаться везде и впрок. Калиниградец Сергей спал ничком и не издавал ни звука.

Андрею ударил в нос запах ночного кутежа. Пахло уксусом и жжёными спичками. Из-за приоткрытой двери в туалет виднелись наркоманские принадлежности – разбросанные по полу в беспорядке шприцы, резиновый жгут, ватки.

Волков подошёл к свободной койке, бросил на тумбочку вещи и, поправив подушку, прилёг. На душе у него было неспокойно. Он закрыл глаза и попытался успокоиться, утешая себя мыслью, что может в любую минуту собраться и уехать назад.

Из коридора мало-помалу начали раздаваться голоса, больница пробуждалась.

Неожиданно в палату влетел взъерошенный рыжий парень в спортивном костюме и громким голосом объявил, не обращая никакого внимания на новичка:

– Просыпайся, Боб! Сейчас за ханкой поедешь. От твоей, сука, вчерашней варки меня колошматило так, что чуть не отъехал. Хорошо, у Николаевича снотворное выпросил, думал, сдохну. – Он подошёл к Бобу и легонько ударил его в плечо. – Просыпайся, скотина!

Потом сделал шаг назад и вдруг увидел Андрея.

– Ба, в нашей гвардии пополнение?!

«Спортсмен» протянул Андрею ладонь.

– Будем знакомы. Пеликан, – представился он, затем повернулся к Бобу и швырнул ему на кровать несколько смятых денежных купюр.

– Що ж ты орёшь как живой, – зевая и потягиваясь, проговорил Боб. Потом внимательно пересчитал деньги. – Я не варю, щобы трясло. У нас вчера все тащились как удавы. Вон спроси у Полковника или у Серёги. Кровь у тебя, Пеликан, грязная, потому и трясёт. Тебя одного трясло, никого больше. А это бывает, знаешь когда? Когда у всех кровь чистая, а у тебя загаженная. Надо же иногда, Пеликан, мозгами думать. А то пришёл с утра с предъявами…

Артур и Сергей уже сидели на своих кроватях, сонно моргая и с интересом поглядывая на новичка. Боб с шуточками-прибауточками представил себя и своих соседей, Андрей назвал себя.

– Ты здесь впервые? – спросил Боб.

Андрей молча кивнул. Боб зажал в правую ладонь деньги и поднял руку над головой.

– Здесь только на двоих. Артур и Серёга не в доле, колоться не будут.

Калининградец вытащил из-под подушки бумажник, достал деньги и передал Бобу.

– Эн-зэ, – с раздражением проговорил он. – Неприкосновенный запас. Беру из билетных денег. Артур, сегодня я тебя угостить не смогу. Тебе проще, тебя ещё не ломает. Выпросишь сонников у Николаевича, отоспишься.

Пеликан, широко улыбаясь, обратился к Андрею:

– А ты что же, кампанию не поддержишь?

Волков встретился взглядом с Пеликаном и вложил в свой взгляд твёрдость отказа.

– Нет. Не поддержу, – ответил он. – Я уже давно спрыгнул с иглы, больше не желаю повторения опыта.

Боб с уважением посмотрел на новичка.

В эту секунду в палату влетели две молодые девчонки. Несмотря на от природы данную привлекательность, вид у обеих был потасканный – тёмные круги под глазами, нездоровый цвет кожи, общая неухоженность. Они присели на кровать рядом с Артуром и молча закурили. Никто не обращал на них никакого внимания. Для всех это утро было тяжёлым.

– Ватки оставишь, Боб, – еле слышно проговорила одна из них. Она была похожа на полинявшую куклу.

– Какие ватки? – закипел тот. – У нас на Полковника не хватает, ватки ему отдадим.

– Сольёте ему по децеле, – невозмутимо проговорила девушка. – А мы с Настей ватками раскумаримся. Вечером на маршрут пойдём. Ты же знаешь, Боб, что мы никогда пустыми не возвращаемся.

– Наталья, спрашивай у всех, – ответил Боб и начал собираться. – Я не хозяин денег.

Девушка обвела взглядом палату.

– По-моему, кроме тебя, Боб, никто не возражает, – проговорила она. – А я вас всех «колёсами» угощу.

Пеликан оживился.

– Сонники? – спросил он.

– Да. У Николаевича выпросила. Сказала, от страха заснуть не могу.

Боб надел телогрейку и, сильно хромая и пошатываясь, подошёл к зеркалу.

– Кто хочет со мной? – спросил он, приглаживая торчавшие в разные стороны волосы.

– Пойдём прогуляемся, – неожиданно предложил Андрей. Ему было тошно оставаться в больнице. – Заодно расскажешь, как тут лечат.

– Лечат? – Пеликан тихо засмеялся.

– Ладно хоть кормят и на улицу не гонят, – проворчал Боб. – Если ты приехал лечиться, то попал не по адресу, братэла. Где-нибудь в Голландии или в Штатах… а, впрочем, и там один «тимазид». Не лечит, а быстрее в могилу спроваживает. Нет пока лечения, братишка, нет.

– Так що, брат, не сюда ты попал, – рассуждал по дороге Боб, иногда беря Андрея под руку, чтобы не упасть. После небольшой оттепели снежные дорожки превратились в ледяное испытание на живучесть. – Сюда в основном приезжают те, у кого по жизни никого не осталось, одни долги и кредиторы. У меня, к примеру, нет даже одежды приличной. Квартиру я прокайфовал, машину тоже. Кентов было… что голышей у моря. Деньги закончились, и друзья куда-то подевались, сам не знаю, куда. Сейчас меня знать никто не хочет, даже родные. Я обуза для них. Один раз папа сказал мне: «Когда же ты, сынок, сдохнешь?». Я ответил: «Сразу же после тебя, папуля». Артура-солдатика знаешь, почему Полковником зовём? Потому что ему никто не пишет. – Боб как-то странно, судорожно и взахлеб рассмеялся. – Ты сам-то откуда будешь?

– Из Калининграда.

– Я так и подумал. Калининградцев здесь… что голышей у моря, – повторил он свою шутку. – Девчонки оттуда, Серёга тоже. У вас там собираются санитарную зону вводить.

– Знаю, но думаю, до этого не дойдёт. Это ж форма тотального контроля, а мы, как-никак, живём в свободной стране. Как же права человека?

Боба это развеселило ещё больше.

– Как ты загнул? Свобода? Права? Ты, братец, с луны свалился или с четвертого этажа в детстве? Вам бирку на задницу клеят, а ты о правах. Свобода наша вот здесь! – Он сделал жест рукой, означающий укол в вену. – Я наркоманом был, наркоманом и помру. А свою жизнь я бы хоть сейчас променял на цистерну с морфием. Эти вон сектанты заглядывают к нам иногда, словеса всякие кидают, типа – «спасение, любовь божия, братья, сестры». Смотрю я иногда на них, думаю, какой ты мне брат?! Иди лапшу вешай в другое место. Есть бог или нет, мне неважно. Я свой путь избрал и сходить с него не собираюсь. Мне так больше нравится жить. Кто мне запретить может? Зона? Лагерь? Ну, посижу там, что я, исправлюсь? Как кайфовал, так и буду до крышки гроба. К нам редко священник приходит нормальный, из церкви, что рядом находится. Так он хоть лапшу эту сладенькую на уши не вешает. Говорит просто и понятно. Мы сами избрали такой путь. Бог никого насильно в рай не потащит. И если я не хочу меняться, Бог меня насильно не поменяет. С этим я согласен.

Молодые люди подошли к подземному переходу, ведущему в метро.

– Вот здесь я обычно Исмаила встречаю, – проговорил одессит, поглядывая по сторонам. – Если его не будет, поедем на Дыбу, Дыбенко, то есть, там есть всё.

Через несколько минут, однако, появился продавец. Боб подошёл к нему, они поздоровались, о чём-то пошептались, и вскоре Боб махнул Андрею рукой. Волков нехотя подошёл. Исмаил взял у Боба деньги и выплюнул изо рта под ноги Андрею две «фитюльки» – крохотные свёртки с опиумом.

– Подбери, – шепнул Боб Андрею. – И сунь их себе в рот, щоб в случае чего проглотить.

– Ты что, братэла, меня за пионера принял? – огрызнулся Андрей. – Мне этого говна даром не надо.

Боб удивлённо посмотрел на Андрея, прищурил один глаз и, усмехнувшись, поднял «фитюльки» и ловко сунул их себе в рот.

– Ладно, вижу, что не пионер. Пошли на базу, – недовольно проворчал он.

…После обеда Андрей отправился со своим земляком, или, как здесь выражались, «земой», на прогулку. Ему казалось, что с ним будет о чём поговорить. Во внутреннем дворике больницы им встретились гомосексуалисты. Они гуляли парочками. Сергей отвернулся и со злостью сплюнул на землю.

– Петухи, – с отвращением проговорил он. – В лагере я бы им носки не доверил стирать.

Андрей с удивлением посмотрел на земляка, такая открытая озлобленность не предвещала нормальной беседы. У Сергея был странный взгляд – всегда злой, лишённый даже намёка на жалость. Андрей помнил такие взгляды на пятачке в Калининграде.

– Петухи, говоришь? Но они с нами сейчас в равных условиях.

– В равных условиях чего? – сморщился Сергей. – Пидор он и на том свете пидор.

Андрею стало не по себе.

– Знаешь, мне ведь никого не жалко, – оскалился Сергей. – Нас не жалеют, почему мы должны жалеть? Сейчас повсюду волчьи законы, не съел ты, съели тебя.

Андрей тяжело вздохнул.

– Нас не съедят, мы ядовитые как поганки, – попытался он хоть немного разрядить обстановку юмором.

Сергей как-то судорожно улыбнулся, одним ртом.

– Знаешь, я уже заразил трёх шлюшек в Калининграде и нисколько в этом не раскаиваюсь, – с ядовитым смешком сообщил он. – А если представится случай заразить ещё кого-то, сделаю это с удовольствием. Раз нам осталось по капле, значит плевать на всё.

– И на Бога?

– И на Бога плевать!

«Он сумасшедший, – подумал Андрей. – Худший из всех сумасшедших. Он понимает, что делает, и, не раскаиваясь, делает это».

Они сделали несколько кругов прогулочным шагом и вернулись в отделение.

В первый же день своего пребывания в Усть-Ижоре Андрей решил как можно быстрее больницу покинуть. А пока сдал ценные вещи и документы на хранение медсестре, купил в ближайшем магазине «Преступление и наказание» Достоевского и всё свободное время пытался читать. Несколько раз до него долетало шутливое замечание Боба: «Смотрите, Андрюша на умняк подсел». Впрочем, все обитатели первого этажа больницы как-то сразу почувствовали, что новый пациент хоть и свой, но совершенно чужой для них человек.

Когда анализы были готовы, Волкова вызвал лечащий врач и сообщил, что ему необходимо пройти курс АЗТ-терапии.

– На западе применяют комплексное лечение, состоящее из нескольких компонентов, – пояснил он. – Но это очень дорого. Несколько тысяч долларов в месяц.

– Всё ясно, доктор, – спокойно ответил Андрей. – В сущности всё это я узнал ещё в Нижнем. Не понимаю, зачем нужно было ехать ещё и к вам. У меня было много вопросов, но ни на один я не получил ответ. Думаю, что людям всегда будет даваться в назидание пара-другая неизлечимых болезней, чтобы человечество слишком не возносилось в своих знаниях.

Иван Николаевич поднял голову, и его очки-хамелеоны тут же наполнились спасительной темнотой. Сейчас уже трудно было догадаться, о чём думает доктор.

– Один раз в месяц к нам в больницу приходит настоятель Сергиевского храма, – сказал он. – Мне кажется, что священник смотрит на болезнь с этой же точки зрения. Он посещает раковый корпус в онкологии и нашу больницу. Однако мои пациенты редко обращаются к нему за утешительным словом. Они вообще редко к кому обращаются. Только ко мне, когда нужно выпросить какие-нибудь снотворные таблетки. Как говорится, чем можем.

– Когда батюшка придёт в следующий раз? – спросил Андрей.

– В понедельник.

– К этому времени я покину больницу.

Иван Николаевич задумался, потёр переносицу, снял очки.

– Я могу временно переселить вас на второй этаж, там спокойнее.

– Что-о-о? – Андрей расхохотался. – Нет, на второй этаж не нужно.

Доктор улыбнулся.

– Что уж вы так к этому все относитесь? Там лежат обыкновенные люди…

– Этого на первом этаже не поймут, – сквозь смех проговорил Андрей. – Тут уж ничего не поделаешь, почти что классовая неприязнь.

Андрей купил билет на поезд, выезжающий из Питера рано утром.

Последняя перед отъездом ночь в четвёртом боксе была очень беспокойная. Солдатик Артур, молчаливый и безобидный паренёк, «которому никто не пишет», вернулся с вечерней прогулки по городу с огромным кровоточащим синяком под глазом. Сначала он отмалчивался, а потом признался, что Натаха взяла его с собой «поработать на маршруте», то есть воровать, и они попали в переделку. Наташа вытащила у какого-то солидного лысого господина портмоне и ловко передала его Артуру, а он без навыка растерялся, лысый господин схватил его за руку, выволок из троллейбуса и избил его. Благо, что в милицию не сдал. Наталья же под шумок испарилась.

Выслушав эту историю, Боб сердито нахмурился и обругал Артура, назвав его «кретином и ослом».

– Не умеешь воровать, не воруй. У тебя в руках была недельная раскумарка на весь четвёртый бокс, а ты… эх ты! Лошара!

– Кстати, не вздумай проговориться Николаичу, – с угрозой прибавил он. – А то затаскают и тебя, и Наталью. Вообще не говори, что тебя ударили, потому что станут искать того толстяка, для того чтобы проверить его на ВИЧ. Эх, жаль, меня не было рядом. Я бы уж лопатник из рук не выпустил. Лох ты, Полковник, лох!

Андрей не вмешивался в разговор, ему показалось, что у солдатика в глазах стояли слёзы. В пареньке ещё не было столько злости, сколько в остальных обитателях бокса номер четыре.