Текст книги "Дерево Иуды"

22

Очередное письмо от сына, которое Виктор Николаевич получил после Усть-Ижорской больницы, вызвало у старика смешанное чувство жалости и обиды. Сына было жалко из-за тех мытарств, которые он претерпел за свои тридцать с небольшим лет, и за то, что ему ещё предстояло вытерпеть, – отец прекрасно понимал, как тяжело было Андрею жить с этим «позорным» диагнозом, клеймом, – а обидно старику было оттого, что лишь такое огромное количество бед, которое свалилось на голову и самого сына, и на всю их семью, побудило Андрея смягчиться и переменить себя. Виктор Николаевич даже из писем чувствовал это. Пожалуй, впервые за время их сложных, подчас конфликтных взаимоотношений Андрей обращался к нему, как сын – спокойно, доброжелательно, с любовью. Взвешенный тон письма, никаких нервных выпадов и, что самое главное, какая-то очень взрослая, не по годам, рассудительность, которой никогда раньше не было, – всё это наводило Виктора Николаевича на мысли о горячности и поспешности своих собственных выводов, которые он когда-то сделал в отношении сына. Проще говоря, он поставил на нём крест, то есть окончательно решил, что Андрей неисправим и погибает во всех смыслах этого слова. Жить с наркоманом в семье не просто тяжело, а тяжело убийственно. Старик предполагал, что, по мере развития ещё и ВИЧ-инфекции, Андрей будет становиться агрессивнее и злее по отношению к миру близких людей, но происходило чудо – сын, столько лет «пивший кровь из родителей», становился Человеком. Отец судил об этих переменах по письмам. Особенно его подкупили последние, где Андрей очень нежно отзывался о своей дочке Машеньке, внучке Виктора Николаевича, в которой сам дед души не чаял. Андрей просил отца на будущее ни при каких обстоятельствах не оставлять Машу, и Виктор Николаевич прекрасно понимал, о каких обстоятельствах говорил сын.

Старик в последнее время и сам очень сильно изменился. Переживания о сыне, постоянный уход за беспомощной женой, ежедневное созерцание её возрастающего безумия, – всё это делало его мягче, сентиментальнее, добрее. Даже его воинственные морские татуировки на теле словно под воздействием внутренних перемен выцвели и стали похожи на размытые водой и временем синие чернильные рисунки. И глаза – прежде строгие, с чётким и резким абрисом, – также выцветали, размываясь по краям глазных яблок… Теперь старик чаще пил и чаще плакал. И чаще думал о внучке. Точнее сказать, он плакал всегда, когда пил.

По натуре он был человек резкий, но нынешнее его положение эту резкость съедало, растачивало, как вода может растачивать камень. Несколько раз, впрочем, он срывал свой гнев на жене, а потом мучился от этого безумно, потому что, когда он начинал на нее кричать, она внезапно сжималась в комок, как маленький ребёнок, и тихо плакала. И тогда нервы его не выдерживали, волна жалости размером с цунами поднималась в нём и била по глазам с такой силой, что он принимался рыдать рядом со старушкой-женой тоже как дитя. Раньше он считал себя твёрдым, как скала, а сейчас был мягким как само море. Старый морской волк… это теперь звучало про него – с одним только добавлением… очеловечившийся и полинявший от горя.

В августе Машеньке исполнилось пять лет. Это была рыжеволосая кудрявая симпатичная малышка с большими и словно всегда удивлёнными глазами. В её нежном облике, особенно в глазах, легко угадывались черты Андрея, и это обстоятельство ещё сильнее притягивало старика к своей единственной внучке.

Невестка откровенно не любила Виктора Николаевича, у них это пошло как-то сразу и взаимно, у обоих был характер – попробуй тронь! И когда дед приходил навещать внучку, Ольга, бывшая супруга Андрея, обычно оставляла их вдвоём, а сама куда-нибудь красноречиво молча уходила – в магазин, в гости или просто на прогулку. И всегда она это делала демонстративно, с вызовом, хотя и в форме своеобразной пантомимы.

Сначала Виктор Николаевич пытался как-то подстроиться под обстоятельства, вынужденно, скрепя сердце, делал, кажется, всё, чтобы наладить отношения с Ольгой, но затем понял, что это «пустая дипломатия», – чем больше уступал он, тем больше взлетала по лестнице гордыни невестка. В конце концов, он перестал реагировать на невесткины пантомимы, и всё внимание устремлял на свою единственную наследницу – внучку. Не мог он поверить в то, что у Андрея когда-нибудь появится новая семья, тем более, родится ребёнок. Это, по мнению отца, исключалось по сути болезни. Теперь Машенька была для него самым дорогим существом, ибо она являлась продолжением рода Волковых, а для Виктора Николаевича, не верующего в загробную жизнь, это было своеобразным утешением, пусть надуманным, но всё же залогом бессмертия в своём понимании этого слова, ощущением не бессмысленности того, что он жил, что-то делал на этой земле, ходил в моря, зарабатывал деньги, растил сына… эх, да что там говорить! А ведь он жил ради будущего, ради семьи. И где теперь это будущее? Где семья? Ради чего? Ради хоть иллюзорной мысли о том, что все его накопления, – машина, квартира, гараж, дача, – должны были перейти после его смерти конкретному лицу по наследству, и сделать это лицо счастливым. Ради иллюзии иллюзий живёт иной человек, но любому нужна спасительная мысль о том, что жизнь прожита с пользой. Любому… Теперь Виктор Николаевич знал, кому всё это достанется, и лелеял эту мысль в своём больном сердце. Самым печальным финалом его жизни могло бы стать то обстоятельство, что ему некому оставить наследство – эта мысль могла бы отравить его стариковское существование, что-то отнять у него, как будто сама эта мысль являлась самой ценностью. Нельзя было посягать на эту мысль, потому что отнять её значило обесценить всю его сложную и трудную жизнь. Глупо? Наивно? Наверное, да. Но иначе не мог думать старик, не веривший в жизнь за гробом. Пока человек молод и полон сил, он не задумывается о смерти, отгоняет от себя даже мысли о ней. Но приходит срок, и тогда все силы бросаются на самообман. Иначе – всё насмарку, всё… Возникает навязчивая идея передать наследство в самые родные руки.

Зачастую дедушки и бабушки относятся к своим внучатам лучше, чем когда-то относились к детям. Связано это, по всей вероятности, с чувством вины за то, что в своё время дети недополучили от родителей то, в чём больше всего нуждались – в любви. Обыкновенное оправдание – «время было такое, – говорят, – вкалывать приходилось от зари до зари. Придёшь уставший с работы, с ног валишься, а ещё приготовить еду нужно, всех накормить… как белка в колесе… как колёсико в часах… как часы – всю жизнь бег по циферблату. Часы идут, дни бегут, года летят! Боже, какой чудовищный парадокс! Должно быть всё наоборот, но, увы…».

Виктор Николаевич хоть и винил сына в том, что случилось с ним, но и свою вину в недостатке отданной в детстве любви тоже чувствовал. Всё время в морях, потом копил на машину, гараж, квартиру, а сын между тем рос сам по себе как сорняк. Теперь, ощутив ледяное дыхание надвигающейся одинокой старости, Виктор Николаевич особенно тянулся к внучке. Она была для старика «кровиночкой», которую хотелось любить и дать всё, что возможно.

В день её рождения Виктор Николаевич решил навестить внучку. Перед своим визитом он перевёл на сберкнижку Ольги пять тысяч рублей, – последние полгода он так делал всегда, для того чтобы избежать угрюмых взглядов бывшей невестки, – и в воскресение утром отправился в гости. За Галиной Ивановной осталась присматривать соседка по этажу, добрейшая женщина, которая никогда не отказывалась помочь.

Ольга встретила Виктора Николаевича сдержанно-холодно, однако позволила старику прогуляться вместе с Машей в парке, расположенном напротив дома.

В Прибалтике солнечная погода неустойчива. На протяжении дня солнце может по нескольку раз нырять в тучи и выныривать из них ещё более ярким и обновлённым светилом, надолго уходить в них, напоминая о себе лишь мерцающим профилем, узенькой точкой просвета, капризничать, уставать, снова радовать теплом и светом. Но в тот день небо было каким-то особенно ясным, дул тихий ветерок; в парке было необыкновенно красиво. Пробиваясь сквозь густые кроны каштанов и лип, солнечные лучи распылялись по земле в виде множества живых крошечных пятнышек, начинавших зябко дрожать после малейшего дуновения ветерка.

– Дедушка, а почему ко мне бабушка давно не приходит? – спросила девочка, отпуская руку старика и забегая немного вперёд, пытаясь наступить на солнечные зайчики. – Я уже соскучилась по бабушке Гале.

Маша схватила жёлто-красный сухой кленовый листок, подняла вверх руку и взглянула через него на солнышко. Потом беспечно рассмеялась. Её золотистые кудри подрагивали от каждого её движения.

– Бабушка болеет, – ответил Виктор Николаевич.

– Она что, ещё не выздоровела? – весело моргая, произнесла Машенька и, повернувшись к деду, уставилась на него своими чистыми наивными глазёнками.

– Нет, она пока что болеет, – ответил дед. Наивность детского возраста избавляла его от долгой, труднообъяснимой правды, которая скрывалась за этой простой фразой: «Пока что болеет».

– Когда она выздоровеет, ты ей скажи, что я жду её в гости. Я для неё приготовила подарок.

– Какой?

– Отгадай.

– Рисунок?

Машенька состроила недовольную гримаску.

– Так нечестно, дед, – проговорила она. – Ты угадал с первого раза. Но зато ты не угадаешь, что я ей нарисовала, – засмеялась она.

Виктор Николаевич театрально развел руками.

– Ну уж тут я сразу сдамся, – улыбнулся старик.

– Нет, так нечестно! – снова воскликнула с наигранной обидой девочка. – Ты специально не хочешь играть.

– Ну, хорошо, – уступил дед внучке. – Ты нарисовала ей цветок?

– Нет, – рассмеялась Маша.

– Ну, значит, кошку?

– Ну вот, опять угадал. С тобой неинтересно в это играть. Ты сразу выигрываешь, а это не по правилам.

Они поднялись по тропинке на холмик. Оттуда открывался прекрасный вид: небольшой чёрный пруд, усеянный жёлто-красными кленовыми листьями, и пара белых лебедей, точно из сказки, которые, завидев человека, тут же устремлялись к нему в надежде получить лакомый кусочек.

– А у нас с тобой, к сожалению, ничего нет, не знали, надо было хоть булочку какую-нибудь купить, – сказал дедушка. – Давай немного посидим здесь и на них посмотрим, – предложил он.

Виктор Николаевич расстелил на траве газету, и они присели.

– Маша, я хотел тебя кое о чём спросить, – осторожно начал дед. – Но если ты не хочешь, не отвечай, ладно?

Девочка серьёзно кивнула головой.

– Тебе мама об отце что-нибудь рассказывает?

Маша потупилась.

– Если хочешь, не отвечай, – спохватился старик.

Возникла пауза, девочка о чём-то напряжённо размышляла, потом ответила, не глядя на деда.

– Когда я была ещё маленькая, – начала она. – Помнишь, год назад? Мне мама кое-что сказала, – тихо произнесла девочка. – И я потом долго плакала. А потом ты мне принёс письмо от папы, и я все поняла. А потом уже и мама всё поняла. То есть она тоже ничего не знала…

– И что же она тогда тебе сказала?

– Она сказала… – Маша сделала паузу, словно боясь повторить эти слова. – Она сказала, что папа… папа умер.

– Умер? – переспросил Виктор Николаевич. Девочка сидела неподвижно и застывшими глазами смотрела на чёрное озеро. Старик нахмурился, но постарался не выдать внучке того чувства негодования, которое у него возникло после этих слов.

На красивом личике Машеньки появилось совсем не детское беспокойство.

– Но потом, когда я сказала ей про то письмо от папы, которое ты мне читал, мама мне всё объяснила… Она сказала, что сама не знала, что он жив. И что ей сказал о том, что папа умер, его друг. Она встретила его на улице, и он ей сказал. Но потом оказалось, что он сам ничего не знал…

– А как же тебе мама объяснила, что с ним сейчас?

Машенька глубоко вздохнула и совсем по-взрослому махнула рукой.

– Ты только не говори маме, что я не поверила в то, что она мне потом рассказала, ладно?

– Можешь на меня положиться, – торжественно объявил дед.

– Ты сказку такую знаешь? – спросила девочка. – Называется «Снежная королева».

– Ну, более-менее, – уклончиво ответил он.

– Помнишь мальчика, которого заколдовала Снежная королева?

– Да, был там один мальчик, помню.

– Его звали Кай. Так вот, мама сказала мне, что папу тоже заколдовала снежная королева, и что он сейчас находится далеко на севере. И что если его расколдуют его новые друзья, он оживёт и вернётся. Потому что старые друзья у него были плохими.

Виктор Николаевич поёжился: от слов ребёнка веяло правдой, хоть и сказочной, но до боли сердечной реальной.

– Мы эту сказку читали в детском саду, – беспечно продолжала Машенька. – Вера Степановна говорила нам, что Кая расколдовала Герда, его сестра, а не друзья никакие. И ещё она говорила, что в наших книжках почему-то не напечатали всю правду.

– Какую правду? – смутился дед. – О чём?

– Ну, ту правду, почему Герда смогла растопить его сердце, – нахмурив бровки, пояснила девочка. – Понимаешь?

– Нет, почему? – спросил дед, действительно не подозревая, о чём говорит Машенька.

– Так нам сказала Вера Степановна, – ещё раз для убедительности повторила девочка. – Она сказала, что Герда знала какую-то волшебную молитву.

– Молитву? – удивлённо переспросил Виктор Николаевич.

– Да, молитву. Она нам даже её зачитывала. Но я все позабыла. Там что-то про хлеб говорится.

Они встали и пошли по тропинке обратно. Старик расчувствовался и чуть не прослезился.

– Твой папа скоро вернётся, – не выдержал дед. – Он мне недавно прислал письмо. Пишет, что любит тебя и скучает. И просит, чтобы ты поменьше плакала.

Машенька просияла как выхваченный солнечным лучиком кусочек золотистого янтаря.

– Напиши папе, что я никогда больше не буду плакать, – гордо произнесла она.

– А я ведь знаю, где мой папа на самом деле, – вдруг решила открыться Маша.

Виктор Николаевич бросил на девочку тревожный взгляд.

– Мне это Вика из нашей группы сказала. У неё папа там тоже был.

Дед тяжело вздохнул, предчувствуя что-то недоброе. У него защемило сердце.

– Ну… скажи, где? – хрипло спросил он.

Девочка забежала вперёд, повернула к дедушке сияющее лицо и звонко выпалила:

– В карман-дировке!

Виктор Николаевич рассмеялся. От сердца моментально отлегло. Он не мог налюбоваться на это дивное создание.

– В коман-дировке, – неспешно поправил он. – От слова «команда». Да, ты права, солнышко, папе поступила команда на командировку, но она скоро закончится.

Старик встрепенулся и посмотрел на часы.

– Знаешь что, проказница, – с улыбкой проговорил он. – В нашем распоряжении ещё час. Больше нельзя, а то мама рассердится. Поедем-ка мы с тобой в детское кафе. Кто у нас сегодня именинник, а? Точнее, именинница. Поедем. Я ведь специально подгадал под сегодняшний день. А на обратном пути зайдём в магазин, в «Детский мир», и ты сама выберешь себе подарок.

23

Трагические известия приходят в дом тихо – каким-нибудь осторожным стуком в дверь и протянутой телеграммой, чьим-нибудь телефонным звонком – буднично, как все самое обыкновенное в повседневной жизни. Но они, эти трагические известия, всегда застигают врасплох, как бы ни казалось, что психологически человек готов принять это. «Это» всегда врезается в нашу жизнь острым ножом неизбежной реальности и оставляет после себя и рану, и боль, и долгое заживание…

Андрей не один раз мысленно прокручивал в голове то, каким образом он воспримет сообщение о смерти матери, – о том, что она очень плоха, в последнем письме с тревогой сообщал отец; теперь у него был опыт размышлений на тему смерти, и ему казалось, что он примет кончину мамы, как должен принять православный человек – с пониманием и смирением. Все мы там будем рано или поздно. Получилось почти так, за одним лишь исключением – и духовно, и психологически он был еще слишком слаб для того, чтобы принять известие спокойно, сохранить это спокойствие до дня похорон и после.

Почти весь сентябрь лил дождь. Каждый день небо хмурилось, размывалось серой ватной пеленой, и сыпало щедрой влагой… чересчур щедрой.

Однажды в обеденный перерыв он увидел стоящую у ворот его конторы тетю Надю. Она была в черном платке, и когда Андрей подошел к ней, тетушка молча протянула ему телеграмму, в которой сообщалось о смерти матери. « Приезжай с тетками срочно. Похороны двадцать третьего. Отец.»

Андрей вытер со лба мраморную пыль и медленно поднял глаза на Надежду Николаевну. Ее глаза были бесчувственно сухими. Она ощутила напряженный взгляд племянника и отвернулась. Андрей почему-то зацепился взглядом за нитку, кольцом торчащую из ее пиджака у проймы плеча, впал в какой-то ступор. Все было ясно, но известие ножом прошло в его душу. Он ждал, что скажет тетушка.

– -Поедем вместе, как отец написал, – произнесла она. – Только вот с деньгами у нас сейчас туго. Чай, знаешь, какая у нас с Веркой пенсия. Вот еще кошки эти, будь они неладны. Маркизушка оказался девочкой, приплод принес… тьфу ты, принесла. Уж на соседей оставлю, чай, а ведь им тоже нужно деньги давать, чтобы подкармливали. Сейчас без денег никуда. За доброе дело еще больше попросят… Максим держался, держался. И работу хорошую нашел. В фирме. И зарплату всю домой принес. Мы уж вздохнули с Веркой, а тут фуршет, пятилетие фирмы. Ну, знаешь, как это бывает… – Она начала тараторить. Андрей извинился и медленно направился в сторону цеха.

– Так билеты-то на какое брать? – донеслось до него. Андрей обернулся к тетке.

– Я не знаю, как вы, но я полечу на самолете.

Дальше все происходило как во сне.

Был утомительно-долгий перелет из Нижнего Новгорода в Калининград с пересадкой в Витебске, тихая встреча с отцом, с родственниками, которые приехали на похороны; стол, вино, пустые серые разговоры ни о чем, и снова вино, чтобы не слишком в эти разговоры вслушиваться. Потом привезли гроб с телом, и не было сказано ни одного живого слова, куча открыточных глянцевых фраз о том, что «жизнь ее была тяжела и мучительна… не только для нее, но и для всех близких». А ведь мама Андрея была удивительно умным и доброжелательным человеком, об этом ни слова… Затем Андрей заметил, проходя мимо одной из комнат, как тетя Вера примеряет на себя зимнюю шапку матери, стоя перед распахнутым зеркалом. Он хотел что-то ей сказать, но потом махнул рукой и прошел мимо, и в этот вечер был пьян больше, чем всегда. А затем тяжело проступило утро, приехала машина и два автобуса, и церемония двинулась в сторону кладбища. Потом были поминки, и Андрея мутило от еды, а еще больше от вида раскрасневшихся чавкающих физиономий. Он вдруг снова поймал себя на мысли о том, что не очень любит людей, но не стал раскручивать эту мысль дальше, потому что понимал, к чему это может привести.

Андрей отодвинул от себя тарелку и плеснул в стакан немного вина.

«Сегодня непременно кто-нибудь поругается, – подумал он, обводя взглядом уставших и пьяных людей, которые начинали нестройными рядами заводить разговоры о собственных житейских проблемах, коих количество было легион. – А утром очнутся, за головы схватятся, а …голов-то и нет! Вынесло у всех головы… От всей этой дури!»

– Эй, ты что!?

Андрей очнулся. Сидевшая слева от него тетя Вера толкала его в бок. Она была пьяна, поэтому все остальные казались ей слишком пьяными.

– Ты закусывай, закусывай, – покровительственно проговорила она. – Вон уж чуть не спишь. Отцу-то, чай, намекни, что вещи Галины надо раздать родственникам. Слышь, что ль? Не спи. Подойди к отцу-то. Мать уже не вернешь, а вещи-то хорошие остались. Виктор ей из Франции шмотья сколько напривозил! С каждого рейса какую-нибудь вещицу. Про сестер забыл, ему не до нас было. Подойди, говорю, к отцу-то.

Андрей брезгливо поморщился.

– Что, чай, морщишься-то? Когда приехал в Нижний-то, от милиции убегал, тетки нужны были? А сейчас что ты – свободный гражданин, и нос кверху? Все вы, сукины дети, такие. И Максим мой такой же. Сучонок, вроде тебя.

Андрей больше не выдержал. Мутная волна злости поднялась изнутри него, краской ударила в лицо, глаза налились кровью. Он с бешенством посмотрел на Веру Николаевну, плотно сжал зубы – только бы не заорать, – еле сдержался, чтобы не ударить кулаком по столу. Потом все же разомкнул челюсть и рявкнул так, что после на мгновение в комнате наступила гробовая тишина. Вино сотворило свое дело – «сегодня непременно кто-нибудь поругается…»

– Это я сучонок? Это я…я…Да ты, – когда Андрей очень сильно гневался, он переходил на «ты», – такое говоришь?

Глаза его разгорелись, мускулы рефлекторно напряглись, точно приготовились к бою. Андрей сжал кулаки и с вызовом держал их на столе. Он больше не мог сдерживаться.

– Да в тебе совести нет, тетушка, – воскликнул он в негодовании. – Ты находишься на поминках моей матери, у тебя нет никакого уважения к ней. Тебя заботит только зимняя шапка, которую ты примеряла весь вечер да шмотки, которые отец привозил. Ты хоть понимаешь, насколько ты отвратительна? Бесчувственная ты тварь!

Неожиданно Андрея остановил обжигающий удар по губам. Перед ним стояла фигура отца. Старик был бледен как восковая свеча.

– Хватит, – прохрипел он, держась за грудь. – Хватит, я сказал. Успокойся и ты, Верка. В память о моей покойной жене хватит, я сказал! Андрей, ты пьян. Иди прогуляйся, просвежись. Тебе пить нельзя.

– Да пошли вы все! – закричал молодой человек и, взглянув на потные красные физиономии родственников и знакомых, прибавил: – Свиньи!

Потом он с грохотом встал из-за стола, демонстративно перекрестился и сказал:

– И все это от того, отец, что ты в Бога не верил.

Андрей больше не мог здесь находиться, ему было душно, мутило и хотелось на воздух. Конечно же он уже с первых же секунд после выплеска эмоций раскаивался в том, что сделал и что сказал. Разумеется, если бы не алкоголь и порядком расшатанные нервы, он никогда не допустил бы этого публичного безобразия. Ему было ужасно стыдно от этой сцены, он выскочил из дома и принялся бродить по городу, в котором не был почти два года; и первой горячечной мыслью, змейкой скользнувшей по сердцу, была …она, эта подлая и скользкая мысль побежать на наркоманский пятак и купить «лекарство». Андрей вовремя придушил ее, помня прочитанное у великих аскетов-подвижников «разбивать младенца о камень», где под «младенцем» подразумевалась первая, самая свежая мысль ко греху, а под «камнем» разумелся сам Христос, то есть обращение к нему в короткой молитве «Господи, помилуй меня!» Но хмель еще гулял по его крови. «Снова поезд, сегодня на север, ну а завтра на юг, – завертелась у него в голове песенка Чижа вслед за попыткой коротко помолиться. – Снова поезд. Замкнутый круг…» Он вновь описал круг величиною почти в два года, победителем не стал – стал другим.

Домой он вернулся под утро. Вид у Андрея был уставший, но похмелья не было. Дело в том, что весь вечер и полночи он провел на море в Зеленоградске, искупавшись и бродя в одиночестве вдоль прохладного моря по остывшему песчаному берегу. Купание в холодном Балтийском море вышибало клином любое похмелье. А в сентябре такое купание было еще и, что называется, проверкой на прочность – во всяком случае, на это решались не многие.

Открыв дверь своим ключом, Андрей осторожно прошел в ванную, принял контрастный душ, начисто побрился, освежил себя одеколоном, надел чистую рубашку и джинсы, бодренько осмотрел себя в зеркало, и, убедившись в том, что выглядит вполне пристойно, вышел на балкон. Гости спали, кто – на кровати, кто – на полу. Стоял несносный храп на разные лады – целый храповый хор; запах был тошнотворный. Усугублялось это еще и тем, что пока гроб находился в квартире, помещение не проветривали из какого-то странного народного поверья, что душа человека может улизнуть от собственных поминок через щель в открытую форточку.

Волков ждал восьми утра для того, чтобы отправиться в церковь, если удастся, поговорить со священником, просто постоять в храме и молитвенно помолчать, покаяться перед Богом, а затем с обновленными силами отправиться к Машеньке. Вот по кому тосковала его душа, вот кого мечтал он увидеть, к кому прикоснуться, кого обнять. «Господи, помоги мне в этом, – прошептал тихо Андрей, вглядываясь в красивое утреннее зарево.

Он прошел пешком до церкви, благо она была недалеко. Когда-то, будучи пленником наркоманского пятака, он и подумать не смел о том, что в будущем сам захочет прийти в храм помолиться. Для него тогда это было дикостью, он судил прихожан, сравнивая их с наркоманами, которые приходят получить очередную успокоительную пилюлю от батюшки. Сейчас эти мысли ему казались кощунством.

Службы в этот день не было, однако сама церковь была открыта. Раньше это здание было лютеранской кирхой, теперь ее переделали под православный храм. Андрей зашел внутрь, народу почти не было. Около храмовой иконы стояли какие-то две пожилые женщины в черных платках.

Андрей купил свечку, подошел к иконе Спасителя и несколько минут наблюдал за тем, как свеча горела. В церкви было тихо, лишь свеча легонько потрескивала. Андрей задумчиво смотрел на огонь и вспоминал свою мать. Всплыло в его памяти то, как в детстве она провожала его до автобуса, который отвозил детишек в садик, совала ему в ладошку «волшебный пятачок», пятикопеечную монету, которую малыш сам отдавал кондуктору и получал от нее билет, и после этого волшебного ритуала автобус трогался с места и уезжал, а мальчик был совершенно счастлив, хотя и находился в автобусе один без мамы и папы. Вспомнил он, как мама читала ему на ночь сказки, а позже, когда он пошел в школу, с каждой своей зарплаты дарила ему какую-нибудь книжку и всякий раз подписывала по-разному, н всегда в конце стояла привычная фраза – «любимому сыну». Работала она учителем литературы в той же школе, в которой учился Андрей. Любовь к чтению зародилась в нем благодаря Галине Ивановне. Вспомнилось Андрею и то, как однажды, когда отец был в очередной рейсе, они вышли с мамой на прогулку в парк, и она сказала странную фразу, которую он запомнил на всю жизнь: « Зря я вышла замуж за твоего отца». Она сказала это без злобы, с какой-то даже обреченностью в голосе, Андрей до сих пор помнил свое первое ощущение после этого – ему стало ее очень жалко. Но своим детским умом тут же эгоистически подметил, что его самого тогда на свете не было бы. Он тут же сказал об этом маме, она рассмеялась и ласково погладила его по щеке. « Ну, конечно, – улыбнулась она. – Это ж я так… от слабости брякнула, прости меня сынок. Ты прав.»

Потом и юность всплыла в памяти, когда почему-то вдруг, вроде бы без видимых причин, обострились отношения с родителями, и юноша мог первый взрываться эмоциями по какому-нибудь пустяку… и первый опыт употребления опиума… портовый город… все есть – даже то, что повсюду считалось запретным… Он приходил домой под «кайфом», и ему было уже наплевать на то, что происходило в семье. В наркотиках он искал утешение, а находил иллюзию, которая втягивала его в себя, как языческий бог, требуя все новые и новые жертвы. Потом перед его мысленным взором предстали его первые острые конфликты с матерью и отцом. Университет он оставил, из армии угодил в психушку, и снова срывы в наркотики, только более жестокие, чем раньше. Мать стояла у двери, не выпуская его на улицу, а он, больной, рвался на «пятачок», ничего не соображая и грозя выпрыгнуть из окна, если его не выпустят по доброй воле… Да, Андрей во многом виноват в том, что матери нет в живых. Это бесспорно. Но ведь он был тогда совсем другой?! Можно было бы сказать, что это был и не он вовсе, внешне тот же человек, но с другим внутренним содержимым, а, значит, другой. Что это? Попытка самооправдаться? Нет, не то. Разве можно оправдываться перед Богом, который даже наши намерения видит наперед? Тогда что это? Быть может попытка понять причину? И в самом деле, почему в их с виду благополучной семье случилось такое? В чем была причина разлада? « Никакой психологией тут ничего не объяснишь,» – подумал Андрей, глядя на икону Спасителя. Можно привести тысячу логических доводов и умозаключений, объяснить бытовым языком те или иные поступки; можно привлечь сотню теорий, характеризующих поведение человека; можно написать с десяток томов практической педагогики, но суть останется одна – в их семье не было Бога, а, значит, не было взаимной жертвенной любви. Маленького Андрюшу, бесспорно, любили… и мать, и отец, и мальчик безусловно по-своему их любил. Но в том-то и дело, что каждая эта любовь была по-своему. А это значило, что каждый, любя, что-то от объекта своей любви требовал. Любовь эгоистов всегда требовательна, а он был такой же эгоист… нет, хуже всех эгоистов на свете. «Боже, почему я это понимаю только сейчас? – мелькнуло у него в голове. – Почему я не понимал этого раньше, когда, к примеру, мама была еще жива?» Выходит, так было нужно? От Бога нельзя ничего требовать, он дает все сам и в самом полезном и необходимом виде. Странно, но именно это Андрей начал понимать только тогда, когда по сути дела получил от Бога …путевку на тот свет, и тут он призадумался. Видимо, нельзя было иначе встряхнуть его, как через усиленные переживания диагноза, нельзя, был толстокож, непробиваем в своей гордыне. Любопытная получалась «психология». Раньше, когда он от кого-то слышал, что в первую очередь нужно понять, что ты болен и заражен всеми страстями, и обратить свой взор ко Христу, чтобы через попытки исполнить заповеди возлюбить Бога, и тогда все в жизни начнет приобретать правильные очертания, Андрей в возмущении думал о том, что в первую очередь нужно любить тех людей, которых любить хочется, а Христос – это… ну какое-то пугало для чересчур озорных детишек. Само имя «Христос» звучало для него в юности не более как надпись на этикетке определенного «примерного» поведения, ну как образец отличника в школе. Христос был лишен для него жизни и содержания. Христос был для него бронзовой статуэткой, к тому опошленной множеством одинаковых изображений на пасхальных открыточках – всегда один и тот же «лубочный Бог». И проповедники, которых он где-то слышал и видел… они тоже были для него «бронзовыми статуэтками», потому что говорили всегда одни и те же слова, типа: «Бог возлюбил нас так, что отдал жизнь собственного сына» или « На кресте были распяты наши грехи»…И тон этих проповедей был один и тот же, и проповедники имели один и тот же выразительный голос и взгляд. Все это напоминало ему театр. Слова «любовь» и «Христос» были затерты до дыр, а потому они его совершенно не трогали, когда ему было пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет… Но удивительнейшая, чудесная вещь происходила с ним сейчас. Мысли о смерти растопили его оледеневшее сердце, бронзовая статуэтка Христа ожила, наполнилась энергией жизни, крест стал символом нового бытия. Произошло это не сразу, – слишком сильными для его жалкой волчьей природы были мысли о смерти, слишком страшными для человека, которому не исполнилось и тридцати. Но как только он бросился за спасением в сторону ожившего Христа, мир вокруг него тоже начал меняться, принимая иные правильные очертания. Оказывается, Андрей был невероятно изуродован изнутри. Ему казалось, что он нормален, а он просто привык хромать на обе ноги. Ему казалось, что у него прекрасное зрение, а он был слеп. Ему казалось, что он хорошо слышит, а он и ушей-то не имел… И тут стало происходить чудо. Уродец стал меняться. Теперь, оглядываясь на свое прошлое, Андрей видел, как постепенно уродовался его внутренний человек. Малая церковь, семья должна быть Христоцентрична. Ведь если бы в семье Волковых был Христос, это означало бы, что эгоистической любви там нет места. Но есть место для любви настоящей. Если представить семью в виде круга, то центром этого круга станет любовь истинная, и в этом же центре находится Христос, потому что Бог есть Любовь. Если же такое не происходит, возникают два круга, происходит трение, вспыхивают проблемы, ссоры, внутренний бунт ребенка, который может впоследствии вылиться во что угодно – преступления, депрессию, самоубийство, наркотики и вино.