Текст книги "В логове коронавируса"

Славка весело усмехнулся в усы:

– Вы какие-то не те сериалы смотрите. Я включаю только спортивные передачи и канал «Культура», там по определению всё очень даже культурно. Так о чём разговор-то?

Олег шутливо погрозил брату пальцем, ответил:

– Не слушай этого балабола, ему бы только опорочить серьёзный разговор. О молодёжи разговаривали. Учиться не хотят, норовят бабло по-лёгкому срубить, в бизнес рвутся, потом шишки себе набивают такие, что очухаться уже не могут. Твой-то Антон парень серьёзный, что, так на турка и пашет? Он ведь к ним ещё в институте прибился?

– Да, в турецкой фирме. На третьем курсе решил, что пора начинать самостоятельную жизнь, где-то подрабатывать. Он тогда на стройке деньжат заработал и в Италию в первый раз съездил, так и подсел на зарубежный туризм. В Интернете нашёл объявление, что фирме требуются инженеры-строители. Пришёл, говорит, возьмите меня… Турки обалдели, ответили, сначала институт закончи. А он за своё: проверьте меня, бесплатно буду работать, не справлюсь, уйду. И ведь повезло, взяли. Сначала простенькие задачи давали, постепенно усложняли, потом в штат зачислили. Пока учился, сделали ему гибкий график работы. Сейчас старший архитектор, группа подчинённых у него, приличная зарплата. Фирма строит не только в Питере, а по всему миру, недавно какой-то проект для Камбоджи делал.

– Ну, этот пахарь, он ведь все годы на повышенную стипендию учился?

– Да, и во всяких олимпиадах, конкурсах, научных симпозиумах студенческих участвовал. Дурака не валял. А червячком-то меня одарите? Хватит уже зубы заговаривать, рыбачить пора.

Сергей протянул банку с червями, спросил:

– А что, Антоний Клеопатру-то свою нашёл? Пора бы.

– Встречается с кем-то, но жениться пока не собирается, никак идеальную женщину не может найти.

Олег повернулся к брату:

– А ты говорил, либерасты всей молодёжи мозги повыносили… У того, кого родители правильно воспитали, мозг не пострадал, имеет место правильное осознание жизни.

– Да как я только своего отпрыска не наставлял… – В голосе Сергея слышалась досада. – В магазине стройматериалов жизнь не заканчивается, вернётся нормальная жизнь, потребуются настоящие специалисты. Среда… как бы выразиться, чтоб не матом… бизнес-среда с явным преимуществом победила мною озвученный голос разума.

Через пару часов Олег поднялся:

– Пошли, примем по соточке, да начнём рыбу жарить. У нас в садке кое-что плещется, Юрка с перетягов пару судачков да щучку снял – думаю, хватит уже. Только сначала – купаться!

Искупавшись, Олег взял садок с рыбой и, отдуваясь, тяжело полез на обрыв. Сергей молча смотрел ему вслед и сокрушённо качал головой: совсем не тянет братец… На то, что брат начал сдавать, он впервые обратил внимание ещё десять лет тому назад, когда они всей компанией собрались у Доронина перекрывать крышу. Юрка тогда только что, наконец, женился и в связи с этим эпохальным событием своей сорокалетней жизни решил переделать дом, пристроив большую новую кухню, а старую превратить в спальню. Пристройку запланировал не накрывать плоской кровлей, а, снять старую крышу и соорудить новую, накрыв ею и дом, и пристройку. В дальнейшем там, если понадобится, можно будет сделать мансарду.

Работали споро и слаженно. Они и раньше, особенно в студенческие годы, не чурались простого физического труда, а в девяностые и вовсе приходилось браться за любую, порой самую непредсказуемую работу. Сняли старую крышу, разобранные стропила и железо сложили у ворот. Поднимали заготовленные Юркой доски, сбивали новые стопила, нашивали обрешётку. Настелили профметалл, закрепили коньковую планку. Олег как бы руководил работой, но на самом деле никому никаких указаний не требовалось, каждый понимал процесс и, закончив одну операцию, сам принимался за другую. Мужики вошли во вкус, работали себе в удовольствие. Сергей в свои пятьдесят с гаком кидал доски без устали, Славка тоже выглядел молодцом, а присмотревшись к Олегу, Сергей поразился тому, как трудно он работает, порой даже задыхаясь, как раз и навсегда надорвавшийся в трудах человек. Старший брат пытался не подавать виду, что не тянет, старался не отставать от других, но было заметно, как нелегко ему приходится.

Фронтоны зашивать не стали, Юрка сказал, что с этой мелочью он и один справится. Аллочка, молодая хозяйка, пригласила к столу. Выпили за новую крышу, чтоб сносу ей не было… Юрка сидел, раскрасневшись от напряжённой работы, по залоснившемуся лицу блуждала блаженная улыбка:

– Спасибо, мужики! Не помню в жизни такого запала. Чтоб за день перекрыть крышу… даже не мечталось… думал, завтра будем заканчивать. Сегодня один из лучших дней моей жизни… без преувеличения. До сих пор эталоном были несколько дней из раннего детства… поход в тундру.

Доронин примолк, собираясь с мыслями. Впечатления раннего детства причудливы и порой грешат неуверенностью в своей достоверности, трудно на самом деле разделить их на те, которые ты действительно запомнил, и те, что ты воссоздал в своём сознании, скорее всего, на основе рассказов взрослых о тебе, любимом ребёнке. Видимо, они с отцом, мамой и сослуживцами отца из военного госпиталя ходили в тундру, вернее, ходили взрослые, а он всю дорогу ехал на папиных плечах. День был праздничный, полный солнца, веселья и облаков. И ещё – цветущей тундрой. Все они, привыкшие к холодной снежной отрешённости зимнего и безликой каменистой безучастности летнего военного городка, всегда холодного, затянутого тучами неба, были поражены обилием цветов и красок. Обычно мрачные серые облака сделались ослепительно кипенными, поднялись высоко и, словно большие белые, с темноватым брюхом киты плыли далеко-далеко, на Большую землю. Остановились на берегу небольшого озера, берега которого были живописно завалены крупными камнями с круто обрубленными боками и острыми кромками вершин.

– Удивительно, – заговорил, наконец, Юрка. – Словно вижу её, ту цветущую тундру, озеро, скалы… я бродил среди них, дышал запахом цветов, трогал ладонями нагретые солнцем щёки камней. Очень хотелось по ним полазить, но все камни были выше меня, да и отец предупредил, чтобы я один на скалы не забирался. Да, день казался совершенно необычным, счастливым, со взгорка, поднявшегося над озером, виднелся посёлок, из которого мы пришли, за скалами совсем рядом синело море, а побережье было усеяно птицами. Видимо, я увидел птичий базар. Птицы, море, цветы, которых я никогда не видел и не предполагал, что такие возможны… завораживали.

Мне недавно исполнилось три года, жили мы на Чукотке в военном городке на окраине Анадыря. Большой моей любовью в те времена были чукчи, вернее, и сами они, и замечательные сапоги, тапочки и рукавички из оленьей кожи, которые они приносили к нам на продажу. Торговля, правду сказать, шла неважно, к чукчам почти не подходили покупатели, стояли они посреди жилого посёлка как-то особенно неприкаянно… и меня это почему-то задевало. Я их жалел и хотел хоть как-то помочь. Офицеры с семьями размещались в большом длинном бараке с широким коридором посередине, и я брал продавцов за руки, вёл в барак и громко, по слогам выговаривая звуки трудного слова, объявлял: «Торбаса приехали!» Мама выходила в коридор, всплёскивала руками и в который уже раз объясняла мне, что у нас уже у всех есть торбаса – и с узорами, и без узоров – и тапочки тоже есть, даже по две пары, и рукавички имеются, но я всё равно уговаривал её купить хоть что-нибудь. На мои призывы выходили другие жильцы и к моему удовлетворению кто-нибудь что-то обязательно покупал. Таким вот запомнилось моё первое деловое соприкосновение с жизнью взрослых, первый опыт маркетолога: я довольно успешно толкал товары народного промысла из оленьего меха.

Рассказывал Доронин, как всегда, интересно. Обычно рассказ сопровождался смехом окружающих, но в этот раз он говорил как-то особенно трогательно, и слушатели молчали, лишь слегка улыбаясь. Юрка неторопливо продолжал:

– Несколько дней после похода в тундру выдались необыкновенно тёплыми, и я ходил по городку в военном кителе, который мама мне перешила из отцовского, видимо, с детской одеждой на Чукотке тогда не всё было благополучно. На плечи кителя она пришила настоящие погоны с двумя просветами и большой звёздочкой посередине. Мой папа служил военврачом, погоны у медицинских работников в то время были уже обычных, как раз на мои хрупкие мальчишеские плечи. Когда мне встречались солдаты, они улыбались и отдавали честь, а я с важным видом объяснял им, что я уже майор, видимо, подразумевая, что не какой-нибудь лейтенантик. Если солдаты шли с автоматами, я просил их подарить мне автомат или хотя бы дать пострелять из такого замечательного оружия. Особенно мне нравился круглый магазин для патронов, казалось, что это самая главная деталь автомата. Ну, очень хотелось ходить по городку в форме и с ППШ; такая была главная мечта моего раннего детства.

Солдаты смеялись и говорили, что офицерам автоматы не положены, у меня должен быть пистолет. По той причине, что пистолеты прятались в кобуре, я их никогда не видел и страсти к ним не испытывал, а у папы пистолет, если и был, то хранился он в штабе. Не договорившись с солдатами, я попросил автомат у отца, чтобы он сделал мне такой подарок на день рождения или на Новый год. Отец вроде даже не удивился, и ответил, что день рождения недавно прошёл, значит, нужно ждать Нового года, а такими подарками, как автоматы, распоряжается только самолично чукотский Дед Мороз. Сейчас он гостит у другого Деда Мороза в Антарктиде, вернётся в декабре, тогда и нужно его просить о подарке.

В середине октября отца перевели в другой госпиталь, и мы уехали на Большую землю, а в Оренбурге с автоматом никто не ходил, поэтому оренбургский Дед Мороз автоматы не раздаривал. Так я остался без много желанного новогоднего подарка, а когда вырос, стрелял уже не из ППШ, а из автомата Калашникова.

И щемящее сердце сострадание к людям бедным, терпящим невзгоды, родившееся тогда же в пограничном военном городке тоже осталось во мне на всю жизнь. И в девяностые смотрел я на женщин всех возрастов от внучки до бабушки, всех профессий от уборщицы до учительницы, жителей всяческих городов и весей, этих самых челноков, которые заполняли поезда из столицы с огромными тяжеленными сумками с товаром и вспоминал тех бедных чукчей в военном городке, что порождали сострадание в моём детском сердце. Все нации: и русские, и татары, и мордва… все стали как чукчи, вроде как страдал я тогда, ребёнком в предчувствии грядущих потрясений. А в Москве, мне рассказывали, многие учителя стали торговать газетами в подземных переходах, наверное потому, что газета – самый оперативный способ донесения словесности в народные массы.

И цветы, поразившие меня в тундре, постепенно забылись… Как ты думаешь, какие цветы в той тундре растрогали мою душу? – обратился он к Сергею.

– Думаю, там обязательно была лапчатка, она большими колониями, как правило, живёт, получаются большие яркие пятна жёлтого цвета. А цвет-то ты хоть помнишь?

– Не очень, вроде был голубой.

– Это могли быть родственники незабудки. Камнеломка обязательно была с такими – беловатыми в основном цветочками. Розовые цветы – например, разбитое сердце…

– Разбитое сердце точно было, потому, как моё молоденькое сердце разлетелось вдребезги от той красоты. И работает-то сейчас не память, кажется, что само моё естество на всю жизнь впитало ощущение красоты природы… Потом, в молодости я стал заядлым туристом, при любой возможности, как заведённый, гонялся за таким же душевным подъёмом, внутренним ликованием: ходил, ездил, летал по родному краю в поисках вдохновляющих ландшафтов… Но, кажется, убедился, что самые удивительные, не превзойдённые впоследствии пейзажи остались там, в далёком безвозвратном детстве. Там, где, словно в сказке, день вчерашний встречается с днём сегодняшним, на теперь уже недостижимой Чукотке – в суровой восхитительной тундре…

Юрку слушали, обедали. Все остались довольны дружной работой, удивлялись тому, что управились за один день, а Юрка благодарил и называл содеянное подвигом.

Возвращаясь домой, Сергей задумался над тем, что же случилось с Олегом. Жили они практически одинаково, на глазах друг у друга. Олег вышел в отца, всегда считался здоровее и крепче младшего брата. Болезней никаких за ним не значилось, а здоровья, как Сергей заметил, поубавилось. Решил, что сказалось пристрастие к спиртному, да и Светка мужа не берегла.

Сергей с Тоней и Аллой почистили рыбу, Люда готовила салаты, нарезала горку репчатого лука. Олег зажёг газовую плитку и скоро над лагерем развеялся приманчивый запах поджарки, кипящего подсолнечного масла. Любитель кухарить, особенно мастерски он готовил рыбу, терпеливо нажаривая полный тазик, чтобы все наелись, как он выражался, от пуза.

Ужинать садились за большой раздвижной стол, состарившийся в центре зала Доронинского дома, который Юрка списал на рыбацкие нужды. Присаживаясь, Славка дежурно шутил, что арбатская «Прага» в лице Олега потеряла лучшего повара столицы.

Народ соскучился по костру, ухе, песням под гитару. Время ползло неторопливо, безмятежно разматывая привычно добродушную, ничем не отягощающую суету двух околоречных суток. Сергей любил повторять в полушутливом тосте, что без малого за сорок лет дружбы рыбалка превратилась в культ, но что внутри этого культа установились самые человечные производные внутривидового общения. Если не принимать во внимание обычную для Сергея витиеватость выражения мысли, то так оно на самом деле и было…

Олег разливал водку, смотрел, как поедают его недавно снятую со сковородки рыбу, шутят, потом поют извечные бардовские песни, и доброта омывала его лицо. Душе было покойно. Это была его жизненная вышка, высота, как та, с которой, наверное, хорошо наблюдать соколиную охоту.

Рыбацкая вылазка прошла особенно по-доброму. Уезжая, договорились через пару недель повторить поездку. Хотелось наверстать упущенное в первой половине летнего сезона.

40

Неожиданно через неделю Олега с гипертоническим кризом увезли в городскую больницу. На «Скорой» приезжала бабушка, казалось, ровесница Октябрьского переворота; и сурово, с революционной прямотой высказала всё, что она о больном думает, и какой подарок судьбы почти дождался его на дне бутылки.

Сергей навестил брата и был поражён его видом. Лицо стало землистым, в тусклых зрачках проглядывала пугающая отстранённость, как у глубокого старика, источившего душу созерцанием бесконечной череды дней. Согнутая в плечах фигура была будто отчуждена от жизни, призрак смерти чуялся за спиной. Казалось, Олег ощущал её незримое присутствие и отталкивал внутренний ужас показной бодростью, нерешительной верой в то, что всё обойдётся и он выкарабкается из чёрной уготованной ямы. Безнадёжность этой слабенькой веры остро уколола Сергея: не жилец… Было нестерпимо больно. Сергей взял себя в руки, затолкал колкий страх на самое дно сознания: нет, нужно бороться, и Олег, надо надеяться, сможет победить болезнь.

«Лунное затмение» – пятидневный марафон на резиновых лодках, на старте которого случилось безудержное и сладкое бухалово с последовавшим затем тяжёлым похмельем а потом посиделки со студенческими друзьями в Питере с тем же пришедшим следом синдромом и спасительным оздоровлением в парилке стали для Сергея жизненной вехой, установленной после этих событий. Именно тогда он решил, что хватит издеваться над собой, хватит приносить неоправданные жертвы Бахусу.

Олег, наоборот, всё сильнее входил во вкус именно обильных выпивок. Ему нравилось балансировать на грани отключки, погружаться в пустоту, в уютное несуществующее пространство. Могучий организм переваривал неслабые дозы, и Олег гордился, что никто и никогда не видел его совсем уж пьяным. Практику римских патрициев он давно позабыл за ненадобностью. Вопрос, что важнее: процесс пития или результат потребления был решён в пользу последнего.

Постепенно Олег начал выпивать чуть ли не каждый день. Искал забвения и покоя – обычно одинокими вечерами, сбежав на дачу, чтобы не раздражать жену. С годами стало заметно, что старость всё решительней обживается в его организме, высокая фигура ссутулилась, лицо обрело типичную сизоватую отёчность. Сергей безуспешно пытался убедить брата отказаться от пагубной привычки.

Однажды такая попытка случилась во время очередной поездки к Сергею попариться в дачной баньке. После парилки отдыхали во дворе около бани, здесь хозяин построил высокую, украшенную решётками перголу, и она, оплетённая виноградом, превратилась в уютную летнюю комнату. Расслабившись, братья сидели в удобных дачных креслах. Степной ветерок, словно прочувствовав неуместность своего здесь пребывания, угомонился. Олег наслаждался холодным пивом. Сергей был за рулём, его бокал довольствовался привычным уже домашним виноградным соком.

– Слушай, а почему ты перестал ставить виноградное вино? – Вопрос Олега сначала показался Сергею праздным, брат пил только водку, вино его никогда не интересовало. Потом догадался: он таким необычным способом выражает ему сочувствие: винный бокал, дескать, вкуснее бокала с соком. Сергей ухватился за алкогольную тему и решил мягонько провести очередное воспитательное внушение:

– Пить у нас стало некому, Олежка, а ты много пьёшь, бросай это дело. Помнишь Виталия Стрепетова из моего отдела?

– Помню… от рака недавно помер.

– Да не от рака вовсе. От инфаркта. А если совсем точно, то это было самоубийство. У него, действительно был рак горла. Сделали операцию, химию. Через некоторое время случился рецидив, ещё одна операция, химия. Он и скис, очень уж боялся боли. Начал пить беспробудно, не меньше литра левой дряни каждый день. Он и раньше любил приложиться, а тут, как с цепи сорвался. Ну и добился своего: через полгода умер.

Олег ненадолго задумался, а потом уверенно произнёс:

– Ну, литр – это, пожалуй, слишком…

Сергей почти взорвался:

– Я пытаюсь тебе внушить, насколько опасно то, чем ты занимаешься, а ты, оказывается, всего лишь трезво сравниваешь дозы! Каким бы ни был твой организм исключительным алкоперерабатывающим устройством, идёт постепенное накопление яда, рано или поздно он не выдержит!

Олег выслушивал брата нехотя, рассуждать о природе своего кайфа посчитал неуместным, морщился и, не найдя слов защиты, в сердцах, не очень убедительно атаковал:

– Ты же сам пил, а потом ни с того ни с сего бросил. Все пьют, и родители наши любили приложиться, помнишь, наверное, как на стол выставляли четверти с самогоном или разведённым спиртом. Это был символ разудалости русской натуры.

– Родители пили по понятной причине. Они вышли из войны, были оглушены, изранены потерями в ней, страдали душой. Водка для них была, как лекарство. И мы, их дети, тоже пили, глядя на родителей, хоть причин для разгула у нас не было. Залечивать нам было нечего, кроме дури. Сейчас, слава богу, пить стали гораздо меньше, пьяные под заборами не валяются, молодёжь спортом увлекается.

– Вот и хорошо, я рад за молодых. Да мне кажется, не так уж сильно я злоупотребляю, зря ты так волнуешься.

Но Сергей не верил, всерьёз беспокоился за брата. Практически всю жизнь они были неразлучны, что называется – и в радости, и в горе. Несколько раз вместе попадали в критические ситуации, не на шутку угрожавшие их жизни, но совместными усилиями, братской сцепкой благополучно выкарабкивались. Понимали друг друга без слов. Существовали меж ними молчаливая мужская преданность и какая-то сдержанная нежность, спрятанные в глубине души, внешне практически ничем не проявлявшиеся, если не считать крепких рукопожатий. Оба были не очень разговорчивы, и вдруг установившееся молчание их не тяготило.

Пытался Сергей увлечь брата зарубежными поездками, к которым сам пристрастился после открытия государственной границы для всех жаждущих путешествий. Он с удовольствием путешествовал по Европе, много фотографировал, а после каждого тура проводил, как он это называл, «брифинги» для родственников и друзей, делился впечатлениями, показывал фотографии. Но все попытки вытащить Олега в такую поездку закончились неудачей, ничего милее Уральского займища для него не существовало. Когда-то братья были как близнецы, ели одну пищу и горели одним пламенем, согласно считая, что жизнь и есть счастье, но судьба распорядилось так, что в конце пути критерии счастья у них порядком разошлись.

Докторша со скорой помощи оказалась хорошим психотерапевтом. Олег заговорил о том, что бросит пить и даже курить. Как только почувствовал себя лучше, попросил принести в больницу бумагу, карандаши, начал чертить конструкцию своего нового проекта, делать расчёты.

Месяц Олег провёл в клинике – отлежался под капельницей, посвежел, окреп. Появилась надежда, что всё обойдётся. Сразу после выписки погрузился в работу, по макушку зарылся в дела, разгребая образовавшиеся без него завалы. На середину сентября наметили выезд в станицу, на заветное рыбацкое стойбище. В это время обычно не обходилось без грибов, приятного дополнения к речным гостинцам.

Накануне отъезда Сергей поехал в сад набрать для рыбалки помидоров, яблок и зелени, нарезать винограда, накопать червей. Он обожал оренбургскую осень, особенно в сентябре, когда лето с невыносимой жарой ушло, а дождливое время даже ещё не на подходе, день ото дня тепло и солнечно. Выражение «бархатный сезон» обычно отождествляют с местами курортными и их обитателями, бездельными, вальяжными, всегда слегка подшофе. В обыкновенных южных городах-тружениках о такой поре говорят «золотая осень». Лагунову казалось это несправедливым. Выезжая в сентябрьскую флегматичную степь, он чувствовал, что она, пусть и втайне, примеривает на себя обнадёживающее аристократичное определение.

Для страстного фотолюбителя примечательно это время обилием птиц, которые чаще, чем когда-либо попадаются на глаза. Такое впечатление складывается оттого, что пернатые из новых выводков не рассеиваются по широким степным просторам, а собираются в стайки, коллективно учатся птичьей нелёгкой жизни: добывать корм, спасаться от врагов, наращивают мускулатуру перед дальними перелётами на юг или к продолжительным зимним кочевьям, обретают навыки повседневной жизни. Точно так же дети учатся держать ложку и карандаш, пить из стакана, утирать сопли.

Два дня назад над городом разразился ливень. За сутки, соединив усилия, солнце и ветер подсушили полевую дорогу. Над головой как ни в чём ни бывало пылало солнце, беспокоя редких автомобилистов яркими отблесками из подсыхающих придорожных луж.

Неожиданно на подъезде к широкому с пологими берегами оврагу Сергей заметил, что оказался в окружении стайки мелких, воробьиного размера, птичек, белых трясогузок, собравшихся около большой неглубокой лужи. Остановив машину, он с удовольствием любовался сценкой из жизни птичьей стайки, фотографировал. В середине этого полевого водоёма, глубоко погрузившись в воду, сидела «мамка» – воспитательница. Шёл урок личной гигиены. Дождей не было уже давно, и взрослая птица, оказавшись в воде, расслаблялась по полной. Водица в середине сентября уже прохладная, но это не смущало купальщицу. Пример наставницы отнюдь не вдохновлял суетящуюся вокруг пернатую поросль. Молодые и самоуверенные, они бегали по берегам, заходили недалеко в воду, спивали по капельке, но и только. «Как можно купаться в такой грязной луже?! Мы же белые-белые трясогузки!» – словно говорили они намокшей, набрякшей словно квашня, старушке. Сверкавшее на солнце новенькое, природой недавно выданное оперение только укрепляло их веру в собственную правоту. Вели они себя раскованно, ни фотографа, ни автомобиля не боясь, как и полагается степным аборигенам, впервые видевшим славное детище отечественного автопрома: бегали под машиной, взлетали на колёса, что-то пытаясь расклевать на подкрылках, царапали коготками прутки верхнего багажника. А фотографу было лестно их внимание, каждую он старался увековечить.

Пролетевший мимо деревенский «жигуль» расшугал птичек. Лагунов было тронулся дальше по дороге, но буквально около следующей лужи остановился. Здесь выясняли отношения пёстренький конёк и молодая трясогузка, только не белая, а жёлтая. Обе особы хотели купаться, но почему-то каждая в одиночестве. В конце концов, они помирились и, присев в прохладную воду, устроили общественную баньку с нырянием: сначала окунались поочерёдно, при этом, как бы оценивали мастерство друг друга, потом одновременно. Гляди-ка, готовые синхронистки для птичьей олимпиады, весело подумал он; жаль только, что такие соревнования невозможны.

И здесь вокруг купальщиц бегали возмущённые белые трясогузки, так и не понявшие прелесть сентябрьской помывки. Первой наплескалась жёлтая трясогузка. Она еле поднялась в своей насквозь промокшей одежде и на трясущихся полусогнутых ножках заковыляла на сухое. Пожалуй, рановато ей идти в синхронистки, выходить из воды с достоинством не умеет, улыбнувшись, резюмировал довольный фотограф, укладывая аппарат в сумку.

Приехав на дачу, осторожно открыл калитку и, держа наготове фотоаппарат, пошёл по дорожке вглубь сада к домику, надеясь поймать в кадр кого-нибудь из своих пернатых постояльцев. По соседнему участку в красных спортивных трусах с белыми лампасами и в мужской длиннополой рубашке, как заполошная, носилась соседка, рано овдовевшая крепенькая, начинающая полнеть блондинка предпенсионного возраста, одновременно собирая урожай и разбрасывая по грядкам поливочные шланги.

– Маша, физкульт-привет! – крикнул Сергей, – не суетись, тормозни, сникерсни.

– Здравствуй, Серёжа! – Машка общалась не останавливаясь. – Некогда, хочу успеть на двухчасовую электричку.

Справа от дорожки ещё на заре увлечения ландшафтным дизайном из семян, позаимствованных в саду сельхозинститута, выросли кусты барбариса. Продать саженцы не получилось, кусты засиделись, переросли и превратились в небольшой колючий колок. В этих зарослях уже несколько лет гнездились коноплянки, но только летом, когда приходило время второго выводка. Весной эти пичуги появлялись очень рано и сразу забивали в хвойниках лучшие места для гнездования, опережая своих перелётных соплеменников. Барбарис к этому времени ещё не успевал превратиться в настоящее убежище.

Этим летом куст снова был обитаемым островом. Скорее всего, гнездо было не единственным, по соседству обитали другие парочки коноплянок. Его сад и пустующие соседние участки стали центром притяжения большой стайки этих шустрых любительниц растительного меню. Теперь птицы дружно предавались обычным осенним занятиям: обучали молодёжь стайным полётам, синхронному маневрированию, коротали время на садовых деревьях, на проводах, протянутых вдоль дорог, почёсывались, претерпевая тяготы ежегодной линьки. Когда дачники проходили мимо, своими высокими чистыми голосами затевали тревожную перепалку, которая человеческим ухом воспринималась, как перекличка голубых ангелов. Гнездо в барбарисе Сергей засёк сразу, ещё до того, как самочка села на яйца, и потом аккуратно вёл фотохронику выводка. Снимал светлые в крапинку яйца, потом голых пучеглазых нововылупленных, доверчиво разевавших широченный свой клюв на тихий призывный свист фотографа, ну и наконец оперившихся, поумневших, притворно замиравших с закрытыми глазами, будто они мёртвые, завтрашних слётков. Сейчас у барбариса никого не было, гнездо опустело, птенцы разлетелись по саду.

Проходя мимо большой, в рост человека шарообразной туи, Сергей тихо пощёлкал языком по нёбу и негромко подсвистел. Тотчас из густых, начинающих багроветь зарослей дёрена, растущего около туи, на электрический провод, протянутый к домику, выскочил обеспокоенный самец варакушки. Сергей обрадовался, засвистел громче, изощрённей. Птах замер, наклонив голову, прислушиваясь и, похоже, страдая. Сергей свистел и в упор фотографировал – не торопясь, зная, что пичуга помнит его, может быть, и вывелась в этой самой туе, а улетит только тогда, когда концерт ей наскучит. Его садовый соловей уже полинял, новое оперение было блеклым. Весной он был в ярко-синем жабо с оранжевым пятнышком; выскакивая на свист, смело вступал в яростную перепалку с человеком, великолепными переливами и щелчками внушая ему, а заодно всей округе своё первородное право на сад. В середине лета в одночасье потерял голос. Первое время он с отчаянным упрямством вылетал на свист нарушителя садового распорядка, но немое горлышко тщетно блуждало в поисках утраченных песен, выдавливало реденький нестройный клёкот и тихие безыдейные свисты. Теперь он проводил время в кустах, изредка поцокивая и монотонно вздыхая. Иногда, как сегодня, по старой памяти молодецки вылетал на провокации фотографа, но тут же безгласно увядал, сидел, чуть склонив голову, ища и не находя гармонии в беспорядочных подражаниях человека своему весеннему вокализму. Усталый отставной солист певчего птичьего царства.

Воплощение дневного плана началось с томатов. Ярко-красное полиэтиленовое ведро быстро заполнилось такими же нарядными и аппетитными красными, жёлтыми помидорами. Сергей выбрал самый спелый шарик, вытер его о рубашку. Сладкая влага приятно растеклась по языку и дёснам. Благодарно посмотрев на ведро, он решил привязаться к Машке, оказавшейся в своих лихорадочных блужданиях совсем близко:

– Смотри, какая складная композиция на фоне увядающей осенней ботвы. Красный квадрат отдыхает. Единственный подходящий конкурент этому пылающему ведру – твои легкоатлетические трусы.

– Да, уж. Особенно гармонично такую икебану на электричку переть, а если второе ведро с огурцами стучит по другой голяшке, то и вовсе получается полный амбец. – Машке явно было не до художественных аналогий и метафор. – Слышь, Сержик, пока не забыла: будь человеком, глянь диван. Перекосился, а поднять сил не хватает.

– Манюнь, никакая это не икебана, чистой воды натюрморт. А ты – лисонька. Стоит только дивану пасть на поле брани, так ластишься, как родная. Прагматичная ты моя. Ладно, пошли. Но побожись, что с оргиями завяжешь. Ты с энтим сексом скоро всю мебель в доме порушишь. – Сергей улыбался. С самого утра грудную клетку распирало рыбацкое предстартовое возбуждение, хорошее настроение подталкивало Сергея на вольные шуточки. – Как-то осторожней надо…

– О чём толкуешь? Вон мой секс – шланг и лопата.

– Лопата – это круто! Давно в сексшопы не заглядывал. Надо же, какой увлекательный реквизит они теперь бабушкам втюхивают.

– У тебя одно на уме, пошляк хренов. – Машка отступила в сторону, пропуская Сергея в дверь дачного домика. – Проходи уж.