Текст книги "Две королевы"

– Там во мне не нуждаются, – ответил Дудич.

Бона кивнула головой и пошла, но прошло много времени, а этот вопрос не дал никаких плодов.

Петрек регулярно приходил в замок, одетый самым необычным образом, точно хотел вызвать смех, останавливался то тут, то там в ожидании приказов – никто их ему не давал. До вечера он мучился так, блуждая по приёмным, просиживая на лавках, предлагая услуги, которых не принимали; чаще всего в город он возвращался поздно, пригласив на вино кого-то, кто ему нужен.

Дудича избегали, потому что его общество смешило людей, которые были с ним, но те, кто нуждался в деньгах, льстили ему. Дудич, когда рассчитывал, что подарок окупится, давал, хоть экономно.

С того времени как он подарил прекрасной Дземме запонку, хотя итальянка презрительно, гневно, гордо смотрела на него и явно избегала, Петрек упорно ей навязывался.

Порой она бранила его – он кланялся; а назавтра перед ней была та же нелепая физиономия с маленьким носом, широким ртом и жалкими усами на широком на просторном поле.

Её это очень выводило из себя, она гневалась, и в конце концов сказала Замехской, чтобы запретила Дудичу это преследование.

Говорить ему об этом было как о стену горох – слышал, но не слушал.

Запонку она приняла.

Дудич ломал голову, что бы теперь послать такого красивого и заманчивого, чтобы итальянка не отказалась принять это. Он знал, что второй подарок гораздо трудней будет ей навязать, чем первый, а стоял на своём, что завоюет прекрасную девушку княжескими подарками.

Сам он особо не разбирался в произведениях искусства и не сумел бы, может, отличить итальянской работы от отечественной, но у него был знакомый итальянец художник. Он снова велел ему розыскивать самые восхитительные драгоценности. В то время в Польше их хватало, потому что связи с Италией и торговля всякого рода поделками оживились. Из Венеции и Генуи текли такие искусные филигранные цепочки, пояса, ожерелья, кольца. Обычай дарить подарки обеспечивал их продажу; многие вельможи так любили драгоценности, что наполняли ими целые сундуки.

Поэтому Дудичу, который не жалел на это денег, легко удалось найти пояс филигранной работы, такой красивый, что люди сбегались посмотреть на него. Он был очень дорогой, но Петреку было это безразлично, ему было важнее, чтобы не было равного. Таким образом, он привёл десяток упрошенных знатоков, чтобы оценили и сказали, как им кажется. Все признавали его шедевром. Дудич немного поторговался, заплатил и забрал. Ломали себе голову, для кого? А так как он был немолодой и некозистый, смеялись над ним.

Однажды утром Замехская его увидела входящим снова.

Он начал с того, что после приветствия преподнёс ей в подарок несколько пар дорогих в то время, искусно вышитых, ароматных и очень красивых перчаток. Она сразу поняла, что чего-то будет от неё требовать.

– Ваша милость уже однажды оказали мне свою благосклонность… я снова лезу под ваши крылья.

– А, пане Петр, – живо ответила старуха, – крыльев я не имею, а что раз удалось, второй, верно, не получится.

Дудич покачал головой и достал из-под плащика коробочку; не говоря ни слова, открыл её и показал золотистый пояс – настоящее чудо. Казалось, что он сплетён, вышит из тонюсеньких, как волос, нитей. Каждый кружочек, каждое звено, каждая частица имела в себе столько сплетений, искусных изгибов, фантастических линий, что глаза в этом терялись. Сколько работы и терпения, сколько времени было нужно, чтобы из этих частичек, так красиво и старательно выделанных, создать такое произведение, так богато и широко развёрнутое.

Замехская остолбенела и задумалась.

«Как этот человек её любит! – думала она.

– Ну что? – сказал он. – Разве не стоит подарок королевы? Пусть им забавляется, я ничего за него не хочу, ничего… даже, чтобы смотрела на меня; пусть только знает, что я упрямый.

– Но для чего тебе это, – сказала погрустневшая Замехская, – когда этим сердце не завоюешь?

– Чем вашей милости вредит, что глупый человек дурака валяет? – смиренно ответил Дудич. – Лишь бы приняла, лишь бы его припоясала, я ничего больше не хочу.

– Тогда люди увидят! – воскликнула Замехская.

– Подумают, что её так король наряжает, – ответил Дудич.

– А король?

– Король на это не будет обращать внимания.

Охмистрина ещё колебалась, когда Петрек поцеловал ей руку, бросил коробочку и пошёл.

Идти с этим подарком у старухи не было отваги.

Она долго думала и размышляла.

В полдень, когда все девушки были при королеве, старая охмистрина осторожно вкралась в комнату Дземмы, положила на стол коробочку и незаметно выскользнула.

Вскоре прекрасная итальянка вернулась в свою комнату. Села у окна отдыхать, была грустна и не сразу, ища работу на столе, заметила коробочку.

– Был король и, должно быть, её оставил! – воскликнула она, хлопая в ладоши.

Она с нетерпением её открыла и вскрикнула от удивления и радости. Именно нечто подобное она хотела; такой ажурный пояс был её мечтой.

Она тут же оделась. Он так подходил к её платью, по размеру, точно сделан был для неё. Хотела в нём принять вечером Августа.

Но каково же было удивление прекрасной Дземмы, когда Август холодно и даже немного гневно объявил ей, что не он этот пояс положил здесь, что вовсе о нём не знал.

Королева дать его не могла, он был чересчур дорогой, а она обычно маленькими подарками сбывала самых любимых ей.

Уже поздно, беспокойная, она побежала к Замехской.

Охмистрина была готова к этому визиту.

Лицо итальянки горело от гнева… может, не от того, что подарок её обидел, но что должна была от него отказаться, не принять, а так жаль было лишиться этого украшения, которое некоторое время считала уже своим.

Замехская отказалась; ни о чём не знала…

– Может быть и вернее всего то, что он тебе его прислал, – сказала она, – никто другой, но не через меня. Он использовал кого-то иного. Я об этом ничего не знаю, а ты сиди тихо. Спрячь его и не ломай себе голову.

Резко поговорив с охмистриной, итальянка с поясом вернулась к себе. Ночью она долго размышляла. Бона, которая знала обо всём, рано или поздно об этом должна была узнать. Не оставалось ничего другого, только сказать ей правду и подчиниться приказам. Она должна была осудить виновника.

Почти каждый день утром королева сама обходила комнаты своего женского двора, где ничто не ускользало от её глаз. Иногда она сидела у Дземмы, отдыхая какое-то время, та была теперь в фаворе.

Чуть только королева заняла обычное место, Дземма опустилась рядом с ней на колени. Она хотела поверить жалобу, сильный гнев своей пани. Она открыто рассказала об ухаживаниях Дудича, о том, что он нагло навязывал подарки; просила наказать преступника.

Бона холодно выслушала рассказ и велела сперва показать ей драгоценности, при виде которых крик изумления вырвался с её уст. Она прекрасно смогла оценить их ценность. Она покачала головой и язвительный смех закончил выкрики и похвалы.

Она не показала ни малейшего гнева.

– Спрячь это, – сказала она, – никогда подарков, особенно таких прекрасных и дорогих, отталкивать не следует. Какое тебе дело, что старик сходит с ума по тебе!

– Он мне надоедает! Это меня почти смешной делает! – отозвалась Дземма. – Преследует меня глазами, ходит за мной! Его любовь меня обижает!

Бона слушала холодно.

– Хочешь избавиться от него на какое-то время?

– А! Я рада бы навсегда, – ответила Дземма.

Королева на неё странно поглядела.

– Не обращай на него внимания, – прибавила она, – тем временем я постараюсь о том, чтобы мы убрали его из Кракова. Я не могу его торопить из-за того, что он тебя любит… всякую любовь прощать нужно. Жаль, что такой отвратительный и старый.

В глазах Дземмы стояли слёзы.

– А! Я ни в какой любви никого на свете не нуждаюсь, – сказала она.

Бона встала, не отвечая ей на это, прошла в молчании комнаты и оставила её одну.

Вечером Дудич стоял на проходе, чтобы поклониться королеве и напомнить о себе, и думал, что она, как обычно, пройдёт рядом, когда вдруг Бона останововилась и кивнула, чтобы приблизился.

– Придёшь ко мне завтра утром!

Означало ли это милость, или, напротив, жалобу, может, – не угадал Дудич. Лицо старой итальянки казалось ему не слишком гневным. Он ломал себе голову домыслами и ранёхонько был в приёмной.

Там он ждал довольно долго, прежде чем его, после многих других, впустили.

Бона сидела на своём огромном утреннем кресле, обложенном подушками, с головой, покрытой чёрным кружевным платком, с ногами, вытянутыми на выстеленную высоко подножку, переберая в руках бумаги, которыми был завален стол, стоявший перед ней.

Она насмешливо посмотрела на чуть встревоженного Дудича, который на эту утреннюю аудиенцию нарядился равно претензионально и странно, как обычно для покоев. Этот наряд контрастировал с его старой и уродливой физиономией самым поражающим образом, делая её смешной.

Через минуту, когда он ждал, может, увещевания, Петрек услышал довольно мягкий голос.

– По-видимому, у короля тебе нечего делать, – сказала она, – там их и без тебя достаточно; а мне нужен посол. Я просила, чтобы мне разрешили тобой попользоваться. Ты поедешь с письмом.

Тут королева как бы умышленно задержалась. «Ты поедешь с письмом» – могло означать вместе несколькомильное путешествие и очень длинную экспедицию в свет. Покинуть Дудичу Краков было теперь так ужасно трудно! Но противоречить королеве, стараться отказаться было невозможно. Её возмущала малейшая вещь. Дудич поклонился.

– Ты поедешь с письмом, – повторила она после минутной паузы.

И снова последовало раздражающее неопределённостью молчание. Бедняга стоял как на горячих углях. Куда он поедет?

– Приготовься в дорогу, – добавила Бона, – а потом приходи за письмом. Поедешь в Висничу к Кмите, или туда, где он находится, потому что и в Пжемысле, может, придётся его искать. Ты должен привезти мне ответ.

Сказав это, королева взяла другие бумаги, а Дудич вышел, дыша свободней. Путешествие в Висничу было очень маленькой прогулкой, а в любом случае Кмита не мог быть далеко.

* * *

Целый вечер Дудич посвятил своим сборам в дорогу. Начиналась зима, время для поездки было не слишком приятное и неудобное, – но расстояние небольшое. Где был Кмита в то время, с точностью он не мог узнать. Говорили разное…

В любом другом случае Дудич мог смело проделать это путешествие с одним слугой на коне, но как посол королевы и как влиятельный человек он хотел выступить прилично. Насколько до сих пор он скупился и латал старые епанчи (которые, закрывшись, наедине с собой теперь донашивал), настолько, как богатый землевладелец краковской земли и будущий муж прекрасной итальянки, он хотел показать себя эффектно, чтобы никто не сомневался, что он принадлежал к вельможам. Как тебя видят, так и описывают, повторял он себе.

Поэтому вместо одного слуги он взял пятерых всадников в похожих цветах, одинаковая упряжь была на конях, оружие и т. п. Для вещей шла повозка, покрытая шкурами, в которой помещалось то, что было необходимо для поездки и для появления в покоях.

До сих пор Дудич знал Кмиту из той широкой огласки, какую имело его имя, из рассказов, которые о нём кружили, видя его издалека, когда он был в Кракове. Хотя он ехал к нему только с письмом королевы, доступ к такому человеку, каким был Кмита, вовсе такой простой вещью, как казалось, не был.

Кмита уже в то время был одной из наиболее выдающихся и популярных личностей в Польше, которую одни превозносили до небес, другие делали авантюристом, дерзким и опасным.

Он и гетман Тарновский, непремиримые враги, вели между собой войну, которая, насколько отвратительна и невыносима была гетману, настолько угождала Кмите, потому что поднимала его.

Об этом господине можно сказать, что он первый в новейшей внутренней истории Польши олицетворял собой всю дерзкую спесь магната-шляхтича, со всем, что она имела в себе благородного и пагубного. С ненасытными амбициями, несравненной гордостью, везде и всегда желающий быть первым, Кмита не отказывался прокладывать себе дорогу мечом и кровью к тем ступеням, которых хотел достигнуть. Куда не мог достать достойными средствами, готов был пробиваться самыми недостойными способами. Прав ли был, или нет, тот, кто противостоял, он должен был победить, лишь бы это немного стоило.

Ради известности, ради славы, ради силы он также приносил жерты, делая добро, помогая людям, основывая монастыри, обеспечивая духовных лиц.

Но с другой стороны после подаяний для костёлов и орденов на следующий день, из жадности, потому что всегда был жаден до денег, забирал десятину, нападал на поля, грабил земли духовных лиц.

Деньги в один день разбрасывал с невероятной расточительностью, назавтра более деятельно грабил.

Чистая, великолепная, богатырская фигура спокойного гетмана Тарновского, возвышающаяся над иными в это время, тот идеал вождя и гражданина, был для него солью в глазу.

Поставленный рядом с Тарновским, Кмита при всей своей мощи магната, каким стал после смерти брата, в действительности должен был казаться только смутьяном и авантюристом.

Даже если бы после сменил привычки и приобрёл необходимую умеренность, воспоминание о проделках молодых лет обременяло бы его и преследовало. Но ни темперамент, неукрощённый возрастом, ни приобретённые привычки, ни, наконец, люди, которыми он окружил себя, не позволяли ему измениться.

В Пжемиском и теперь дрожали все, кто с ним соседствовал… а двор Кмиты, составленный по большей части из изганников, знали чуть ли не как шайку разбойников. Не было среди них ни одного, который не был бы известен несколькими совершёнными убийствами; ни одного, который бы, оставленный Кмитой, не угодил под нож палача. Маршальская протекция и прикрытие давали им, однако, безопасность. Разумеется, что он, держа в руках их жизни, распоряжался ими, как хотел, и что по его приказу должны были быть на всё готовы. Чтобы показать свою силу, Кмита также теперь давал в усадьбе приют всем, кто враждовал с духовной властью и церковью.

Он заботился о женатом Ожеховском, он воспитывал Марцина из Опочны и Кровицкого. Он, однако же, не разрывал с католицизмом, даже причислялся к ревностным, но когда дело шло о демонстрации силы, он готов был на всё. Ему безнаказанно сходила самая чудовищная насмешка над законом.

В этом человеке, как во многих ему подобных, было две ипостаси: одна гладкая, обтёсанная некогда на императорском дворе, фигура красивая и панская, подкупающая сладкой речью, другая – распоясанная, дикая и необузданная.

В Кракове, среди магнатов и князей, окружённый прекрасным двором, который никакому другому не уступал, Кмита принадлежал к тем избранным воспитанникам запада, делающим тогдашнюю Польшу равной и подобной самым изысканным европейским дворам.

Только гигантская гордость могла выделить его среди учеников других итальянских академий, среди придворных королей римских и императоров, потому что имела в себе что-то почти дикое.

Кмита снова был совсем другим в своём доме в Висниче, на охоте, в своих домах в Пжемиском, когда его окружали те печально известные Щербы, Пелки, Розборский, Кумельский и Одолинский.

Кмита с ними забывался, отбрасывал своё достоинство и распоясывался на пиршестве, которое часто заканчивалось кровью.

Этих пиршеств на памяти осталось много. Он сам, может, их стыдился, но отказаться не мог. Скупой, ненасытный в жажде золота, за столом, когда напивался, разбрасывал его, раздавал земли, транжирил то, что вчера вырвал, и в обществе разбойников дичал и шалел. Затем следовало отвращение к ним и себе самому, но кто раз связался с такими людьми, тому избавиться от них, несмотря на омерзение, трудно. Впрочем, Кмита так же нуждался в них, как они в нём, потому что амбиции, соперничество с Тарновским, множество врагов, каких нажил, покоя не давали. Поэтому он должен был обороняться – одно насилие вызывало другое.

Дудич, собираясь в Висничу, думал о том всём, что когда-либо слышал о Кмите; эта встреча с фаворитом и поверенным королевы его несколько тревожила; а гораздо сильней бы забеспокоился, если бы мог предчувствовать, что вёз под печатью в письме Боны.

В нём было приветствие, несколько слов, нелёгких для понимания, и требование к маршалку, чтобы того, кто привёз письмо, старался в течение какого-то времени задержать у себя, хотя бы под предлогом написать ответ.

Королева, желая освободить Дземму от настырного воздыхателя, отправила его, а в инструкции было указано, если бы он Кмиты в Висниче не нашёл, ехать за ним туда, где он мог находиться.

Из ославленной громады кмитовчиков Дудич знал нескольких. Пелко, Янко и Пётр Белый гостили у него некогда поблизости от Величек и он был с ними в достаточно хороших отношениях. На эти связи с двором маршалка Петрек также много рассчитывал.

Он не доехал ещё до Висничы, когда, заехав на ночлег в постоялый двор в деревню Костёльную, когда увидел у кормушки верховых коней и начал расспрашивать, чьи они были, узнал, что в избе у еврея на кровати как раз лежал раненый пан Пелка, которого он знал давно.

Ему было на руку что-нибудь от него узнать, поэтому вошёл в альков, в котором, силой выгнав семью хозяина, расположился Яцек Пелка. Из подушек и перин, в которые спрятался славный рубака и убийца, едва выглядывала усатая и бритая голова и глаза в ней, сверкающие кровью. Сначала не узнал его стонущий от ран слуга Кмиты, только когда Дудич напомнил о себе, тот взглянул на него мягче.

Два дня тому назад на ночлеге Пелка, встретился с двумя землевладельцами, дошло до спора, куда поставить коня; а голова у него была горячая; достав саблю, он так подрался с ними, что упал на землю, обливаясь кровью. Они сбежали, зная, с кем имели дело, а Пелка, ожидая карету, должен был, едва перевязав раны, лечь в постоялом дворе.

Таким образом, он начал разговор с рассказа и порицания тех, кто осмелился сопротивляться нападению, и клялся, что сожжёт обе усадьбы, а их повесит.

Дудич не скоро мог от него что-нибудь узнать, объявив, что едет с письмом королевы к Кмите в Висничу.

– Напрасно его там не ищи, – ответил Пелка, – они выбрались с Розборским к Сану землевладельцев разуму учить. Их потянулась большая кучка, и что выйдут победителями и на своём поставят, сомнений нет; но потом будут триумф праздновать, и как пировать начнут, не скоро протрезвеют, чтобы в Висничу могли вернуться.

Дудичу вовсе было не по вкусу гоняться за этой экспедицией, в которую деятельно вмешиваться не хотел, потому что, следуя с Кмитой, мог также легко получить за него шишек. Он бы предпочёл ждать маршалка в Висниче, но был отчётливый приказ королевы.

Сомневаться в том, что поведал Пелка, он не имел ни малейшей причины; никто лучше него знать и предвидеть не мог, где обращается Кмита.

Поэтому нужно было ехать к Сану, дальше, и хотя он рад был исполнить поручение королевы как можно скорее, идти в огонь не имел охоты. Таким образом, он решил ехать дальше, особенно не спеша, поручая Провидению опеку над собой.

Пелка, которому в еврейской кровати с ранами было скучно, вынудил его чуть ли не каждый день оставаться с ним и играть с в шахматы, и ограничиться еврейской рыбой.

Зато дальнейшую дорогу Яцек так хорошо ему наметил, что никого уже не нужно было расспрашивать. Пелка не раз бывал в тех пжемиских экспедициях, знал дороги, был уверен, что Кмита по иным не поедет. Поэтому Дудич всё равно приобрёл от встречи, а так как на другой день подъехала карета за Пелком, он помог его в ней поместить, прикрепить и укрыть, и сам во имя Божье двинулся по следу Кмиты к Сану.

Ехал Дудич очень грустный, хотя впервые в жизни имел то удовольствие, что по пути благодаря сопровождающей его солидной кавалькаде и карете его принимали с некоторым уважением.

Дороги были ужасные, время года было самым отвратительным. Переход от осени к зиме, от зимы к весне, особенно в те годы, когда зима не была суровой и с трудом устанавливалась, в наших краях становится невыносимым. По очереди мороз со слякотью, грязь с сугробами, снег с дождём, сильные ветры делают это время наименее подходящим для путешествия. А так как Дудичу не столько, может, себя (он был закалён), сколько парадных лошадей было жаль, он плёлся медленно.

Приближаясь к театру этой экспедиции на строптивого соседа, Дудич заранее получил сведения о Кмите. Он был громким на далёкие расстояния, потому что когда Кмита хотел показать свою мощь, не обходилось без того, чтобы не досталолось и соседям соседа, родственникам и приятелям. Следовательно, дрожали и более дальние, опасаясь, как бы его дорога не выпала рядом с ними.

Как можно было ожидать, разгласили, что Кмита, а скорее Розборский, потому что маршалек отправил его с Щербой туда, где нужно было притеснять, вешать и жечь, уже учинил себе правосудие, что двух землевладельцев убили, сделали зарубки новых границ и обсыпали курганами, и что вскоре должно было всё окончиться.

Наконец, почти добравшись до места этих кровавых стычек, назавтра Дудич надеялся встретиться с Кмитой. Их разделяли только несколько миль.

На второй день, когда выехали с ночлега, неожиданно началась снежная вьюга, и Петрек так хорошо заблудился, что, когда в полдень прояснилось, оказался в том же отдалении от Кмиты, что и утром. Таким образом, получилось, что найдёт его вечером в его собственном дворе в Санице, или отложит прибытие до утра. Между тем ночевать с конями было негде, поэтому он должен был ехать под ночь.

По дороге уже были заметны следы Розборского и Щербы… Там, где стояла усадьба соседа шляхтича, около которой проходил тракт, Дудич наткнулся на свежее, ещё дымящееся пепелище, а у самой дороги лежало несколько трупов. Волки их ночью ужасно потрепали. Зрелище было ужасающее, потому что, кроме этого, на двух дверях ветер крутил трупы повешенных. Все жители деревни, усадьбы сбежали в лес, только собаки выли в пустотах, обгоревших заборах и стенах.

Дудич очень хорошо знал, что так серьёзно наказанный землевладелец другой вины не имел на себе, кроме той, что пробовал защищать свою собственность от более сильного пана.

Петреку было слишком неприятно ехать туда, где двое брали друг друга за голову, со своей головой, которую защищал и щадил; и тут по нему пробежали мурашки, когда он думал, закончено ли это дело, и не дойдёт ли до новых противостояний. Но отправиться на ночлег в Саницу он всё-таки должен был.

Опускалась ночь, когда холоп, возвращающийся из леса, указал Дудичу на большую деревню и усадьбу, горящую вдалеке от света, в которой, должно быть, находился Кмита. Подъехав ближе, ему показалось, что во дворе был разбит лагерь, великая тьма повозок, коней, людей и угнанного скота.

Едва там услышали топот коней Дудича, – боялись нападения или возмездия – все шумно закопошились, и, может, приветствовали бы гостя с оружием в руках, если бы Дудич не отправил вперёд одного из своих людей с объявлением, что ехал посол королевы с письмом, никто иной.

Тогда пьяные и распоясавшиеся солдаты Кмиты успокоились и открыли Дудичу ворота на двор. Однако в нём и вокруг в постройках, сараях, под заборами, где была какая-либо крыша, оказалась такая давка, что нечего было и думать разместиться.

Вся усадьба была ярко освещена, а из неё доносился шум, песни и бренчание дикой музыки. Из людей, которые вышли навстречу прибывшему, ни одного Дудич трезвым не нашёл. Вбежав в этот кипяток, он не знал толком, что ему делать, когда ему навстречу вышёл знакомый, его тёска Пётр Белый.

Белый был одним из самых пламенных разбойников у бока Кмиты. Маленького роста, коренастый, с кривыми ногами, фанатичная бестия, который ни своей, ни чужой крови не жалел; он славился тем, что соединял с жестокостью дикую насмешку, и, убивая, рычал от смеха. Кто попал в руки Белому, не мог ждать пощады. Если нужен был палач, Кмита предлагал себя, чтобы мучить и умерщвлять.

Когда Дудич слезал с коня, выходящий из сеней Белый узнал его и крикнул от удивления:

– Что ты здесь потерял?

– Королева доверила мне письма и приказала искать с ними маршалка.

Белый задумался.

– Тогда ты нашёл его, – сказал он, – но, пожалуй, сегодня к нему не приблизишься. Мы не готовы к приёму послов. Наш пан отдыхает, а он не любит, чтобы прерывали его хорошее настроение.

– Дайте мне где-нибудь лежанку в тёплой избе и где коней поставить, – сказал Петрек, – я тоже устал, охотно подожду до завтра.

Белый ему кивнул. Они вошли внутрь усадьбы, все комнаты которой, казалось, были полны, а шум и крики в них царили такие, точно не вельможа в нём находился, а только пьяное солдатство. Никто на недавно прибывшего не глядел. Белый проводил его через сени в тёмный уголок, а из него в пустую каморку, возможно, единственную, в которой никого не было, потому что была тесной и не подходила для пиршества. Одной не очень плотной стенкой она примыкала к огромной комнате, в которой Кмита со своими любимцами уже второй день сидел за столами. Сквозь щели Дудич не только мог видеть, но и слышать, что там делалось.

Для отдыха и ночлега угол был не очень подходящим, но коли другого не было, Петрек должен был довольствоваться им. Белый обещал прислать ему туда всё необходимое, чтобы не был голодным, и было на чём лечь. Кроме того, он заверил, что позаботятся о людях, службе и конях. Наконец он сказал:

– Кто из чужих увидит нашего пана таким, каков он сейчас, тому он, покуда жив, не простит и не забудет. Завтра, когда увидишь его, остерегайся дать ему понять, что ты здесь что-то видел и слышал.

Говоря это, Белый поднял палец и погрозил Дудичу, который и без того был уже достаточно испуган.

Ночлег он, по правде говоря, имел под крышей и в довольно тёплом углу, а вскоре принесли ему кусок жареного мяса серны, миску клёцек и большой кувшин вина; но то, что его окружало, не давало спокойно поесть. Дом, казалось, дрожал от того, что в нём делалось. Тут же через тонкую стенку Кмита пировал со своими, а Дудич, который смолоду привык находиться среди пьяного сборища рабочих солоночаков в Величке, батраков, возниц и самой дикой черни, хоть привык к ним, бледнел от страха – такие крики, песни, ссоры, шум стучали по его ушам.

Был это сущий ад.

Осторожно и со страхом Петрек нашёл себе щель, сквозь которую мог рассматривать этот шабаш разбойников, и, приложив глаз к стене, уже не мог его оторвать.

Зала была большая, а скорее сарай, опёртый на толстые деревянные столбы, освещённый факелами, дымящий пламень которых обливал светом пирующих за огромным столом, заставленном посередине.

Кмиту он сначала заметить не мог.

Он сидел в конце, над столом пирующих, на возвышении, покрытом бархатным сукном, в кресле наподобие трона; перед ним был отдельный столик, богато устланный скатертью, обшитой золотом. На двух столах поменьше по краям была расставлена серебряная посуда и такие же бутылки, конвы, жбаны и кубки.

Развалившись в своём кресле, наполовину лёжа, маршалек, одетый в делью, подбитую мехом, в собольем колпаке с пером, которого он не снял с головы, был обращён к пирующим.

Его красивое лицо благородных черт, но пламенеющее огнём, раскрасневшееся, сверкающее от пота, с глазами, будто полными слёз и в то же время искрящееся пылкостью, имело выражение неслыханной гордости и силы. Одной рукой он держался за бок и сверху поглядывал на соратников. Два подростка с бритыми головами стояли тут же, готовые к исполнению приказов. Старый, худой, богато одетый, с цепью на шее, маршалек его двора стоял за ними на страже.

Ни одной минуты не отдыхал Кмита. Бросался на стул, руками в воздухе постоянно что-то указывал, кричал, давал приказы, вскакивал, падал на сиденье, пил, давал наливать кубки и то рассылал их соратникам, то сам наполнял и жадно поглощал.

Его лицо горело, руки дрожали, глаза бросали молниеносные взгляды, он был словно в какой-то горячке безумного веселья и разнузданности. Дудич не раз слышал об этих пиршествах Кмиты, чаще всего заканчивающихся кровью, но ничего подобного он не мог себе представить. То, что он видел, превосходило его понимание.

Его охватил страх, и хотя от Кмиты его отделяла стена, он боялся поднять на него глаза, особенно, когда заметил обнажённый меч, который был тут же под рукой.

Чуть ниже за столом сидели вожди и любимцы Кмиты, прислужники его мести, палачи и убийцы, для которых не было ничего святого.

Каждый из них, как говорил Рыздорский, на родного отца бы бросился, если бы Кмита на него указал.

Лица этих людей, кроме Кумельского, также сразу говорили, кто они были. На каждом из них запечетлелись долгие годы этой жизни, между мечом палача и убийством, без надежды вернуться к миру и к обычному режиму людей. Они все знали, что ни один из них на смертном одре дома не умрёт, но падёт где-нибудь в битве или на дне башни сгниёт.

Ни один из этих вождей не имел дома, в котором мог хотя бы одну ночь провести в безопасности. Те, которым Кмита давал у себя приют, не могли сделать ни шагу без оружия и без стражи; те, что, как Розборский, имели собственные деревни, показывались в них только гостями.

Кумельский отличался от них внешностью, которая могла обмануть, хоть не был лучше них. Природа дала ему внешность изнеженного сынка, модника, человека, что выглядел вежливым придворным, хотя был суровый убийца, а изверг похлеще других.

Попасть в руки Кумельского – значило попасть к человеку, который мучил ради удовольствия мучить и вытягивать крики боли.

Делал он это с поддельной вежливостью, с насмешкой, с дьявольским фанатизмом. Но кто его видел нарядным при дворе Кмиты, с перчатками у пояса, с беретом на ухе, в итальянских дорогих одеждах и цепочках, с приятной улыбкой на устах, внешне хрупкого и нежного, принял бы его за создание бессильное и изношенное.

Между тем железной выдержкой, так же как жестокостью, Кумельский превосходил других. Был это любимец Кмиты, маршалек делал с ним, что хотел, потому что тот умел сыграть любую роль.

У других, начиная с Белого, двух Щербов, Пелки, Барановского, Одолинского, Юрко на щеках, исполосованных кровавыми шрамами, были написаны годы их службы у Кмиты.

Дальше за ними занимали места воспитанники, молодежь, которая под командой этих учителей готовилась к той же самой разбойничьей жизни. Это тоже было жестокое и безжалостное отродье, готовое на всё, чтобы доказать, что было уже зрелым и что его можно отпустить действовать по своему усмотрению.

Огромные доски, обитые тканью, на которых лежало жареное мясо, обрезанное со всех сторон сотрапезниками, представляли собой стол, заставленный, кроме того, мисками с полевкой, кашей, клёцками, фруктами, сыром в больших кусочках и творогом. Большие жбаны стояли под рукой почти каждого пирующего, а кроме них, Кмита то тому, то другому посылал от себя серебряный, часто дорогой кубок лучшего вина, выпив который, участник застолья, смеясь, прятал его под лавку и не возвращал больше.