Текст книги "Две королевы"

Он дал время для ответа. Сын поклонился.

– Я подстраиваюсь под вашу волю, – проговорил он холодно.

– Этого недостаточно, недостаточно, – живо прервал Сигизмунд. – Ты должен её полюбить по собственной воле, потому что она этого заслуживает.

После последних слов наступило такое долгое молчание, что Август, полагая, что разговор окончен, уже хотел уйти, когда король сказал ещё:

– Не позволяй провоцировать себя бабским интригам. Старайся преобразить мать, я этого жду и требую от тебя.

Поцеловав вытянутую руку, сын медленно отошёл к дверям и, едва переступив порог, нашёл в другой комнате как бы ожидающего его епископа Самуэля.

Мациевский подошёл к молодому королю с выражением великой любезности и уважения и задержал его, когда тот хотел идти дальше.

– Его величество король, – сказал он, – предупредил меня о разговоре, какой хотел провести с вашей милостью; он также доверительно мне велел поговорить с вами об этом предмете.

Они поглядели друг другу в глаза. Август стоял, держась как-то пассивно и готовый больше слушать, чем говорить. Это была Ягеллонская привычка, потому что они все, за малым исключением были скупы на слова. Один Ян Ольбрахт и кардинал отличались от братьев.

– Старого короля беспокоит то, – начал Мациевский, – что вас заранее стараются оттолкнуть от молодой государыни. Если бы вы не разделяли его любви к своей наречённой, для отцовского сердца это был бы очень болезненный удар. Король её любит, как собственного ребёнка.

– Я знаю об этом, – сказал Август, – но от меня, который её вовсе не знает, невозможно требовать преждевременного чувства.

– Да, лишь бы преждевременное и неоправданное отвращение его не опередило, – сказал Мациевский. – На дворе, а делается это на всех дворах, кружится множество интриг, не дайте себя в них впутать.

– Я до сих пор их не вижу, – ответил Август.

– Тем, может, хуже, – сказал епископ с улыбкой, – потому что мы, которые их замечаем, боимся их из-за вас.

Август невзначай вздёрнул плечами.

– Королева имеет предубеждение к нам всем, – говорил ксендз Самуэль, – потому что мы поддержали связь с внучкой короля Владислава, но мы это делали, подстраиваясь под волю нашего государя.

– Мы исполнили то, чего он горячей всего желал. Брак во всех отношениях обещает быть счастливым.

Август слушал с опущенными глазами.

– Не годится мне, – добавил епископ, – подговаривать сына против матери, и упаси Бог меня от этого, но королева чувствует себя обиженной, что её не послушали… эта причина всему.

– Но, ваша милость, – прервал Август, – вы не можете отрицать, что мать, равно как отец, желала для меня счастья; кто же сегодня может рассудить – отец ошибся или она?

– Это счастье, милостивый пане, – живо отвечал ксендз Самуэль, – зависит полностью от вас. Всё, что его может дать, находится в особе будущей королевы… не нужно только отталкивать.

– Но я не заслужил, чтобы меня в этом подозревали, – ответил Август. – Разве я не послушен?

Епископ склонил голову.

Они обменялись ещё несколькими словами, и когда молодой пан задвигался, будто бы хотел уйти, ксендз Самуэль его не задержал. Попрощались вежливо, но холодно.

Королева Бона уже знала о сыне; дорогу ему преградил придворный, зовущий его к ней. Она не была одна, вечерние гости как раз хотели садиться за Collazione на итальянский манер. Столовая комната королевы была освещена, стол был накрыт и гости уже были рядом с ним.

Бона была больше чем хозяйственной, знали её скупость: в поданных блюдах не было избытка не для глаз, не для нёба. Только любимец Гамрат, о котором помнили, получал вино, какое любил, лакомства, которые ел, и деликатесы, для него предназначенные. Королева не любила избытка в еде, а в то время уже начинала страдать.

Она сидела за столом, у её стула были две девушки, а одной из них была Дземма, которая, по шагам узнав Августа, повернулась к входящему и первая приветствовала его взглядом, смело направленным на него.

Рядом с Гамратом сидели два старших урядника. Епископ, с некоторого времени понурый и грустный, теперь также рассеяться не мог и сидел ещё мрачный.

Бона приписывала это Собоцкой, хотя никто причины этой перемены в настроении угадать не мог. Кто раньше знал многословного, весёлого, оживлённого, даже слишком показывающего весёлость и веру в себя Гамрата, теперь его едва мог узнать в суровом и молчаливом, внезапно стареющим и как бы чем-то встревоженном человеке. Казалось, его взгляд ищет вокруг каких-то призраков. Снисходительный раньше к духовенству, он стал теперь не в меру суровым и строгим к восприятию дисциплины. Словом, это был другой Гамрат.

Только его привязанность к королеве и верное постоянство в служении ей остались, как были. Он во всём поддерживал сторону Боны.

Увидев входящего молодого пана, Гамрат поднялся – место рядом с матерью ожидало его. Бона глазами уже с лица сына старалась прочитать то, что он с собой принёс.

Едва он сел, Бона поспешила подать ему воду и полотенце, но молодой пан есть не хотел и поблагодарил её за них.

Мать наклонилась к нему.

– Ты был у отца?

Тут посыпались вопросы, а склонившийся епископ слушал вместе с королевой ответы. Но Август быстро отделался, говоря, что отец повторил ему обычные поучения и предостережения.

Бона слушала со сжатыми губами и насмешливым выражением лица, казалось, говорит: «Напрасно думаете со мной бороться!»

Для Гамрата, а вместе для сына, грусть которого в течение нескольких дней всё увеличивалась, Бона, помимо ужина, придумала развлечение.

Итальянец Монти, славный музыкант и певец, должен был прийти с лютней и спеть несколько canzon. Монти с недавнего времени прибыл в Польшу, специально на королевский двор, надеясь во время свадьбы на добрый урожай для себя.

В то время было в обычае, что не только те, кто хотел иметь певца в своём доме, оплачивали его, но достойные гости, которым он нравился, осыпали его подарками. А так как тщеславие многих склоняло порисоваться щедрой наградой, певец таким образом мог хорошо нажиться.

Нескольких свадебных дней, турниров, а после них обычных пиров хватило, чтобы оплатить долгую дорогу и вернуться домой с запасом. Давали деньги, кольца, цепочки, кубки и другие драгоценности.

Монти, итальянец чистейшей крови, о происхождении которого говорили разное, потому что его даже к очень прекрасным родственным связям с левой руки причисляли, получил хорошее образование и имел всё, что могло его рекомендовать, вдобавок к хорошему голосу.

Прежде всего смелость и броваду в выступлении, веру в себя, а при этом пристрастие к нарядам и элегантности. Был это мужчина лет около тридцати, красивый, брюнет с чёрными огненными глазами, с курчавыми волосами, локонами спадающими на плечи. Каждое его движение, шаг, манера, с какой он касался пальцами лютни, поклон, улыбка – всё это было кокетливо рассчитано. Наряжался в дорогую одежду, а облегающий костюм подчёркивал телосложение статуи. Также глаза всех девушек прежде всего обращались на волшебника, который, неся в руках лютню, шагами танцмейстера приближался к королеве.

Чёрная одежда делала его ещё более смуглым, чем он был в действительности, и выделяла белую кожу. На шее у него была дорогая цепочка, подарок императора, а на короткой страдиотке был наброшен лёгкий плащик. На пальцах блестели красивые перстни.

Королеве Боне он нравился не только голосом и фигурой, но и лестью, какой её осыпал. Заранее ему улыбалась.

Когда подошёл Монти, в зале наступила тишина, а когда по приказу королевы ему подали табурет, который он занять отказался, не было слышно ни малейшего шума, так что можно было услышать шипение горящих свечей.

Хотя Монти на табурете выглядел бы равно живописно, всё же предпочёл стоять, потому что таким образом его красивая фигура казалась ещё более ловкой и движение, которыми сопровождал песни, были более свободными.

Можно было сказать, что он не пел, а играл свои песни, столько было мимики во взглядах, в подъёме и наклоне головы, в выражении губ, в жестах рук, которые то пылко дёргали лютню, то едва касались её.

Не удивительно, что страстный припев и игра произвели на слушателей огромное впечатление. Когда первая песнь отзвучала, похвалам не было конца, а артист, водя глазами по собравшимся, получал нескончаемую благодарность в огненных глазах женщин.

Хотя он не гнушался и самой скромной симпатией, казалось, что главным образом он заботится о том, чтобы понравиться старой королеве и стоявшей рядом с ней Дземме. Он преследовал её, обливал своим огненным взглядом, а прекрасная итальянка, хотя ей это очень льстило, в конце концов почувствовала себя обиженной и показала суровое лицо и отвела от него взгляд.

За первой кансоной пошла вторая и третья, после грустной – весёлая, после этих – фиглярная, и, как легко предвидеть, ни в одной из них не было недостатка в любовном мотиве.

Монти был счастливо расположен.

Гамрат подал ему кубок вина, который он, встав на колено, выпил за здоровье королевы.

И Август немного повеселел, слушая красивое пение, которое переносило его в какой-то лучший, более светлый мир.

* * *

Заканчивался апрель, когда в Кракове готовились к приёму королевы, её мать и отец с тревогой ждали дня расставания, когда молоденькое, слабое, перепуганное существо должны были отдать в чужие руки.

Многое ожидали от старого короля Сигизмунда, но также заранее знали, как была расположена и что тут значила Бона. Король-отец утешал себя и мать тем, что имел в своих руках судьбу дочки Боны, Изабеллы, и её сына, что император, брат его, мог если не отобрать у королевы неаполитанские княжества, ему подвластные, то пригрозить её правам на них.

Поэтому тут надеялись, что молодая пани, имея опеку отца и дяди, будет на польском дворе хорошо принята.

Мать, которая самым нежным образом была привязана к этому ребёнку, также обдумала средства, чтобы молоденькая девушка, внезапно переезжающая в тот незнакомый мир, имела у бока заботливую няню и собственную службу, к которой привыкла.

Елизавете действительно были нужны эта опека и присмотр; был это едва распустившийся цветок, но хрупкий, бледный и пугливый.

Неженка и любимица матери, постоянно при ней, привыкшая к проявлениям сильной родительской любви, она нуждалась в ней, как в воздухе для жизни. Красоты ей хватало, а прежде всего невинной, детской прелести, которой несмелость добавляла выражения. Её походка, взгляд, каждое слово выдавали мягкую душу, нуждающуюся, чтобы в обхождении с ней люди умели её уважать. Она хотела всем понравиться, но никого не хотела затмить – так была покорна и скромна.

Мать напрасно хотела убедить её набраться побольше отваги и меньше гнуть шею перед людьми – она отвечала ей улыбкой и наивным словом:

– Раз я не умею быть другой.

И поднимала глаза к матери, которая отвечала ей трогательным объятием.

Елизавета была такой с детства. Её родители желали ей больше энергии, зная о судьбе, какая её ожидала, но с возрастом мягкость не изменилась, боязнь не отступила. Она имела как бы предчувствие своей будущей участи. В Польше ждала её золотая корона Ядвиги, терновый венец и ореол мученицы. Она от всего охотно бы отказалась, но судьба делала её жертвой – она должна была идти как заложник мира, союза, как узел двух царствующих семей.

Из Польши Герберштейн и другие привозили тревожные новости. Но там им верить не хотели, считали их преувеличенными.

На стороне молодой королевы в Польше, кроме короля, были достойнейшие мужи. Мать должна была заменить ей охмистрина, женщина, на которую больше других рассчитывали, энергичная, умная, храбрая Кэтхен Холзелиновна. Эта охмистрина, на руках которой воспитывалась Елизавета, происходила из семьи, уже несколько поколений которой служило при дворе, а привязанность её к воспитаннице была материнской.

Незамужняя, одна на свете, Холзелиновна не имела на нём никого, кроме своей Елизаветы, готова была пожертвовать для неё жизнью.

Сильного телосложения, закалённая годами, деятельная, работящая, Кэтхен имела то спокойствие силы и тот холодный такт, которые особенно незаменимы в бою. Она хорошо знала, что ждало её в Кракове, и заранее вооружилась. Она загодя клялась королеве-матери, что ни в коем случае, ни страхом, ни интригой не даст оттащить себя от Елизаветы и ни на шаг от неё не отступит. Все остальные слуги, которые должны были сопровождать молодую пани в Польшу, были подобраны с равным тщанием. Мать могла рассчитывать на их верность и самоотверженность.

Император Карл V с гордостью повторял встревоженной невестке, что всё-таки с его племянницей ничего плохого случиться не может.

И однако в минуту разлуки, отъезда, когда нужно было отправиться в этот путь предназначения, полились горькие слёзы. Король-отец, помимо тех, кто окружал дочку, принадлежа к её свите, тайно выслал людей, дабы собрать информацию, как там приготовились её принимать. Всё звучало весьма благоприятно.

Со стороны короля Сигизмунда не пренебрегли ничем, чтобы молодой даме на первых шагах дать по возможности лучшее представление о стране, которая должна была стать для неё новой родиной.

Даже выбор времени года, казалось, имеет смысл, чтобы в майской зелени, в весенних покровах молодой королеве Польша показалась красивой.

Заинтересованность прибытием Елизаветы, к досаде Боны, так повсеместно охватила умы, стала такой лихорадочной, вызвала столько сторонников, что она, которая хотела её игнорировать, остаться холодной, пассивной, среди этого волнения оказалась обособленной и чувствовала, что как бы утратила значение и авторитет.

Кмита, Гамрат, Опалинский, другие явные и тайные союзники королевы в это время вместе с её неприятелями работали только на то, чтобы при торжественном въезде не дать себя затмить.

Почти каждый день приезжали посланцы, объявляющие об отъезде Елизаветы, о приближении её к границам.

На приём, помимо высоких сановников, король Сигизмунд Старый упросил двух достойнейших женщин, которые не относились к любимицам Боны. Ехала с многочисленным двором жена гетмана Тарновского, из дома Шидловецких, и её сестра, княгиня на Олеснице.

Об этом всём говорили каждый день везде, и в окружении Боны, которая слушала холодно и выразительно старалась показать, что её это ничуть не интересовало. Это дорого ей стоило, потому что приближалась борьба, к которой итальянка готовилась с тем большим рвением, что она должна была быть тайной.

Двор будущей молодой королевы и короля, в выбор которого Бона вмешиваться не хотела, был назначен самим королём.

Дземма, которая решила втиснуться в свиту молодой пани, с упорством старалась воплотить в реальность странную мысль, но встречала к этому трудные препятствия.

Август не мог вступиться за неё, Опалинский не решался. Обе охмистрины боялись о том намекать Боне, раздражённой и насупленной, не выносящей малейшего напоминания о Елизавете и того, что её касалось.

Дземма напрасно бросалась во все стороны, и в конце концов должна была упасть к ногам Боны и решиться просить её, чтобы рекомендовала её в свиту молодой королевы.

Сперва пани вспылила и не скоро успокоилась, давая себя умолять. Дземма могла быть ей помощью, но в то же время опасностью. Не желая даже говорить о том дольше, она отправила её, заплаканную, ни с чем.

Последняя новость объявила о прибытии Елизаветы в Оломунцу, послем расставании с матерью в Корнеберге.

Там её ждали польские послы. Дамы, приготовленный кортеж должен был встретить в Освенциме. Северин Бонер в прекрасной своей усадьбе в Балицах готовился первым поклониться молодой госпоже, делом которой он рьяно интересовался.

Четвёртого мая она была уже почти в Кракове, только в

Балицах задержалась, чтобы на следующий день устроить и приготовить этот въезд, что стоил столько трудов и беготни.

За исключением покоев Боны, в которых было пусто и тихо, во всём замке вечером, всю ночь движение не прекращалось. Молодой король так был постоянно занят этими приготовлениями, что не мог забежать к матери, а заплаканная Дземма ждала его до поздней ночи.

Вскакивая при каждом шелесте в коридоре и подбегая напрасно к дверям, потом возвращаясь, разочарованная итальянка плакала и проклинала по очереди.

Было уже недалеко до полуночи, когда к ней вошла сострадательная Бьянка. Та была уже раздета, чтобы лечь в постель, и набросила на себя только лёгкий банный халат, а чёрные длинные волосы, которых завязать не имела времени, стекали ей на белые плечи.

Дземма до сих пор даже платья не сняла.

Увидев её с платком на глазах, в шнуровке, в поясе и полном костюме, разгневанная Бьянка, подойдя к ней, ударила в ладоши.

– Дземма! – воскликнула она с материнской заботой. – Что с тобой происходит! Дитя несчастное, глаза выплакиваешь напрасно, когда тебе как раз самой красивой нужно быть. Но брось эти слёзы Ариадны, потому что ты не покинута! Ты теперь будешь очень нужна старой королеве, на руках тебя прикажет носить.

– Он целый день у меня не был! – выкрикнула Дземма, ломая руки. – В последний день, когда мы могли ещё быть одни!

Бьянка слушала с улыбкой.

– Будь уверена, что зато увидишь его завтра, потому что соскучится по тебе… но сегодня он не распоряжался собой. Сбрось же это платье, ложись, отдохни, чтобы быть красивой; мы где-нибудь должны найти себе место, из которого всё бы, всех как можно лучше могли увидеть. Не правда ли? Старая королева шагу из замка не сделает, а мы легко получим позволение.

– Я ничего видеть не хочу! – воскликнула Дземма. – Ничего, ничего!

– Как! Даже своего короля, когда будет такой красивый красоваться на коне.

– При её карете, – воскликнула итальянка.

– Да. Тебе, должно быть, будет любопытно увидеть, как, бледная и встревоженная, она будет ехать на этот королевский праздник, который станет для неё королевской пыткой!

Дземма поднялась.

– Остынь и подумай, – добавила Бьянка. – Чем тебе поможет сидеть тут в углу, когда можешь показать лицо и торжествовать, потому что нет сомнений, что ты красивее её.

Томек, придворный короля, как раз возвращается из Балиц; он видел, как она дрожа высаживалась из кареты во дворе, что её должны были держать под руки, потому что она качалась, бедняжка. А была бледная, как стена. И казалась больной, встревоженной, уставшей. Это ребёнок, а ты…

Дземма слушала с заинтересованностью.

– Ты знаешь, – сказала Бьянка, начиная её раздевать, – мы должны выпроситься в город. Найдём придворных, которые нас заранее выведут и найдут помещение в городе, из которого был бы хорошо виден весь кортеж. Монти, красивый певец, который в тебя влюблён.

Дземма белой рукой закрыла ей рот. Бьянка смеялась.

– Не понимаю тебя, – сказала она, – не хочешь даже позволить то, чтобы в тебя влюбились. Но чем тебе это вредит? Платить за это не нужно. Я же всегда рада, когда их как можно больше вокруг меня бегает и глазами умоляет. Это пробуждает ревность и укрепляет единственную любовь.

Дземма машинально раздевалась, задумчивая и грустная.

– Мы едем завтра смотреть на въезд, или нет? – спросила Бьянка. – Говори, а то я не выдержу. Я всё должна видеть. В замке смешаются эти отряды, ничего будет нельзя увидеть. Королева нам разрешит. Я говорила с охмистриной. Мы тут завтра не будем нужны.

Бьянка напрасно ждала ответа; погружённая в мысли

Дземма, может, не слышала её щебетания. Внезапно она, вздрогнув, повернулась к ней.

– Ты права! – сказала она живо. – Нужно не только видеть завтра, а показать себя. Пусть Август видит меня весёлой, чтобы у него заболело сердце. Весь день он ни на минуту не забежал ко мне!

– Значит, завтра утром в город? Не правда ли? – сказала обрадованная Бьянка. – Я всё приготовлю, устрою и у нас будет наилучшее окно.

Начали шептаться. Дземма с гневом и страстью готовилась к мести.

– Насмешливо улыбнусь, когда он посмотрит на меня, – шепнула она, постоянно занятая своей любовью. – Потому что посмотрит, хоть бы не хотел; в этом я уверена. Я чувствую издалека его взгляд и мысль, он должен почувствовать мой взгляд и гнев.

Бьянка пожала плечами.

Она была вынуждена взять в опеку подругу, которую ей было жаль. Заперла дверь от коридора, в котором постоянно было слышно движение, погасила свет, проводила Дземму в кровать, уложила её, накрыла, поцеловала в лоб и весело побежала сама ложиться спать.

Но этой ночью в замке мало кто заснул. Бьянке пришлось встать рано, чтобы обеспечить себе и Дземме помещение в каком-нибудь доме на рынке, чтобы видеть кортеж. Она не сомневалась, что старая королева по просьбе своей нынешней фаворитки разрешит это. Но нужно было использовать кого-нибудь, чтобы связями или деньгами выхлоптал окошко на улицу, и такое, каким бы девушки королевы не постыдилась.

Бьянка искала в голове, кого бы использовать для этого запоздавшего посольства, когда ей в голову пришёл достойный Дудич, о страсти которого к Дземме знали все.

Под рукой у неё никого не было, кому бы с большей уверенностью в результате могла бы это доверить. На Петреке был надзор за частью буфетов и слуг, но разве это волновало наглую итальянку. Он должен был служить всё-таки.

Чуть свет, одевшись, она побежала туда, где надеялась найти Дудича. Он ещё спал на горсти соломы в каморке, в которой была сложена часть серебра, но поскольку его будили даже ночью, он спал наполовину одетый.

– Вставай, соня! – крикнула, растворяя двери, Бьянка. – Я пришла с приказом, не от короля, не от королевы, не от маршалка, а от сеньоры Дземмы. Её Красота и моё Уродство мы хотим отлично посмотреть на въезд, а ваша Услужливость должны для нас на рынке выпросить или купить окно, из которого мы и смотреть бы могли, и быть виденными. А ты должен знать, что лишь бы в каком обществе и у маленького окошка паннам королевы показываться не подобает! Пане Дудич, в дорогу. И через час ты должен появиться с ответом, что окно украшено венками, а лавки для нас застелены коврами.

Едва проснувшийся Петрек слушал осоловелый, поначалу не много понимая; наконец, сообразив, о чём речь, он стал одеваться, чтобы сдать товарищу серебро и людей, и немедленно бежать в город. Дело, на первый взгляд лёгкое, по причине запоздания могло стать очень трудным; но Дудич готов был заплатить, лишь бы исполнить приказ своей божественной.

Через час он вернулся вспотевший и через Замехскую объявил Бьянке, что в каменице напротив костёла Св. Войцеха на углу, внизу он нашёл для девушек отдельную комнатку. Это не прошло у него легко, но об этом он не говорил.

Беднягу больше досадовало, что он сам по причине службы не мог составить девушкам компанию. Однако это он хотел исправить, кого-нибудь тайно поставив на своё место. Для Дземмы никакая жертва не была слишком великой.

Таким образом, когда в замке выгоняли позолоченные, пурпурным бархатом и алым сукном обитые кареты, когда наряжали коней, стягивали людей, когда свиты князя Альбрехта и князя Цешинского прибывали из города для сопровождения молодого короля, который собирался выехать навстречу наречённой, Дудич, выкупив свободу, самым чрезвычайным образом наряжался в каморке с помощью слуги. Мы знаем, что он любил наряжаться, но в этот день, когда все соперничали в великолепии убранства, Петрку было нелегко так нарядиться, чтобы привлечь на себя взгляды.

В результате необычайного усилия в подборе особеннейшего итальянского костюма он сделал себя ещё более смешным, чем когда-либо. Ибо он не смотрел на то, как отдельные части костюма будут смотреться друг с другом, но доставал что было самого изысканного. Повесил на шею аж две цепочки, прицепил на берет дорогущее перо, а одежду и плащик, хотя они были не в ладах друг с другом, он взял самые дорогие. Он выглядел пёстро, как попугай старой королевы, а уставшее лицо в этот день казалось ещё более старым, чем обычно.

Дземма тем временем специально оделась во всё чёрное, и в этом трауре ей было чудесно.

Поскольку вскоре по причине давки и беспрерывно прибывающих и отчаливающих карет и людей из замка на рынок протиснуться было бы трудно, две девушки заранее должны были попасть в город. Дудич во всём параде ждал их в коридоре, надеясь при этой возможности хоть взглядом получить какую-нибудь оплату.

Бьянка, как бы для контраста, покрывшись белилами и пудрой, ясно и моложе, чем ей пристало, надев платьице, была готова заранее. Ей с трудом удалось вытянуть Дземму.

Она надеялась ещё раз в замке увидеть хотя бы проходящего Августа, и Бьянка с трудом смогла выбить это надежду из её головы. Она опустила на лицо чёрную вуаль так, чтобы её лицо никто распознать не мог, и наконец дала себя вытянуть.

Стоявший на страже Дудич пошёл с ними поздороваться, но ни слова, ни взгляда ни получил, хуже того, в ту же минуту, неизвестно откуда узнав об этой утренней экспедиции (может, Бьянка её разболтала), Монти на расстоянии нескольких шагов присоединился к идущим.

Красивый певец, одетый со вкусом, совсем затмил несчастного Петрка, у которого едва соизволил попросить разрешение составить компанию девушкам. Гневный Дудич хотел при посредничестве Бьянки объяснить ему, что места для него нет, но Монти не слушал и не слышал.

К этому поклоннику Дземма имела не больше расположения, чем к первому, однако же, по крайней мере, оглядывалась на него. Он хотел начать разговор, она сбыла его молчанием. Бьянка говорила за двоих.

Во дворе их глазам уже представился чудесный вид, потому что именно там собиралась и наполнялась свита молодого пана. Она, может, не была слишком многочисленной, но восхищала броскостью, роскошью, разнообразием цветов. Её составляли не обычные придворные, но молодёжь самых первых, самых влиятельных семей в стране; а оттого что каждый хотел порисоваться и богатством, и вкусом, а не было правила и никакой границы в выборе одежды и оружия, один другого старался затмить, и все вместе составляли картину особенной красоты, которая в свете ясного майского утра вызывала удивление и окрики.

Быть может, не было костюма и национальности, которая бы там не была представлена с величайшим блеском и роскошью. Разнообразные венгерские, турецкие, итальянские, испанские, польские, немецкие костюмы, головные уборы, доспехи, щиты, упряжи, попоны коней, панцирные крылья, шишаки с перьями и эмблемами красиво группировались, а тот, кто надел великолепные наряды, не меньше отличались отличались красотой, фигурой, цветущей молодостью или важностью.

Весёлый смех и выкрики пролетали над этими группами, которые именно в эти минуты из открытого окна внизу разглядывал старый государь с радостью и гордостью на лице.

Августа там ещё не было, только его оруженосец привёл показать королю красивого гнедого коня, предназначенного для молодого короля, покрытого белой попоной, обшитой золотом и жемчугом, которые как капли росы, казалось, стекают в загадочные узоры.

Бона, которой муж хотел показать эти приготовления, отказалась принять и смотреть на них не хотела.

– Вы скажете королю, – сказала она, надувшись, маршалку, – что я сегодня до вечера достаточно намучаюсь, пусть мне сейчас даст отдохнуть. Я не любопытна.

Король промолчал.

Помимо товарищей молодого пана, свиты князей Прусского и Цешинского, дворы были полны разной службы, карет и коней, так что Дудич и Монти с трудом прокладывали женщинам дорогу к воротам. Было ужасное оживление и, наперекор Боне, весёлое, охочее, а день обещал быть солнечным и прекрасным.

Всё пространство между замком и рынком также роилось празднично одетым, весёлым, оживлённым народом, среди которого крутились торговцы с корзинами закусок и напитков.

Улицы города были празднично украшены. Из окон вывесили ковры, парчу, дорогие узорчатые ткани, зелёные венки и букеты цветов. И хотя до въезда было ещё далеко, уже сейчас околицы, окна, двери, ворота были полны любопытных. Когда порой среди этих толпы проезжал запоздавший нарядный всадник с крыльями на плечах, народ шикал и указывал на него, уступая ему дорогу.

Городские стражники, вертельники и смотрители с трудом могли сохранить порядок в этой толпе. Над этим весело играли колокола костёлов, а в некоторых из них слышались органы и пение.

Город явно готовился к празднованию одного из тех памятных дней, о которых потом рассказывают поколения, как о торжествах, которые запечетлелись в их памяти больше чувствами, какие они вызвали, чем своим великолепием.

Молодая королева для многих, если не для всех, была вестником лучшего будущего, той спасительницей, которая должна была освободить от деспотизма жадной, коварной итальянки.

Сигизмунд Старый пробуждал уважение и любовь, но она, его спутница, что лишила его власти и держала в позорной неволе, кроме горсти своих приверженцев, никого за собой не имела.

Елизавета могла принести освобождение, и эту радость все приспешники Боны принимали хмуро и беспокойно. Она сама смотреть на неё не хотела, чувствуя, что была нацелена против неё.

Всю дорогу до углового дома напротив костёла Св. Войцеха нужно было то и дело пробираться не без труда. Дудич и Монти шли впереди, потому что Дземма ни одному из них подать руки не хотела.

Наконец они остановились у ворот и Петрек с ключом побежал вперёд отворить дверь нанятой комнатки.

Его стараниями была она проветрена, украшена цветами и единственное её большое окно снабдили удобным сидением с подножками, так что женщины могли оттуда от лично обозревать улицы, а под окном собравшаяся толпа стояла ниже и обзора не заслоняла.

Дудич, который поневоле впустил итальянца, не хотел уже там никого, и готов был закрыть за входящими дверь, когда на пороге показался мужчина, не знакомый ему, но очень навязчивый. Средних лет, высокий, сухопарый, очень тёмного цвета кожи и совершенно не красивых черт лица, но оживлённых и выразительных, прилично одетый, но неброско и как подобает более серьёзному возрасту, схватил за руку Петрка и живо начал по-латыни, потом по-итальянски что-то говорить, – чего он не очень хотел слушать и понимать.

Незнакомец был упрям, не отпускал его, а лицо его выражало нетерпение. Он шептал ему что-то на ухо. Дудич, который препятствовал входу в комнату, через минуту, бормоча, пропустил его. Навязчивый господин с особенной для своего возраста гибкостью, выламываясь и выгинаясь, как змея, вошёл внутрь и на пороге ещё долго что-то шептал Петркму на ухо, показывая карточку, бросив взгляд на которую, Дудич сразу её спрятал в карман.

Монти, который смотрел на это издалека, минуту стоял как бы неуверенный и удивлённый. Он обратил настойчивый взор на этого чужака, но взгляды их встретились и незнакомец тут же отвернул глаза. Кто и какого сословия мог быть этот человек, трудно угадать. Тип лица указывал на итальянца, а одежда – на кого-то, кто мог равно принадлежать ко двору и к богатому мешанству. Некрасивое лицо было чрезвычайно умным, взгляд – быстрым, выражение лица – исполненным хитрости и энергии, которая умела облачиться в ловкость.