Текст книги "Две королевы"

– Сделайте так, – вставил живо Монкаццио, – потому что напрасно отдадите жизнь. Вы ничего не сделаете. Вы так подставили себя, что если бы теперь принесли корону сыну королевы Изабеллы, а Боне – инвеституры на княжества, она ещё бы вам не простила.

– А! Моя несчастная Елизавета! – воскликнул в запале Марсупин. – Невинное дитя в когтях такой гарпии… Что её ждёт!

Монкаццио опустил голову, сжал губы, не сказал ни слова утешения.

– Вы не знаете, – сказал он после долгой паузы, – нашей королевы. До сих пор никогда ей ничего не могло сопротивляться. Царила, господствует, правит, покупает людей или ломает их страхом; к старости она не допустит, чтобы ей диктовали права.

– Но старый король болен и жизнь ему обещают недолгую, – сказал Марсупин.

– Она завладеет молодым.

– Чары! Чары! – шепнул суеверный Марсупин. – Ничего другого.

Монкаццио только усмехнулся.

– Если бы ничем другим не могла, – сказал он, – наверное, и чары не преминула бы использовать. Астрологи смотрят для неё на звёзды, чтобы отметить удачную минуту, доктора приправляют напитки, Бранкаццио собирает золото, для молодых и распутных она имеет своих девушек, короля всегда сломит слезами и криком; у неё слуг, таких, как Гамрат и Кмита, предостаточно.

Он пожал плечами, не кончая.

– Да, – сказал мрачно Марсупин, – всё это имеет вес, но пусть Бона остерегается мести короля Римского и императора. В их силах отплатить за Елизавету, если с её головы упадёт хоть волос.

Не отвечая на это, Монкаццио повторно взял шляпу и встал со стула.

– Я должен восхищаться вашим мужеством, – сказал он, – я бы предпочёл иметь дело сразу с пятью убийцами, чем с чумой, среди которой вы сидите. Я только забежал в Краков, чтобы вас предупредить, а то, что я тут увидел, проняло меня страхом. Наконец, – прибавил он, шагая к двери, – мне не нужно говорить, что, направляясь к вам, я рисковал своей жизнью; сохраните это в тайне.

Марсупин подал грустно руку.

– Будьте спокойны, – сказал он, – вы знаете, что я всё-таки сырного человека не выдал, хоть королева мне палками угрожала, а неужели я мог бы выдать того, кто спас мне жизнь?

Монкаццио исчез. Итальянец долго ходил по комнате, прежде чем лёг спать.

На следующий день он послал письма в Прагу, прося нового посла, который бы его заменил, потому что он уже исчерпал всяческие средства помощи молодой королеве.

Пребывание в Кракове с каждым днём становилось менее возможным, люди так страшно умирали, а случайная помощь, неумелая, не могла предотвратить распространения эпидемии. Единственным эффективным средством было разойтись населению, спрятаться в лесах. Правда, чума иногда таким образом разносилась тоже, но прекращалась, когда ей не хватало добычи.

Город значительно опустел, не стало студентов, закрыли школы, в ратуше, в замке сидели только урядники, а духовенство с чудесным смирением выручало там, где не хватало семьи, опеки и помощи.

Набожность так возросла, как обычно, когда тяжёлая рука судьбы касается людей, которые только в несчастье возвращаются к Богу.

Спустя несколько дней ещё больной Марсупин, попрощавшись с Дециушем на Воле и со своими несколькими знакомыми в Кракове, исчез из города, не рассказывая, что собирался делать.

Беспокойная королева Бона, которая научилась не доверять ему и бояться человека, который не давал себя ничем запугать, когда ей донесли, что Марсупин выехал, и никто не знал, куда, приказала быть бдительней, всё ещё опасаясь, как бы он не нагрянул снова.

Никогда, может, так внимательно не стерегли молодую королеву, старого короля и епископа Мациёвского; Бона была убеждена, что он помогал итальянцу.

Ни одна эта забота не давала ей отдыха. Старый король, за здоровьем которого она следила с чрезвычайной заботой, потому что его жизнь была решающей для её царствования, несмотря на старания лекарей, чувствовал себя плохо. Едва успокоившись, он восстанавливал немного сил; малейшая усталость, беспокойство, нетерпение их исчерпывали.

Королева, окружая его бдительным надзором, предотвращала, чтобы до него доходили только те новости, которые она разрешала. Но этого надзора она не могла распространить на Мациёвского, с хладнокровием без страха, с авторитетом духовного лица исполняющего свои обязанности и не отходящего от короля. Этого ни задобрить, ни устрашить было нельзя, а читала в нём, что знал её и ни один шаг не ускользал от его внимания.

Другой причиной беспокойства Боны был сын. Воспитанный с детства так, чтобы научился только любить и слушать мать, часто наперекор отцу, Август вплоть до этого времени принадлежал ей и рабски шёл по её указке. Даже после брака она торжествовала в том, что смогла оттащить его от молодой, красивой, доброй жены, несмотря на отца, людей, весь свет. Отъезд на Литву, тщательно обдуманный, однако заставил её беспокоиться.

Сначала письма от сына были ежедневные и доверчивые, постепенно в них начала чувствоваться некоторая эмансипация от власти матери, некоторые прихоти собственной воли, немного равнодушия.

Обидчивая, подозрительная, недоверчивая, она читала в письмах, делала заключение из донесений, может, больше, чем они на первый взгляд позволяли, имела предчувствие, что Август захочет освободиться и что вернётся к жене.

Это опасение подтвердили отчаянные письма Дземмы и Бьянки, устные рассказы посланцев из Вильна. Равнодушное отстранение итальянки, которую послала ему королева, задело её как угрожающий симптом. Она испугалась влияния литовских панов, новых людей. Кто знает? Может, возвращения к Елизавете. Письма Боны, не показывая страха, поспешили напомнить Августу о его обязанностях в отношении матери и всех жертвах, какие она для него делала.

Глаза Бона стали оттуда с беспокойством обращаться к Вильно.

Наконец последней причиной её беспокойства была непонятная для неё, непостижимая Елизавета. Здесь всякие обычные расчёты оказались неэффективными.

Бона рассчитывала на слёзы, на отчаяние, на результат беспокойства, которое должно было привести к болезни, и – кто знает? – ускорить смерть, которую ей предсказывали астрологи.

Между тем, Елизавета, как это уже во время свидания с ней заметил Марсупин, не только не выглядела хуже, но к ней вернулись румянцы. Её смех был более весёлым, душевное спокойствие непоколебимым. Она казалась вполне счастливой, не делала выговоров, не жаловалась, не обвиняла Бону и, обнаруживая к ней большое уважение, избегала всякой причины раздражения.

Но именно это спокойствие, это хладнокровие, эта весёлость молодой женщины больше всего раздражали Бону. Хотела, чтобы она плакала и страдала, а дождаться этого не могла.

Елизавета сносила всё. У неё отобрали слуг, она ограничилась оставшимися, её покинули, она находила занятие в одиночестве и жила со своей Холзелиновной. Бона была бы рада удалить и эту подозрительную наперсницу, уволить под каким-нибудь предлогом, обвиняла её в фальшивых донесениях, но доказательств не было, а мать Елизаветы заранее условилась, чтобы старая воспитательница осталась при ней, и её не могли удалить.

За ней и Холзелиновной следили на каждом шагу; из числа четырёх девушек, которых оставили при Елизавете, половина была подкуплена Боной и служила скорее ей, чем своей пани. Ни одно слово, занятие не ускользнули от глаз итальянки, но ловкая Кэтхен умела так устроить, что до старой королевы доходило то, что она хотела.

Со времени отъезда молодого короля его отношения с женой были разорваны. Он не писал ей. Бона тем громче, на зло жене сына, поднимала то, что к ней ежедневно приходили письма. Но, казалось, и это не производит большого впечатления на Елизавету.

Она слушала рассказы королевы и они её удовлетворяли.

Раздражённая Холзелиновна уже в Неполомицах начала уговаривать свою госпожу, чтобы она первая написала мужу и напомнила ему о себе. Со своим обычным внешним хладнокровием Елизавета отвечала ей, что должна ждать, когда муж ей первым напишет, что тогда охотно поспешит ответить, но навязываться ей не подобает.

Кэтхен напрасно старалась ей доказать, что это бы ни в коей мере не унизило её достоинство, а доказало бы привязанность; молодая королева в страхе, как бы не портить отношения с Боной, сопротивлялась.

Каждого посланца из Вильна спрашивали, не привёз ли он письма от Августа; ни один из них ничего не принёс для жены. Но и к матери послы стали более редкими.

Как только король почувствовал себя чуть более сильным, Бона, которой соседство Кракова было неудобным, ускорила отъезд в Корчин. Не объявляли, как долго они там намеревались пробыть, а о дальнейших планах путешествия было глухо.

Одного утра королевский кортеж выехал, кто-то раньше, другие вместе с каретами, которые везли Сигизмунда, Бону и Елизавету.

Молодая госпожа ехала с Холзелиновной, со своим очень маленьким двором и службой, тут же за Старым, который тщательно наводил справки о своей, как он её называл, дочке.

Очень медленное путешествие, заранее обдуманное так, чтобы с чумой не сталкиваться, а заражённые места, если объехать их было невозможно, проезжать без остановки, шло невыносимо долго и не всегда удобно. Редко где можно было остановиться и разместиться без давки. Елизавета переносила это с почти детской неопытной весёлостью, её всё забавляло, даже сама нехватка чего-нибудь и лишение того, к чему давно привыкла.

Прекраснейшие осенние дни, последние цветки, бледные лучики солнца, виды поселений, замков, усадеб, встречаемых людей, рыцарей, духовенства пробуждали её любопытство и не давали почувствовать усталость. Всё это было невыносимо для Боны, которая ехала беспокойная, злая, а призрак Марсупина, внезапно исчезнувшего, всюду её преследовал.

На каждом ночлеге она боялась его встретить, в каждом встречаемом путнике, расспрашивала свой двор, поручала быть начеку. Таинственное внезапное исчезновение итальянца, упорство которого она знала, наполняло её страхом.

В Новом Корчине пробыли недолго. Гетман Тарновский приглашал короля в одно из своих имений, в котором он свободно и безопасно мог пожить какое-то время. Сигизмунд с радостью принял бы предложение, но Бона не терпела, боялась гетмана. Это был враг Кмиты, неприятель Гамрата, союзник Мациёвского, явный антагонист старой королевы, муж великого и независимого духа, один из тех очень немногих, которых итальянка ни сломить, ни обмануть, ни укротить не могла.

Занимающему высшую гетманскую должность Тарновскому уже нечего было добиваться; огромные для своего времени владения делали его одним из самых богатых магнатов не только в Польше, но во всём цивилизованном мире. В XVI веке пятьдесят тысяч золотых червонцев дохода при гетманской булаве и большом имени представляли огромную силу.

Бона распоряжалась такими же большими сокровищами, как он, но была гораздо зависимей него, и только её хитрость, интриги, неразборчивость в средствах делали её опасной.

Кмита, которым она пользовалась против Тарновского, его отъявленный враг, при всём усилии для борьбы с гетманом не дорос до его авторитета и значения. Тарновский обходился с ним чуть ли не презрительно, никогда не бросая вызова, но там, где столкновение было неизбежно, сохраняя своё превосходство. Оба они в глазах родины, которая их знала, авторитетом и популярностью мериться не могли и не стояли наравне. Кмиту упрекали в насилии, безумствах, выходках, в банде разбойников, которая ему служила, когда гетмана никогда никто ни в чём упрекнуть не мог, что могло бы затмить его славу.

Победитель в стольких боях, он был чист и незапятнан и добродетель свою носил высоко, не боясь даже клеветы, которая не могла к нему пристать.

Не было причины отказаться от приглашения Тарновского, которое, хоть Боне было неприятно, было принято.

Двор переместился в спокойное поселение, наскоро приготовленное для его приёма. Там построили сараи, возвели новые дома, а гетман со старопольским гостеприимством принимал государя, не давая ему ничего желать, потому что желания были предвосхищены.

Это было деревенское пристанище, но ни в чём не было недостатка, и в сравнении с Неполомицами было более удобным. Король его облюбовал. Вокруг о страшном море нигде слышно не было и только из Кракова всегда приходили плохие новости, так что о скором возвращении в него нельзя было и мечтать.

Елизавета была там, как и везде, всем счастлива и терпелива ко всему, с чем сталкивалась. Бона, напротив, проявляла всё больше беспокойства, с одной стороны за здоровье и жизнь мужа, с другой – за сына. Август писал реже.

В план Боны не входило, чтобы король разрешил сыну править в Литве; хотела, чтобы он был у её бока, под непосредственным влиянием. Между тем жизнь в Литве, сближение с местными панами чрезвычайно побудили их возобновить старые требования, чтобы Сигизмунд дал сына на великое княжение. Все послы, приезжающие оттуда, привозили письма с требованиями, с похвалами молодого пана, с просьбами к нему.

В Польше уже знали, что на будущем сейме, который Литва требовала для срочных дел, все единогласно будут просить за Августа.

Чтобы Сигизмунд не дал склонить себя к удовлетворению просьб, Бона заранее пыталась доказать мужу, что он не должен делить власть. Хотела, чтобы сын был с ним, в поле зрения, находила его молодым и неопытным.

Король, который избегал споров, молчал.

Чем сильнее Бона убеждалась из донесений, которые ей присылали, что Август не совсем следовал её воле, тем больше она напрягала на мужа, чтобы, пока жив, не выпускал из рук бразды правления.

Из всех лиц на дворе, терпеливо переносящих это скитание по стране, чтобы защитить себя от мора, Бона меньше всех могла с ним согласиться и смириться с необходимостью. Она кричала и раздражалась, что совсем не помогало. Ей не хватало кого-то и чего-то, что могло бы её живей заинтересовать.

Мученица, жертва, королева Елизавета была нечувствительной, молчаливой; Август, которого Бона хотела привести назад, не слушал её и находился в Литве более свободно.

По поручению Боны, чтобы досадить снохе, Холзельновне нашёптывали о том, что выданная замуж Дземма, любовница Августа, поехала в Вильно. Думали, что она об этом объявит своей пани, но воспитательница промолчала, а Елизавета, даже если бы ей об этом донесли, приняла бы новость с равнодушной улыбкой.

Она жила последними словами мужа и той блаженной надеждой, какую они ей принесли. Она любила его и верила ему. Всё его поведение так хорошо истолковывалось боязнью матери, что её вполне успокаивало.

Наконец после долгого ожидания один из посланцев привёз письмо от мужа молодой королеве. Было ли оно написано по приказу, с разрешения, или наперекор Боне, Елизавета не могла понять, но, предугадывая из того, как Бона приняла о нём весть, было определённо ей неприятным.

Вся сияющая молодая королева носила его на груди, не расставалась с ним, и тут же начала думать об ответе.

Это было для неё трудной задачей. Как согласовать нежность, которую хотела в нём выразить, и не пробудить в Боне подозрений? (Потому что та неминуемо его прочитает, оно шло через её послов в Вильно).

Холзелиновна настаивала на самых нежных выражениях, на описании подробностей жизни, какую вела королева, тоскующая по мужу. Елизавета покачивала головкой, молчала, а когда письмо было готово и она прочитала его королеве, оно показалось ей холодным. Елизавета ничего в нём уже изменить не могла, не хотела.

Она шепнула только своей Кэтхен, что Бона будет его читать, что открывать перед ней свою излишнюю нежность не нужно. Кэтхен всегда была противоположного мнения. Она, как Марсупин, советовала выступить более смело, не столько смирения и покорности, и никакого страха.

– В руках короля Римского судьба Изабеллы, дочки Боны, она хорошо об этом знает! В её лице вы имеете лучшего заложника и ничего с вами случиться не может.

Но даже перед этой няней королева не смела открыть то, что на мужа она теперь рассчитывала больше, чем на отца, на любовь, которую, как ей казалось, она завоевала, чем на какую-нибудь милость.

Холзелиновна напрасно хотела отложить отправку письма, оно вышло таким, каким обдумала его Елизавета и звучало следующим образом:

«Хотя я должна надеяться, что вскоре мы с вами встретимся, поскольку время кажется мне гораздо более долгим, чем я хотела бы, я решила ещё этим письмом преследовать ваше королевское высочество. Когда не могу ни руки подать, ни поговорить с Вами устно, пусть хоть письмом, отсутсвующая, напомню о себе.

Ваше королевское высочество, извольте узнать о своей верной супруге и служанке, что я ничего так не желаю, как то, чтобы вы соизволили сохранить меня в своей памяти и искренне в душе вас любящую взаимно любили. Пусть Господь Бог сохранит ваше королевское высочество в добром здравии и пошлёт вам всевозможную удачу, а мне как можно скорее соединиться с королём, паном и супругом моим наимилейшим».

Это письмо Холзелиновна находила слишком слабым, слишком коротким, слишком мало говорящим, когда оно должно было быть открытым и читаемым, что в нём должны искать причины для нового притеснения.

Елизавета чувствовала, что писать больше ей не годилось, и что муж поймёт её.

Уже тогда, когда его отправляли в Вильно, молодая королева после того, как пожила на деревне у Тарновского, потом в Пиотркове, находилась с Сигизмундом Старым в Варшаве. Была весна. Прошло много времени с отъезда Августа. Вскоре в этом году объявили сейм для Литвы, а Август должен был прибыть с литовскими панами в Брест.

Всего этого Бона при всей своей хитрости предотвратить не могла. Она откладывала, имея надежду, что съезду что-нибудь помешает, но всякие надежды её разочаровывали.

Сигизмунд Старый, побеждённый письмами короля Фердинанда и настойчивостью Мациёвского, несмотря на неприязнь Боны, заранее решил, что Елизавета соединится с мужем и поедет с ним в Вильно. Бона даже не могла этому открыто сопротивляться. Письмо Герберштейна давало ей пищу для размышления, она испытывала тревогу одновременно за дочку и свои неаполитанские владения, которым угрожали.

Вся её политика покоилась на задержке, на проволочке, на поиске причин в состоянии здоровья короля, на слухах о чуме, которые становились более угрожающими везде, где были большие скопления народа. Именно в Бресте должен был со всех сторон собраться этот сейм.

Но суровая чума наконец начала и в Кракове стихать, о ней было слышно меньше, а Литва сильно настаивала. Поэтому решили в июне из Мазовии поехать на границу в

Брест, где уже начали делать приготовления для размещения двора. Август обещал незамедлительно прибыть.

Елизавета ждала его приезда как избавления от неволи, но не менее беспокойно ждала его Бона. Вернётся ли он к ней таким же преданным и послушным, как был, или изменившимся и бунтующим? Последние письма велели об этом догадываться, или по крайней мере о тяжёлом переходе, прежде чем вырывающийся невольник снова был бы закован в кандалы.

Заключая из всего, что ей доносили, королева уже не рассчитывала на Дземму. На своём дворе было кем её заменить. Кроме того, она рассчитывала на известную расточительность сына и скупость отца, когда шла о нём речь. Ему, должно быть, нужны были подкрепления, которые мать готова была дать, взамен требуя от него возвращение к прежнему послушанию.

– Холзелин, душа моя! – воскликнула, считая дни, молодая королева. – Он приезжает в июне. Две новые луны сменятся, и мы его увидим!

Кэтхен с каким-то недоверием целовала её руки.

– Моя королева, – шептала она, – вот бы он вернулся лучше, чем уехал.

Двузначная улыбка Елизаветы и её молчание были для воспитательницы загадкой.

* * *

Судьба несчастного Дудича и его прекрасной жены не может быть нам безразлична. Дземма всегда надеялась, что король вернётся к прежней любви, грезила, что её приведут в замок, ежедневно ожидала внезапной счастливой перемены. Но эти надежды её жестоко обманули.

Когда король снова несколько дней не показывался на Троцкой улице, а Дземма не могла истолковать себе этого пренебрежения, хотя Бьянка пыталась её утешить тем, что у него были достойные гости и был очень занят, она уже потеряла терпение и хотела бежать в замок, но Бьянка, опасаясь её вспыльчивости, сама предложила её заменить.

Попасть в замок было нелегко. Одна его часть была недоступна, потому что там велись работы, в другой было тесно от толпы двора и урядников. Но итальянка была рассудительна, ловка и осторожна. Почти не привлекая на себя внимания, она сумела попасть к Мерло, любимцу Августа. – Мой милый пане, – воскликнула она, увидев, что он входит, – придумай что-нибудь для того, чтобы его величество король не был так жесток к бедной Дземме. Она сойдёт с ума от отчаяния.

– А что же я могу тут придумать? – ответил Мерло. – Наш король в Вильне, это не тот, что был в Кракове. Тут он должен глядеть во все стороны, потому что на него отовсюду смотрят. Любовь – это хорошо, но всей жизни отдать ей нельзя.

– Пусть он о ней не забывает! Он должен пожалеть её! – воскликнула Бьянка.

– А она тоже должна его пожалеть! – сказал Мерло. – Королю она всегда мила, но теперь, когда у неё есть муж…

– Муж? – рассмеялась итальянка. – Но это конюший, не муж. Он к ней на порог войти не смеет.

– О, это всё равно, – добавил придворный, который с удовольствием разговаривал с красивой, хоть увядшей, Бьянкой. – Всё-таки король опомнился, что взял жену, и думает о ней.

– Король? А в Кракове и знать её не хотел! – ответила итальянка.

– В Кракове было что-то иное, – начал доверчиво Мерло. – Определённо то, что теперь нашёл к ней сердце. В Кракове он боялся матери, а тут мы никого не боимся.

– Вы забыли, что у старой королевы длинные руки, – сказала Бьянка.

– Всё же до Литвы им будет трудно дотянуться, – ответил Мерло, – а если королева-мать любит сына, то жену у него отобрать не захочет, когда убедится, что он к ней привязан.

Итальянка начала смеяться.

– Привязался! Теперь! Не видя его! Что вы говорите! Вы надо мной шутите!

– Я говорю правду, – сказал Мерло, – и у меня есть на это доказательства. Я вам повторяю, что в Кракове было нечто другое, а тут другое намечается. Лучшее доказательство – то, что король ни о чём другом не думает, только, чтобы в замке как можно скорее устроить комнаты для своей пани, достойные её. Рабочие спешат как могут, а он сам почти каждый день спрашивает об этом. Привозит ковры, портьеры, картины и старается постелить гнездо красивое и мягкое. Хотите посмотреть? – прибавил Мерло. – Могу вас проводить. Комнаты уже имеют предназначение. Пойдёмте.

Сказав это, он повёл грустную и удивлённую Бьянку внутрь нижнего замка, где действительно крутилось много народа.

Одни полировали наружные стены, другие выкладывали в центре пол, вставляли окна, подгоняли двери, красили и забивали.

Мерло показал ей сначала комнаты, предназначенные для короля, потом общие, расположенные около спальни, разделяющей их, наконец для фрейлин, двора, слуг и для пани. Последние были более нарядные, светлые и радостные, словно хотели своей свежестью соответствовать молодости королевы. Под окнами сажали деревья и цветы.

Мерло объяснял ей предназначение каждой комнаты и, проведя так молчаливую девушку через весь ряд зал и комнат, которые в спешке доделывали, а часть их уже почти была готова для приёма, добавил тихо:

– Мне видится, что мы все ошибались, а бедная Дземма больше всех, когда так рассчитывала на королевскую любовь. Он знал, что делал. Теперь ему тут, в Литве, не пристало, бросив жену, любовницами хвалиться, потому что старшие паны плохо бы на него смотрели. Тут обычай более суров. А король ныне сам к жене не так расположен, как нам казалось. Видимо, он только притворялся равнодушным к ней, чтобы не подвергать себя опасности, преследованию.

Бьянка слушала, не веря ушам.

Мерло нагнулся к её уху.

– У короля с женой есть, наверное, тайная связь и договорённость. Я ничего не знаю, потому что и от меня скрывают, но я догадываюсь. Я говорю вам об этом потому, что мне жаль Дземму. Пусть напрасно не питает иллюзий. Что невозможно, то невозможно. Король наделит её приданым и поможет им в хозяйстве, но прежняя любовь не вернётся.

Итальянка была ещё так изумлена и испугана тем, в чём признавался ей Мерло, что сначала потеряла дар речи.

– Что будет с моей бедной подругой, – сказала она наконец, – я в самом деле не знаю. Она любит сейчас, может, больше, чем когда-либо, но о её судьбе никто, кроме меня, не волнуется. Такова наша доля, потому что мы служим вам только игрушкой. С Дземмой король сделает что ему угодно, но что будет с матерью? Думаете, Бона стерпит воссоединение супругов, которого не хотела, и поклялась их разлучить. Не забывайте, что пока старый король жив, она тут всесильна. Она очень любит сына, правда, – прибавила Бьянка, – но когда разгневается и начнёт ненавидеть, хотя бы собственному ребёнку, не простит измены.

Мерло покрутил ус.

– Неужели мы были бы вечно у неё в неволе? – сказал он потихоньку.

– Может, молодой король, – прервала итальянка, – слишком рассчитывает на материнскую любовь, думая, что она ему ради неё всё простит, но…

Бьянка, не заканчивая, по-итальянски, движениями рук и лица старалась показать Мерло, что Бона, однажды взбешённая, будет неумолима.

– Но мы от неё убежим в Литву, – со смехом сказал придворный. – Что нам тут делать?

Бьянка иронично улыбнулась.

– Увидите! – сказала она. – Что она сделает, я не скажу, но что не простит и сыну, в этом я уверена.

И, задержавшись на минуту, она задумчиво шепнула:

– Стало быть, у него есть тайные сношения с женой?

– Но я этого не говорю, – сказал немного растеряно Мерло. – Я догадываюсь, ничего не знаю. Гляжу, что он для жены всё обдумывает, слушаю, что каждый день только о ней говорит, я видела, что её изображение привёз с собой и разглядывает его каждый день… как же мне не подозревать, что он её любит?

Бьянка, которая принимала к сердцу историю своей подруги, стояла и слушала, заломив руки, и на её глазах появились слёзы. В её груди кипел гнев, может, пробуждённый тем, что это напоминало ей собственную судьбу.

– А значит, – сказала она спустя мгновение, выходя из замка на двор к городу, – мне тут нечего делать, а теперь я должна думать, как поведать грустную правду Дземме, которая о ней не догадывается, не предчувствует.

– Будьте здоровы, – добавила она, прощаясь вынужденной улыбкой с Мерло, – я должна поспешить к этой бедолаге.

Действительно, посланница всю дорогу думала, с чем вернётся домой. Сразу отобрать у Дземмы всякую надежду она не хотела.

Поэтому, отвечая на настойчивые вопросы, она солгала, что Мерло был занят, что в замке царил страшный беспорядок, потому что поспешно обновляли жилые комнаты, и по этой причине почти ничего узнать не могла.

Дземма хотела уже лететь сама, но спутница смогла её остановить. Она не перечила, когда, безутешная и раздражённая, та вновь стала надеяться и ждала короля.

Но этот и следующий день прошли, а король не дал признака жизни. Нетерпение и гнев росли с каждой минутой.

Уже на третий день нельзя было скрыть, что король снова на более длительное время выехал в Олиты, не выдав никаких приказов относительно жизни и размещения итальянки.

Видя её раздражённой и ошалевшей, Бьянка наконец решила не скрывать дольше и не дать ей напрасно заблуждаться надеждой. Вечером она присела к её кровати и, начав с жалобы на непостоянство мужских сердец, наконец открыла то, что говорил Мерло. Его домыслы в устах Бьянки приняли иную окраску; Бьянка объявила, что была уверена в тайных связях короля с женой.

Впечатление, какое эти грустные слова произвели на

Дземму, было неизмеримо сильным, её крики и рыдания разбудили весь дом; доведённую до безумия успокоить было невозможно.

Утром Дземма уже поклялась отомстить королю и его жене и искала средства, как это осуществить. Она рассчитывала на Бону, будучи уверенной, что она в собственных интересах разрешит это дело. Не зная, что делать, она то срывалась ехать к Боне в Пиотрков или Варшаву, то, подумав потом, – отправить к ней гонца.

Но кого? Письмо не могло рассказать обо всём. Дудич, который пришёл ей в голову, был не способен выполнить посольство. Стала просить об этом Бьянку. Итальянка одна боялась путешествовать. Весь следующий день провели на совещаниях, на которые старая итальянка тоже была вызвана. Но ни она, ни Бьянка не хотели отправиться в эту поездку и подвергнуть себя первому гневу старой королевы.

Поэтому остановились на том, что с письмом поедет Дудич. Бьянка пошла объявить ему об этом, не распространяясь насчёт содержания письма, которое он должен был отдать в руки королевы.

До сих пор послушный Петрек приказ своей госпожи принял холодно.

– Не поеду, – сказал он коротко. – Уже достаточно задаром вам прислуживаю, чтобы старые кости по дорогам бить для вашей фантазии. Пусть просит, кого хочет, я не двинусь.

Неожиданное сопротивление, которого Бьянка сломить не могла, удивило Дземму – первый раз невольник посмел оказать ей сопротивление. Но сейчас даже его нужно было пощадить, а то если бы и он покинул…

Подумав, итальянка велела позвать его. Это доказательство благоволения его ещё до сих пор не встретило. Дудич пошёл нарядиться, намазал усы и важным шагом вошёл в комнату жены. Дземма должна была притворяться мягкой, но не могла притворяться веселой.

– Первый раз я имею к вам просьбу, – сказала она, – да и ту вы отказываетесь удовлетворить.

– Потому что мне уже тяжело поднимать это ярмо, —

сказал Дудич. – Я, помимо приказов, доброго слова от вас не слышал.

Дземма поглядела на него и вздрогнула. Он показался ей ужасным; подумала, что это был её муж, господин, и из её глаз побежали слёзы.

– То, чего я от вас требую, – сказала она, – нужно не мне самой. Это срочное дело королевы-матери, которая будет вам благодарна. Поэтому, приобретая для вас её милость, я хотела, чтобы вы сами поспешили.

Некрасноречивый Дудич, опустив глаза, машинально трепал перо от шляпы, которую держал в руках.

– Поедете? – спросила Дземма мягко.

– Что делать! На этот раз – ответил Петрек, – признаюсь, что даже для королевы, нет желания. Лошадь тащит, – прибавил он, – но ей также корм нужно задать, а я его не видел ещё.

Итальянка многозначительно улыбнулась.

– Сдаётся мне, – сказала она, – что корм за меня, и за себя даст королева. Езжайте, только поспешите, сделайте хорошо, а будут вас спрашивать, подтвердите то, что королева найдёт в моём письме.

Бьянка взялась наполовину ввести в курс дела Дудича, который постепенно подобрел.

Так, наконец, после совещаний, написании письма и сборов, которые протянулись несколько дней, Дудич выехал, оставив людей жене, с одним слугой.

Как он проехал Литву до границы, как потом ему пришлось расспрашивать, где искать старую королеву, потому что ему о ней говорили всегда по-разному, и одни велели ехать в Пиотрков, другие в Варшаву, этого нам расказывать не нужно. У Дудича было время подумать о себе и своём положении, вздыхать о тяжёлой барщине, какую нёс ради прекрасных глаз своей госпожи. Король с королевой были тогда в Мазовецком замке на берегу Вислы, откуда им было ближе ехать на сейм в Брест. Этот замок, незнакомый Дудичу, опоясанный вокруг лесами, на маленьком пригорке у самой Вислы, тесно окружённый стенами, после Кракова ему не казался слишком значительным, да и Вильно рядом с ним не проигрывал. Старый замок, построенный и перестроенный, состоял из стен, слепленных вместе и немного обещающих. В городе постоялый двор нелегко было найти.