Текст книги "Две королевы"

Некоторым захмелевший Кмита, доказывая, как был им благодарен, посылал жбаны и миски. Перед одним даже стояло блюдо, полное золотых денег.

Скупой пан, когда был разгорячён вином, нередко разбрасывал тысячи, о чём потом жалел. Разбойники умели пользоваться его опьянением и целыми днями и ночами держали его у столов.

Кмита, который в более достойном обществе, с иностранцами умел вести себя по-пански, подбирать слова и показать, что не напрасно бывал на дворе императора, здесь, казалось, предпочитал развязную, дикую и бесстыдную речь. Самую обычную ругань он приветствовал улыбкой, а когда молодчики ссорились друг с другом и лезли в драку, он аплодировал им, издевался, только покалеченных и велел разнимать; за столом каждую минуту возникали такие поединки слов и угрожали друг другу кулаками, а окровавленных лиц было немало.

Дудич, прислонившись к стене, поначалу ни разобрать ничего толком не мог, ни расслышать в шуме. В глазах у него темнело, в голове кружилось.

Когда шум был слишком сильный, маршалек, стоящий за Кмитой, по его приказу поднимал вверх свою белую трость и несколько раз ударял ею сильно о пол – тишина постепенно возвращалась.

Белый как раз подошёл к пану с донесением, но Кмита ничего расслышать не мог. Приказали шуметь потише.

Тогда Дудич мог отчётливо услышать разговор.

– Из Кракова от старой королевы прибыл придворный, – сказал он.

Кмита нахмурился.

– Прямо сюда? – крикнул он. – Нужно ему было меня преследовать? Не мог подождать в Висниче?

– По-видимому, он имел такие приказы, – сказал Белый.

– Чего же старая бабка от меня хочет? – спросил презрительно маршалек. – Одну минуту спокойно ей трудно усидеть. Что с этим посланцем сделали? Кто он такой? – спросил Кмита.

– Придворный старого пана, Дудич, также старый.

Кмита сморщился.

– Оставили бы его где-нибудь на фольварке, чтобы за мной тут не подсматривал. У королевских слуг распущенный язык.

– Я спрятал его в угол, он устал, – прибавил Белый. – Ваша милость, вам не нужно о нём беспокоиться. Он с удовольствием отдохнёт.

– А письмо королевы? – кисло спросил, наполовину поднимаясь, Кмита.

– Он говорил мне, что может отдать его только в собственные руки вашей милости, – произнёс Белый.

Известие о прибытии Дудича, которое прервало охоту, была маршалку не по вкусу. Его лицо приобрело мрачное и почти гневное выражение.

Белый хотел уже уходить, когда тот обратился к нему:

– Ты говорил с тем посланцем? – спросил он. – Не привёз ли он какой-нибудь новости?

– Э! Ничего там, наверно, нового нет, – сказал Белый, – кроме того, что нам известно: что брак молодого пана решён, и что старая королева терзается из-за него.

– Гм! – крикнул Кмита. – Она терзается? Скажи лучше, что растерзает эту молодую овечку, как только попадёт в её когти. О! Попасть в руки Боны…

И он дико рассмеялся.

– Кумельский не сравнится с ней! – прибавил он, поглядывая на растянувшегося неподалёку нарядного любимца.

Тот принял скромную позу.

Принуждённая тишина, воцарившаяся около стола, это резкое закрытие всех ртов повеяли на пирующих каким-то холодом и отразились на Кмите, которому этот перерыв был неприятен.

– Чёрт бы побрал эту старую бабу, – воскликнул он, —

с её письмом и посланцем… даже тут не даёт мне отдохнуть и насладиться радостью, какая мне положена.

Неуважение, с каким Кмита отзывался о королеве, хоть был её слугой и считался самым преданным её союзником, очень удивляло Дудича. Ему казалось непонятным такое пренебрежение к этой силе. Он остолбенел.

– Забавную комедию будем иметь при дворе, – начал Кмита громко, – две королевы! Старуха, злая как дьявол, как он, завистливая, с набитым кошельком, с Гамратом и целым войском слуг и служек с одной стороны; с другой старый уставший король и молодая девушка, чужая тут, непривыкшая. А с какой стороны встанет молодой король Август? Эй! Кто угадает?

Кмита смеялся.

– Гм, – прибавил он, – мы солдаты, и там, где война идёт, хотя бы между бабами, всегда что-нибудь должно испечься для войска.

Когда Кмита это говорил, шум, который было перестал, в другом конце стола постепенно начинался заново, а так как все сотрапезники были нетрезвы, вскоре он так вырос и усилился, что Дудич остальные слова Кмиты услышать не мог.

До него долетали только чрезвычайно дерзкие выкрики против Боны и итальянцев и насмешки над королём, которые его очень огорчали.

Что должно было творится в другом месте, когда тут, на дворе пана, находящегося в дружеских отношениях с Боной, который открыто держал её сторону, такое себе позволяли?

Дудичу, разглядывающему банкетный стол, есть и пить расхотелось, забыл о сне, о котором он так мечтал. Правда, что с этими буйными пирующими за стеной заснуть было трудно.

Их крики, топот, удары кулаком о стол, звон посуды, падающих мисок и жбанов, бьющихся кубков и рюмок, дикие песни, смех, подобный рычанию, сливались в единый дьявольский хор, который ушам Кмиты, казалось, вовсе не надоедает. Он не запрещал своим приятелям вести себя там так, как им хотелось. Только когда доходило до драки, выступали разъёмщики и силой разрывали побитых, потому что никогда заранее не останавливали рвущихся друг на друга.

Была очень поздняя ночь, когда, наконец, у стоящего у щели Дудича начали подкашиваться ноги, и он был вынужден броситься на приготовленную ему постель. Была это горсть соломы, сена и потёртая шкура медведя.

Уставший, испуганный Дудич лёг, не забыв о молитвах, потому что не очень чувствовал себя там в безопасности и хотел довериться Божьей опеке.

Он лёг, думая, что, несмотря на шум, от усталости сможет заснуть, но или не была она ещё так велика, или шум был слишком ужасен, он не мог сомкнуть глаз, глаза стократно слипались ко сну, но тут же какой-нибудь грохот, или ужасающий крик пробуждал, а когда в конце концов начал дремать, он словно почувствовал лихорадку и ему показалось, что на него нападают убийцы и он должен от них защищаться. Он тоже метался и кричал, но никто его, к счастью, услышать не мог.

Всю ночь до белого дня продолжалась безумная гулянка и голос Кмиты сопровождал её до конца. Наконец постепенно начало стихать, Петрек уснул.

Когда он проснулся, увидел стоявшего над ним Белого с пальцем на губах.

– Вставай, живо, – сказал он ему, – потому что за тобой придут, чтобы проводить к господину.

Слуга Дудича стоял уже с водой, полотенцем и приготовленной одеждой. Поэтому посол как можно быстрей вскочил и, не теряя времени, начал одеваться в лучшее, что имел.

В зале рядом, которая вчера всю ночь ходила ходуном от шума, царила могильная тишина. Дудич поглядел сквозь щель, зала была пуста и на столе валялись не убранные остатки ужина. Выглядело мрачно и грязно.

Едва он имел время надеть на себя итальянский костюм, завернуть письмо королевы в шёлковый платок и вложить под одежду, когда вошёл Белый.

Сегодня тут и он, и всё выглядело совершенно иначе, чем вчера. В доме царило спокойствие, тишина и даже некоторый порядок. Белый вывел гостя через другую дверь во двор, на котором был разложен лагерь; ничего разнузданного там было не видно; за воротами ходила стража. Посередине на высоком древке развивалась хоругвь Кмиты из Среневой.

Жилище маршалка была в другом крыле обширного двора. Там у дверей, кроме вооружённой стражи, стояли придворные в богатых цветах и урядники могущественного пана, поддерживающие дисциплину. Те, что вчера у столов поясничали, сегодня ходили тут протрезвевшие, как и другие люди, едва смеясь, потихоньку шепчась между собой.

Пройдя коридор, полный слуг, Дудич попал в приёмную, в которой были собраны более достойные придворные, изысканно одетые, с бледными лицами, но важными и суровыми.

Дудичу, на которого обратились глаза всех, велели ждать. Только когда из двери, занавешенной портьерой, вышел какой-то дородный мужчина в княжеской одежде, маршалек кивнул Петру и приказал открыть дверь.

В богато украшенной комнате стоял за столом с бумагами Кмита; он был точно другой человек: панская физиономия, на лице гордость, великая серьёзность – его было не узнать.

Дудич так удивился, что потерял дар речи, и маршалек должен был обратиться к нему дважды, прежде чем тот нашёл, что ответить. Он достал платок с письмом и вручил бумагу Кмите, который, с великим почтением взяв её в руки, спросил мягким тоном:

– Как поживает её величество наша королева? Как старый король? Я надеюсь, ничего плохого вы мне не принесли? – Думаю, что ничего ни плохого, ни слишком нового нет, – ответил Дудич, – но её величество королева всегда рада знать о тех, которых причисляет к своим друзьям.

Он посмотрел, Кмита склонил голову. Он не спеша раскрыл письмо и пошёл с ним к окну.

Петрек следил за его глазами, пытаясь угадать содержание письма; но лицо Кмита всегда обнаруживало только то, что хотело, и узнать его тайны было трудно. Он читал письмо, нахмурив брови, медленно, пару раз искоса поглядел на Дудича, возвратился к письму, погрузился в него снова, задумался. Не отошёл от окна, хоть было видно, что письмо давно окончил читать.

Потом он в задумчивости прошёлся по комнате, как бы не зная ещё, что предпринять. Это письмо ему не было слишком приятным, казалось, Дудич об этом догадывался.

Наконец он приблизился к стоявшему у дверей Дудичу.

– Вы знакомы с кем-нибудь на моём дворе? – спросил Кмита.

– С несколькими, среди прочих и Белым, он давно мне знаком с Кракова.

– Это хорошо, – прервал, не давая докончить, Кмита. – Пусть он вас тут принимает и угощает, потому что у меня в голове много дел, важных, срочных, а то что королева желает, чтобы я ей донёс, нужно сначала изучить. На это нужно время. Вы должны ждать!

Дудичу сделалось холодно.

– А! Если бы ваша милость соблаговолили меня не задерживать… – воскликнул он, – мне очень срочно нужно вернуться.

Кмита быстро поглядел ему в глаза и нахмурился.

– Но вы слуга королевы, и не о вас тут идёт речь, а о её деле, – воскликнул он. – Срочно вам, или нет, это мне, по правде говоря, без разницы. Когда говорю, что нужно задержаться, ответ не нужен.

Дудич замолчал.

– Я просил бы вас, – сказал он после минутного молчания, – по крайней мере о той милости, чтобы знать, как долго может продлиться ожидание?

Кмита начал гневаться.

– Вы до избытка любопытны, – произнёс он гордо и кисло. – Я сам не знаю, как долго это может продолжаться. Вы тут не по собственной воле и не распоряжаетесь собой.

Дудич побледнел. С этим человеком даже говорить было трудно. Он немного испугался, боялся его рассердить. Ждал только, когда его отправят. Кмита прошёлся по комнате, хлопнул в ладоши. Вошёл слуга.

– Позовите мне Белого, – сказал маршалек.

Он не говорил ничего Дудичу и даже не смотрел на него. После маленькой паузы вошёл на своих кривых ногах Белый.

Кмита указал на Дудича.

– Это посланец её величества королевы, который должен тут ожидать моего ответа, а тот не скоро может быть дан; ты знаешь его, как он говорит, возьми его в опеку. И чтобы ему всего хватало, понимаешь? С вами есть люди? – спросил он.

– Пятеро, – сказал с гордостью Дудич.

Кмита пожал плечами.

– Люди и он не должны ни в чём испытывать недостатка, – говорил Белому Кмита, – но без моего ведома он не должен отсюда отдаляться. Я вижу, – добавил он, – что ему не очень-то хочется ждать.

– Но раз ваша милость приказывает… – прервал Дудич.

Кмита дал какой-то знак Белому.

– Размести его, корми и пои, и пусть ждёт… пусть ждёт! Сказав это, маршалек странно рассмеялся, насмешливо глядя на Петрека, который как всегда в своём ярком итальянском костюме выглядел довольно потешно.

Дудич покорно поклонился.

Они вышли вместе с Белым, ничего не говоря, во двор. После короткого раздумья опекун проводил посла в дом, расположенный на расстоянии нескольких десятков шагов.

– Наш пан, должно быть, что-нибудь нехорошее вычитал в письме, – сказал Белый.

– Самое худшее то, что я должен тут сидеть, – воскликнул Дудич, – потому что мне срочно нужно в Краков. Я говорил об этом пану.

– Ты это нехорошо сделал, – прервал Белый, – потому что он любит делать наперекор. Будет тебя специально держать.

Дудич заломил руки.

– Но зато, – смеясь, сказал Белый и хлопнул гостя по плечу, – могу тебе поручиться, что ни голода, ни жажды ты не будешь испытывать. Не знаю, будут ли тебя звать к столу, разумеется к маршалку двора, потому что Кмита в обычное время один ест или с равными себе… но ты не пожалуешься на нас.

– А вы тут долго думаете сидеть? – спросил Дудич, которому Белый показывал новую комнату.

– Надо было спросить Кмиту, – смеялся кривоногий, – он бы тебе отвечал так же, как на первый вопрос. С ним никто никогда не знает, что он решит на завтра. Можем сидеть тут полгода, или внезапно двинемся вечером.

Уже не о чем было больше спрашивать. Дудич бросился на скамью и приказал приносить в дом свои вещи. Ему казалось, что его взяли в плен.

К столы придворных Кмиты в этот день его не звали, но прислали всё, в чём он мог нуждаться, в изобилии.

Наевшись, Дудич в отчаянии лёг спать, а оттого что вчерашнюю ночь он провёл в горячке и бессоннице, теперь сон был таким крепким, что, когда проснулся на ужин, была ночь. Никто на него не взглянул, даже Белый.

На вопрос, что делалось на дворе, люди не могли ему ответить. Послали какой-то вооружённый отряд, Кмита сидел дома.

От ночного пиршества ничего не осталось, точно оно было сновидением, – ни воспоминания, ни следа. Никто не решался говорить о нём. Между двором, стражей, людьми снова царила дисциплина и самый строгий порядок.

Для Дудича, которому было не к кому обратиться, а сказать правду, не смел, более длительное пребывание обещало быть очень тяжелым. Он не знал, что делать.

Выйти боялся, чтобы не подумали, что подсматривал и шпионил; это могло бы разгневать Кмиту.

Белый появился только на следующее утро.

Он нашёл Дудича молчаливым и подавленным.

– Ты выспался? – спросил он.

– Что же мне было делать?

– Наешься теперь, – смеялся Белый, – а когда не будет занятия, пей. Что предпочитаешь? Мёд добрый, пиво сносное, вином не похвалюсь.

Дудич вздыхал. Белый, верно, уже оповещённый Кмитой, усмехнулся. Авнтюрист, отлично закалённый, никого и ничего никогда не боялся и никакой тайны скрывать не умел.

Он посмотрел на бедного, молчаливого Дудича.

– Скажи мне, – отозвался он вдруг, – чем ты провинился у королевы, что тебя сюда к нам в наказание выслала?

– Как это, в наказание? – возмутился Дудич. – Но я у её величества в большом фаворе.

Белый начал смеяться, с жалостью поглядывая на товарища.

– Так тебе, бедняга, кажется, – сказал он. – Кто поймёт эту итальянку. Это дьявол, не женщина. Она тебе улыбается, а (тут он ударил огромным кулаком себя в грудь), я говорю тебе: ты в чём-то провинился.

Дудич аж с лавки вскочил.

– Откуда ты это знаешь? – крикнул он.

– Этого не спрашивай, – сказал Белый, – только скажу тебе: хорошенько рассчитайся с совестью.

Дудич глубоко задумался.

– Не может этого быть, – ответил он, – если бы даже хотел, как же я, маленький человечек, мог эту милостивую госпожу, которая всем у нас заправляет, подвести или вызвать у неё негодование. В конце концов мне нужна её милость, я служу ей… нет… этого не может быть!

Белый боролся с великим желанием проболтаться.

– Не выдашь меня? – шепнул он.

Петрек положил пальцы на пальцы и сделанный из них крест поцеловал.

– Ну, тогда скажу тебе, – шепнул Белый, – что в письме к маршалку нет ничего, кроме того, чтобы как можно дольше старался держать тебя при себе, не давая ответа. Дудич побледнел, слушая, потому что приказ этот не мог поместиться в его тесной голове. Он не понимал, что могло привести к этому изгнанию.

Он сел в отчаянии на скамью.

– Плохо тебе у нас не будет, – прибавил Белый, – Кмита своим иногда поскупится на корм для лошади, но чужым никогда, потому что в глазах людей хочет быть большим паном. Только ты здесь утомишься, ну, и кто знает, если дойдёт до какой-нибудь разборки, и шишек можешь получить.

Дудич не отвечал, так был погружён в себя, Белый, который увидел в окно на дворе какой-то беспорядок, не прощаясь, выбежал. Он остался тогда наедине со своими тяжёлыми мыслями.

Он не мог понять, что означало поведение королевы, потому что о том, что оно было связано с Дземмой, он вовсе не догадывался. Остаться тут надолго было для него непередаваемым мучением, именно по причине итальянки, осаду которой подарками он начал.

Он долго думал и решил в конце концов написать кому-нибудь письмо в Краков, прося о помощи, но не мог придумать, кому бы мог довериться.

Не скоро пришёл ему на память пан каштелян Бецкий, Бонер, потому что сделал вывод: если королева хотела, чтобы он был вдалеке, то, может, как раз для короля было бы хорошо, если бы он находился вблизи?

Написать письмо было удачной мыслью, потому что один из пяти человек, что его сопровождали, мог его втихаря отвезти в Краков; дело шло только о том, как написать письмо.

Дудич не получил почти никакого образования. На самом деле, он припоминал, что ходил в школу в Величке при костёле, научился там читать напечатанное, а что касается письма, то, не имея к этому способностей, только позже, когда должен был вести счета, сам научился корябать, подражая печатным буквам. Поэтому его письмо, он сам это чувствовал, будет оставлять желать лучшего, а пользоваться кем-либо на это дворе было опасно. Он вздохнул оттого, что не предвидел, как много может пригодиться в жизни умение писать.

В последующие дни делать было нечего. Белый, хотя не забывал о госте, был слишком занят, чтобы сидеть с ним часами. Наевшись, напившись, выспавшись, осведомившись о лошадях, поговорив со старым слугой, Дудич остался один и не имел других дел, кроме как, сидя у окна, рассматривать двор.

Та же его часть, которую имел перед глазами, не давала слишком разнообразного вида. Там отводили коней на водопой, приносили сено и корм в конюшню, шли батраки, проходили солдаты, а под вечер ветер заметал рассыпанное сено и мусор, либо остатки сухого снега, который уже начинал порошить.

Белый, немногословный, почти каждый день повторял одно, когда приходил:

– Наелся?

– А как же!

– Напился?

– Благодарствую!

– Ложись спать, потому что больше у тебя работы нет.

Очень не скоро Дудич напал на мысль, что, может, причиной изгнания была его любовь к прекрасной итальянке.

– Охмистрина меня предала, – повторял он сам себе.

Только через две недели Кмита выехал из Кракова назад в Висничу, а с его двором и тот невольник, об отправлении которого в Краков не было даже и речи.

конец первого тома

Том второй

Приближалась весна и условленное время прибытия молодой королевы в Краков.

После довольно тяжёлой зимы король Сигизмунд Старый, словно оживлённый надеждой на этот брак, чего он так хотел для сына, чувствовал себя более сильным. Доктора находили, что здоровье его действительно улучшилось.

Епископ Самуэль, который ежедневно видел своего старого пана, приписывал это равно приближающейся свадьбе, которую король очень хотел, как и перемене, произошедшей в обхождении с мужем старой королевы. Все обратили на это внимание, но толковали её по-разному.

В то время, когда между Веной, Прагой и Краковом шли последние переговоры об этом браке с молоденькой Елизаветой, Бона всевозможными способами пыталась ему помешать.

Она льстила себе, что вместо неё сумеет выхлопотать для сына французскую герцогиню, дочку Франциска I. Её ненависть к императору и к отцу Елизаветы, будущей снохи, усиленная тем, что доставляли ей трудности в делах неаполитанских владений, а в Венгрии и Семиграде любимой дочке, Изабелле, ставили препятствия в поддержке интересов малолетнего сына, бессильная ненависть побуждала к необдуманному безумию. Она боялась открыто выступить против императора из-за Бара, против отца Елизаветы – ради Изабеллы, поэтому тем фанатичней старалась вынудить мужа порвать с ними.

Старый король должен был выносить постоянные упрёки, сцены со слезами и криками – такие вспышки, что Бону часто выносили женщины на руках, а король после такого кризиса ложился в постель.

Когда, несмотря на всякие предостережения лекарей, эти мучительные склоки то и дело продолжались, а Сигизмунд поначалу, может, не поддавался, потому что для него дело шло о чести, о данном слове и о давней мечте: женить сына на внучке брата, – болезнь и слабость короля значительно усилились, стали почти угрожающими.

Немного позже, когда дата свадьбы была уже окончательно назначена, письма высланы, все условия обговорены, Бона вдруг почти смягчилась, замолчала, поддалась неминуемому последствию обязательств и совсем прекратила свои нападки и выговоры.

Это неожиданное спокойствие показалось таким неестественным для тех, кто знал упрямство итальянки, что с минуты на минуту ожидали возобновления войны. Между тем королева стала совсем спокойной.

Она каждый день приходила к мужу с разными делами, очень заботилась о его здоровье, вопроса о браке никогда не касалась, а если случайно затрагивали что-то, находящееся с ним в связи, она сжимала уста, вынуждала себя к молчанию.

В простоте душевной Сигизмунд, очень обрадованный этой переменой, приписывал её единственно проявленному постоянству характера.

Он был несказанно благодарен жене, что прекратила войну, и испытанное разочарование старался ей вознаградить, поощряя во всех других делах, охотно делая ей уступки, и даже против Мациевского часто склоняясь на её сторону.

Действительно Бона ходила теперь такая спокойная, отречённая, как если бы с мыслью этой связи вполне смирилась.

Одни вместе с королём радовались этому, другие, такие как Мациевский и Бонер, не верили в мир. Каштелян Бецкий повторял ксендзу Самуэлю:

– Говорите, что хотите, это коварство… я его боюсь. Самый страшный неприятель, когда притаится… а, зная природу итальянки, можно ожидать, что не напрасно вынудила себя к этой покорности. Она что-то плетёт и ждёт.

– Но что? – отвечал ксендз Самуэль. – Что она сможет им сделать, когда однажды поженяться?

– Не знаю, – сказал Бонер, – но я убеждён в том, что королева не даст себя обыграть. Поэтому нужно, не пренебрегая, быть бдительным и не трубить заранее победу.

Подскарбий имел некоторые признаки, из которых он не напрасно заключал, что то, что называлось миром и согласием, было только treuga, перемирием, служащим для того, чтобы собраться с силами и приготовить оружие.

По своей обязанности каждый день бывая в замке, общаясь с людьми, денежные дела которых делали их зависимыми от него, Бонер имел возможность узнавать больше, чем другие. Возможно, он также лучше распознавал поступки, которые другие считали нейтральными.

Он хорошо знал, что королева, обычно только поощряющая романы сына, когда они не выходили за рамки её фрауцимера, но сохраняющая некоторый decorum и внешне деятельно в них не вмешиваясь, теперь почти явно опекала Дземму и помогала сыну завязать с ней, в преддверии свадьбы, как можно более тесные отношения.

Для тех не только никаких препятствий не было, но мать их явно очень усердно покрывала – а её милость к прекрасной итальянке росла так, что во всём дворе пробуждала зависть.

Хотя романы были, вроде, покрыты тайной, знал о них весь двор, а Дземма, гордая привязанностью Августа, вовсе не стыдилась показывать, какое место занимала в его сердце.

Поразило и то, что скупая обычно королева для итальянки ничего не жалела, осыпала её подарками, наряжала, покрывала драгоценностями, а сына обеспечивала деньгами для удовлетворения самых странных фантазий любимой.

Это всё в первых месяцах 1543 года стало так бить в глаза, что Бонер, собрав много сведений для поддержки своего утверждения, одного дня, видя короля здоровым и более сильным, отважился ему об этом намекнуть.

По лицу Сигизмунда, которое ещё больше, чем обычно, нахмурилось, он мог убедиться, что коснулся очень неприятного предмета.

Король выслушал, хотя показывал признаки нетерпения, а когда Бонер договорил, он сказал, что всё считает очень преувеличенным.

– Вы все не доверяете королеве, – говорил он дальше, – а я вам говорю, что ничего плохого у неё на уме нет. Слабая для сына, потому что любит его, но браку мешать не будет, потому что убедилась, что всё это было бы напрасным.

Бонер, выполнив обязанность, не настаивал, но король, хоть объявил ему, что не верил донесениям, принял дело близко к сердцу, какое-то время терзался, наконец третьего дня утром, когда Бона пришла с ним поздороваться, он попросил, чтобы она следила за своими девушками и держала их в строгости, потому что ходят слухи, что молодой король крутит там романы – а если бы вести дошли до королевы Анны, в то время, когда должна была выслать сюда дочку, она бы беспокоилась.

Бона, которая долгое время была спокойной, чрезвычайно резко вспылила, обвиняя своих врагов в коварстве, мужа – в легковерии, и выбежала, плача и хлопая дверями.

Она тут же устроила поиски, кто в эти дни бывал у короля и мог ему донести о Дземме. Подозрение пало на Бонера.

Это, наверное, было вписано на его счёт, но дальнейших последствий сразу не имело. Король молчал, Бона тут же подавила в себе гнев, а в поведении молодого короля с итальянкой совсем ничего не изменилось.

Сигизмунд не возобновлял разговора о неприятном предмете. Зато каждый день он давал всё новые распоряжения касательно будущей свадьбы, он хотел, чтобы она была яркой и великолепной.

Он даже помнил о возницах для карет, о самих каретах. Он, может, хотел, чтобы старая королева, свою славную серебряную карету, обитую алым бархатом, дала для въезда молодой королевы, – но оказалось, что она была сломана, в ремонте, а те, что её чинили, так быстро её исправить не обещали. Поэтому не настаивали, и нужно было обойтись другими. Потом стихло.

В городе и замке знали о том, что находящиеся при старом короле, по его замыслу, заранее старались приготовить по возможности самые прекрасные отряды для торжественного въезда молодой королевы. Ксендз Мациевский, гетман

Тарновский, пан Анджей из Горки, пан каштелян Бецкий, не считая других, теперь уже закупали краски, приказывали шить, чтобы нарядить свои дворы с невиданной броскостью.

Доспехи, снаряжение привозили из-за границы.

Наперекор этой роскоши, как сначала королева отказала в своей серебряной карете, так хотела, чтобы её приятели как можно скромней и совсем не напрягаясь, только из необходимости, приняли участие в этом въезде, который хотели сделать таким прекрасным.

Но тут Гамрат стоял препятствием. Новый человек, который держал одновременно две богатейшие епископские столицы, с их доходами, не мог позволить, чтобы его затмили другие, чтобы он при них казался бедным и скромным.

– Не может этого быть, – воскликнул он, прибыв к королеве. – Война войной, а там, где тысячи глаз будут на нас смотреть, мы не можем выставить себя на посмешище.

Пусть другие делают, что хотят, а я наперекор вашему величеству объявляю, что не только выставлю отряд по возможности больше, но наряжу его как можно дороже, хотя бы мне пришлось заложить своё серебро. Не дам издеваться над архиепископом-примасом. Кмита поступит согласно своим взглядам, хотя думаю, что и он тут затмить себя не позволит. Я не могу! Меня тут все зовут плебеем, что прибыл без ботинок из Подгорья, хотя Гамраты это старая шляхта, мы не хуже других. Вот покажу им, что сумею выступить, и не пожалею.

Такой был авторитет у Гамрата и вера королевы в его слово, что Бона не возражала. Она решила совсем не напрягаться, но не хотела запрещать другим поступать, как сами желали.

Ксендз-архиепископ не только хотел выступить, но решил затмить самых влиятельных – и когда другие по несколько десятков, по сто, более или менее, готовили людей к выезду, Гамрат обещал собрать до трёхсот.

Никогда, быть может, в Польше, как мы уже о том говорили, наряды не были так разнообразны, как в конце XVI века и начиная с этой эпохи. Именно этот въезд для иностранцев был причиной одновременно восхищения и насмешки, потому что отряд почти каждого пана наряжали иначе. Гамрат хотел нарядить свой по-польски.

Другие стремились к самым необычным одеждам, начиная от страдиоток до длинных московских шуб и колпаков, до татарских, турецких, испанских, немецких, венгерских костюмов.

Чёрный цвет был в большой моде, но на это торжество должны были одеться как можно ярче, а пурпур должен был главенствовать. Кроме одежды и доспехов, которые должны были быть эмилированные и позолоченные, а эти нужно было искать за границей, потому что их мало делали на родине, сами кони и шестиконные и четвероконные упряжки, которые должны были подбирать, представляли и большую трудность, и немалые расходы.

А поскольку каждая лошадь должна была идти под богато шитой попоной, её заранее днём и ночью обшивали золотом и жемчугом, так что некоторые из них выглядели почти столь же богато, как костёльные ризы.

Только одна Бона не делала ни малейших непривычных приготовлений. Даже не хотела хвалиться той своей славной серебряной кареткой, о которой выше, и не думала показывать её свету.

Объяснялась тем, что ей и королю, ожидающим невестку в замке, совсем не было необходимости заботиться о въезде и участвовать в нём. Что касается молодого короля, щедрая для него в иных случаях, мать сжала ладонь.

– Те, кто тебя силой женят, пусть и со свадьбой помогают, – сказала она. – Я её не хотела, не хочу и не думаю на это тратиться.

Когда казначей Бонер донёс о том королю, Сигизмунд рекомендовал ему, не скупясь, обеспечил Августа всем, в чём он мог нуждаться, чтобы выступить достойно и как можно великолепней. Для этой цели и драгоценности из сокровищницы нужно было позаимствовать, и закупить что было необходимо.

Казначей сам пошёл посоветоваться об этом предмете с молодым паном, но нашёл его таким робким, неуверенным, колеблющимся и с явным страхом оглядывающимся на мать, что должен был сам обдумать большую часть необходимых приготовлений.

Август не сопротивлялся, но вёл себя с поразительным равнодушием и постоянно обращался к матери. Был он, очевидно, ещё под сильнейшим её влиянием.

Бонер, хорошо это понимавший, не колебался взять на себя много. Как обычно, Бона обо всём знала, что говорили и решили у мужа, что приготовили, кто был самый деятельный, но препятствий не ставила.

Она заслонилась чрезвычайнейшим внешним равнодушием, точно её всё это никоим образом не касалось.

Те, что с лица молодого короля хотели читать какое-нибудь предсказание будущего, могли в нём найти немного. Всегда в отношении с чужими будучи себе паном, молчаливый и достаточно замкнутый, молодой король показывал себя остывшим, холодным как мать.

Часто вызываемый к отцу, который старался его оживить и вдохновить эту любовь к Елизавете, какая у него самго была к ней, – Август слушал его с уважением, объявлял готовность исполнить приказы, но ни в чём не менялся.