Текст книги "Две королевы"

Август пытался поцеловать руку матери, которая поцеловала его в лоб и повторила: «Иди».

Дземма в запущенном вечернем туалете, с распущенными золотыми волосами, которые покрывали её словно плащом, сидела на полу в своей маленькой комнате, погрузив лицо в ладони, и плакала. Она была одна. Обычно она была бледна, теперь её щёки горели, глаза были уставшие, губы сухие.

Она вскакивала от малейшего шума в коридоре, словно хотела бежать к двери. Услышала медленно приближающиеся шаги и поднялась. Приложила руки к сердцу, ждала, затаив дыхание.

Медленные шаги, казалось, поворачивают к порогу её комнаты, остановились, ухо уловило шелест у дверной ручки – дверь медленно открылась. Перед ней стоял Август.

Вытянув к нему обе руки, итальянка хотела встать с пола, но, прежде чем она поднялась, он уже сел при ней, наполовину обнял её и поцеловал.

Среди объятия она вдруг отпихнула его от себя.

– Нет! Ты не будешь её любить! – крикнула она. – Говори! Ты не изменишь мне ради неё? Я не завидую её короне… будет королевой, я останусь любовницей.

Август отвечал объятием.

– Успокойся, Дземма, – добавил он, поглаживая её по лицу, – ты должна мне верить и быть терпеливой. Я должен исполнить волю отца.

– Но за полог вашей кровати, до секретов вашей жизни она достать не сможет, – пылко воскликнула Дземма. – Покажи ей заранее, что на сердце и навязанную любовь она рассчитывать не должна.

– О, я бы раздавила её, задушила этого немецкого цыплёнка, если бы мои руки до неё достали. Ненавижу её. С какой сладкой улыбкой она на тебя смотрела, бесстыжая.

Дземма закрыла глаза.

После минуты молчания она открыла их, лицо горело.

– Королева-мать на нашей стороне, – сказала она, – та не допустит, чтобы она тут царствовала, та разделит вас, потому что её ненавидит! Королева здесь всемогуща… в конце концов король должен сдаться. Лишь бы прошли эти свадебные торжества, лишь бы это однажды закончилось, лишь бы мы остались одни.

Август встал. Час был поздний. Напрасно Дземма, повиснув у него на шее, задерживала его; его ждали слуги с Опалинским, а вскоре надо было думать о приготовлениях к свадьбе и коронации.

* * *

Эти дни были очень тяжёлыми, ужасными для королевы Боны, за которые она обещала себе хорошо отомстить. Не способная сдерживать себя и притворяться, она чувствовала, что на её лице чужие и свои читают, что она проиграла, что она должна быть послушной, она, которая хотела и была действительно пани.

Король Сигизмунд, не допуская споров, давал приказы – нужно было к ним приспосабливаться; но королева на каждом шагу, в каждом движении давала публично почувствовать, что только временно поддалась необходимости.

Её лицо выражало холодность, презрение, едва подавленный гнев и гордость.

Следующий день был назначен для свадьбы и коронации молодой госпожи, и со вчерашнего дня в кафедральном соборе готовили троны, повесили гобелены и шпалеры, постелили ковры. Из коронной сокровищницы достали корону на бархатном подголовнике, покрытую дорогим покрывалом; на большом алтаре она ждала эту нежную головку, которая под её тяжестью должна была склонится.

Старый король с утра торопил с лихорадочной спешкой, чтобы обряд начался раньше; он очень заботился о Елизавете, бледность и нежное лицо которой пробуждали в нём беспокойство.

На рассвете он послал узнать, как она спала. А когда подошло время отправиться в костёл, хотел, чтобы его как можно скорее вынесли на встречу с Елизаветой. В большой зале, в которую его на кресле внесли на плечах пажи, Елизаветы ещё не было. Вместо неё стояла с дочками Бона, с пылающим лицом, и тут же подошла, не обращая внимания на присутствие двора и урядников.

– Наияснейший пане, – сказала она возмущённым голосом, с ироничным уважением, – я тут слышала, что ваша молодая невестка должна предшествовать мне в процессии и занять место передо мной. Это не может быть!

Сигизмунд обратился к маршалкам.

– Таковы законы и обычай, – сказал один из них.

– Закон и обычай, меня, старшую, меня, мать, хотели бы отделить от бока мужа и запихнуть куда-нибудь…

– Успокойся, – шепнул король тихо по-итальянски. – Ты изменить этого не можешь, а дашь людям в насмешку… Tace!

Глаза королевы засветились кровавым блеском, она гордо ретировалась.

Спустя мгновение все построились в таком порядке, какой назначил придворный церемониал.

Молодая королева вышла бледная, с опущенными глазами, но улыбкой на губах, а Сигизмунд Старый позвал её к себе.

Во главе процессии шествовал молодой король, рядом с которым шёл князь Прусский; за ним несли на кресле, так как пешком идти не мог, Сигизмунда Старого. Тут же за ним шла молодая королева Елизавета с распущенными на плечи волосами, с девственным, грустным, чистым выражением, как говорили итальянцы: Мадонна старого мастера из Фьезоле. Она действительно напоминала его взглядом, добродушием, чем-то ангельски-детским и девственным.

За ней заняла предназначенное ей место Бона, грудь которой поднималась от порывистого дыхания, а губы спазматически сжались. Три дочки и целый ряд дам и девушек-фрейлин тянулся за Боной. Впереди, специально за пани Салм, охмистриной, поставили Дземму, поражающую своей красотой, прелестью, завораживающую глаза; она была предназначена для того, чтобы затмить бедную, слабую Елизавету и сделать достойной только сожаления.

В переполненном костёле, в котором, несмотря на то, что окна были открыты, от толпы, от свечей царила невыносимая духота, на установленном в хоре троне сидел Август в короне на голове. Наречённая сперва стояла у его бока. Свадебная церемония началась. Прусский и Лигницкий князья вели Елизавету к алтарю.

Все глаза были обращены на неё, она боялась, может, упасть в обморок – но лицо её сейчас приобрело выражение энергии и силы, которые приводили в недоумение сидевшую вдалеке воспитательницу. Елизавета казалась изменившейся, взгляд её смело поднялся и движения стали более живыми. Она выпрямилась и, казалось, выросла у алтаря.

Старый отец смотрел на неё со слезами на глазах, а когда на её головке оказалась тяжёлая корона, он стал шептать стоявшему рядом Герберштейну:

– Когда она сядет на трон, пойдёшь скажешь ей от меня, что может снять корону. Я знаю, что эта тяжесть ей не по силам. Её положат на подушку под руку.

Действительно, когда Елизавета после коронации, в этой короне, объявляющей мученичество, с державой в одной руке, со скипетром в другой села на трон рядом с мужем, Герберштейн пролез сквозь толпу и прошептал совет, а скорее приказ старого короля. Елизавета взглянула на мужа, не хотела показаться слабой в его глазах и отвечала:

– Нет, корона меня не обременяет, выдержу так до конца!

Во время богослужения Герберштейн три раза возвращался с этой миссией к Елизавете; тщетно. Напрасно воспитательница умоляла её издалека глазами, молодая королева не согнулась под этим бременем.

Наконец прозвучали последние песни, молодой король встал с трона и первым пошёл к замку, за ним молодая королева, старый король, Бона и нарядные дочки в конце. Обряд и богослужение протянулись так долго, а Сигизмунд Старый сам уже так устал и хотел пожалеть свою хрупкую невестку, что, кроме пиршества в замке для наиболее достойных гостей, ничего на этот день не планировалось.

За столом, помимо Сигизмунда, который старался пробудить веселье и хотел оживить беседу, давая знаки своим, чтобы молчания не допускали, ни на чьём лице беззаботного выражения видно не было. Вопросительно, тревожно поглядывали друг на друга, Бона не промолвила ни слова, Август сидел неподвижно рядом со своей женой. Иногда более громкий голос ксендза Самуэля, вынужденная улыбка гетмановой Тарновской прерывали упрямое молчание, которое тут же возвращалось свинцовым бременем. На лице молодой королевы ни грусти, ни озабоченности заметно не было, хотя, возможно, она глотала слёзы, заставляла себя улыбаться, обращала глаза к мужу.

Она повторяла себе:

– О! Он должен меня любить!

Для всех, не исключая Сигизмунда, это время, проведённое за столом, показалось невыносимо долгим, а когда наконец дали знак вставать, казалось, великое бремя упало с груди каждого. Взмахом руки отец позвал к себе молодую королеву и сказал ей по-немецки:

– Дорогое моё дитя, ты устала, я, старик, тоже… сегодня тебе нужен отдых, иди, отдохни одна, свободно, чтобы набраться сил на следующие дни, на турниры, на застолья, на танцы.

Она наклонилась, он поцеловал её в голову.

Молодая пани послушно тут же направилась к выходу, тщетно пытаясь попрощаться с королевой-матерью, которая чуть кивнула издалека головой в ответ на её поклон.

Август стоял в какой-то неопределённости, сделал пару шагов, но дамы, которые должны сопровождать молодую королеву, уже обступили её. Она только поглядела на мужа, прощаясь с ним взглядом, хотя она не была уверена, встретились ли их глаза.

Сразу же весь двор начал рассыпаться и комнаты опустели. Завтра было достаточно дел и готовились к последующим дням.

Дудич, который со своим отрядом придворных и слуг с утра был занят и едва издалека имел возможность поглядеть на своё божество, когда оно шло в костёл и возвращалось из него, наконец вечером, когда ему выдалась свободная минутка, выбрался из замковых стен подышать весенним воздухом.

До сих пор май был довольно ласков, не был ни слишком влажным, ни таким холодным, как спустя несколько дней.

Постоянно думая о Дземме, потому что сильнее, чем когда-либо решил добиваться её, Дудич сам не знал, как оказался у замковых ворот. Как-то машинально он отправился к городу. В тот момент, когда собирался войти в ворота, он услышал приветствие, и с чересчур любезной улыбкой с ним настойчиво поздоровался вчерашний венецианский купец.

– Как же это удачно случилось, – сказал он, – что я вас встретил. Знакомых у меня нет, я целый день брожу, ни с кем не перемолвившись. Никуда попасть было нельзя.

– А что вы хотели? – ответил Дубич. – Сегодня был самый тяжёлый день из всех; слава Богу, что после стола старый король дал нам и себе отдых.

– А молодые? – спросил с любопытством купец. – Пошли, небось, вместе?

Дудич усмехнулся и покачал головой.

– Молодая пани, должно быть, очень устала, – произнёс он, – а король, видимо, не спешит к жене.

Лицо итальянца выразило сильное недоумение.

– Возможно ли это? – спросил он. – Такая красивая и мила дама, молоденькая, воспитанная.

– Вы видели её? – прервал Дудич, которого в свою очередь эта похвала удивила.

Итальянец смешался.

– Я видел её только издалека, – сказал он, – но все повсюду это разглашают.

Какое-то время они шли к воротам молча. Купец взял

Дудича под руку, как если бы не хотел его отпустить, а он очень хотел продолжить разговор.

– С того времени, как я в Кракове, – сказал он через мгновение, – я постоянно сталкиваюсь с недомолвками и намёками, которых я толком не понимаю. И не удивительно, потому что я чужак, и вижу, что у вас на дворе нелегко всё понять, и тому, кто хочет приблизиться к людям, ступать должен осторожно. Не разделяются ли двор и страна на два лагеря?

Дудич, который не любил об этом много распространяться, в знак подтверждения только кивнул головой.

Купец улыбнулся.

– А вы, сударь, к какому лагерю себя относите?

– Я? Я? – ответил Петрек и задумался. – Сказать по правде, мне это трудно определить. Я придворный его величества старого короля, имел намерение вписаться на двор молодого, а у старой королевы я тоже не хуже записан.

И после минутного раздумья он добавил наивно:

– Прежде всего я держусь с самим собой.

Ему это казалось остроумным и он улыбнулся, довольный собой, глядя в глаза купцу, который одобрил это.

– Вы правы, это безопасней всего, – сказал он. – Если не ошибаюсь, – прибавил венецианец после маленькой паузы, – признайтесь, эта вчерашняя очень красивая итальянка, что сидела так гордо и ни с кем не соизволила разговаривать, вам нравится, не правда ли?

Дудич не отрицал, он гордился этим.

– Похожа на королеву, не правда ли? Такую пани посадить дома, было бы чем гордиться.

– Но я слышал, – прервал купец, – что молодой король якобы тоже к ней рекомендовался.

Петреку совсем не было досадно в этом признаться. Он рассмеялся.

– Ну и что? – спросил он. – Молодой король женится на красивой и молодой королеве, поэтому ему придётся распрощаться с итальянкой. На это я и рассчитываю.

Купец принял это признание с сочувствием.

– Можно вас будет поздравить, – ответил он. – Я видел её вчера, внимательно пригляделся: красива, молода, исполна очарования, а король всё-таки о ней и её муже будет, наверное, помнить.

– Это разумеется, – сказал Дудич, – хотя я на это мало рассчитываю. Меня хватит на удовлетворение всевозможных её фантазий, лишь бы руки добиться.

– Думаете, что у вас теперь это получится без труда? – спросил весьма любопытный итальянец.

Петрек начал дивно крутить головой.

– Но, но! – сказал он не спеша. – Это не так легко, как кажется… Итальянка высоко смотрит… и хуже того, она нужна старой королеве, поэтому она так просто её не отпустит.

– Нужна? А на что? – допрашивал итальянец.

Тем временем они шли к городу. Дудич был в таком расположении, что вопрошающий мог легко из него всё вытянуть.

– Между нами говоря, – сказал Петрек с важным выражением лица, как будто раскрыл великую государственную тайну, – королева Бона – женщина чрезвычайно хитрая и упрямая, когда что однажды решит; она не выносит молодой жены короля, которую ей силой навязали. Поэтому поддерживает любовницу, чтобы не подпускать сына к жене. – А разве старый король это разрешает? – говорил итальянец.

– Наверняка не рад бы, но разве старик справится? – сказал Дудич. – Он и его помощники идут простой дорогой, а королева окольными путями и напрямик; скорее она, чем они, достегнет цели.

– Стало быть, ваше дело обстоит плохо! – вздохнул итальянец.

Дудич вторил ему вздохом.

– Я не отчаиваюсь, – сказал он, – не отчаиваюсь.

– Что вы думаете?

– Я ещё ничего не решил, – сказал Дудич. – Я простой человек, особенной хитростью не похвалюсь. У меня с собой только две вещи: упрямство и немного денег.

– Обе не следует презирать, – ответил итальянец. – С

ними можно далеко зайти. Но, – добросил он, – очевидная вещь, что раз дела так обстоят, вы должны держаться со старым королём. Он и его друзья могут помочь вам.

– Так и я думаю, – прервал Петрек, – однако пусть Бог меня убережёт разрывать отношения со старой королевой и ставить её против себя. Такого червяка, как я, она бы сразу раздавила.

Необычайно любезный венецианский купец в ту минуту, когда они дошли до рынка, оглядел дома.

– Я тут живу у Монтелупе, – сказал он, – потому что меня гостеприимно приняли. Не хотите ли на минутку зайти ко мне?

Дудич поклонился, а купец ввёл его в комнату, которую занимал на первом этаже. Там на пороге их сразу встретила служанка, одетая по-итальянски, скромно, но по-пански; и по этому постоялому двору можно было понять, что итальянец, хотя простой купец, должно быть, был очень зажиточным. Только удивительное дело, в его жилище ничто не выдавало сословия, к которому принадлежал. На столе лежали книги, в углу стояло красивое оружие, вокруг видно было богатство. Но так как в то время много торговцев занимало в обществе высокие должности, это Дудича не удивило.

Они сели, по кивку подали им отличное вино, изысканные сладости, да и дорожные принадлежности выглядели очень броско. Когда слуги удалились, купец начал заново прерванный разговор.

– Я желаю вам успеха, – сказал он, – и лишь бы сумели взяться за дело, я думаю, что выйдете победителем из этого предпиятия.

Дудич усмехнулся.

– Из влиятельных лиц при старом короле, – сказал он, – я хорошо знаю пана Северина Бонера, я знаком с паном Дециушем и другими. Как только любовница короля будет обременять и мешать, думаю, что мне помогут с браком.

– А она? – спросил итальянец.

– Она? – рассмеялся Петрек. – Сейчас не хочет на меня смотреть, потому что ей кажется, что останется с молодым королём. Позже ум должен появиться… никто лучше меня ей не попадётся, это несомненно.

Венецианец всё время слушал с заинтересованностью.

– Гм! – сказал он. – Вы – люди севера, у вас тут всё идёт иначе, медленно и несмело. У нас на юге, кто хочет так же, как вы, жениться и горячо любит, вместо того чтобы долго ждать, устраивает её похищение. Потом, если это королю на руку, заботились бы о вас, и всё закончилось бы гладко и быстро.

Дудич покачал головой.

– Ещё не время, плод не созрел, – сказал он. – Старому королю любовница не достаточно досадила, он мало о ней заботится. Надо ждать, пока он не почувствует, что она мешает и отбирает у молодой королевы сердце мужа.

– Но не давайте себя оттолкнуть и отговорить, – прервал венецианец, – а то у вас похитит её кто-нибудь другой. – Нечего опасаться, – прибавил Дудич. – Я вам говорил, я упрямый. Тем временем стараюсь получить итальянку подарками.

– Принимает она их?

– Я смог почти силой навязать, – усмехнулся Дудич, – но они, правда, были такие, что и принцессе было бы жаль их отталкивать, стоили тоже немало.

– Не жалейте на это, – сказал итальянец, – окупится позже.

Спустя немного времени купец снова приступил к допросу:

– Что запланировано на завтра?

– Завтра все будут преподносить подарки молодой королеве, – сказал Дудич, – ну… и наконец молодые соединятся. Сегодня правильно дали молодой королеве отдохнуть, потому что вчера она показалась страшно уставшей.

– Но она не болела? – спросил итальянец, беспокойно уставившись на Петрека.

– Я не слышал об этом, – ответил Дудич. – Она мне, правда, кажется нежной и слабой, а перед ней ещё дней двадцать этих праздников, на которых она прилично утомится. Хоть на турниры она сможет смотреть из галереи, а потом раздавать награды. Вечером от танца не сможет отделаться.

– И вы полагаете, что это продлится около двадцати дней? – спросил итальянец.

– Так говорят, – подтвердил Дудич.

Потом начался общий разговор о лицах, входящих во двор, о которых венецианец пожелал получить информацию. Он удивил простодушного Петрка тем, что, недавно приехав в Польшу, казалось, уже знал здесь значительную часть людей не только по имени, но по связям и положению. Тем не менее он усердно спрашивал, а Дудич был рад стараться, потому что верно повторял ему тот vox populi, который всё-таки чаще всего метко, хотя некрасиво, оценивает человека.

У него самого не было суждений о людях и характерах, но слушал и принимал то, что говорили другие.

Беседа за одним и вторым кубками вина протянулся допоздна, и Дудич ещё сидел там, когда владелец дома, богатый, важный Монтелупе, которого он знал издалека, вошёл навестить гостя. Обхождение с итальянцем этого сильного и занимающего в купечестве высокое положение Монтелупе дало Петреку пищу для размышления. Поскольку он относился к итальянцу как бы к вышестоящей особе, которой было важно угодить, с большим уважением.

Из этого Дудич сделал вывод, что его новый друг, по крайней мере, был очень богат, но из всего разговора нельзя было угадать, ни чем торговал, ни какие здесь имел дела; прямо же спрашивать об этом Петрек не осмеливался, и, видя, что наступает ночь, с ним попрошался.

Всё, что было у него на сердце и в памяти, он так выложил Монтелупе, что по выходу из его дома, сам почувствовал, что был чересчур открыт и болтлив.

Но иностранец не мог его предать.

Он вернулся в замок довольно грустный. На первый взгляд там всё отдыхало. В коридорах и галерях было тихо, но в окнах всюду мелькал свет и, если прислушаться, везде можно было уловить звук голосов.

Дудич спешил уже в свою комнатку при буфетной с мыслями об отдыхе, потому что завтра было много дел, когда, проходя через одну дверь, ведущую в покои королевы Боны, он столкнулся в ней с Замехской.

Она шла быстро и обошла бы его; видно, у неё не было желания с ним разговаривать, когда Дудич, который давно её не видел, а хотел быть ближе к ней, поздоровался.

– Я сто лет не мог перемолвиться с вашей милостью словом! – сказал он.

– Потому что сейчас не время для свободной беседы, – ответила охмистрина кисло. – Оставь меня в покое. – Минуточку! – умолял Дудич, таща её в её комнату.

– Чего хочешь?

– Не догадываешься, моя пани? – воскликнул влюблённый. – Сладко хоть поговорить о ней!

Они вошли в комнату охмистрины, которая иронично рассмеялась.

– Что у тебя в голове? Выбей это! – сказала она. – Ты ведь убедился, что она на тебя не хочет смотреть!

– А я подожду, пока смилуется, – прибавил Дудич, – и как раз думаю, что пришло время для третьего подарка, который затмит два предыдущих.

– И за него королева тебя снова пошлёт к Кмите, – рассмеялась охмистрина.

– Нет, теперь уже нет, – сказал весело Дудич, – положение изменилось.

Охмистрина поглядела на него с жалостью. Замехской, которая от усталости села, действительно было жаль бедного Дудича.

– Жаль мне тебя, – сказала она покровительственным тоном. – Не знаю, изменится ли это когда-нибудь, но до сей поры я не вижу ничего такого благоприятного.

– Но король женился! – ответил Дудич. – Всё ясно.

Замехская поглядела в сторону покоев Боны и, указывая ему рукой, шепнула:

– Да, женился, но на доступ к жене и более близкое знакомство с ней позволения оттуда нет. Наша старуха злая, злая на старого пана, на молодую королеву, на всех. Никогда я её такой не видела. Она долго воздерживалась, теперь вспылила. На коронации её поставили за молодой пани… она этого простить не может. Её унизили, она поклялась отомстить. При первой возможности старому пану будет что послушать. К счастью, теперь полно гостей и наедине с ней они не встречаются, но его не минует порка. А тем временем будет мстить молодой.

Замехская наклонилась к нему.

– Ты знаешь, где теперь молодой, недавно женившийся пан?

Петрек с интересом поднял голову.

– А где ему быть? У себя.

Замехская начала смеяться.

– Сидит у любовницы, а мать приказывает стеречь, чтобы ему там не мешали, – говорила дальше охмистрина.

Услышав это, придворный сделал гримасу.

– Если так, – сказал он, – ну, тогда старый король всё-таки узнает об этом и тем более захочет избавиться от итальянки. Это вода на моё колесо!

– А! А! – прервала Замехская. – Старого, больного, уставшего короля никто доносами беспокоить не захочет, а если даже узнает, ты думаешь, что он может уволить девушку из фрауцимер Боны, и что она это позволит. Будет её наперекор при себе держать.

– Итальянец был прав! – шепнул задумчиво Дудич.

– Какой? Что? – спросила охмистрина.

– Какой? – ответил Петрек. – Не могу вам ответить. Так себе, приличный итальянец, купец, с которым я случайно познакомился. Он мне прямо советовал похитить итальянку силой… король бы меня за это поблагодарил.

Он взглянул на удивлённую охмистрину.

– А вы, милостивая пани, вы, я думаю, должны бы мне помочь в этом.

Замехская с заломленными руками отскочила от него.

– У тебя в голове помутилось! – крикнула она. – Или смеёшься надо мной.

Дудич, излишне проболтавшись, опустил голову как виноватый.

– И впрямь, можно подумать, что ты от этой глупой любви спятил, – сказала она. – Я бы никогда даже не подумала, что ты можешь придумать нечто подобное.

– Не я это придумал, – прервал Дудич. – Вы правы, я бы такое сам не придумал, но итальянец говорит, что это у них обычное дело.

Охмистрина с удивлением на него смотрела.

– В твоём возрасте! В твоём возрасте! – забормотала она. – Так влюбиться в женщину, которая не хочет на тебя смотреть, непонятная вещь!

Дудич был горд этим.

– Я не такой старый, как кажусь, – сказал он, – но увидите, ваша милость, что я настою на своём.

– Теперь, когда итальянка особенно нужна королеве? – спросила Замехская.

– А старому королю очень мешает, – прибавил Петрек.

– Но что же значит наш добрый, старый король? – прошептала охмистрина.

Дудич покрутил головой.

– Посмотрим, – заключил он, – посмотрим.

Сказав это, он встал.

– Рекомендуюсь вашей милости и взглядам, – сказал он с поклоном.

– Чтобы я помогла тебе в краже! – насмешливо воскликнула Замехская. – Я не така глупа.

Дудич уже шёл к двери и ещё раз обернулся к охмистрине.

– Завтра молодая королева будет принимать подарки, – сказал он. – Интересно, что для неё Бона приготовила. Ведь это не должно быть тайной.

– Ты в этом ошибаешься, – сказала охмистрина. – Даю тебе слово, что мы все, так же как ты, любопытны, спрашивали у подскарбия королевы; уж кто-кто, а этот Брунцацио, который сюда прибыл из Хенцина, наверняка знал бы. Итальянец меня уверял, что до сих пор на завтра никакого приказа у него нет.

– Как? Королева так явно, в присутствии князей и панов покажет свою неприязнь, не дав никакого подарка? Это не может быть, она слишком умна.

– Завтра увидим, говорю тебе, – подтвердила Замехская, – ничего не даст.

– Объявит войну.

– Она давно объявлена, – воскликнула охмистрина.

– Король этого не простит, – сказал Дудич.

– Она сумеет с ним расправиться, – прибавила Замехская. – Она слишком долго ждала, хочет выместить гнев.

Петрек воздел руки.

– Где двое ссорятся, – сказал он тихо, – там третий пользуется. Желаю вашей милости спокойной ночи.

* * *

В больших залах замка был объявлен пир, но сначала ещё по поручению короля Сигизмунда в комнате, называемой Золотой, было устроено то торжественное вручение подарков молодой королеве, о котором была речь. Первое место и в этот день занимала, естественно, молодая Елизавету, бледное, уставшее, с синяками личико которой странно контрастировало с улыбкой, к которой себя вынуждала. Она поглядывала на сидящего рядом мужа и, как бы хотела черпать из него силу, искала его взгляда, который, похоже, её избегал.

И в этот день Холзелиновна, вздыхая, чувствуя, как госпоже будет тяжело это на себе носить, должна была нарядить её как можно богаче, обвешать драгоценностями, чтобы при всей этой роскоши, какой её хотели обсыпать, не показалась слишком бедно.

Бона с нескрываемой радостью и очевидной иронией рассматривала измученную, пожелтевшую, бедную жертву. Старый король ничего не видел, был счастлив. Ему казалось, что уже одержал победу.

Сперва внесли подарки мужа, которые старый король сам от его имени из собственной сокровищницы приказал приготовить. Это были три роскошных ожерелья: одно бриллиантовое, другое из рубинов и изумрудов, третье из сапфиров с жемчугом. На каждом из них висела драгоценность, род медальона, на конце которых свисали большие жемчуга в форме груш. Восемьдесят пар чёрных соболей и для покрытия их восточная парча дополняли свадебный подарок.

За ними шёл подарок отца, Сигизмунда: опять три ожерелья, одно в виде цепочки для воротника, всё в бриллиантах, два из других драгоценных камней с жемчугом, с висевшим драгоценным камнём и крестом.

Последнее было как бы благословением.

Император Карл V через маркграфа Бранденбургского прислал свою обычную эмблему, чтобы напоминала о дарителе. Был это большой двуглавый императорский орёл из бриллиантов и рубинов, подвешанный на десяти бриллиантовых цепочках. С другой его стороны стояли две алмазные колонны с девизом Plus ultra! Карл V возвышался над столбами Геракла.

Дорогое украшение для шеи из алмазов и рубинов отличалось огромной жемчужиной, грушей на испанской цепочке.

Были это в самом деле прекрасные драгоценности, но их мелкие камешки по большей части много не стоили. Однако смотрелись великолепно.

Королева Изабелла Венгерская преподнесла к стопам племянницы императора четыре кубка, позолоченные, работы трансильванских немцев, эмалированная цепочка и несколько других безделушек.

Ежи Бранденбургский, муж Ядвиги, дочки старого короля, от себя, Людвик Палатин, Оттон Генрих, князь палатин Неубургский и несколько других немецих князей, и наконец Пётр, воевода Мултанский, каждый через личного посла преподносил в дар по большей части серебро, искусно сделанное и золочённое.

Из городов королевства превосходили Краков с тремя позолоченными кубками прекрасной работы, один из которых с гербом города, и Гданьск с подобным искусным сосудом, на котором была вырезана Юдифь. Елизавета казалась на неё вовсе не похожей.

Евреи тоже приподнесли позолоченный кубок.

Множество более мелких подарков мы обойдём.

Когда в начале после старого короля, казалось, очередь сразу переходит к Боне, маркграф Бранденбургский на мгновение задержался с подарком императора. Сигизмунд неспокойно обернулся. Бона сидела со стиснутыми губами, с ироничным выражением на лице, не гляди ни на сына, ни на его жену, холодная, равнодушная.

От неё действительно не было никакого подарка, ничего. Это всех поразило, особенно, может, послов императора и тех, кто прибыли с Елизаветой. Старый король опустил глаза, вздрогнул, заёрзал, поглядывая на Мациёвского, потом с упрёком посмотрел на Гамрата, который, рассевшись в кресле архиепископа, глядел в другую сторону. Молодая королева, постоянно благодарящая глазами и поклонами, казалось, не чувствовала, не видела этого недостатка. В группе людей это производило сильное впечатление, которое можно было заметить по несмелым взглядам, какие присутствующие украдкой бросали на своих приятелей и на двор Боны.

Итальянка действительно одержала этот временный триумф, потому что в гневе она решила показать жене сына неприязнь, но она была чересчур хитрой, чтобы по физиономиям послов императора, по лицу пани Солм и других не понять, что это отразится в Вене и Праге, и на Изабелле в Венгрии, и может почувствовать это на своих неаполитанских владениях.

На её лице было видно некоторое смущение и, так сказать, желание стереть слишком смелые шаги.

Во время пира Бона, которая сидела рядом с мужем, несколько раз пыталась втянуть его в разговор. Он поворачивался к ней хмурый, с презрительным и гордым лицом, но не сказал ни слова. По правде говоря, это молчание у Сигизмунда было не в диковинку, но в эти дни оно имело большое значение.

Он даже не смотрел на жену и занят был женой сына и гостями. Сигизмунд Август, как можно было заключить из его физиономии, злился на мать за публичную сцену, которую хорошая политика не советовала. В глазах всех Бона читала обвинение.

Это привело её в некоторую горячку. Гневаться на себя она не умела, была зла на всех.

Этот день, отравленный с утра фальшивым шагом Боны, тянулся долго, вроде бы на развлечениях, а в действительности на мучительных церемониях. Старая королева старалась помешать сближению супругов, и в этот день они не соединились; но приказы Сигизмунда, заранее назначенный неумолимый церемониал вынудили её сдаться – и королеву Елизавету вместе с мужем отправили в их спальню.

Чуть только это случилось, а старый король приказал отнести себя в свою комнату, сильно нуждаясь в отдыхе, Гамрат из обеденной залы поспешил за Боной в её комнаты. Итальянка шла взволнованная, покрасневшая от гнева, и не заметила, когда он подошёл к ней. Только когда она повернулась в своей комнате к сопровождающим её девушкам, увидела идущего за ней архиепископа.