Текст книги "Две королевы"

– Ах, если бы у меня не было владений, кои находятся во власти императора, я бы проучила этого негодяя, который смеет надо мной издеваться и находится здесь вопреки мне, когда я не хочу, чтобы он был здесь.

Ксендз Мациёвский, вернувшись от короля, застал у себя итальянца, который упорно хотел остаться ещё в Неполомицах.

– Делай как хочешь, – сказал ему ксендз Самуэль, – но мой и короля совет таков, чтобы до крайности королеву не доводить. Верь мне, что тебе угрожает опасность. Если бы она не выдала приказов, у неё есть слуги, которые догадаются, что ей может быть приятно. Спасай жизнь для королевской службы. Езжай, прошу.

– Не дальше, чем до Кракова, – ответил Марсупин, – и то на время. Хотя мне там грозит чума, хоть сам больной отсюда выезжаю, не покину Польшу, покуда тут не будет кому меня заменить, либо не буду отозван.

После разговора с ксендзем Мациёвским, видя, что дальнейшее пребывание в Неполомицах стало невозможным, особенно из-за температуры, от которой там избавиться не мог, Марсупин должен был возвращаться в Варшаву.

Болезнь, приобретённая в конюшне, оставила его нескоро, но, борясь с ней, упрямый итальянец не ушёл с места. Окружённый мором, подвергаясь опасности, измученный ужасной лихорадкой, трудно было узнать, из верности ли своему господину, или из ненависти к Боне, он не хотел покинуть города.

Гетман Тарновский посылал к нему курьера с предложением спрятаться у него в деревне, Марсупин отказал, чтобы не потерять с глаз двора и королевы.

* * *

Поездка молодого короля в Литву в глазах всех выглядела переходом власти в великом княжестве к сыну. Всюду говорили: старик отдал великое княжество Августу. Наделение Боной приданым, казалось, это подтверждает. Знали, что литовские паны давно это выпрашивали.

Молодой государь выехал в Вильно, но о том, чтобы разрешить ему править и наделить его властью, речи тогда не было. Казалось, что это пребывание должно было его приготовить к правлению, облегчить ему знакомство с людьми, обычаями и страной.

Объяснением, почему он не взял с собой жену, могло быть то, что несколько лет назад нижний Виленский замок, в котором жило много князей, сгорел и его нужно было отстраивать и приводить в порядок.

Литва радовалась одному отголоску о путешествии, видя в нём неминуемое обещание новой власти, о которой тем настойчивей должна была напоминать, что, казалось, ничего ей не препятствует.

Почти три века прошло со времени объединения двух народов под одной династией. Польский обычай и законы оказали сильное влияние на организацию края, выходящего из векового варварства, из первобытного состояния. Это влияние, однако, не сплотило двух государств, хоть их объединило, а свободы, которые Польша приносила Литве, сами способстволи стремлению к автономии и некоторой обособленности.

Опасность нападения Руси и татар со времени Александра убедила Литву, что тесный союз с Польшей был для неё гарантией от уничтожения – тем не менее они хотели иметь своих удельных князей и представлять отдельное целое.

Несмотря на свободы, завоёванные скорее обычаем, чем правом, Литва всегда отличалась от Польши, правительство в ней давало больше власти правителю, который там был наследником не избранным, а преемственным шляхта имела меньше значения, большие княжеские семьи преобладали в администрации и совете.

Ягеллоны чувствовали там себя аж до последнего более свободными панами, чем в Польше. Литва также выглядела, жила, говорила, заседала иначе. Европейская образованность чувствовалась только в больших семьях. В шляхтиче виден было недавно украшенный драгоценностями боярас.

Литовскую шляхту отличали как мелкопоместный цвет одежды отличал, так и простота обычаев. Два народа соединялись браками, связывались различными отношениями, но их обособленность была ещё очень разительной. Особенно её защищали магнаты, хотя своим значением и превалирущим голосом были обязанны заимствованным из Польши законам и обычаям. Для молодого короля это время путешествия в Литву была решающей в его жизни минутой. Впервые он чувствовал, что освободился из-под нежной, заботливой, но тяжёлой материнской опеки.

Теперь он мог быть собой и осуществить те мечты, которые родила более зрелая молодость. Воспитанник таких людей, как Лисманин, и итальянцев, которые его окружали, Сигизмунд Август умственно стоял на вершине всех задач века.

Он видел, что в Польше и Литве нужно много чего сделать, исправить, поднять. Темперамент и характер, смягчённые женским воспитанием, не делали его способным на борьбу, на завоевание прав, утраченных предшественниками, но в рамках своей власти он имел широкое поле деятельности.

Несмотря на привязанность к матери, которая в то же время была пронизана некоторым страхом, усталостью и привычкой к спокойствию, Сигизмунд Август ясно видел, какой беспорядок, безнравственность, сколько зла породили подкуп, фавориты, Гамрат и Кмита.

После стольких лет беспорядка он обещал себе в Польше и Литве прекрасное новое возрождение.

Самые благородные, самые юные стремления были в его сердце, он мечтал сделать много хорошего. Правда, он был мягким, немного ленивым, избалованным, заранее изношенным молодостью, на распущенность которой мать смотрела сквозь пальцы, но ему самому усталость казалась следствием того, что его никогда не призывали к действию.

Покидая Краков, Сигизмунд Август видел перед собой самое прекрасное будущее, на которое уже теперь мог работать. Отец всегда сурово с ним обходился, чувствуя, что мать его испортила, а, не имея смелости это исправить, освобождение от него давало ему свободу. Но в то же время он, должно быть, хотел освободиться от материнских уз, на первый взгляд не таких тяжёлых, а в действительности гораздо более грозных. Он не мог не видеть того, что она давала ему деньги, любовниц, чтобы самой вместе с фаворитами на его месте править страной.

О ценности таких людей, как всесильный Гамрат, как гордый и жадный Кмита, в сравнении их с Мациёвским и гетманом Тарновским, Сигизмунд Август судил здраво, хоть внешне этого не показывал. Мать стояла на стороне, к которой уважения не имел никто, даже, может, она сама.

Два противоположных лагеря – матери и отца – вели друг с другом борьбу, в которую он вовсе не вмешивался, но первый из них был сильнее.

Брак с Елизаветой, дело отца, который полюбил в ней свою братскую кровь, нашёл Августа равнодушным. Мать, чтобы подстраховаться, дала ему Дземму, любовь и страсть к которой предвидела, рассчитала заранее.

Девушка была красивая, невинная, влюблённая, а Август находил в ней новую прелесть и любовь эта, казалось, надолго обезопасит от всякой другой. Через Дземму Бона хотела им управлять.

До сих пор всё для старой королевы, которая больному Сигизмунду внушала что хотела, складывалось удачно. Марсупин нарушал её планы. Поэтому она горела такой ненавистью к нему, не догадываясь, что вскоре в самом характере сына найдёт опаснейшего врага. Больше всего пылкий молодой король привык к легкомысленной перемене, ни одна женщина долго удержать его не могла. Дземма сильной привязанностью вскоре начала его обременять.

Поначалу он смотрел на Елизавету равнодушно, позже – с жалостью. Эта бедная изгнанница, одинокая, к которой он должен был показать холод и почти презрение, пробудила в нём сочувствие. Она была молода и красива, а мягким характером так отличалась от Дземмы, что один контраст с ней делал её привлекательной. Женоподобный Август имел мягкое сердце, новое всегда было для него привлекательным.

В течение нескольких месяцев отталкиваемый Боной от жены, Сигизмунд тайно к ней привязался. Впрочем, желая высвободиться из уз матери, у него не было лучшего способа, менее жестокого, более эффективного, чем эта привязанность к жене.

Но пока они были в Кракове, он должен был придумать равнодушие, боясь подвергать жену преследованию, размеры и значение которого хорошо знал. Он знал, что мать не отступит перед самыми крайними средствами. Можно было даже опасаться за жизнь Елизаветы.

Поэтому он разыгрывал хладнокровие и отвращение, хотя во время отъезда мысль соединиться с женой уже его занимала. Он рассчитывал на отца, а потом на отдаление, потому что в Вильне Бона, вынужденная присматривать за больным мужем, активной быть не могла.

Отправляя в дорогу, мать, которая временно его получила, наказала каждый день писать ей, письма к жене были запрещены, Бона хотела её кормить своими.

Молодому королю было на руку расстаться с итальянкой, к которой в конечном счёте был привязан только чувствами и привычкой. Её упрёки, требования, ревность его уже очень утомляли. Мать при отъезде шепнула ему, что найдет способ отправить за ним итальянку, но это дело не казалось лёгким. Бона была выставлена на клевету, вблизи видели то, что она делала; на Дземму тоже обратили глаза – Август не ожидал её скоро.

В дороге он почувствовал себя удивительно свободным и весёлым. Весь мир ему улыбался. Хотя о путешествии, сначала запланированном в Мазовию, в Литве не было объявлено, как только разошлась о нём весть, литвины, находящиеся в Кракове, сразу же дали знать в Вильно. Там она пробудила радость и надежды. Кто только мог, спешил и выбирался навстречу молодому королю, чтобы раздобыть место при нём, заслужить милость и обеспечить положение на будущее.

Август ехал медленно, потому что должен был обогнуть зачумлённые места; поэтому гонцы, скакавшие в Литву, опередили его, и паны Радзивиллы, Ходкевичи, Виршиловы, Кишковы, Прунский, кто мог, поскакали на границы приветствовать молодого государя.

Всем им он показался очень серьёзным, не по возрасту умным, умеренным и полным величия. Его находили только немного замкнутым в себе и гордым. Приезд в Вильно, хоть уже с многочисленной группой панов, которые присоединились по дороге, не имел никакого торжественного характера. Это не был въезд в великое княжество, потому что Сигимунд Август ещё не имел права приступить к правлению.

Нижний замок, хотя наскоро частично приготовленный Виршилой для приёма короля, после последнего пожара представлял унылую руину.

В течение долгих лет он стоял пустым, окружающие его дворцы, сады, здания, всё было запущено, а оттого, что он никогда не отличался изысканностью, после Кракова, после итальянских дворцов, какие там строились, производил неприятное впечатление.

С первого взглядя Сигизмунд Август невольно выкрикнул, что замок в корне нужно было обновить и перестроить и послать в Краков за способными рабочими. У него сразу было срочное и неотложное занятие.

Тем временем в одном крыле, очищенном на скорую руку, разместились король и двор. Король Август постоянно жить там не думал, пока замок не будет готов разместить его и жену, но хотел познакомиться с Литвой, край практически ему незнакомый.

Старые замки в Троках, в Лидзе были так же запущены, как в Вильне. Там разместился слабый гарнизон, а лучшие комнаты не имели ничего, кроме лавок и столов, не везде даже были полы, чаще утоптанная земля.

Паны, окружающие короля, приглашали в гости – молодому государю было не до этого. Едва оглядевшись, он начал путешествовать вокруг. Когда возвращался в Вильно, всегда находил там ожидающих воевод из отдалённых земель, которые уже будущему пану спешили бить челом. Не было других дел, кроме как ежедневно сообщать матери. Мысли короля иногда бежали к Кракову и Неполомицам. Мать в письмах, которые могли быть перехвачены, о Дземме ничего не доносила. Король к ней тем более мог остыть и надеялся, что его освободят. Тем временем Дудич с женой, выбравшись в дорогу, вкушал первые удовольствия странной совместной жизни с ней, тяжело их оплачивая. Со времени свадьбы жена ни словом с ним не перемолвилась. Когда нужно было выдавать приказы, она использовала Бьянку.

Петрек в парадном дорожном костюме, на изысканно убранном коне, с упряжью и седлом, сверкающими от серебра, позолоты и камней, ехал у ступени кареты на страже со стороны, на которой сидела Дземма. Итальянка иногда на него поглядывала, присматривалась к нему, делала гримасу и в конце концов выдала приказ, чтобы не заслонял ей вида и ехал по другую сторону кареты. Дудич должен был исполнить волю супруги. На привалах и ночлегах войти в избу, занимаемую женщинами, ему не разрешалось. Всем его утешением была сострадательная, добрая, кокетливая, хотя уже не очень молоденькая, Бьянка, которая выбегала, нося приказы, а при том утешала его и развлекала беседой.

Дземма ехала молчаливая, гордая, раздражённая долгой поездкой, находя всё неудобным и избегая не только встречи с мужем, но даже напоминаний о нём. Петрек, если бы и хотел, это состояние вещей не мог изменить, против него был целый женский полк, а во главе его, помимо Дземмы, старая, злобная, крикливая итальянка. Петрек не единожды совершал путешествие со двором, знал все его неудобства в стране, но оно ему никогда, как теперь, не давало о себе знать.

Дорога всем показалась одинаково долгой, а для Дудича должна была стать невыносимой, потому что не имел даже того утешения, чтобы свободно лицезреть лицо супруги. Она сидела в глубокой карете и чаще всего её личико так было обвязано вуалью, что мало что было видно, или ничего. Когда останавливались, она входила в избу, в которую доступ мужу был запрещён. Он жаловался на это Бьянке, просто говоря: «Уж не съел бы глазами». Бьянка смеялась и советовала потерпеть.

В конце путешествия, когда уже приближались к столице, Дудич, пройдя через мучения различного рода и степени, добрался даже до гнева и желания отомстить. Он проклинал свою прекрасную даму, которая обходилась с ним как со слугой и рабом.

– Подожди-ка! – говорил он в духе. – Придёт коза к возу, тогда я заплачу тебе за эти все мои мучения.

Только он не знал, когда сможет достичь этого счастливого срока.

Не доезжая до Вильна, Дземма отдала приказ, чтобы они заехали прямо в замок, ни куда-нибудь. Она не поняла иначе положения, только, что там, где выше Августа никого не было, где приказывал он, она должна была открыто занять место его любовницы. Она вовсе не думала этого стыдиться; как прежде, так и теперь, она была горда своим титулом.

Дудич сначала был против того, чтобы заехать в замок, хотел искать в городе постоялый двор, итальянка разгневалась, начала его бранить, и сделали так, как она требовала. По правде говоря, Бьянка заметила ей, что молодой король, может, тут, в чужом городе не захочет так открыто демонстрировать любовницу, Дземма не дала ей говорить дальше.

Поэтому весь кортеж въехал в ворота со сороны Трок, медленно следуя к городским стенам, а Дудич по дороге уже проведал, что короля в Вильне не было; он жил тогда в Олице, и не знали, когда он вернётся. Об этом объявили Бьянке, она – Дземме, но итальянка не изменила решения, гордо ответив, что двор и урядники молодого королям её всё-таки знают.

Они не спеша проследовали прямо к замковым воротам, откуда можно было увидеть нижнее строение, целиком заставленное лесами, где трудилось много рабочих. На одной части нижнего замка крыли крышу, другую ещё строили, некоторые стены штукатурили.

Когда они остановились у ворот, вышли некоторые королевские придворные и служба, наконец старший подкоморий и Мерло, любимый каморник Августа. Дудич объявил им о Дземме, которая сама вылезла из кареты и потребовала гостеприимства в замке.

Мерло, который хорошо её знал, покачивая головой, подошёл.

– Короля нет, – сказал он, – а что хуже, нет комнат. В замке всё переделывают, нет ни угла, где бы можно отдохнуть.

Он сразу шепнул тише, что король ему на всякий случай дал поручение, чтобы Дземма, когда приедет, остановилась в городском постоялом дворе. Где? Мерло на сей счёт никакого распоряжения не получил. Итальянка сильно разгневалась и расплакалась, бранясь и жалуясь одновременно, по примеру королевы Боны. Бьянка должна была прижать её к себе, успокаивая, а Мерло указал Дудичу дом богатого купца, в который они могли напроситься, шепнув ему на ухо, что король принимает участие в этой женщине и заботится о ней. Купца звали Сопоцко.

Тогда они должны были повернуть обратно и ехать назад от замка, а Дземма закрывала себе глаза от стыда. Через замковые ворота вернулись в город и только там на Троцкой улице отыскали Сопоцко.

Купец, наполовину русин, наполовину литвин, говорящий немного по-польски, почесал себе голову, потому что имел семьи, а для Дземмы нужно было освободить несколько комнат. Но для короля и великого князя нельзя было отказываться от службы.

Там, прежде чем женщины, привыкшие к удобствам, и Дземма, которая чуть ли не королевой себя считала, сносно устроились, прежде чем их обеспечили всем необходимым, прошло несколько дней. Дудич внизу, в маленькой комнатке, вместе с хомутами, упряжью и сёдлами лежал на полу, а о жене только то знал, что у него постоянно для неё Бьянка деньги из кошелька вытягивала. Два раза в день посылали в замок, потому что Дземма теряла терпение, но король не возвращался, а Мерло совсем не знал, когда его можно было ожидать.

Великая и горячая любовь Дземмы начала переходить в отчаяние и гнев. Она не понимала того, что о ней так забыли, так пренебрегали ею и не предвидели прибытия. Бьянка попеременно то должна была вытерать ей слёзы, то смягчать возмущения и угрозы.

Она хотела мчаться за возлюбленным в Олиты, но Мерло решительно был против этого, рассказывая, что молодой государь был окружён литовскими сенаторами и должен был обратить на себя внимание, поэтому наверняка был бы не рад ей.

Всё это во влюблённой головке Дземмы не укладывалось. Дудич радовался и ждал.

Так прошло долгих десять дней, а о короле никаких известий не было; Мерло лгал или говорил правду, уверял, что Август уже покинул Олиту и находился в другом месте, поэтому его нужно было терпеливо ждать.

Бьянка первая, выйдя однажды утром на улицу в ближайший костёл Св. Духа, узнала о возвращении короля и по возможности скорей эту добрую весть принесла подруге. Дземма вскочила с кровати, в которой провела большую часть дня, велела одевать себя, причёсывать, хотела быть очень красивой и была уверена, что как только король от Мерло узнает о ней, тут же поспешит. Она хотела приказать сразу всё складывать, упаковывать, рассчитывая на то, что ещё в этот день будет царить в замке.

Прошло время до полудня, нетерпение росло, наступил вечер, Дземма начала плакать и жаловаться, в конце концов тёмная ночь накрыла город – короля не было, и даже никакого посланца от него.

Бьянка не хотела рискнуть пойти в замок, старая итальянка боялась, пришлось послать Дудича. Петрек вернулся весьма не скоро, объявляя, что король был очень занят, у него были гости из Киева и Смоленска, и он не мог удалиться ни на минуту.

Мерло советовал быть терпеливым и клялся, что государю сразу же объявил о Дземме, на что получил в ответ только кивок головы. Для гордой и бедной девушки этого унижения и обманутых надежд было слишком много, поэтому она так разозлилась, что подняла на ноги весь дом, и её с трудом около полуночи успокоили.

Весь следующий день снова прошёл также на пустом ожидании и уже наступала ночь, когда один, в сопровождении только верного Мерло, переодетый и с закрытым лицом, приехал король. Дземма выбежала ему навстречу с упрёками, плачем; оставили их одних. Были слышны рыдания, крики, стоны, потом поток резких слов, льющийся из уст итальянки, а вскоре король вышел холодный, бледный, раздражённый внутри, насупленный, сел на коня и уехал.

Бьянка, которая прибежала узнать от подруги, как окончился разговор, нашла её в удивительном состоянии, разгорячённой подавленным гневом, молчаливой; она не хотела признаться в испытанном разочаровании, но очевидно жестоко страдала.

Сначала даже подруге жаловаться не смела, одинаково боялась негодования и жалости, но боль её вынудила.

– А! – воскликнула она, пряча заплаканные глаза на плече Бьянки. – Все они одинаковы, короли и холопы, не имеют сердца, ни один из них постоянно любить не умеет. Мы падаем жертвами. Август! Август, который ради меня пожертвовал женой, поклялся в вечной любви, перестал меня любить. Его сердце остыло. Я несчастна, очень несчастна!

Бьянка пыталась её тем утешать, что молодой король должен был пожертвовать многими вещами, чтобы не портить отношений с литвинами, не дать повода для сплетен, которые дошли бы до Кракова, до старого короля, что нужно было иметь терпение.

Дземма всего этого не понимала, хотела занять место в замке, а король прямо ей объявил, что это ни сегодня, ни позже будет невозможно, что должна остаться в городе. Впрочем, он обещал постараться найти ей отдельный дом, где бы её поместил, но с этим было нелегко, потому что замок реставрировали и рабочих было мало, а княжеские дома в городе почти все были опустевшими.

Кроме того, согласно мнению Дземмы, молодой король показался ей таким изменившимся, таким ужасно холодным, равнодушным, что при воспоминании о нём итальянка впадала в отчаяние.

Бьянке пришлось сидеть у её кровати до поздней ночи, стараясь её утешить. Дземма ещё надеялась воскресить в сердце Августа былую любовь, но уже было видно, что, разочарованная, она готовила ему какую-то ужасную месть.

– Дитя ты моё, – вздохнула над ней Бьянка, – то, с чем ты сегодня столкнулась, мы все прошли, не в наших силах отомстить, у нас нет для этого сил! Тебе осталось только одно: наслаждаться воспоминанием о былой любви, если она не вернётся. Смириться со своей судьбой и остаться богатой пани Дудичевой.

О Дудиче, с отвращением произнося его имя, Дземма и слышать не хотела.

Бедный Петрек от конюшни ходил к каморке, в которой у него имелось лежанка, иногда выходил на улицу ради пива или мёда, и возвращался ждать, что будет дальше. Хотя его не ставили в известность, как обстояли отношения с королём, сам он отлично их видел и оценил. Этот успешный оборот радовал его превыше всяких надежд. Жена должна была переболеть, выплакаться, а он, помирившись с ней, обещал себе воспользоваться королевской милостью, на которую рассчитывал.

После первого бурного свидания с королём Дземма его ожидала сразу на следующий день, но он не появился и даже никого не прислал. Ждала два дня его, он снова появился вечером, тайно, жаловался, что его осаждают литовские паны, что он не свободен и т. п.

Напрасно Дземма старалась его умолять – ни упрёки, ни слёзы не помогали. На следующий день приготовили длинные письма с жалобами к старой королеве, приписывая измену интригам – кто знает? – может, тайным вмешательствам молодой королевы. Потом письма за письмами, описывающие жизнь короля, бежали в Неполомицы.

Он сам также писал к Боне, сначала ежедневно, потом всё реже. Старая королева, которая тоже очень боялась этого путешествия в Литву, из писем Дземмы и из писем сына поняла, что положение её было действительно угрожающим.

Очевидно, Август старался ускользнуть от власти матери, писал меньше, холодней, не всё рассказывал, не слушал её, как раньше.

Само подозрение в желании освободиться привело Бону, которая а своём убеждении делала для сына большие жертвы, в ужасный гнев! Великая любовь к сыну в одно мгновение могла смениться ненавистью к неблагодарному. Но она не хотела ещё верить охватившим её страхам. Ждала.

Тайно отправленный из Неполомиц надёжный придворный прибыл в Вильно следить за молодым королём, прислушаться к тому, к чему там шло.

Действительно, Август всегда покорно отчитывался матери во всём, но в тоне писем, образе поведения чувствовалась перемена, больше независимости, разница убеждений, которую почти не скрывал.

Бона не дала по себе узнать, что делалось в душе, но она кипела внутри гневом после ошибочных расчётов. Если сын должен был её предать, будущее становилось ужасным. Она! Её столкнули с занимаемого положения, Елизавета господствует над ней! Этого она вынести не могла.

Друзья должны были ей помочь. Она была готова посеять панику в стране, поднять гражданскую войну, но никогда не сдаваться.

* * *

В Неполомицах больной король почти целый месяц был вынужден отдыхать. Бона, Елизавета, двор были рядом с ним. Несмотря на то, что порвали всевозможные связи с Краковом, почти не было дня, чтобы кто-нибудь из слуг внезапно не умер. Эпидемия была по-соседству, в Кракове, где Марсупин лежал больной лихорадкой; чума распространялась с огромной силой.

Ко всем терзаниям королевы, страху за короля и за себя, борьбе с Елизаветой, страхам за будущее, вездесущий Марсупин был для неё одним из самых несносных; она не столько, может, его боялась, сколько была возмущена тем, что он ею пренебрегал.

Бона знала, что он постоянно угрожал преследовать двор и молодую королеву, разрешили бы ему или нет.

Мациёвский, об уши которого отбивался гнев королевы, тщетно предостерегал итальянца, чтобы не подвергал себя опасности. Марсупину было важно настоять на своём. Когда уже хотели выезжать из Неполомиц сначала в Корчин, потом к гетману Тарновскому в его владения, до сих пор свободные от чумы, итальянец начал также собираться в дорогу за ними.

Несмотря на то, что был болен, потому что лихорадка до сих пор его не оставляла, он готовил коней и людей к путешествию, которое было решено. В приготовлении к нему произошла только та перемена, что некоторым своим слугам Марсупин купил лучшее оружие, чтобы не быть безоружными в случае нападения.

Однако сам он в него не верил, хоть епископ, Бонер и посланец гетмана пытались его убедить, что Бона не пощадит его жизни.

Чтобы ослабить донесения Марсупина о Елизавете, Бона очень ловко обратилась к своему знакомому, Герберштейну, с письмами, в которых пыталась доказать, что то, что доносили шпионы, было настоящей ложью. У Герберштейна было много причин быть добрым с могущественной пани, но его ответы дали Боне понять, что в Вене и Праге имели очень точные известия о судьбе молодой королевы. Поэтому он советовал перемену, больше заботы, больше участия по отношению к молодой королеве, а в его учтивых письмах чувствовались угроза и неуверенность в будущем.

Всё это Бона приписывала Марсупину. Это он её очернил, он доносил, он первый пробудил подозрения. Она горела непередаваемой ненавистью и жаждой мести.

Епископу Мациёвскому она говорила, что прикажет побить итальянца, но в кругу своих приспешников она грозила ему смертью и кричала, что тот, кто избавит её от негодяя, мерзкого врага, послужит ей. Слушали это люди, до Кракова было недалеко.

Марсупин как раз хотел ехать сначала в Бохни, потом следом за двором, отправив письма к королю Фердинанду, в которых советовал принять серьёзные меры, отобрать у Боны итальянские княжества и т. д., когда одного вечера, уже лёжа в кровати, исхудавший итальянец увидел входящего согнувшегося человека, укутанного плащём; он осторожно оглядывался вокруг. По выглядывающему из-под плащика тонкому концу мечика, какой носили итальянцы, он угадал в незнакомце земляка. Но так как почти все итальянцы принадлежали к лагерю Боны, осторожный Марсупин, увидев боязливо входящего гостя, тут же вскочил с кровати и вынул из-за пояса стилет. Маленькая лампа слабо освещала большую комнату, поэтому лицо приближающегося он не мог легко рассмотреть.

Только когда гость подошёл на несколько шагов и отбросил воротник плаща, его старое сморщенное лицо с лысой головой было освещено лучиком лампы. Марсупин узнал в нём одного из слуг королевы Боны, старого Монкаццио, с которым был в лучших отношениях, чем с другими.

Неаполитанец Монкаццио принадлежал к тем, которые первыми прибыли сюда с Боной. На дворе он выполнял разные функции. Он славился преданностью своей госпоже и готовностью ко всему. Хотя он ни разу не был схвачен на преступлении, ему приписывали разные таинственные и кровавые покушения.

Человек был опасный, но для Марсупина, может, меньше, чем для других. В начале своего пребывания итальянец имел возможность оказать ему большую услугу. У Монкаццио сбежала дочка, к которой тот был очень привязан, итальянец помог ему её вернуть. Старый сбир несколько раз клялся, что этого никогда Марсупину не забудет, а даст Боже, постарается вернуть ему.

Это обещание пришло теперь в голову Марсупину, когда неожиданно увидел его входящего ночью, а знал, что он был с королевой в Неполомицах.

Не показывая ни малейшей тревоги, Марсупин приветствовал его вопросом: «Что вы тут делаете?»

Монкаццио не отвечал, что-то забормотал, бросил на стол шляпу, посмотрел внимательно вокруг, нагнулся к хозяину и спросил:

– Мы одни?

– Совершенно.

– Вы, я слышал, завтра собираетесь в дорогу? – сказал Монкаццио.

– Да.

– Если в Прагу, то с Богом, – говорил дальше прибывший, – если за королевой и королём, signor Giovanni, желаю вам добра, не нужно ехать.

– Почему?

– Мне вас жаль, – ответил Монкаццио.

Марсупин рассмеялся.

– Страхом меня не взять, – сказал он.

Гость молчал, поглядывая на стол.

– Я знаю, что вы не боитесь, – сказал он мгновение спустя, – но ехать вам не желаю.

Он минуту колебался.

– Я обязан вас отблагодарить, предупреждаю, – прибавил он, – вы ужасно надоели королеве. Она вам не простит, ваша жизнь оплачена, вас убьют.

Марсупин, опершись на руку, думал.

– Слушайте, – прибавил Монкаццио, – я всё знаю. Вы сделали всё, что было в человеческих силах, больше ничего не сумеете. Поэтому напрасно отдадите жизнь.

– Но, мой Монкаццио, – ответил Марсупин, – кто будет покушаться на мою жизнь, тот будет подвергать опасности и свою; неизвестно, кто кого убьёт.

– Сколько вас будет? – спросил холодно итальянец.

Марсупин не хотел лгать, вместе с ним могло быть самое большое человек пять.

– Когда против вас, молодых, ловких, неожиданно в определённом месте и времени встанет пятнадцать, никакая сила вас не защитит. Я предаю свою госпожу, – прибавил он, – но ваша смерть ничего ей не даст, кроме того, что насытит её месть. На дороге в трёх местах вас ждут засады, вы не избежите их. Делайте что хотите. Я своё исполнил, не буду ничего иметь на совести, и если окажусь против вас, так же достану меч, как и другие.

Марсупин отвечал на это презрительной миной.

– Если вам есть, за что рисковать жизнью, – добавил прибывший, взяв шапку, – делайте, что хотите.

Он хотел уже встать, когда Марсупин схватил его руку и удержал его.

– Это не напрасные страхи, что от меня хотят избавиться? – спросил он.

– Моим патроном, святым Януарием, его живой кровью, – ответил Монкаццио, – я клянусь вам, что не только не преувеличиваю опасность, но избавил вас от того, что уже излишне и что делает гораздо более страшным. Делайте, что хотите.

Марсупину, измученному болезнью, силы изменили; он вздохнул и задумался.

– Останусь, по крайней мере, на месте в Кракове – сказал он, – пока меня не отзовут и другого не пришлют.