Текст книги "Две королевы"

Монти так смотрел на пришельца, как если бы искал в нём кого-то раньше знакомого, либо, по крайней мере, виденного, что, казалось, не нравится назойливому господину, отворачивающему глаза в другую сторону.

Поскольку Дземма, кроме Бьянки, ни с кем разговаривать не хотела, Монти мог свободно немного отступить и приблизиться к пришельцу. Дудич этим воспользовался, желая, по крайней мере, втянуть в разговор Бьянку, а через неё напомнить о себе Дземме. Монти тем временем медленно подошёл к незнакомцу.

– Signore, – сказал он, – мне кажется, я не ошибаюсь.

Чужак измерил его чёрными глазами с суровым выражением.

– Если я не ошибаюсь, пан, – ответил он холодно, – вы должны помнить, что когда кто-то хочет и имеет причины сохранить инкогнито, это нужно уважать. Вы могли бы, пане, плохо зарекомендовать себя там, где, наверное, хотите быть хорошо записанным.

Последние слова он произнёс с акцентом.

– Вы меня понимаете? – повторил он.

– Отлично, – ответил певец, – и можете быть уверены, что вы для меня незнакомец, которого вижу впервые, но это не мешает двум итальянцам, встретившимся в чужой стране, поговорить друг с другом.

– Да, – сказал незнакомец, – но если вы меня выдадите, помните, что тот, на чьём дворе вы видели… кого-то похожего на меня, будет знать и не простит.

– Будьте спокойны, signor, – прибавил певец, – но простите, кем вы хотите тут быть?

– Я купец из Венеции, – сказал прибывший, – а может, посланец государства… это мне всё равно.

Разговор с Бьянкой Дудичу совсем не удался. Тем временем два итальянца прошли в дальний угол комнаты, оставив Петрка охранять женщин.

Незнакомец, который хотел походить на купца, теперь сам начал живо, настойчиво, назойливо расспрашивать Монти, который послушно и с некоторой униженностью ему отвечал.

– Вы видели старую королеву?

– Каждый день пою у неё, – сказал Монти. – Не жалеет для меня аплодисментов, но подарками не щедра. В этом, наверно, повинно плохое настроение, какое на неё давит.

Купец блеснул глазами.

– Она проиграла дело! – шепнул он, усмехаясь.

– Сомневаюсь, чтобы она считала его проигранным, она тут пани, – говорил Монти.

– Кто эти две синьорины? – спросил незнакомец, указывая на Дземму, которая, отвернув свою вуаль, показалась во всём блеске красоты.

Монти нагнулся к его уху.

– Bellissima есть нынешней любовницей молодого короля, а другая – прошлой.

Сказав это, он усмехнулся.

Купец хмурил лоб, а его любопытные глаза, казалось, выскочат; так пожирал ими Дземму.

– Значит, та! – шепнул он.

Поскольку места было немного, а две девушки королевы манили личиками прохожих, начали стучать в дверь. Монти немедленно бросил купца, а Дудич пошёл защищать нанятую комнату. Но это оказалось слишком трудным, и Петрек должен был выйти в прихожую, чтобы там вести борьбу, защищая порог и доступ к Дземме.

Паны, бывающие при дворе, чужеземцы, которые имели протекцию Бонера, Дециуша и других знакомых Дудича, лезли силой. Петрек не знал, как отпереться. Хотя ему это много стоило, нескольких старших господ он должен был впустить.

Прекрасная итальянка ни на кого из входящих даже глаза не обратила. Зато весёлая, кокетливая Бьянка радовалась, когда её кто-нибудь вызывал, смеялась и с большой отвагой парировала зацепки по-итальянски и по-польски. Несколько раз она закрыла рот Монти, который надулся и замолчал, потому что пел лучше и демонстрировал себя великолепней, чем говорил остроты, а униженным быть не любил.

Среди этого шума прошло достаточно времени; волнение на улицах внезапно увеличилось; толпа, стоявшая в порядке, начала прижиматься к домам.

– Едут! Едут! – кричали со всех сторон.

То был кортеж молодого короля, часть которого женщины видели в замке; он как раз выезжал навстречу Елизавете.

Дземма встала, подошла к окну, высунулась, опёрлась на него и уставила глаза на улицу. Но не скоро показался тот, кого она искала, взгляд которого, как ей казалось, должен был почувствовать и найти её.

Наконец в товариществе князей Прусского и Цешинского показался Сигизмунд, в белой, серебристой одежде, немецким кроем, на гнедой лошади с перламутровой попоной.

Он ехал красивый, задумчивый, важный, благородным королевским обликом так отличаясь от всех, кто его окружал, что выразительные, гордые, но обычных черт лица двух князей, следующих у его бока, выдавались дивно варварскими. Фигура, взгляд, всё в нём объявляло короля.

Дземма побледнела, а Бьянка могла заметить дрожь, которая двигала каждый мускул её личика. Взгляд приближающего Августа, который до сих пор смотрел перед собой холодно, ничего, казалось, не видя, точно привлечённый какой-то таинственной силой, вдруг обратился к угловому дому и, как предчувствовала Дземма, упал на неё.

Эти два взгляда встретились и на мгновение утонули друг в друге; гнедой иноходец короля как бы почувствовал дрожь руки, остановился на мгновение и поскакал быстрей. Дземма тут же упала на свой стул. Больше уже ничего видеть не хотела. Бьянка, Монти и другие зрители указывали на проезжающих в группе, называя их по именам. Дудич о некоторых рассказывал интересные вещи, итальянка ничего не слышала.

После проезда короля на улице снова всё рассыпалось, разлилось, распустилось, потому что знали, что Август вернётся только через несколько часов, сопровождая свою наречённую, с которой должен был встретиться в разбитых за городом шатрах. Поскольку оставалось ожидать ещё много времени, Дудич приготовился к приёму своих гостей. Он хотел выступить перед итальянкой, но не было необходимости угощать незнакомцев и дармедов. Поэтому он вышел и сам лично принёс на подносе вино и сладости.

Дземма рукой оттолкнула поднос, Бьянка всем завладела.

Между удивительно там собравшимися особами, мало или совсем незнакомыми, завязалась оживлённая беседа. Монти говорил много, хотя у него было не так много тем для рассказа, венецианский купец также внимательно и усердно слушал. Казалось, что боялся потерять слово, и везде был ушами. Наклонялся, влезал, подхватывал летающие слова, бросал вопросы; а сам так умел подстраховаться, чтобы их ему не задавали.

Монти, который следил за ним глазами, мог убедиться, что из присутствующих там, кроме Дземмы, не было такого, которого бы венецианский купец не расспросил и что-нибудь из него не вытянул. Это любопытство было таким невинным и наивным, что никого поразить не могло. Иностранцы, будучи первый раз в чужой стране, часто так обо всём должны расспрашивать, не в состоянии к ней привыкнуть. В купце только то поражало, что его лицо было отмечено необыкновенной смекалкой.

Певец, который вначале так агрессивно его зацепил, теперь, казалось, специально его избегает и не обращает на него внимания. Другие также не имели повода примечать чужака, который среди очень многочисленных в то время в Польше итальянцев, почти каждый день прибывающих, не был каким-нибудь особенным явлением.

* * *

Ожидая обещанного зрелища, обе итальянки остались на своих местах. Бьянка – всё ещё очень оживлённая, зацепляющая мужчин взглядом и словом, кокетливая, весёлая, Дземма – погружённая в себя и молчаливая.

Тот, кто её знал, легко объяснял себе её грусть, которую она не скрывала. Шутливые, непрекращающиеся щебетания спутницы порой Дземме были явно неприятны, она строила гримасы, отворачивалась, но своего места оставить не хотела.

Монти, пару раз тщетно попробовав вступить с ней в разговор, не получив ответа, остался молча на месте, пожирая её глазами. Она была в этот день чудесно красива в своём чёрном платье, с той трагичностью на лице, которая среди общего веселья тем выразительней отражались.

Прошло довольно много времени, а за окном ничего не изменилось; проплывал народ, разговаривая, некоторые останавливались, чтобы посмотреть на итальянку, знакомые подходили поздороваться. Время от времени на дороге от замка появлялся всадник, громко рассказывая что слышал: где был молодой король, где кортеж, везущий невесту, а так как в давке и толпе не обходилось без случайностей, то покалеченных коней приводили обратно в замок, то люди, которые плохо себя вели и были вынуждены уйти из отрядов.

Уже хорошо за полдень любимый слуга молодого Сигизмунда, знакомый с Дземмой и Бьянкой, придворный Мерло, который к свите короля не принадлежал, но был предназначен для посылок в замок, галопом мчался к Вавелю.

Он был в этот день так же наряжен, как и все, с большой элегантностью, но без тяжёлых доспехов, потому что постоянно крутился. Это был живой, смелый, весёлый парень и молодой пан его любил, потому что для него был готов на всё. Когда речь шла о службе королю, для Мерло не было невозможного и трудного. Он не раз ради него натыкался на опасности и проливал кровь, старому королю стал неприятен, но всё это вытерпел и служил ему верно, как привык с детства.

Увидев Мерло, Бьянка смело вытянулась, платком давая ему знаки, поскольку догадывалась, что, должно быть, у него есть новости о встрече. Может, он не выслушал бы её, спеша в замок к старой королеве, но в то же время он увидел Дземму, и коня повернул к окну. Едва он тут остановился, вокруг него столпилась кучка любопытных.

– Говори, – крикнула Бьянка, – ты видел молодую пани?

Мерло с коня вытянулся к окну.

– Я возвращаюсь оттуда, – сказал он, – еду от шатров. Королева уже прибыла, но эта бедняжка так хрупка и бледна, что не знаю, как выдержит сегодняшний день. Когда её вели от кареты к шатрам маркграф Ежи с князем Лигницким, в любую минуту казалось, что ноги её закачаются и она упадёт. Вся убранная в парчу, покрытая драгоценностями, она сгибалась под их тяжестью. Не королевой казалась, а несчастной жертвой, прямо жалко становилось.

Дземма бросила на Мерло гневный взгляд, а тот продолжал дальше:

– Август, наш пан, встретил наречённую на полдороги и они тут же поклонились друг другу, взявшись за руки. Только тогда начались речи и неизвестно, когда этому конец будет, потому что с обеих сторон ораторов достаточно, а кто приготовил речь, тот её не простит.

– А молодой король? А король? – спросила Бьянка.

– Ну, и этот стоит, как осуждённый, – сказал Мерло, – бледный и измученный. Золотая наречённая и серебряный пан! – прибавил он, смеясь. – Если бы у нас знали, что пани целиком оправят в золото, мы могли бы тоже нашего пана хоть в пурпур нарядить, а так он бедно им показался. – А скоро ли начнётся въезд? – спросила Бьянка.

– Видите, как там на западе заволакивает тучами? – сказал он. – Не нужно пророка, чтобы угадать, что пока они медленно доползут от шатров до города, обязательно начнёт капать дождь и нашим парадным уфцам атласы и бархат намочит.

Мерло начал весело смеяться.

– Если речи закончились, – прибавил он, отпуская поводья коню, – они должны уже выехать из города, но если бы даже дождь висел над ними, не поспешат, потому что такой торжественной кавалькаде не подобает двигаться иначе как шагом.

Сказав это, он приложил руку к берету, поклонился женщинам и, крикнув толпе, чтобы расступилась, поскакал дальше к замку.

Потом снова прошло много времени, прежде чем от Флорианских ворот через тесные толпы прошёл ропот, объявляющий, что торжественная процессия приближалась. И, как заранее предсказывал Мерло, весенняя туча на самом деле медленно подошла, небо стало серым, начал капать дождик, а оттого что дело было к вечеру, старые люди предсказывали, что дождь будет золотым.

Наконец народ на улице расступился и показались первые люди из кортежа. А было на что смотреть! Каждый из панов хотел быть первым; таким образом, отряды не только великолепием, но численностью были существенные; люди ехали по двое, самое большее по трое, но каждый отряд казался очень многочисленным и длинным. Друзья и враги, довольные и недовольные среди этих панских дворов, которые окружали молодую королеву, должны были отдать первенство архиепископу-примасу, Гамрату. Этот новый человек представительностью и роскошью, и даже многочисленностью людей опередил Тарновских и Кмитов. Это было для него важно. Его постоянно упрекали в плебействе, здесь он хотел показать, что он выше самых влиятельных панов. Его люди были подобраны старательно, красивые, сильные, с прекрасной фигурой. Большая часть была одета по-польски, в пурпурные жупаны и контуши из ткани золотистого цвета, но чело составляли панцирные архиепископа – серебряные доспехи, красные чамары, а на плечах крылья из белых страусиных перьев в серебряной окантовке.

Сколько всё это стоило Гамрату! Его недруги с иронией говорили, что, должно быть, он достал костёльное серебро, а другие шептали, что он много задолжал купцам.

Рядом с этим отрядом архиепископа, в котором могло быть, на первый взгляд, до трёхсот человек, только один мог великолепием стоять наравне, но он был меньше по количеству человек. Это был отряд гетмана Тарновского. Но старому пану из паном не было нужды прилагать усилия и думать рисоваться; его отряд был не так велик и одет он был на испанский манер. Он наверняка одел бы их по-польски, но, узнав о Гамрате, не хотел с ним соперничать. Там тоже были прекраснейшие лошади, а люди не так молоды, но зато великие духом, настоящие рыцари, которые прошли не один победный бой.

Каштелян Познаньский, Анджей из Горки, сам нарядился по-итальянски и людей одел. Князья Радзивиллы возглавляли польские роты, которым для изюминки добавили литовских татар в жёлтах атласах, а для того, чтобы вести коней, четырёх негров, одетых парадно. И тут была потрясающая роскошь, княжеская, с какой этот род обычно всегда выступал.

Ходкевич, литовский подчаший, не хотел им и другим литвинам уступать, разнообразив свои отряды, одев их по-разному. Он сам ехал впереди в полных позолоченных доспехах восхитительной работы и таком же шишаке, с щитом, затейливо инкрустированном. За ним сначала четверо в алом дамаске, два маленьких отряда по пять человек в белых шёлковых одеждах, дальше восемь в серебряных доспехах с серебряными забралами, на которых сидели гербовые грифы.

Но кто это сосчитает и опишет!?

Костелецкий, Роздражевский, даже пан Северин Бонер, который не хотел быть хуже других, выделялись из этой бесчисленной второй группы, медленно направляющейся к замку и предшествующей молодой королеве.

Зрители, которые в начале сжались, издавая окрики восхищения, наконец устали, когда не могли дождаться королеву. Один за другим шли отряды, менялись цвета, друг за другом следовали всё новые костюмы, но карет не было. Дождь, который начался сразу, теперь уже шёл спокойно, но так, будто не думал в скором времени перестать.

Только после того, как проехали все эти отряды, ропот и крики объявили карету королевы. Дземма подняла голову. Возле неё должен был ехать Август.

Так было в действительности.

Бледная, уставшая молодая пани сидела в позолоченной карете, обитой алым бархатом, которую тянули восемь сивых коней, чудесно подобранных, а рядом шли пятнадцать пажей, одетых по-итальянски, и шестеро оруженосцев в красном бархате.

Рядом с дверью открытой кареты скакал Август, которому сопутствовали князь Прусский и князь Ежи. Молодой пан в белом серебристом костюме выглядел красиво и пански, но его лицо вовсе не сияло радостью, а глаза не поворачивались к наречённой, но уставлены были в толпу впереди.

Дземма поднялась, приблизилась к окну, выклянчивая и прося взгляда – но с гневом села на сидение. Август проехал рядом с домом, не обратив взгляда, забыл, что видел там её какое-то время назад.

Итальянка не могла утаить своего гнева. Вскочив, она хотела тотчас возвращаться в замок, но было совсем невероятным протиснуться через улицу. Кортежу королеву не было конца, а повсюду такая огромная толпа, что ни Дудич с Монти, ни несколько человек слуг, взятых в помощь, не смогли бы проложить дорогу.

Поэтому женщинам пришлось ждать, пока народ кое-как не рассеется. Тем временем кареты шли одна за другой, потому что теперь наступила их очередь. Сначала за королевой в такой же позолоченной карете с красным бархатом, шесть лошадей под бархатными попонами, ехали Кристина из Шидловецких, княгиня Олесницкая, и её сестра, жена гетмана, которые были высланы на встречу с молодой государыней. У двух сестёр, не желающих соперничать друг с другом за превосходство, кареты и возницы были совсем одинаковые. За их каретами в каретах чуть более скромных сидели дамы и девушки фрауцимер молодой государыни, по большей части немки, женский двор гетмановой и княгини.

Что шло дальше, это уже к торжественному кортежу не принадлежало, и на это любопытная толпа, которая начала рассеиваться, не обращала внимания. Теперь все хотели попасть в замок, чтобы там быть свидетелями приёма молодой пани, но дворы были переполнены, костёл, в который сперва должна была войти молодая пани, мог поместить только избранных.

Итальянка давно выходила из себя, пытаясь вырваться; хотел и Дудич вернуться к своим обязанностям, но в ближайшее время было невозможно пытаться попасть в Вавель. К счастью, Мерло, который это предвидел, а ему нужна была Дземма, любовница государя, нашёл возницу и незанятую крытую придворную карету и велел ехать к дому забрать дам королевы. Монти и Дудич выбирались уже пешком с ними, когда подкатила карета спасителя. У итальянца не было поручения забрать ещё кого-то, кроме женщин, поэтому, когда те сели, он тронулся, никого больше не дожидаясь.

Бросив Монти, Петрек, который по причине спешки не мог себе искать коня, пустился в замок пешком. Все случайно собравшиеся на первом этаже каменицы напротив костёла Св. Войцеха расстались не прощаясь. Только тот гибкий и энергичный итальянец, который дал отповедь Монти, добровольно пристал к Дудичу и, выбрав его себе каким-то особенным чувством симпатии, предложил проводить в замок. Он взял даже ради безопасности его под руку и, начав весёлую беседу, выражал сильное желание познакомиться с ним поближе.

Это доказывало необыкновенную точность глаза у незнакомого венецианского купца, потому что честный, но не дальновидный Дудич, к которому обычно люди не тянулись, из благодарности к тем, которые проявляли к нему какую-то симпатию, легко к ним приставал. Заключив однажды с кем-нибудь знакомство, добродушный человек давал из себя вытянуть всё, что угодно, и был для такого любопытного чужеземца бесценным сокровищем. О нём в шутку говорили, что иногда от него можно было узнать то, что он и сам не знал.

Болтливый, проворный, весёлый итальянец сначала признался Дудичу, что прибыл сюда ради торговли на время свадьбы, а торговля требовала связей и знакомств, поэтому он хотел прислушаться на дворе. В свою очередь он предложил приятелю свои услуги, хотя чем они были и какие, было трудно понять.

Дудич не отталкивал итальянца. Сказал ему, где живёт, когда и как можно с ним встретиться. Так они вместе дошли до замка, а этим временем незнакомец так отлично сумел воспользоваться, что Дудич почти не закрывал рта, отвечая на всё новые вопросы. Все они, естественно, касались особ, принадлежащих ко двору, потому что купец с товаром наверняка больше рассчитывал на них.

Когда, попрощавшись у ворот с итальянцем, Дудич вошёл в замок, в костёле на Вавеле уже первая встреча и приветствие, благословение духовенства и молитвы закончились.

Старый король, который очень заботился о том, чтобы молодая государыня слишком не уставала, вынужденная весь день ехать, стоять, кланяться, слушать в неудобном платье, попросил духовенство, чтобы костёльная церемония продлилась недолго. Во дворе Дудич узнал, что королева Бона, которая сначала хотела выдать себя больной и не выходить на встречу в костёл, в конце концов вместе с мужем и тремя своими дочерьми была вынуждена там появиться.

На всех молодая пани произвела одинаковое впечатление: пробуждала сострадание и симпатию. Казалась бедной, мягкой и доброй. Сигизмунду Старому она улыбалась с детской наивностью, чувствуя в нём отца и опекуна.

Зато королева Бона ни словом, ни лицом не показала ей ни малейшего чувства, ничего, кроме холодного и гордого равнодушия. Те, у которых была возможность в этот вечер поговорить с гетмановой Тарновской и ксендзем на Олесницы, говорили, что две молодые дамы будущей королевы не могли её нахвалить, превознося её доброту, вежливость, любезность, терпение, и пророча Августу с этим ангелом счастливейшую жизнь.

Двор, от глаз которого ничто не ускользнуло, шептал, что король держится холодно по отношению к будущей супруге, кроме того, что ему наказывал церемониал, не давая ни малейшего знака рождающейся симпатии.

Когда они медленно ехали от шатров в замок, глаза молодой пани постоянно искали жениха, обращаясь к нему с интересом и сердечной симпатией – но король не отвечал на этот взгляд.

Даже не заговорил с ней, когда, возвращаясь к карете, имел для этого время и возможность.

– Всё скоро изменится, – говорили одни, – женщина красивая и, должно быть, удивительно добрая; король к ней привяжется.

Другие предвидели иначе и покачивали головами.

В замке по возвращении из костёла достойнейшие гости вскоре сели за стол. Будущую пару посадили рядом, но сидевший напротив Сигизмунд Старый больше смотрел на невестку, чаще с ней разговаривал, нежней о ней заботился, чем Август, который практически не смел поднять на неё взгляда. Королева Бона тоже сидела гордая и молчаливая, закусив губы, не скрывая своего гнева, а сколько бы раз не взглянула на будущую невесту, её глаза приобретали зловещий блеск.

Компанию оживляли только отец весельем и хорошим настроением, круг его друзей, две дамы-спутницы, Тарновская и Олесницкая.

Усталось от дороги, за которой назавтра должны были последовать венчание и коронация, из соображения хрупкого телосложения Елизаветы, вынудили её скоро отпустить на отдых. Бедная жертва, падающая под тяжестью платья и утомления этого дня, она до конца улыбалась, пыталась выдержать мужественно, бледнела и краснела, но не показала на себе, что держалась из последних сил.

Когда это происходило в больших комнатах, освещённых и нарядных, во всём королевском блеске и великолепии, девушки-фрауцимер наспех приготовили временное помещение, назначенное для Елизаветы, чтобы та могла в нём отдохнуть.

Беспокойная, бледная, но храбрая охмистрина, подруга, заменяющая мать, Кэтхен Холзелиновна, в мгновение ока постелила кровать, достала платье и бельё, и ходила молчаливая и беспокойная, ожидая свою бедную пани. Знала она её и её силы лучше, чем кто-либо на свете, потому что была при ней с детства, потому что любила её как мать. Поэтому такое беспокойство охватило Кэтхен теперь, когда рассуждала, хватит ли ребёнку сил, чтобы справиться со всеми впечатлениями и тяжёлым трудом, какие её тут ждали. Кэтхен не хотела ничего есть, не присела, не могла успокоиться, пока не дождалась свою госпожу.

Ежеминутно она подбегала к дверям, прислушивалась к шорохам, доходящим туда из покоев, и ломала руки, по мере того как наступал вечер, а её пани не приходила. Время казалось ей бесконечным.

Наконец в коридорах послышались тихие шаги, Холзелиновна схватила свечу и выбежала. Ей вели несчастную жертву, которая шла бледная, с улыбкой на губах, но воспитательнице хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что она плелалась к ней уже из последних сил.

К счастью, когда Кэтхен привела её в спальню, у двери не настаивали, чтобы молодая пани оставалась дольше на дворе, и охмистрина могла тотчас запереть дверь.

Бледная, задыхающаяся Елизавета упала на стул, в её глазах были слёзы, но она ещё улыбалась. В сильной спешке воспитательница начала сама её раздевать, растёгивать платье, снимать цепочки, избавляться от пояса, сбрасывать обувь. Две девушки помогали, никто не сказал ни слова. Наконец Кэтхен им кивнула, чтобы отошли, и, накинув на Елизавету ночной плащик, хотела её сразу положить в кровать, когда бедная жертва подняла руки, повесила их на шее воспитательницы, заплакала, подавляя рыдания, её лицо покрыла смертельная бледность, глаза закрылись – она была в обмороке.

Был ли это обморок? Холзелиновна наверняка знала это состояние своего хрупкого ребёнка, потому что, несмотря на страх, какой испытала при виде его, осталась неподвижной, не коснулась её пальцем, не пыталась резко привести в себя.

Белые руки молодой женщины застыли, всё тело болезненно напряглось, дыхание, казалось, прерывается в груди, а на побледневших губах появилась белая пена, которую страдание изъяло из груди.

Кэтхен неподвижно стояла, но не теряя присутствия духа. Медленно положила больную на край кровати, дала ей понюхать какую-то жидкость и начала слегка потирать виски. Она ничего ей не говорила, не спешила приводить её в сознание, словно знала по опыту, что это состояние продлится какое-то время, и что его ничем сильным прерывать не следует.

Лицо Елизаветы было мраморно-бледным, но его мягкое выражение немного изменило страдание. Ещё более неприятное впечатление производили прямые и окоченелые руки и тело. Холзелиновна, стоя над ней, молилась со сложенными руками, по её щекам текли слёзы, а взгляд со страхом бегал к дверям, потому что боялась, как бы кто-нибудь чужой не вломился и не увидел больную в этом стостоянии, которое для всех было тайной.

Королева долго лежала неподвижно, с напряжёнными ручками, словно мёртвая… а воспитательница стояла так над ней безмолвная и дрожащая, когда наконец из уст послышалось лёгкое дыхание, онемевшие члены начали сгибаться и беспомощно опускаться, веки немного поднялись. Кэтхен слегка потирала виски и осторожно приблизила к губам уже приготовленный напиток. Почти незаметный румянец оживил побледневшее лицо, жизнь возвращалась.

Елизавета задвигалась, веки полностью открылись; она увидела стоящую над ней Кэтхен, вытянула к ней руки и забросила их на шею. Мягкая, дивная улыбка, как если бы она пробудилась из обычного сна, пробежала по её губам. Казалось, она не понимает, не помнит, что с ней делалось. Возвращалась к той минуте, когда силы её оставили.

Она чувствовала себя только более слабой и страшно уставшей, но поданный напиток её отрезвил.

– Кэтхен, – шептала она, – это всё очень, очень долго продолжалось. Не правда ли? Ты его видела? Моего наречённого короля? Не правда ли, что он очень красив? Таким я представляла его себе по картинке, который прислали матери. Что за благородные черты, какая панская фигура! И ради меня надел немецкую одежду. О! Я хорошо это поняла! Он не смел на меня взглянуть, чтобы я ещё больше не смешалась. Ноги подо мной подогнулись, в глазах сделалось темно!

С каким великолепием они меня принимали, с каким сердечием! Старый король обнял меня как собственное дитя.

Я видела и чувствовала его слёзы. Буду любить его, как отца.

Холзелин слушала не отвечая, держала в руке рюмку, прикладывала к её губам напиток. Грустное выражение лица рисовало душевную тревогу.

Елизавета вполголоса продолжала:

– Правда, что он очень красив? О! Я давно его люблю и он тоже должен меня любить. Он робок. Я часто глядела на него, когда он ехал рядом со мной… но он редко обращал глаза в эту сторону… боялся! Столько тысяч людей на нас смотрело. Из этих тысяч он самый красивый, самый первый! Правда, Кэтхен? О! Как я буду его любить!

Холзелин молчала, иногда незначительным движением головы то подтверждая, то давая почувствовать, что внимательно слушала.

– А ты видела старую королеву? – прошептала она.

Елизавета улыбнулась, как раньше.

– Я постоянно на неё смотрела, – сказала она. – Мне говорили, что она ревнует из-за сердца сына, которого очень любит, но она убедится, что я, я помогать ему буду, чтобы она полюбила меня. Она должна быть ко мне милостива. Лицо у неё суровое, грозное, но для меня оно прояснится, когда узнает, какою я буду доброй дочкой для неё.

– Кэтхен, ты заметила, как он был красив на этом коне рядом с моей каретой? Ни князь Прусский, ни тот другой с ним соперничать не могли. Выглядели как слуги.

Она рассмеялась. Холзелин над ней наклонилась.

– Завтра, – сказала она тихо, стараясь удобно положить её в кровать, – завтра для тебя будет тяжёлый день, дитя моё, королева, ты очень устала, очень, отдохни.

– Да! – вздохнула молодая пани. – Но в голове столько картин, воспоминаний, мысли путаются. Не знаю, засну ли. И радуюсь и боюсь. Кэтхен, и смеяться бы хотела, и плакать.

Она вытянула к воспитательнице белые ручки.

– Сядь возле меня, моя дорогая няня, – произнесла она, – так же, как раньше у моей колыбели; когда чувствую, что ты рядом, мне спокойней, я в большей безопасности.

Постепенно её глаза начали закрываться, но вдруг она открыла веки.

– Кэтхен, – сказала она, – он будет меня любить, правда? Я его так уже сейчас люблю и стану для него такой мягкой, послушной, такой любящей. Он выглядит грустно, но он наверняка будет счастливым и весёлым.

– Спи и не мечтай! – сказала, укутывая её, Кэтхен. – Разбудят тебя с утра и снова будут мучить целый день.

Не докончив, она вздохнула. Послушная Елизавета сомкнула веки, всё ещё обманывая улыбкой воспитательницу, хотя чувствовала себя страшно уставшей. Холзелиновна не отошла от кровати, пока не увидела, что она действительно спит; вытерев слёзы, она села и начала молиться.

Когда это происходило в спальне молодой королевы, дальше в глубине, в пустых и тёмных коридорах было не видно ни души. Двор ещё пировал внизу. Только король и более сиятельные гости разъехались и разошлись.

В своей спальне королева Бона снимала с себя одежду и драгоценности, не скрывая гнева и нетерпения. Девушки-служанки, стоявшие и ползающие на коленях возле неё, дрожали от её взгляда и резких движений, которыми она их толкала. Цепочки со звоном падали на пол, она разрывала одежду, снимая её, срочно хотела освободиться от этой одежды, как от кандалов.

Ни одна из служанок не могла произнести ни слова. Едва раздевшись, Бона упала в кресло, когда Август ещё в парадном наряде в этот день показался на пороге.

Мать вытянула к нему руки, а когда приблизился, она пылко обняла его. Присутствие служанок не позволяло ей заговорить, но при виде молодого короля они тут же все разбежались.

Август сидел с опущенными глазами, со растерянным и грустным выражением лица.

– Твой отец, – начала Бона, – вынуждает меня принять её как невестку… я её ненавижу! Она хочет вырвать у меня твоё сердце, она враг! Будь мужчиной, сопротивляйся насилию над нами. Пусть возьмёт корону, но сердце твоё, любовь твою иметь не будет. Это ребёнок, а какая хрупкая!

Болезнь ей досталась от родителей… любовь её, жизнь с ней может быть ядом. Я не хочу, чтобы вы с ней жили, я должна тебя защитить!

Говоря это таким прерывистым голосом, Бона хватала сына за руки, настойчиво преследовала его взгляд, пыталась угадать его мысли. Август сидел холодный и непостижимый. – Иди уже, – сказала наконец Бона, – иди, не хочу, чтобы тебя видели у меня. Старику донесут, что я склоняю тебя к бунту и подговариваю.