Текст книги "Две королевы"

– Заступитесь, ваше королевское величество, – добавил Петрек, – скажите вашей милостивейшей матери, чтобы отдала мне жену.

Король пожал плечами.

– Я могу это сделать, – сказал он, – но заранее предвижу, что она не послушает мою просьбу.

Дудич сильно визжал, считая огромные потери, какие уже понёс ради неблагодарной. Ему велели прийти на следующий день. Наедине с матерью Август редко теперь бывал, и избегал того, чтобы не подвергаться пустым упрёкам; но он хотел отдалить Дземму. Теперь он её стыдился.

После обеда зайдя на минуту в столовую комнату в стороне, Август проговорил, что Дудич ему жаловался и требовал отдать ему жену.

– Люди и в том меня готовы обвинять, – прикрикнула Бона, – что я даю ей приют! Но это моя старая воспитанница и служанка. Спряталась под мою опеку, потому что муж – грубиян неотёсанный, который с ней обращаться не умеет. Я не держу её, может ехать, куда хочет, но выгнать не имею сердца.

Она будто с упрёком поглядела на сына, что у него не было сердца. Август шепнул, что из Вильна она ушла с Тестой и показала себя легкомысленной.

– Теста! – ответила Бона. – Сопровождал вместе её и Бьянку. Он также пожалел покинутую всеми, потому что и ты её в Вильне бесчеловечно принял, хотя раньше была тебе очень дорога.

– В Вильне на меня смотрели тысячи глаз, – ответил Август. – Я не мог сделать того, что она хотела, потому что она прямо в замок ломилась.

– Она тебя любит, – сказала Бона тише, – вины её я не вижу.

Король молчал.

– Мне кажется, – добавил он, отходя от Боны, – что она сделала бы лучше, вернувшись к мужу.

– А! Вернуться не может, – рассмеялась Бона, – ибо никогда с ним не была.

На этом посредничество короля окончилось. Когда Дземму спросила, она гордо ответила, что Дудича, простого батрака, знать не хочет и жить с ним не думает. О Тесте речи не было, который как бывший кавалькатор молодого короля искал себе место на дворе у одного из влиятельных панов, и легко его мог получить.

Когда потом Дудич появился у молодого короля, Мерло ему от его имени сказал, что от королевы и от Дземмы ничего не добился.

– Что же мне делать? – рыдал Дудич.

– Ба! На вашем месте, – ответил Мерло, смеясь, – я признал бы за ней победу и знать бы её не хотел.

– Это не может быть! – воскликнул Дудич. – Люди надо мной будут смеяться.

– Они уже и так смеются, – ответил Мерло.

– Ну, тогда нужно убедить, что я, когда что решил, умею на своём поставить.

– Как? – спросил Мерло.

У Петрека уже был, как оказалось, весь план в голове.

Девушки королевы ходили купаться в Буг, их сопровождала пани Дудичева. Место, в котором под ивами и лозой они искали прохлады и отдыхали, было отдалено от города и обозов. Упрямый Петрек хотел устроить там засаду, похитить жену и увезти её домой. Он признался в этом Мерло, который смеялся и потакал.

– Как вы думаете, – спросил Дудич, – прикажет меня старая королева преследовать?

– Не думаю, – сказал Мерло, – у неё здесь достаточно дел, а Дземма ей теперь не так нужна, чтобы излишне о ней заботиться. Если вы так сумеете, чтобы сразу у вас её не отобрали, никто, небось, за ней не погонится, разве что Теста, а тот сил не имеет и людей не соберёт.

Спустя несколько дней вечером разошлась новость, что из фрауцимер старой королевы похитили прекрасную итальянку, и как в воду канула, когда пошла купаться. Охмистрины и девушки, которые с нею были, особенно Бьянка, рассказывали, что видели, когда какие-то вооружённые люди связали ей рот и отнесли в карету, которая немедля галопом пустилась к тракту.

А оттого что и Дудич исчез, и Мерло не был обязан хранить тайну, вскоре узнали, что он забрал собственную жену, за что зла на него не держали.

Теста же, который у Ходкевичей нашёл место, не мог и не думал её преследовать. Королева Бона сетовала об этом насилии сыну, который очень сильно ручался, что ни о чём не знал.

– Ваше величество, вы выдали её за этого человека, – сказал он, – о чём я вовсе не знал; ничего удивительного, что он потребовал свою собственность.

Королева Елизавета хорошо знала о Дземме и всегда её боялась, поэтому великое бремя упало с её груди, когда Холзелиновна пришла объявить, что итальянку похитил муж и увёз неизвестно куда.

– Лишь бы королева Бона вины за это происшествие на нас не возложила, – произнесла Елизавета, – потому что чуть что, это всегда на мой счёт приписывают.

Молодая государыня правильно угадала, потому что действительно со двора старой королевы пустили информацию, что послы и люди короля Римского по наущению королевы Елизаветы подговорили совершить кражу и помогали в ней.

Хотя итальянка не казалась уже опасной, все были рады, что от неё избавились, а Август, когда Мерло об этом рассказывал, не сказал ни слова. Его любовь к ней давно угасла.

Чем ближе был день закрытия сейма и отьезд мододых короля с королевой в Литву, тем сильнее Бона неистовствала; она предпринимала всевозможные усилия, чтобы если не запретить отъезд, то по крайней мере его отсрочить. Дошло до того, что она показывала жалость к Елизавете, которая в Литве могла быть лишена лекарей, когда в Кракове они были на выбор, а состояние здоровья требовало внимательного ухода.

Но у Августа было два доктора – поляк и итальянец – которые, может, и не равнялись славой со Струсем и астрологами, докторами Боны, по его мнению, их было достаточно.

Зная, как раздражало мать каждое более нежное сближение с женой, во время пребывания в Бресте молодой король видел её мало, коротко и только издалека, что она хорошо понимала и не жаловалась на это. Она полностью жила в том блаженном будущем, какое себе обещала.

Напрасно Бона тайно интриговала, чтобы отсрочить передачу Августу власть над Литвой. До сих пор послушный Сигизмунд поддавался усиленным настояниям не только Литвы, но и польских сенаторов, находя справедливым, чтобы тот, кто после них должен был взять бразды правления над всем краем, отасти учился трудному искусству править людьми.

Это было решено, объявлено, и Бона со своим лагерем, у которого в Литве было мало сторонников, потерпела крупное поражение. Это словно предсказывало ещё более крупные потери.

Прежде всего её мучило то, что сын в то время, когда был в Бресте, не только не старался вернуть её расположение, заново подпасть под её волю, помириться, но явно избегал всяких возможностей оставаться с ней наедине, и с большим уважением, но с ещё большей холодностью с ней обращался.

Она плакала теми горькими слезами гнева, которые не приносят облегчение боли, но ещё отравляют. Все, кто к ней приближался, находил её более дикой, более неприятной, более недоступной, чем когда-либо. У неё осталось только единственное оружие: несметные сокровища, собранные в Кракове и Хецинах, которые и теперь ещё умела приумножить. Старый король, хоть слабый, ещё обещал жить, а покуда он был на троне, она чувствовала себя госпожой. На сына она уже вовсе не рассчитывала, но не думала ему уступить. День смерти Сигизмунда должен был быть началом борьбы.

* * *

Каким образом съезд, созванный в Бресте, стянув туда обеих королев, задержал их в этом приграничном поселении, в неудобном лагере вплоть до октября?

Ответ на этот вопрос, может, нужно спросить у старой королевы, которая, на первый взгляд ни во что не вмешиваясь, умела, не сама, а через своих, так ловко интриговать, что всегда что-нибудь сдерживало отъезд из Бреста.

Чем скорей хотели молодые супруги соединиться, а Август наконец взять бразды правления Литвой в свои руки, тем Бона, ещё рассчитывая разделить сына с женой и сохранить над ним свою власть, мудрей откладывала окончательную развязку.

Она хвалилась тем, что в Литве у неё было много друзей и союзников; тем временем те, что в правлении Сигизмунда Старого действительно через неё и Гамрата выхлопотали там должности и платили за них, чувствуя, что Бона теряет власть над сыном, все обратились к нему. Помощь, на которую она рассчитывала, подвела её.

С Августом же, вместо того, чтобы помириться, отношения стали такими враждебными, что уже в Бресте двор молодого короля, который был ему предан, с двором Боны и Гамрата был явно на вражеской стопе.

Где бы Август не столкнулся с приспешниками Боны, доходило до дерзостей, до угроз, и только старшие не допускали драки.

Молодой король по доброй воле не приходил к матери, видел её только рядом с отцом или публично, не шёл к ней, и она тоже, показывая ему гнев, не приглашала его к себе.

Раздражённая и гневная, она давала почувствовать это Елизавете равно как и Августу, и обоим старалась навредить у отца.

Что до первой, как раньше, так и теперь, королеве не везло, что до другого, Сигизмунд, немного ревнивый от того, что сыну показывали больше любви, легче прислушивался к клевете и подозрениям. Он и сейчас не показывал ему более милостивого лица, бурчал, жаловался и всегда ему было, в чём упрекнуть. Всё это время Бона держала Елизавету при себе и Сигизмунде, так что доступ к ней мужа был практически невозможен. Август приходил ненадолго, чтобы поздороваться с женой, шептал ей, чтобы имела терпение; она ему, бедная, улыбалась, в его взгляде черпая силу для выдержки, и так целые месяцы проходили на выжидании.

Между тем, Сигизмунд, если не болел, то слабел и явно терял силы, а со здоровьем уходила прежняя сила духа. Чтобы приобрести свободу, он, часто сам не ведая, чего Бона от него требовала, соглашался на всё. Итальянка умела использовать это положение.

Наконец, когда после стольких тщетных усилий поездка в Литву неизменно входила в программу, а наступающая осень начинала угрожать дорогам и воздуху, нужно было определить день отъезда. С какой радостью услышали о нём молодая королева, Август и литвины, которые ждали своего будущего великого князя, дабы отвезти его в Витовтову столицу, описать трудно. Бона стиснула зубы, а глаза её говорили: «И там вас моя рука достанет!»

Наконец наступил этот торжественный день прощаний, с богослужением в костёле, с поклонами, с объятьями, со слезами, и вся свита, сопровождающая молодого короля, радостно отправилась к Тыкоцыну, Гродно и Вильну.

Эта свита богатейших панов, потомков наиболее известных семей, которая окружала Августа, была прекрасна. Молодая пани могла смотреть на неё с гордостью.

Радзивиллы, Ходкевичи, Пруньские, Виршилы, Гастольды в тех нарядах, какие в то время были в ходу на всём Божьем свете, каждый также с отборной и нарядной горсткой людей, с каретами, лошадьми, пажами, оруженосцами окружали алую карету своей молодой госпожи.

Среди тех молодых и важных магнатов некоторые личности отличались таким вкусом и элегантностью, что обращали на себя внимание. Старики с бородами, ниспадающими на грудь, юноши с перьями на шлемах и позолоченных нагрудниках, с разноцветными щитами у сёдел, с татарами, плечи которых украшали золотом обшитые колчаны, яркие цвета слуг, препышные кони растянулись на тракте на милю. По очереди то одна горстка, то другая приближалась к карете и несла возле неё караул.

Август не мог ехать вместе с женой в карете, но сел на коня в обществе Радзивиллов и Ходкевича, сопровождая её у ступеньки кареты.

Елизавета с Холзелиновной занимала наполовину открытую карету, так что она свободно могла бросать взоры на любимого супруга. Наконец после такой долгой тоски они были вместе, были одни и ничто и никто не мог им помешать быть друг с другом и любить, вечно, вечно…

С бьющимся сердцем королева думала только об этом, и ей казалось, что в глазах мужа читала ту же мысль, обещание вечной любви. Они пережили страшные, долгие месяцы испытаний, переболели доступ в этот рай, который их ждал.

Когда теперь ей в голову приходил суровый, издевающийся взгляд Боны, она ещё дрожала. Он, казалось, её преследует; казалось, эти глаза, покрытые нахмуренными веками, она видит перед собой. Тогда она обращала взгляд на Августа, который ехал весёлый, улыбающийся и такой красивый.

Она дёргала Кэтхен и шептала ей на ухо:

– Смотри! Смотри! Разве не видно в нём короля и пана? Разве это не самый красивый из рыцарей и самый благородный из людей?

А про себя повторяла:

– Теперь ничего, ничего уже разделить нас не может, ничего, разве что смерть. Даже смерть не разлучит, потому что наши гробы на вечный покой встанут рядом.

Видя её такой взволнованной, Кэтхен в сильной тревоге пыталась её успокоить. Она долго боялась этой встряски любимого существа, а теперь внезапного счастья аж до безумия возбуждённой воспитанницы.

Осень, хоть и поздняя, как если бы небо благоприятствовало долго преследуемым, выделила дни безоблачные и прекрасные. На деревьях держались листья, живо раскрашенные красками осени, в воздухе летали серебряные нити волшебной пряжи, солнце мягко светило на небесной лазури. В воздухе был запах сухих листьев и колосьев, у дороги последние цветы бледными головками приветствовали королеву, которую всё забавляло как ребёнка.

И хотя местность вдоль дороги вовсе не была красивой, хотя часто и долго тянулись жёлтые пески с чёрными пихтами и ещё более чёрными кустами можжевельника, королева всё находила красивым, восхитительным.

Ночлеги и выпаски по причине значительного числа людей и коней должны были так назначать, чтобы для молодой пары нашлось для отдыха несколько комнат. Остальные останавливались в хатах, сараях и в богатых и заранее разбитых палатках, в которых, может, не раз было удобней, чем под кровлей. В лагере царило веселье, чувство какого-то освобождения, которые отражались на всех лицам, звучали в каждом слове. Тот, на кого взглянула молодая пани, ей улыбался, с радостью бежал послужить и на что-нибудь пригодиться. Казалось, все, паны и слуги, были равно в неё влюблены. Ничего другого было не слышно, только похвалы красоте, обаянию и выражению доброты, разлитому по её лицу.

Солнце ярко зашло за тёмные леса, когда весь этот кортеж остановился, наконец, у старой усадьбы, которую ста-новничьи приготовили для короля и королевы. По тогдашнему обычаю для такого приёма достаточно было четырёх стен, лавок и столов, остальное ехало на повозках. Стелили ковры, расстёгивали опоны, покрывали пол, столы, даже двери и окна, приносили дорожный инвентарь, и в мгновение ока пустошь волшебно превращалась в нечто наподобие дворца.

Совсем так же в Краковском замке, когда в одной из пустых зал король с королевой хотели посидеть с гостями, слуги приводили их в порядок. В камине уже горел огонь из сухих ольховых дров, которые горели таким красивым разноцветным, спокойным пламенем.

Комнат было достаточно для всех и спальня с уже растеленной кроватью ждала супругов; а напротив, на накрытые столы приносили миски и жбаны, чтобы они не ждали ужина. Всё складывалось волшебно, а прекраснее всего то, что Елизавета нигде не боялась встретить взгляда Боны, что могла смело поднять глаза, смотреть и говорить мужу, а он также не боялся показать ей свою любовь. Холзелиновна с детских лет никогда не видела своей воспитанницы такой счастливой, такой весёлой и такой красивой от этого счастья, сияющей. Она не могла на неё насмотреться. Только этот необычный блеск её глаз, это сильное волнение немного её беспокоили.

– А! Боже мой! – думала она. – Если она безнаказанно перенесла столько боли, разве не могла бы вынести счастья? Оно даёт здоровье и жизнь.

За столом супруги сидели вместе и Литва пила за здоровье молодых, желая им царствовать долгие годы, и клялись в верности и любви. Даже обычно серьёзное и слегка грустное лицо Августа приобрело более радостное выражение, он помолодел. Холзелиновна постоянно стояла за стулом своей госпожи, сама ей прислуживая; какой-то страх не позволял отдалиться ни на шаг. Иногда чувствуя её за собой, Елизавета с улыбкой оборачивалась, наливала ей вино, подавала еду, но старухе ни пить, ни есть не хотелось.

После ужина король с литвинами вышел к дому, потому что ночь была звёздная и прекрасная, а вокруг веселился народ, приятно было слушать.

В душе Августа, как и в сердце Елизаветы, лежал какой-то покой и чувство освобождения. Он впервые был сам себе господин и пан над государством, над которым имел гораздо более сильную власть, чем отец в Польше. Его отцы и праотцы правили этой землёй, это была его отчизна. Он чувствовал там себя как дома и ему было отрадно.

Ему было отрадно, когда думал об этой бедной жене, от которой жестокая рука матери отделяла его так долго.

Он обещал вознаградить эту несчастную жертву за всё, что она выстрадала ради него. Он лучше всех знал, чем могло быть это преследование на каждом шагу, эта неумолимая ненависть.

В спальне Холзелиновна, не давая приблизиться к королеве, сама снимала с неё дорожные одежды, которые достаточно её обременяли, потому что в карете на глазах людей она должна была быть нарядной. Сама распустила ей волосы, чтобы собрать их на ночь в шёлковую сетку; сама надела белую одежду, предназначенную для кровати, огляделась, всего ли хватало, и вышла, поцеловав ей руки, не дальше, как к двери, которая вела в комнату, предназначенную для женщин.

С бьющимся сердцем, молясь, она встала там на часах.

Щель в двери и специально приподнятая портьера позволяли ей видеть всё, что делалось в спальне. А любопытство держало её прикованной к порогу – боялась за своего бедного ребёнка. В сумерках она увидела короля, на котором была длинная одежда, подбитая лёгким мехом.

Елизавета, голова которой покоилась на подушках, поднялась. Неспешным шагом Август подошёл к кровати и увидел белые руки, вытянутые к нему.

– Мой король! Мой господин! – шептали уста.

– Моя Елзо, – сказал, наклоняясь к ней, Август, – так долго нужно было ждать эту минуту счастья… так долго…

– А! Всё забыто, – шепнула королева, – ты мой, я твоя служанка.

И Холзелиновна видела, как Август склонился к Елизавете, чтобы поцеловать её в губы, как его обняли белые руки – и крик отчаяния вырвался из уст короля.

Эти руки, которые хотели его обнять, вдруг остыли, напряглись, замерли, упали; глаза застелил туман, голова скользнула на подушки; Августу казалось, что он уже только труп держал в дрожащих руках.

Едва услышав этот крик, прибежала испуганная Холзелиновна. То, чего она опасалась, об отвращении чего молилась, пришло как молния отравить первый час счастья.

Король стоял испуганный, когда воспитательница, давая ему знаки, подошла к кровати и, медленно укладывая королеву, встала перед ней на колени.

Август молчал и был как безумный.

– Обморок, – сказала Кэтхен тихо, – милостивый пане, нужно её так оставить, не трогая, ничего не делая, это пройдёт само. Это ничего! Ничего!

Но она говорила напрасно, Август словно не слышал.

Ему приходило в голову то, что рассказывала мать; то чувство, что держал на руках труп, охватило его дрожью суеверного страха и неким отвращения. Значит, сама судьба была против него, и в тот момент, когда должен был быть счастливым, начать блаженную жизнь с любящим его существом, холодная рука судьбы вставала между ним и ею.

Уставившись на трупную бледность лица жены, Август стоял, не в состоянии двинуться; он стоял как вкопанный, и его глаза сушили слёзы, которые не могли из них брызнуть.

Проклятие матери, какой-то фатализм, неумолимая судьба… Счастье как разбитый хрупкий сосуд лежало у его ног. Оставалось бедное, невинное существо, которое велела любить жалость, и от которого отталкивал страх.

Холзелиновна, склонишись над королева, высматривала признаки, по которым научилась заключать о длительности пароксизма. В этот раз он, должно быть, будет долгим, и королева должна будет подкрепиться после него долгим сном.

Положив её на изголовье, накрыв, воспитательница слегка потянула за одежду всё ещё стоявшего в остолбенении Августа и повела за собой к двери.

Сложив руки, она опустилась перед ним на колени.

– Милостивый король, – начала она голосом, прерываемом рыданиями, – ваше величество, пане! Не тревожьтесь, избыток счастья вызвал у неё обморок… королева так вас любит и так долго была несчастна и так много вытерпела! А! Пусть это вашего сердца у неё не отбирает.

И она схватила край королевской одежды, целуя его и обливая слезами. Она подняла глаза. Август стоял мрачный, бледный, удручённый.

– Это был не обморок, – сказал он, с трудом находя слова, – это был не обморок. Это была, эта есть та несчастная болезнь, которой мне угрожали.

Он заломил руки. Холзелиновна молчала, опустив голову. – Завтра, – сказала он тихо, – она ни о чём знать, ничего помнить не будет. Клянусь вам, ваше величество, почти целый год не было подобного случая. Избыток впечатления.

Август медленно провёл рукой по глазам и лбу.

– Такова моя и её доля, – сказал он сам себе. – Куда только не тянется моя рука, всё рассыпается в пыль. Не поднесу ко рту ничего, чего бы мне судьба не отравила. Сердце отца забрала у меня мать, сердце матери забрало у меня жену, а жену вырывает у меня рука Божья!

Он заломил руки.

– В чём я провинился?

И, не отвечая и не глядя на Холзелиновну, Август, как сонный, вошёл в свою комнату, едва добежал до стула и бросился на него, пряча голову в ладонях.

У кровати Елизаветы стояла на коленях Кэтхен и заливалась слезами. Она смотрела на мёртвое личико, на оцепеневшие, напряжённые руки, на трупную фигуру девушки.

Пароксизм не скоро начал отходить; задвигались пальцы рук и губы, казалось, вновь складываются в улыбку. Из них вырвался лёгкий вздох. Но глаза не открылись. Уставшую охватил глубокий, крепкий сон, который Холзелиновна хорошо знала. Он должен был продлиться до утра, после него наступала страшная и долгая слабость.

На рассвете в лагере уже было заметно оживление, но около старого дома подкоморий по приказу короля просил сохранять глубочайшее молчание. Август равнодушно объявил, что сам чувствует себя немного нехорошо и, вероятно, будет вынужден там отдохнуть.

Узнав об этом, прибежал встревоженный подчаший Радзивилл. Все литовцы, которые входили там в окружение короля, были ещё люди старого кроя и обычая. Ни один из них не понимал ни болезни, ни усталости. Падали для сна на голую землю после несколькодневных трудов и вставали с неё бодрые и здоровые. Больные шли в баню и пили старый мёд. Радзивилл тоже ничего другого королю не рекомендовал, только баню.

– Ничего мне не нужно, кроме капельки отдыха, – сказал ему король, когда его привели в избу. – Думаю, что королева тоже рада немного отдохнуть, потому что она слабая и достаточно намучилась в Бресте.

Некоторые отряды на рассвете уже выступили вперёд, поэтому нужно было посылать за ними, чтобы поступали согласно этому изменению.

Уже был день, но прикрытые окна не впускали его в спальню, когда королева проснулась и увидела Холзелиновну, сидевшую у её кровати. По её взгляду воспитательница поняла, что она не могла вспомнить, ни где была, ни что с ней случилось.

Она с испугом огляделась вокруг.

– Моя Кэтхен, – шепнула она, – где мы? Что со мной случилось? Я спала, не правда ли? Спала! А! Это был чудесный сон. Он пришёл ко мне, я чувствовала его рядом, он склонился ко мне, затем ночной мрак всё застелил… темнота пожрала моё счастье… я заснула, убаюканная, словно на Чёрном море, вся в саванах. И спала.

– Успокойся, моя королева, – ответила Холзелиновна. – Ты была очень, очень изнурена дорогой. Что удивительного! Внезапно пришёл сон.

– А он? – спросила беспокойно королева.

– Он приказал, чтобы было тихо и чтобы тебя не будили, – сказала воспитательница.

– Он видел меня?

– Спящую, издалека. Я караулила у двери.

– А! – сказала Елизавета, ломая руки. – Этот несчастный сон!.. Всегда этот сон, что как камень падает на меня.

Из её глаз потекли слёзы.

Король, должно быть, услышал из соседней комнаты шорох разговора и вошёл на цыпочках. Она почувствовала его и тревожно накрылась одеялом. Август медленно приблизился с заметным на лице страхом, пытаясь сделать из него улыбку.

Королева покраснела, поглядела на Кэтхен, которая специально отошла. Не обращая на неё внимания, Август подошёл прямо к кровати и мягко сказал:

– Вам нужен отдых, я приказал тут задержаться. Прошу вас, пользуйтесь временем, потому что нам предстоит ещё долгая и утомительная дорога.

Сказав это, он наклонился к ней и, чуть заколебавшись, поцеловал её в лоб. Елизавета поднялась румяная и счастливая.

– Мой король, – воскликнула она, – ах, как мне стыдно, какая я гадкая соня. Вы должны меня наказать.

Эта весёлость, которая немного удивляла Августа, казалось, успокаивает его. Он сел на стоявший у кровати стул.

– Я думаю, – сказал он, – будет лучше, если мы тут весь день простоим, а вы, моя королева, останетесь в кровати и лучше отдохнёте. Никто вашего спокойствия не нарушит, а я не уйду.

Елизавета молча схватила руку короля и живо начала её целовать, но бедный король почувствовал на ней тёплые слёзы и вздрогнул. Он повернулся к воспитательнице.

– Прошу вас, не спускайте глаз с королевы, – сказал он, – а когда для вас наступит время обеда, прикажите накрыть здесь и меня позвать.

Он вышел.

– Моя Холзелиновна! – воскликнула, складывая миниатюрные руки, королева. – Ты слышала? Разве это не ангел доброты? Не лучший ли это человек из всех людей, из всех мужей лучший муж? А я несчастнейшее существо на земле.

Холзелиновна живо приближалась, но, прежде чем смогла обнять головку королевы, та упала на подушку, залитая трупной бледностью, закрылись её глаза, открылся рот, напряглись руки. Елизавета лежала без сознания, а воспитательница крутилась у кровати, ломая руки от отчаяния.

* * *

Прошёл долгий, долгий отрезок времени; молодой король жил с женой в Виленском замке. Люди, которые смотрели издалека на совместную жизни супругов, радовались их счастью.

Когда молоденькая, выглядящая девочкой, хрупкая, но красивая, как белый цветок, расцвётший в тени, королева, опустив глаза, в компании своей охмистрины приходила к замковому костёлу, к часовне могилы св. Казимира, все обращали на неё взгляды, снимали шапки и она тянула за собой сердца. Она не прошла ни одного нищего, не подав милостыни, улыбнулась самому бедному, осмелевшие дети бегали за ней с вытянутыми ручками.

Те, что стояли ближе ко двору, что её чаще видели, не могли вдоволь нахвалить её мягкость и доброту. Одни называли её белой лилией, другие – ангелом, и не было человека, который бы восхищался этой королевой.

Духовные люди восхваляли её благочестие, двор – милосердие, юноши восхищались красотой, поэты сравнивали её с греческой Еленой и воспевали её латинским виршем.

Казалось, король заботливо следит за этим сокровищем.

Но ни на его лице, ни на облике старой няни не было видно того веселья и блаженного чувства счастья, какое люди там угадывали.

Август ходил не по возрасту серьёзный, задумчивый, грустный, точно ему жизнь и правление, которые всех радовали, были втягость.

Иногда вдруг среди этого спокойного, однообразного режима жизни хмурились лица, королева не показывалась. Не видно её было, когда шла в костёл и гуляла в саду, который король заложил рядом с замком у реки, и где Елизавета привыкла кормить своих белых лебедей.

Тогда, когда неожиданно спрашивали Холзелиновну о здоровье госпожи, она отрицала, что та была больной, говорила, что немного устала и отдыхает. И спустя некоторое время она снова показывалась на дорожке, ведущей к костёлу, с той детской улыбкой и безоблачностью на бледном личике. Кто приезжал в Краков из Литвы и старый король спрашивал его, как там правит сын, все ему отвечали, превознося к небесам, а Бона иронично закусывала губы. А старик, наслушавшись похвал, бормотал, как обычно:

– Оставьте свои выговоры!

Когда говорили о молодой королеве, Бона отворачивалась, не желая слушать, возмущённая, и хотя из Вильна о её здоровье приходили успокаивающие новости, она всегда знала о какой-то болезне, и старого мужа не переставала упрекать, что отдал сына жене, которая отравляет ему жизнь и делает отвратительной.

– У неё болезнь, – повторяла она, – от которой её никто не вылечит.

– Это сказки, – отрицал Сигизмунд, и велел жене молчать.

Тогда сразу пришли в Краков тревожные новости, их подтверждали и письма Дантышка, большого поклонника Елизаветы. Королева тяжело, опасно захворала. Жаловался на это сам Август, послали за лекарем в Краков. То, что до сих пор было тайной, стало через них явным; у королевы была та страшная болезнь, которую называли Великой, а от неё доктора никаких лекарств не знали.

В течение какого-то времени сомневались, что она выживет. Август ходил, погружённый в сильную грусть. Когда уже почти всякая надежда была потеряна, Елизавета чудом поднялась с кровати и вернулась к жизни.

А когда к ней потом пришёл муж, она, схватив его руку, глядя в его глаза с большой любовью, шепнула ему:

– Я выпросила у Бога, чтобы позволил мне ещё остаться с вами.

В глазах Августа были слёзы; выйдя от жены, когда встретил Струся, который был переведён из Кракова, отвёл его в свою комнату.

– Прошу вас, – сказал он, – сделайте что только в человеческих силах, чтобы мы могли радоваться жизни и здоровью моей любимой супруги. Нет жертвы, которой мы бы для этого не были готовы сделать.

– Милостивый пане, – ответил лекарь, который ни льстить, ни лгать не умел, – то, что в человеческих силах, не принесёт большой пользы. Мы с нашей наукой слепы, а один Бог всемогущ.

Старик вздохнул и замолчал.

– Гиппократ, отец наш, – начал он потихоньку, – целую книгу написал об этом недуге и мы из неё знаем только то, что против него бессильны.

– Говорят, – ответил король, – что английские монархи имеют силу от Бога, данную при помазании, лечить такие болезни прикосновением либо пересылкой кольца, которое мы должны постараться найти.

Струсь опустил глаза.

– Следует всё испробовать, – сказал он холодно, – хоть бы и кольцо. Таинственной силы вещи мы не знаем, но если болезнь наследственная, трудно её побороть.

Август ответил:

– О болезне в семье я не слышал, а в Праге в этом не признаются. Нужно бы спросить астролога. Благодаря вашим стараниям королева чувствует себя значительно лучше, с каждым днём возвращаются жизнь и силы; мы надеемся, что эти приступы не вернутся.

– Милостивый государь, – сказал Струсь, – вашу хрупкую пани нужно как нежный цветок беречь от всякого более резкого порыва, с полудня ли он приходит, или с полуночи. Сильная радость, так же как сильная грусть, для неё вредны, за этим нужно следить.

Сигизмунд Август знал об этом очень хорошо; за королевой присматривали, заслоняя её отовсюду.

Но Бона от своих лекарей знала то же самое и ненавидела женщину, которая вырвала у неё сердце сына.

С адским расчётом итальянка добивала свою жертву. В яде, в котором её обвиняли, не было необходимости, было достаточно, чтобы ловкая рука подбросила Елизавете пасквиль, чтобы до её ушей допустили весть, которая могла её разволновать.