Текст книги "Мельник из Анжибо"

– Как, вам ничего не поверяли, а я все выболтал? Но, да будет воля его! Я вижу в этом перст Божий и готов вам вполне довериться.

– Мне хотелось бы ответить вам тем же, – сказал Большой Луи, протягивая ему руку, – потому что, ей-же-ей, я вас от души полюбил. А все-таки у меня что-то скребет на сердце.

– Как, вы еще можете подозревать меня, когда я, узнав, что она, наконец, обеднела, возвратился в Валле-Нуар только для того, чтобы подышать одним с ней воздухом?

– А может быть, пока я искал вас по всему городу, вы успели побывать у адвокатов и нотариусов и узнали, что она еще достаточно богата?..

– Что вы говорите? Разве это мыслимо? – воскликнул Лемор с горечью. – Вы смеетесь надо мной, мой друг! Вы обвиняете меня в таких нелепых поступках, что мне не хочется даже оправдываться. Но есть одно обстоятельство, о котором я расскажу вам в двух словах. Допустим, что госпожа де Бланшемон все еще богата, а в таком случае, если бы она и приняла благосклонно любовь такого пролетария, как я, мне все равно пришлось бы расстаться с ней навсегда. О, если это так, если мне суждено узнать об этом, то не сейчас, ради бога, дайте мне помечтать о счастье до завтра, прежде чем я покину этот край на год или навеки.

– Ну, видно, у вас в голове помутилось, приятель! – воскликнул мельник. – Вы до того мудрите, что я боюсь, не притворяетесь ли вы и не хотите ли меня обмануть.

– Значит, вы чувствуете не так, как я, в вас нет ненависти к богатству?

– Да нет же, ей-богу, само по себе оно мне безразлично, и я ненавижу его лишь за то зло и люблю за то добро, которое оно может мне сделать. Например, мне ненавистны деньги дядюшки Бриколена, потому что они мешают мне жениться на его дочери… А, черт, я называю имена, которых совсем не следовало бы упоминать!.. Впрочем, поскольку мне известны ваши дела, вы можете знать мои… Я сказал вам, что ненавижу его деньги. Но как бы я был счастлив, если бы мне свалились с неба тридцать – сорок тысяч франков и я мог бы посвататься к Розе!

– А я думаю иначе, и если бы у меня был миллион, я бы не стал его хранить.

– Вместо того чтобы добиться титула и сравняться с ней, вы швырнули бы его в реку? Чудак вы все-таки!

– Мне думается, что я роздал бы его бедным, как это делали христиане первых времен, у которых все было общее, хотя я знаю, что теперь это и не было бы добрым делом; ведь первые поборники равенства, отказываясь от своего имущества, строили новое общество. Они создали законы в пользу обездоленных, и эти законы стали религией. Таким образом, розданное серебро превратилось в пищу для души и тела. Возникло учение о разделении имущества, которое приобрело последователей. В настоящее же время ничего подобного нет. В идее допускают, что может существовать община, основанная на высоких и благих началах, но законы ее еще не созданы. Ведь нельзя опять начинать с небольшой общины первых христиан, необходимо разработать теорию, но ее нет, и люди не расположены принять это учение. Деньги, розданные горсточке бедняков, породят сейчас лишь жадность и лень, если никто не постарается растолковать им права и обязанности членов такого нового общества. С одной стороны, повторяю вам, нет еще достаточной ясности в самом этом начинании, с другой – нет взаимного доверия и воодушевления среди зачинателей этого дела. Вот почему, когда Марсель предложила мне последовать примеру апостолов и отдать бедным деньги, которые вызывают во мне отвращение, я отступил перед этой жертвой, потому что чувствовал себя недостаточно образованным и одаренным, чтобы знать, как употребить их на пользу человечества. Чтобы, владея богатством, сделать его полезным, как я это понимаю, надо быть не только человеком добрым, но и человеком высокого ума. Я не таков, и когда я начинаю думать о пороках и чудовищном эгоизме тех, кто владеет богатством, меня охватывает ужас. Я благодарю Бога, что он сделал меня снова бедняком; ведь я отказался от большого наследства и дал себе клятву жить только на свой заработок.

– Значит, вы благодарите Бога за свое благоразумие, которым вы обязаны исключительно его милосердию, и пользуетесь случаем, сохранившим вас от зла. Такая добродетель дается довольно легко, и вы напрасно думаете меня удивить. Я теперь понимаю, почему госпожа Марсель так обрадовалась вчера, узнав, что она разорена. Это вы вбили ей в голову подобные бредни. Все это красиво только на словах. Куда годятся люди, которые говорят: «Если бы я был богатым, я бы стал злым, и поэтому для меня счастье – быть бедным». Это мне напоминает мою бабушку, которая говорила: «Как хорошо, что я не люблю угрей, потому что, если бы я их любила, мне бы пришлось их есть». А скажите, почему бы вам не быть и богатым и великодушным? И если бы вы могли сделать хоть крупицу добра – дать хлеб тем из ваших ближних, у кого его нет, то и это уже было бы немало, и богатство в ваших руках принесло бы больше пользы, чем в руках скупца… О, я очень хорошо разбираюсь в ваших идеях, они мне понятны, я не так глуп, как вы думаете. Время от времени я читаю газеты и брошюры, из которых узнаю, что происходит за пределами наших деревушек, где, надо сказать правду, ничего нового не происходит. Я вижу, что вы сочиняете новые системы, что вы экономист, ученый!

– Нет, как ни печально, но наука цифр мне не дается, и я ничего не смыслю в том, что понимают сейчас под политической экономией. Это какой-то заколдованный круг, в котором не очень весело вертеться.

– Вы не изучали той науки, без которой нельзя осуществлять ничего нового? В таком случае – вы лентяй.

– Нет, не лентяй, а мечтатель.

– Понимаю, вы то, что называется «поэт».

– Я никогда не писал стихов; кроме того, теперь я рабочий. Не относитесь ко мне слишком сурово. Я дитя, и дитя влюбленное; единственная моя заслуга в том, что я сумел научиться ремеслу и хочу им заниматься.

– Вот и отлично! Зарабатывайте себе на хлеб, как зарабатываю я, и не заботьтесь больше о том, что творится на свете, потому что вы все равно ничего не измените.

– Как можно так рассуждать, друг мой? Предположим, вы видите, что здесь, на реке, опрокинулась лодка и тонет целая семья, но вы привязаны к дереву и не можете помочь ей. Неужели вы стали бы равнодушно смотреть на ее гибель?

– Нет, сударь, я бы сломал дерево, если бы оно было даже в десять раз толще этого… Воля моя была бы так сильна, что Бог совершил бы для меня чудо.

– А между тем человечество погибает, и Бог уже не творит чудес, – горестно воскликнул Лемор.

– Еще бы, ведь никто больше не верит в него. Но я верю и заявляю вам – раз мы уж решили ничего не скрывать друг от друга, – что в глубине души я никогда не терял надежды жениться на Розе Бриколен; убедить ее отца примириться с бедным зятем гораздо большее чудо, чем свалить голыми руками, без топора, вон то толстое дерево. И все-таки это чудо совершится. Я еще не знаю каким образом, но я добуду пятьдесят тысяч франков. Может быть, я найду клад, сажая капусту, или выловлю его в реке сетями, или вдруг меня осенит какая-нибудь замечательная мысль, все равно какая. Словом, я что-нибудь придумаю; ведь недаром говорят, что идея может перевернуть мир.

– Вы придумаете средство, как создать равенство в обществе, которое существует только в силу неравенства, – не так ли? – сказал Анри с печальной улыбкой.

– А почему бы и нет, сударь? – ответил мельник шутливо. – Так как я не хочу быть ни скупым, ни злым и уверен, что этого никогда со мной не случится, – ведь моя бабушка так и не полюбила угрей, к которым у нее было отвращение, – то, когда я разбогатею, мне сразу придется стать ученее вас и поискать у себя в мозгу то, чего вы не нашли в ваших книгах: секрет, как творить справедливость с помощью моего могущества и дарить людям счастье с помощью моего богатства. Это вас удивляет? А между тем, милейший парижанин, не скрою, что я еще хуже вас разбираюсь в политической экономии и не смыслю в ней ни аза. Но это ничего не значит, раз у меня есть воля и вера. Читайте, сударь, Евангелие. Я думаю, что вы хоть и хорошо об этом говорите, но забыли, что первые апостолы были люди маленькие и такие же невежественные, как и я. Но Господь Бог пожелал, чтобы они узнали больше, чем все школьные учителя и все священники тех времен.

– О народ! Ты пророчествуешь! – воскликнул Лемор, обнимая мельника. – Да, для тебя Бог сотворит чудо, на тебя снизойдет Дух Святой! Ты не ведаешь, что значит разочарование, у тебя нет сомнений. Ты знаешь, что доброе сердце могущественнее знаний, ты чувствуешь свою силу, свою любовь и ждешь наития свыше! Вот почему я сжег свои книги, вот почему я захотел вернуться к народу, от которого мои родители заставили меня оторваться. Вот почему я ищу среди бедных и простых сердцем той веры, того рвения, которые я утратил, живя среди богатых.

– Понимаю, – сказал мельник, – вы – больной, который хочет исцелиться.

– И, живя с вами, я исцелюсь!

– Я от души помогу вам, если вы обещаете, что не заразите меня своей болезнью. А для начала поговорим как люди разумные: дайте мне слово, что женитесь на госпоже Марсель, каково бы ни было ее положение, если она согласится выйти за вас.

– Вы меня пугаете. Сперва вы мне заявили, что у нее нет ничего; потом как будто передумали и решили сказать, что она еще богата.

– Ну так узнайте правду, я хотел вас испытать. У нее есть еще триста тысяч франков, и, как дядюшка Бриколен ни старайся, я сумею своими советами помочь их сохранить. С тремястами тысяч, мне кажется, дружище, вам можно будет делать добро, потому что я с пятьюдесятью тысячами, которых у меня нет, намерен спасти мир!

– Я восхищаюсь вашим веселым нравом и завидую ему, – мрачно сказал Лемор. – Вы снова повергли меня в отчаяние. Я обожаю эту женщину, этого ангела, но я не могу стать мужем богатой жены! В обществе относительно чести существуют известные предрассудки, – я невольно заражен ими и не могу отбросить их. Я не мог бы считать моими деньги, которые она должна и хочет, конечно, сохранить для своего сына, а значит, и не могу употребить с пользой это богатство, не погрешая против честности. А кроме того, я не могу решиться обречь на бедность женщину, к которой я чувствую такую беспредельную любовь, и ребенка, которому я должен обеспечить будущее. Видя их лишения, я буду ежечасно терзаться сознанием, что они не вынесут такой суровой жизни. Увы! Этот ребенок и эта женщина иной породы, чем мы с вами, Большой Луи. Это свергнутые властители земли, которые потребовали бы от своих бывших рабов тех забот и услуг, к которым они привыкли. А нам пришлось бы смотреть, как они томятся и медленно умирают под нашей соломенной кровлей. Их слабые руки не справились бы с непосильным трудом, и наша любовь, возможно, не в силах была бы поддержать их до конца борьбы, которая сокрушает нас самих…

– Ну, на вас опять напала ваша хворь, и вы теряете веру, – перебил его Большой Луи. – Вы даже изверились в любви; вы не хотите верить, что ради вас она все перенесет и будет этим счастлива? Вы недостойны такого возвышенного чувства, ей-богу!

– Ах, мой друг! Если бы она стала бедной, совсем бедной, но так, чтобы я не мог упрекнуть себя в этом, тогда вы увидели бы, с каким мужеством я стал бы ее оберегать.

– Что вы все мудрите! Будете работать, чтобы добыть кое-что на жизнь, как все мы. Зачем же пренебрегать теми большими деньгами, которые принадлежат ей? Ведь они тоже заработаны.

– Они не заработаны трудом бедняка: это краденые деньги.

– Как так?

– Это наследство ее предков, нажитое феодальным грабежом. Это кровь и пот народа, скрепившие стены их замков и утучнившие их земли.

– Верно, но на деньгах не остается ржавчины. Они обладают способностью очищаться или загрязняться от тех рук, которые прикасаются к ним.

– Нет! – с жаром воскликнул Лемор. – Есть деньги оскверненные и оскверняющие руку, которая берет их.

– Это уже фантазия! – спокойно возразил мельник. – Они так и остались деньгами обездоленного, потому что их у него отняли насилием, грабежом, мучительством. Неужели бедняк должен отказаться от них только из-за того, что ими долго распоряжались разбойники? Идемте-ка спать, мой милый, а то у вас уже ум за разум зашел; и в Бланшемон вы не пойдете. Я этого решительно не допущу, а то вы наговорите моей дорогой госпоже всяких глупостей. Но уж черта с два, от меня вы не уйдете, пока не выкинете из головы эти свои… погодите, как они называются… да, утопии! Это они и есть?

– Возможно! – ответил задумчиво Лемор, готовый ради любви подчиниться авторитету своего нового друга.

День третий

XIX
Портрет

Мы не знаем, разрешают ли литературные каноны слишком подробное описание внешности и одежды выводимых в романе героев. Современные сочинители, и мы в первую очередь, возможно, несколько злоупотребляем в своем повествовании портретным жанром. Однако это старая традиция, и потому, льстя себя надеждой, что мастера будущего, осудив нашу кропотливую мазню, будут рисовать своих героев смелыми и крупными мазками, мы сами, чувствуя себя еще недостаточно окрепшими в своем мастерстве для того, чтобы свернуть с проторенной дороги, намерены исправить нашу оплошность и дадим здесь пропущенный нами портрет одной из героинь.

В самом деле, не кажется ли вам, что история любви, при всей своей правдивости, не возбуждает в нас должного интереса, когда мы не знаем, хороша ли собой героиня романа? Мы не удовлетворимся даже, если нам скажут просто, что она красавица. И если ее романтические приключения или необычайность судьбы сколько-нибудь поразили нас, мы хотим также знать, блондинка она или брюнетка, высока или мала ростом, мечтательная или живая по натуре, одевается ли она изысканно или просто; и если нам скажут, что она проходит по улице, мы бросимся к окну, чтобы увидеть ее, и, смотря по тому, какое впечатление произведет на нас ее внешность, готовы полюбить ее или простить ей, что она привлекла к себе всеобщее внимание.

Так же, очевидно, думала и Роза Бриколен, когда утром, еще нежась в постели, внимательно разглядывала молодую вдову, не любившую долго спать и уже кончавшую свой туалет; при этом Роза спрашивала себя, не затмит ли ее эта красивая парижанка на завтрашнем празднике.

Марсель де Бланшемон благодаря изящному сложению и гордой осанке казалась выше своего роста. Она была настоящая блондинка, и волосы ее были не того тусклого и даже не того хваленого пепельного оттенка, который обычно делает женщину бесцветной и часто является признаком слабости организма. Волосы Марсели были горячего золотистого тона, и в них, возможно, заключалась главная ее прелесть. В детстве у нее были очень яркие краски и в монастырском пансионе ее называли херувимом; в восемнадцать лет ее находили просто миловидной девушкой, но в двадцать два года она стала так хороша, что, сама того не замечая, пленяла все сердца. Между тем ее черты не отличались классической правильностью, и цвет лица портило иногда лихорадочное возбуждение. Ее сверкающие голубые глаза были окружены темными тенями, которые выдавали томление пылкой души, хотя поверхностный наблюдатель мог принять их за признак чувственной натуры. Однако человек целомудренный должен был понять, что эта женщина жила больше сердцем, чем рассудком, и больше рассудком, чем чувством. Постоянно меняющийся цвет лица, прямой и открытый взгляд, легкий золотистый пушок в уголках рта – все говорило о сильной воле, о самоотверженности, бескорыстии и мужестве. Она нравилась с первого взгляда, не поражая, а поражала позже, все более и более, не переставая нравиться, и тот, кому она сначала не казалась красивой, не мог потом отвести от нее глаз и вырвать ее из сердца.

Любовь произвела в ней новую перемену. В монастыре она была прилежной и веселой девушкой и до встречи с Лемором не знала, что значит мечтать и грустить. Но и полюбив его, она сохранила энергию и решительность даже в самых незначительных своих поступках. Это глубокое, целиком захватившее ее чувство придало ее чертам еще большую выразительность, сообщив всему ее облику неизъяснимое очарование. Никто не знал, что она влюблена, но все чувствовали, что она способна любить страстно, и каждый мужчина, приближавшийся к ней, жаждал внушить ей любовь или дружбу. Ее обаяние было так велико, что одно время дамы высшего света, завидуя ей и не зная, к чему придраться, стали обвинять ее в кокетстве. Но она менее всего заслуживала этот упрек. Марсель считала ниже своего достоинства предаваться пустому и пошлому занятию – внушать страсть. Ей это и в голову не приходило, и, порвав с высшим светом, она не могла себя упрекнуть в том, что сознательно стремилась к успеху.

Роза Бриколен была бесспорно более красива, но в ее детских переживаниях не было ничего загадочного и сложного. При ней не раз говорили о молодой баронессе де Бланшемон как о красавице, блиставшей в салонах Парижа, и она не могла понять, почему эта белокурая бледная женщина, так просто одетая и с такими естественными манерами, приобрела подобную славу. Роза не знала, что в высокоцивилизованном, а следовательно, крайне пресыщенном обществе одухотворенность женщины отражается на ее внешности и обычно затмевает холодную классическую красоту. Однако Роза чувствовала, что и сама горячо полюбила Марсель; она еще не отдавала себе отчета, какую власть имеет над ней живой и смелый взгляд этой женщины, ее задушевный голос, ласковая и немного лукавая улыбка, твердость и благородство ее натуры. «Она совсем не так красива, как мне представлялось, – думала девушка, – почему же мне хочется быть похожей на нее?» Роза действительно поймала себя на том, что пробовала закалывать свои волосы, как это делала Марсель, невольно подражала ее походке, ее манере резко и в то же время грациозно поворачивать голову и даже интонациям ее голоса. Это так хорошо удавалось ей, что не прошло и нескольких дней, как в девушке исчезла та деревенская угловатость, в которой, впрочем, тоже есть свое очарование; но надо правду сказать, что непосредственная живость была свойственна ее натуре, а не всецело заимствована у Марсели, и что, начав ей подражать, Роза лишь дала выход своим врожденным качествам и ярче выявила их. По своей натуре она также была наделена мужеством и прямотой, и Марсель скорее вскрыла ее истинную природу, подавленную внешними обстоятельствами, нежели внушила эти качества и вызвала пустое подражание.

XX
Любовь и деньги

Марсель ходила взад и вперед по комнате, как вдруг услышала за стеной чей-то странный голос, зычный и в то же время сиплый, как у старухи. Казалось, он с трудом вырывался из больной груди и его нельзя было ни сдержать, ни приглушить.

– Они у меня все отняли… все отняли, в одной рубахе оставили, – твердил он.

И другой, более спокойный, в котором можно было узнать голос бабушки Бриколен, отвечал:

– Да замолчите же, хозяин, не об этом речь!

Заметив удивление гостьи, Роза поспешила объяснить ей, в чем дело.

– Нашу семью вечно преследовали всякие несчастья, – начала она, – и страшный удар обрушился на нее, когда еще ни меня, ни моей бедной сестры на свете не было. Вы видели, какой у меня дедушка? Старый-престарый. Это его голос. Он у нас глухой и, когда говорит, кричит так, что на весь дом слышно, и постоянно повторяет одно и то же: «Они все у меня отняли, все украли, все разграбили». Это у него из головы не выходит, и если бы бабушка – он ее во всем слушается – не приказала ему молчать, он вчера приветствовал бы вас этими словами.

– А что это значит? – спросила Марсель.

– Разве вы не слыхали этой истории? – спросила Роза. – Она ведь наделала много шуму; вам, правда, никогда не приходилось бывать в наших краях, и вы не интересовались тем, что тут творилось. Я уверена, вы не знаете, что Бриколены арендуют Бланшемон более пятидесяти лет?

– Это я знаю и знаю также, что ваш дедушка, прежде чем обосноваться здесь, арендовал большие земли в окрестностях Блана, принадлежавшие моему деду.

– Ну, в таком случае вам, наверно, рассказывали историю о поджаривателях ног?

– Да, но я ее почти не помню; когда я была ребенком, ее считали уже давней историей.

– Дело было лет сорок тому назад, насколько я себе представляю; у нас об этом неохотно вспоминают, слишком это тяжело и страшно. Так вот, во времена обмена золота на ассигнации ваш почтенный дед передал моему дедушке Бриколену пятьдесят тысяч франков золотом, чтобы тот замуровал их где-нибудь в стене старого замка, пока сам он будет скрываться в Париже. Это ему удалось, его никто не выдал. Впрочем, вам это лучше известно. И вот мой дедушка спрятал его золото вместе со своим в старом замке Бофор, около двадцати лье отсюда, где он тогда был фермером. Я там никогда не бывала. Так как ваш дед долго не вспоминал об этих деньгах, то дедушка решил написать ему и, на свою беду, посвятил в это дело какого-то негодяя поверенного. В ту же ночь к нам явились поджариватели ног и до тех пор пытали и мучили бедного дедушку, пока он не сказал, где спрятано золото. Они унесли и его и ваши деньги и все добро, начиная с белья и кончая свадебными подарками бабушки. Отца, который тогда был еще маленьким, связали и бросили на кровать. Он все видел и чуть не умер со страха. Бабушку заперли в погреб, батраков связали и избили. Чтобы они молчали, на них навели пистолеты. Когда разбойники взяли все, что только можно было унести, они ушли и даже не особенно таились, но им все это так и сошло с рук, неизвестно почему. А мой несчастный дедушка – тогда еще он был совсем молодой – после этого сразу состарился. Он все не мог прийти в себя и сделался слабоумным. Он почти ничего не помнит, кроме этого ужасного происшествия, и ни о чем другом не может говорить. Вы заметили, как он дрожит? Это у него с той ночи осталось. После пытки огнем ноги у него совсем высохли и стали такие тонкие и слабые, что он уже не мог работать. Дедушка ваш был, как говорят, благородный вельможа; он не только не потребовал этих денег, но даже оставил аренду за моей бабушкой и простил ей арендную плату за истекшие пять лет. С тех пор бабушка стала главой семьи, – она у нас такая разумная и отважная! Дела наши по милости вашего деда поправились, и, когда мой отец достиг совершеннолетия и мог взять аренду Бланшемона в свои руки, он уже пользовался известным доверием. Вот вам наша история; вы уже знаете судьбу моей бедной сестры и видите теперь, что у нас не очень весело.

Этот рассказ произвел на Марсель сильное впечатление, и жизнь в доме Бриколенов представилась ей в еще более мрачном свете, чем накануне. Несмотря на внешнее благополучие, над этими людьми, казалось, тяготел злой рок. При мысли о слабоумном старике и сумасшедшей девушке госпожа де Бланшемон испытывала какой-то инстинктивный ужас и глубокую печаль. Она недоумевала, как могла расцвести беспечная и пышная красота Розы в этой гнетущей атмосфере ужасов и жестокой борьбы, где деньги играли такую роковую роль.

На любимых часах матушки Бриколен, которые она хранила в своей комнате, загроможденной после отделки нового замка изгнанной из него старой крестьянской мебелью, кукушка прокуковала семь раз, когда в спальню Розы вбежала служанка Фаншон и с сияющим лицом заявила, что приехал хозяин.

– Это она говорит о Большом Луи, – сказала Роза. – Но почему ты сообщаешь об этом, будто о каком-то важном событии?

Несмотря на слегка пренебрежительный тон, девушка зарделась, как только что распустившийся цветок, имя которого она достойно носила.

– Да потому, что он привез целый ворох вещей и хочет с вами поговорить, – ответила Фаншон, немного смутившись.

– Со мной? – спросила Роза, пожав плечами и еще больше краснея.

– Нет, с госпожой Марсель, – ответила девочка.

Марсель уже направилась к двери, которую Фаншон распахнула настежь, но ей пришлось отстраниться, чтобы пропустить работника, вносившего сундук, а затем и Большого Луи, тащившего на себе еще более тяжелую ношу, которую он ловко опустил на пол.

– Все ваши поручения исполнены, – сказал он, кладя на комод сумку с деньгами.

Затем, не ожидая благодарности Марсели, он бросил взгляд на кровать, где спал Эдуард, прелестный, как ангел. Большой Луи, вообще любивший детей, чувствовал к этому очаровательному ребенку особенную нежность и подошел поближе, чтобы полюбоваться им. Ребенок открыл глаза и потянулся к нему ручонками, называя его «Лопасть», как окрестил еще при первой встрече.

– Смотрите, пожалуйста, он уже поправился у нас в деревне за эти дни! – воскликнул Большой Луи и взял ручку ребенка, чтобы поцеловать… Но вдруг у него за спиной кто-то сердито задернул занавеску, и, оглянувшись, он увидел красивую руку Розы; смущенная и раздосадованная этим бесцеремонным вторжением в ее спальню, она с шумом скрылась за расшитым пологом. Большой Луи, не зная, что Роза спала в одной комнате с госпожой Марсель и, не ожидая увидеть ее здесь, остановился с растерянным и виноватым видом, покраснев от смущения, но не в силах, однако, оторвать глаз от этой белой руки, стягивавшей бахрому занавесей.

Марсель, наконец, спохватилась, что допустила неловкость, и мысленно упрекнула себя в том, что не может отделаться от своих аристократических предрассудков. Ведь в ее среде носильщика не считали за мужчину, и она не подумала, что нельзя впускать мельника и парня с фермы в спальню Розы. Поняв свой промах и тоже смутившись, Марсель собралась уже сказать остолбеневшему Луи, чтобы он поскорее уходил, как на пороге появилась разъяренная госпожа Бриколен. Увидев, что ее смертельный враг – мельник – стоит, как потерянный, между кроватями молодых женщин, она застыла в безмолвном ужасе.

Ни слова не сказав, фермерша бросилась вон из комнаты так стремительно, как человек, заставший в своем доме вора, спешит за стражей. Она действительно побежала за господином Бриколеном, который, сидя в кухне, заправлялся уже в третий раз – то есть выпивал третий жбан белого вина.

– Господин Бриколен! – произнесла она сдавленным голосом. – Иди сюда, скорей! Слышишь, скорей!

– Что там еще? – пробормотал фермер, не любивший, чтобы его беспокоили в то время, как он угощается. – Пожар, что ли?

– Иди, говорю тебе, посмотри, что творится у тебя в доме! – твердила фермерша, у которой от гнева перехватило дыхание.

– Ну, ладно, если ты там с кем-нибудь сцепилась, – сказал Бриколен, привыкший к сварливому нраву своей половины, – то управишься и без меня. На этот счет я спокоен.

Видя, что муж не собирается сдвинуться с места, госпожа Бриколен подошла к нему и, с трудом глотая слюну – так ей от бешенства сдавило горло, закричала:

– Ты пойдешь или нет? – и, чтобы ее не услыхали входившие и выходившие работники, прошипела: – Говорят тебе, что твой мельник, мужлан этакий, пробрался в спальню Розы, а она еще в постели.

– Ах, вот как! Это неприлично, весьма неприлично! – проговорил господин Бриколен вставая. – Так и быть, скажу ему два словечка… Только не надо шума поднимать; слышишь, жена? Ради самой малютки!

– Ну, ступай, да смотри, сам не нашуми! Бог даст, теперь-то ты мне поверишь и, наконец, разделаешься с этим невежей и наглецом!

Не успел господин Бриколен выйти из кухни, как столкнулся лицом к лицу с Большим Луи.

– Честное слово, господин Бриколен, – сказал тот с видом невозмутимого спокойствия, – я и сам себе не верю, что мог сделать такую глупость.

И он чистосердечно рассказал, как было дело.

– Ну вот видишь, это вышло совсем нечаянно, – сказал Бриколен, обернувшись к жене.

– Ах, вот ты как относишься к этому! – закричала фермерша, дав волю своей ярости. Затем она быстро заперла обе двери, вернулась и села между мельником и господином Бриколеном, который уже предлагал провинившемуся подкрепиться вместе с ним.

– Ну и дурак же ты, Бриколен! – закричала она снова. – Разве ты не видишь, что этот негодяй позволяет себе обходиться с нашей дочерью, как с мужичкой. Разве можно это терпеть? Видно, мне надо самой побеседовать с ним и растолковать ему…

– Не суйся не в свои дела, сударыня, – сказал фермер, тоже повышая голос, – я еще пока глава семьи и сам знаю, как мне быть. Тебя послушать, так пришлось бы твоими булавками штаны приколоть, а подтяжки тебе отдать – юбку подвязывать. Не пили ты меня с самого утра! Я знаю, что сказать этому парню, и не желаю, чтобы другой в это дело вмешивался. А ну, женушка, вели-ка Шунетте подать нам еще жбан вина, а сама ступай своих кур щупать.

Госпожа Бриколен хотела возразить, но ее супруг схватил толстую ясеневую палку, которая, пока он пил, стояла обычно у его кресла, и стал изо всей мочи колотить ею по столу. Громкий стук заглушил крики госпожи Бриколен, и она волей-неволей удалилась, гневно хлопнув дверью.

– Что прикажете, хозяин? – спросила Шунетта, прибежав на стук.

Господин Бриколен поднял величественным жестом пустой жбан и протянул ей, свирепо вращая глазами. Толстая Шунетта метнулась легче птички исполнять приказание повелителя Бланшемона.

– Послушай, Луи, – начал толстяк, когда они остались одни перед жбаном, полным вина, – надо тебе знать, что жена моя рвет и мечет, она тебя до смерти ненавидит, и если бы не я, тебя бы на порог не пустили. Но мы с тобой старые друзья, мы нужны друг другу, и нечего нам ни с того ни с сего ссориться. Скажи мне правду; я уверен, что она ошибается. Все женщины либо дуры, либо сумасшедшие, ничего не поделаешь! Ну, что ты мне скажешь, положа руку на сердце?

– Будет вам, будет! – сказал Большой Луи, видимо стараясь уклониться от допроса и делая огромное усилие, чтобы придать своему лицу выражение беспечности и спокойствия – чувств, противоположных тому, что он испытывал в эту минуту.

– Ну, так как же? Я не намерен ходить вокруг да около! – сказал фермер. – Влюблен ты или не влюблен в мою дочку?

– Вот еще странный вопрос! – ответил мельник с напускной развязностью. – Что мне вам на это ответить! Скажешь «да» – вы подумаете, что это наглость с моей стороны; скажешь «нет» – будет обидно для мадемуазель Розы; ведь она так же достойна того, чтобы в нее влюблялись, как вы – чтобы вам выказывали уважение.

– Шутки шутишь? Добрый знак! Сразу видно, что не влюблен.

– Погодите, погодите, – возразил Большой Луи, – я этого не сказал. Наоборот, я говорю, что в нее нельзя не влюбиться, потому что она прекрасна, как утро, потому что она вся в вас, потому что, наконец, кто ни посмотрит на нее – молодой ли, старый, богатый или бедный, – всякий готов ее полюбить и сам не знает, то ли радоваться глядя на нее, то ли горевать, что она не для него.

– Ну и голова – ума палата! – воскликнул фермер и, откинувшись в кресле, стал так хохотать, что его круглый живот весь затрясся под жилетом. – Эх, черт подери! Будь у тебя на худой конец сто тысяч экю, так я и не пожелал бы другого зятя!