Текст книги "Мельник из Анжибо"

М. Б.».

Марсель запечатала оба письма, и так как ее единственным тщеславием была теперь красота сына, она заботливо одела своего прелестного ребенка, и они направились через двор в дом фермера. Здесь ее ждали к обеду, и в честь нее стол был накрыт в гостиной; обычно столовой служила кухня, где не боялись испачкать мебель и где госпоже Бриколен было удобнее подавать кушанья, которые она стряпала сама с помощью свекрови и служанки. Марсель сразу же заметила, что обычный порядок в доме нарушен. Госпожа Бриколен, при всей своей угодливости, не могла скрыть плохого настроения – что было признаком дурного воспитания – и нарочито подчеркивала отступление от домашних привычек, извиняясь по всякому поводу, что не может подать обед как полагается, чем окончательно сбивала с толку своих служанок. Марсель настояла на том, чтобы завтра же обычный порядок был восстановлен, и с веселой улыбкой заявила, что, если с ней будут так церемониться, она уедет обедать на мельницу.

– Ну, а что касается мельницы, – сказала госпожа Бриколен после нескольких довольно неуклюжих возражений, – то надо будет задать господину Бриколену хорошую головомойку. Ах, вот и он сам, легок на помине! Ты что, Бриколен, совсем с ума спятил? Пригласил этого мельника, зная, что у нас будет обедать госпожа баронесса!

– Ах, черт возьми! У меня это совсем из головы вон, – чистосердечно признался фермер, – или вернее… когда я приглашал Большого Луи, я не думал, что госпожа де Бланшемон окажет нам эту честь. Господин барон, тот всегда отказывался, ведь ты сама знаешь… ему подавали в его комнате, и это было довольно затруднительно, по правде говоря… А если, Тибода, госпоже не угодно кушать за одним столом с этим парнем, можешь так ему и сказать, ты ведь за словом в карман не полезешь, а я этого на себя не беру: пусть я сделал глупость, но меня не заставишь в ней сознаться.

– Да, мне всегда приходится твои глупости расхлебывать, – сказала язвительно госпожа Бриколен (она была старшей дочерью в семье Тибо и, по существующему в этих краях старинному обычаю, носила свою девичью фамилию с женским окончанием). – Ладно, он у меня живо повернет оглобли, твои хваленый Луи.

– Мне будет это крайне неприятно, и я предпочту сама уйти, – сказала госпожа де Бланшемон решительным и даже немного резким тоном, который, видимо, произвел впечатление на фермершу. – Сегодня утром я завтракала у него в доме; он был так гостеприимен, вежлив и предупредителен, что мне будет досадно обедать без него.

– В самом деле? – воскликнула красавица Роза; она с большим вниманием слушала Марсель, и ее живые глаза выражали удивление и радость; но, встретив испытующий и грозный взгляд матери, девушка покраснела и потупилась.

– Как вам будет угодно, сударыня, – сказала госпожа Бриколен и, обращаясь к служанке, которой в минуты гнева поверяла свои мысли, добавила шепотом: – Что значит быть красивым мужчиной!

Шунетта (уменьшительное от Фаншон) насмешливо улыбнулась, отчего стала еще безобразнее. Она сама считала мельника красавцем и злилась, что он не ухаживает за ней.

– Вот как, – вскричал Бриколен, – значит, мельник будет обедать с нами? Вы хорошо делаете, сударыня, что не чванитесь. Это лучшее средство расположить к себе людей. Роза, пойди-ка позови Большого Луи, – он там, на дворе. Скажи ему, что уже подан суп. Мне было бы жаль обидеть этого малого. Знаете, госпожа баронесса, я ведь не зря дорожу моим мельником. Только он один не берет двойной меры и не подменивает зерно. Да, он один на всю округу, черт меня подери! А то все они вор на воре! Недаром у нас здесь ходит пословица: «Как мельник – так мошенник». Я уж тут всех перепробовал, и только он один не насчитывает лишнего и не подмешивает всякой дряни. Не говоря уже о том, что к нам он особенно уважителен и никогда не станет молоть мою пшеницу на том жернове, где перед тем мололи овес или рожь. Он знает, что это портит муку и она от этого темнеет. Угодить мне – для него дело чести, он знает, что я люблю хороший хлеб. Это моя единственная прихоть, и мне обидно, если кто-нибудь, обедая у меня, не скажет: «Ах, какой прекрасный хлеб! Только у вас и увидишь такую пшеницу, дядя Бриколен! Мука первый сорт, есть чем похвастать!»

– И в самом деле, у вас великолепный хлеб! – сказала Марсель, чтобы поддержать добрую славу мельника и вместе с тем доставить удовольствие Бриколену.

– А уж сколько, бог ты мой, заботы надо приложить, чтобы хлеб вышел в меру ноздреватым, сколько хлопот из-за каждого лишнего четверика муки в неделю! – сказала госпожа Бриколен. – И зачем это связываться с человеком, который живет за целое лье от нас, когда есть мельники гораздо ближе, а мельница тут же внизу, под нами.

– А тебе какое дело? – возразил господин Бриколен. – Ведь он сам приезжает за мешками, привозит их обратно и не берет за это ни одного лишнего зерна сверх того, что ему следует за помол. Кроме того, у него крепкая и хорошая мельница с двумя большими новыми колесами, превосходная запруда, так что воды всегда хватает. Чего лучше, когда не приходится ждать.

– И вдобавок, – продолжала фермерша, – раз он приезжает издалека, вы почитаете своим долгом пригласить его к обеду или к полднику, – вот вам и экономия!

Приход мельника положил конец этому супружескому спору. Когда жена бранила Бриколена, он только пожимал плечами и говорил быстрее, чем обычно. Он прощал жене ее сварливый нрав, потому что она была трудолюбивая и бережливая хозяйка, и это было ему на руку.

– Наконец-то, Роза! – закричала госпожа Бриколен на дочь, которая вернулась с Большим Луи. – Ведь мы ждем тебя, чтобы сесть за стол. Ты бы лучше послала за ним Шунетту, а не бегала сама.

– Мне отец велел, – сказала Роза.

– А если бы не он, вы не пошли бы, конечно, – тихо сказал молодой девушке мельник.

– Вот ваша благодарность за то, что меня из-за вас побранили! – ответила Роза так же тихо.

Марсель не слышала, о чем они говорили, но эти брошенные украдкой слова, румянец на щеках Розы и взволнованный вид Большого Луи подтвердили ее догадки, вызванные еще раньше враждебным отношением к бедному мельнику со стороны госпожи Бриколен. Марсель поняла, что Роза была та самая девушка, о которой мечтал мельник из Анжибо.

XI
Обед на ферме

Желая помочь своему новому другу в его сердечных делах и не видя в этом вреда для мадемуазель Бриколен, так как ее отец и бабушка, по-видимому, благоволили к мельнику, госпожа де Бланшемон во время обеда часто обращалась к нему, стараясь вызвать на такой разговор, в котором он мог бы показать, что по своим знаниям и уму стоит гораздо выше всей семьи Бриколенов, не исключая, быть может, и очаровательной Розы. Говорил ли Большой Луи об опытах в области земледелия, которое он рассматривал главным образом как отрасль естественных наук, а не как средство к обогащению, о политике – как о борьбе за счастье и справедливость, а также о религии и морали, – во всем суждения его были просты, но правильны и возвышенны и доказывали здравый смысл, проницательность и душевное благородство – качества, которые он не имел еще случая проявить в беседах на ферме.

Разговор Бриколенов всегда вертелся вокруг пошлых и будничных тем, и все остроумие хозяев сводилось к беспощадному злословию, позорящему их ближних. Большой Луи не любил ни этих пересудов, ни пустой болтовни и, редко вступая в общий разговор, не мог обнаружить своих познаний.

Господин Бриколен объявил раз и навсегда, что мельник глуп, как все красивые мужчины, и Роза, находившая обычно, что он из тех влюбленных, которые то робеют, то обижаются, иначе говоря – то застенчивы, то придирчивы, прощала ему недостаток ума за его необычайную доброту. Поэтому все сперва очень удивились, что госпожа де Бланшемон в разговоре выказывала ему заметное предпочтение, а когда ее внимание заставило его побороть смущение, вызываемое присутствием Розы и недоброжелательством ее матери, всех поразило, как он умно говорит. Бриколен, даже не подозревавший, что мельник влюблен в его дочь, слушал его с благосклонным видом, не раз выражал непритворное удивление и, наконец, стукнув кулаком по столу, вскричал:

– И откуда он все знает, черт его побери! Где ты это выудил?

– Как где? В речке! – весело ответил мельник.

Госпожа Бриколен, видя успех ненавистного ей мельника, постепенно впала в мрачное молчание и решила сегодня же вечером рассказать Бриколену о своем открытии насчет чувств этого мужлана к их барышне.

Что до матушки Бриколен, то она ничего не поняла в этом разговоре, но нашла, что Большой Луи говорил как по писаному и нанизывал одну фразу за другой без запинки. Роза делала вид, что не слушает, но не пропустила ни одного слова, и глаза ее невольно останавливались на Луи. Здесь находился еще пятый член семьи Бриколенов, на которого Марсель почти не обратила внимания. Это был старик, отец Бриколена, одетый, как и его жена, по-крестьянски; он много ел, ничего не говорил и вряд ли способен был соображать. Он был глухой и почти слепой и, казалось, совсем выжил из ума. Старуха жена привела и посадила его за стол, как ребенка. Она все время была занята им, наполняла его стакан, накладывала на тарелку кушанья, вырезала из хлеба мякиш, потому что у него совсем не было зубов, а отвердевшие и нечувствительные десны могли пережевывать только самую черствую корку; при этом она не разговаривала с ним, очевидно зная, что это бесполезно. Когда старик сел, она, из уважения к госпоже де Бланшемон, велела ему снять шапку. Он повиновался, но, казалось, не понял, в чем дело, и тут же снова надел ее. Бриколен, его сын, следуя местному обычаю, тоже разрешил себе эту вольность, но Большой Луи, который сегодня утром у себя на мельнице не снимал колпака, теперь незаметно сунул его в карман, уступая проснувшемуся в нем благодаря Марсели чувству почтения к женщине и в то же время боясь показаться первый раз в жизни городским вертопрахом.

Восхищаясь бойкой речью мукомола, Бриколен отнюдь не был с ним согласен. Относительно земледелия он был того мнения, что в этой области незачем искать чего-то нового, что никогда ученые здесь никаких открытий не делали, что всяческие новшества только разоряют народ и что, как повелось от сотворения мира, так люди делают и по нынешний день и ничего лучшего не выдумали.

– Пусть так, – сказал мельник, – но когда первые люди начали делать то, что теперь делают все, – например, впервые запрягли волов, чтобы пахать и засевать землю, – они тоже ввели новшество, и другие могли бы помешать им, уверяя, что земля, которую никогда не обрабатывали, не станет от этого плодородной. Так обстоит дело и в политике. Подумайте, господин Бриколен, если бы сто лет назад вам сказали, что вы больше не будете платить ни десятины, ни других повинностей, что монастыри будут упразднены…

– Ну, вот еще! Я, быть может, и в самом деле не поверил бы, но это случилось, потому что должно было случиться. В нынешние дни все идет к лучшему, кто хочет – наживает денежки, и умней этого никто ничего не придумает.

– А с бедными, ленивыми, слабыми, глупыми что вы сделаете?

– Да ничего и не стану делать, раз они ни на что не годны. Поделом им!

– А если бы, не дай бог, вы, господин Бриколен, очутились на их месте (вам, конечно, этого бояться нечего), разве вы сказали бы: «Поделом мне»? Нет, нет, вы на себя клевещете, когда говорите: «Поделом им!» Нет, вы человек добрый и к тому же религиозный.

– Это я-то религиозный? Да наплевать мне на религию точно так же, как и тебе. Я замечаю, что уже делаются попытки возвращать людей к вере, но меня это нисколько не беспокоит. Наш кюре человек компанейский, и потому я ему не перечу. А будь это какой-нибудь святоша, я бы его живо спровадил. И кто это в нынешние дни еще верит во все эти глупости?

– А ваша жена, мать, ваша дочь тоже называют это глупостями?

– О! Им это нравится, это их забавляет. Женщины, видно, без этого не могут жить.

– И наш брат, крестьянин, тоже, не хуже женщин, нуждается в церкви.

– Ну что ж, за чем дело стало? Она у вас тут, под боком. Ступайте молитесь, я вам не помеха, только меня не тащите с собою.

– А ведь может статься, что и потащат, если наша церковь станет опять нетерпимой и начнутся гонения на неверующих, как это было уж не раз…

– Значит, она никуда не годится? Тогда пусть ее провалится. Что ж, я без нее не обойдусь?

– Но если нам – другим людям – непременно нужна вера? Значит, надо создать другую.

– Другую, еще другую! Ишь ты какой прыткий! Ну, сам и выдумай какую-нибудь!

– Я хотел бы такую, которая запретила бы людям ненавидеть, бояться и губить друг друга.

– Это в самом деле было бы ново! Я тоже не отказался бы от такой веры, если бы она мешала моим испольщикам воровать по ночам мой хлеб, а поденщикам сидеть по три часа за похлебкой.

– Оно так и было бы, если бы вы пеклись об их благе, как о своем.

– Большой Луи, – воскликнула Марсель, – в вашей душе живет истинная вера!

– Да, да, правда, – горячо подтвердила Роза.

Бриколен не посмел возразить. Он очень хотел войти в доверие к госпоже де Бланшемон и боялся, что она может составить о нем дурное мнение. Большой Луи заметил порыв Розы и бросил на Марсель признательный взгляд.

Солнце склонялось к закату, и длительная трапеза подходила к концу. Бриколен, отяжелев от долгого сидения за сытной едой и обильной выпивкой, с нетерпением ждал, когда подадут кофе и он будет часа два-три предаваться любимому занятию – потягивать кофе, сдабривая его водкой и наливками. Однако Большой Луи, с которым Бриколен не прочь был еще поспорить, поднялся из-за стола и стал прощаться. Госпожа де Бланшемон вышла, чтобы заплатить своим слугам и проститься с ними. Она передала им письмо к свекрови и, незаметно вручив мельнику письмо, адресованное Анри, просила, чтобы он лично снес его на почту.

– Будьте покойны, – сказал мельник, поняв, что тут кроется какая-то тайна, – я не выпущу его из рук, пока оно не попадет в ящик, и никто ничего не заметит, даже ваши слуги. Так?

– Спасибо, мой добрый Луи!

– И вы еще говорите мне спасибо, когда я должен благодарить вас на коленях! Неужели вы не чувствуете, как я вам обязан?.. Так я заеду домой, и через два часа наша Фаншон будет у вас. Она чистоплотней и покладистей толстухи Шунетты.

После отъезда Луи и Лапьера Марсель, оставшись одна, на мгновенье почувствовала, как сжалось у нее сердце при мысли, что она теперь во власти Бриколенов. Взяв за руку Эдуарда, она печально направилась к небольшой роще, видневшейся за лугом. Было еще совсем светло, уходящее солнце спускалось за старым замком, высокие башни которого отбрасывали длинную тень. Но не успела она отойти немного, как ее догнала Роза; девушка чувствовала к ней самое искреннее расположение, и Марсель обрадовалась, увидев сейчас ее приветливое личико.

– Я хочу показать вам парк, – сказала Роза, – это мое любимое место, и я уверена, что он вам понравится.

– Даже если он и не так хорош, прогулка с вами доставит мне большое удовольствие, – ответила Марсель и дружески взяла ее под руку.

Старинный парк поместья Бланшемон, вырубленный во время революции, был окружен глубоким рвом, наполненным проточной водой, и высокой живой изгородью. Роза, зацепившись второпях за шипы, разорвала оборку своего кисейного платья, но даже не обратила на это внимания, как девушка, у которой много нарядов. Старые пни высоких дубов дали новые побеги, и парк превратился в густую поросль, над которой кое-где гордо возвышалось одинокое дерево, уцелевшее от беспощадной вырубки, и напоминало собою почтенного предка, распростершего могучие узловатые руки над своим многочисленным молодым потомством. Живописные тропинки сбегали по уступам скалы и ползли, извиваясь, среди невысокой, но густой зелени. Лес был окутан тайной. Как хорошо бродить здесь, опираясь на руку возлюбленного! Марсель прогнала эту мысль, от которой чаще забилось сердце; она погрузилась в мечты, прислушиваясь к пенью соловьев, коноплянок, дроздов, населявших тихую, пустынную рощу.

Единственная аллея, не заглушенная молодой порослью, тянулась вдоль дальней опушки леса и служила проезжей дорогой. Марсель и Роза не спеша приближались к ней, а мальчик бежал впереди. Вдруг он остановился и медленно, нерешительно повернул обратно, бледный и серьезный.

– Что случилось? – спросила его мать; она привыкла угадывать чувства ребенка и видела, что в нем борется страх и любопытство.

– Там какая-то гадкая женщина, – ответил Эдуард.

– И некрасивый человек может быть хорошим, – сказала Марсель. – Лапьер ведь очень хороший, хотя и некрасивый.

– Нет, Лапьер красивый, – сказал Эдуард; он, как все дети, находил красивыми тех, к кому чувствовал привязанность.

– Дай руку и пойдем посмотрим на эту гадкую женщину, – сказала Марсель.

– Нет, нет, не ходите туда, не надо! – остановила ее Роза; вид у нее был расстроенный и смущенный, но не испуганный. – Я не думала, что она здесь.

– Я хочу приучить Эдуарда побеждать в себе страх, – шепнула ей Марсель.

И так как Роза не посмела удержать ее, Марсель быстро пошла вперед. Но, дойдя до половины аллеи, она остановилась, пораженная ужасом при виде странного существа, которое медленно шло ей навстречу.

XII
Воздушные замки

Под величественным сводом могучих дубов, которые осеняли широкую дорогу, испещренную черными пятнами теней и яркими бликами заходящего солнца, еле передвигая ноги, словно погруженная в мучительные думы, шла женщина, или, вернее, какое-то безыменное существо, без возраста, без пола, обезумевшее и одичавшее от горя. Длинные черные волосы в беспорядке выбивались из-под белого чепчика, на который была нахлобучена мужская соломенная шляпа, измятая и изорванная, и, падая на худые обветренные щеки, придавали несчастной какой-то зловещий вид. Несмотря на страшные следы душевных страданий и болезни, ее правильные черты еще не совсем утратили былую красоту. На желтом, как шафран, изможденном лице лихорадочным огнем горели огромные черные глаза с неподвижным до ужаса, как бы невидящим взглядом; у нее был резко очерченный, прямой, довольно красивый нос и полуоткрытый мертвенно-бледный рот. Ее омерзительно грязная одежда имела городской покрой. Истрепанное желтое платье облегало впалую грудь и высоко поднятые сутулые плечи, слишком широкие по сравнению с истощенным телом; кое-как застегнутая юбка одним краем волочилась по земле и, развеваясь, открывала голые ноги, костлявые и черные. Истоптанные туфли почти не защищали их от острого щебня и колючего терновника, но они, казалось, уже не ощущали боли. Женщина ступала тяжело, вытянув шею и глядя под ноги, в руках она комкала окровавленный платок.

Безумная шла прямо на госпожу де Бланшемон, и та, стараясь скрыть от ребенка свой испуг, ждала, куда она повернет – направо или налево, чтобы ее обойти. Но страшный призрак – ибо это существо в самом деле напоминало бредовое видение – продолжал свой путь, словно никого не видя. Лицо женщины не было бессмысленным, подобно лицу идиота, но выражало мрачное, всепоглощающее отчаяние и как бы отрешенность от внешнего мира. Однако, очутившись перед тенью, отбрасываемой фигурой Марсели, женщина остановилась, как перед преградой, и вдруг повернула обратно, продолжая свою бесконечную, однообразную прогулку.

– Это несчастная Бриколина, – сказала Роза, не понижая голоса, хотя на таком расстоянии та могла слышать ее, – моя старшая сестра. Она повредилась в уме (как говорят у нас в деревне о сумасшедших). Ей всего тридцать лет, а на вид она совсем старуха; уже двенадцатый год как она не говорит с нами ни слова и будто ничего не слышит. Мы не знаем, может быть, она оглохла; однако дара речи она не потеряла, и, когда ей кажется, что никого нет, она произносит какие-то слова, но только без всякого смысла. Она всячески избегает людей и никому зла не сделает, если ей не досаждают. Вы не бойтесь. Надо делать вид, что не замечаешь ее, тогда она на вас даже не взглянет. Вот только когда мы хотим немного помыть ее, она начинает ужасно сердиться, кричит, отбивается, как будто ее мучают.

– Мама, – сказал Эдуард, пытаясь скрыть страх, – пойдем домой, я проголодался.

– Ты голоден? Как это может быть? Мы только что пообедали, – ответила Марсель, хотя ей самой хотелось уйти от этого печального зрелища. – Это тебе так кажется, свернем на другую аллею; здесь, быть может, еще печет солнце – вот тебя и разморило.

– Да, да, пойдем поглубже в лес, – сказала Роза, – не весело на это смотреть. Нам нечего бояться, что она последует за нами: ей стоит только добраться до аллеи, и она не скоро уйдет оттуда. Видите, как здесь вытоптана трава? Это она все ходит по ней взад и вперед. Бедная моя сестрица, мне очень жалко ее! Она была такая красивая и добрая! Я помню, когда она носила меня на руках и заботилась обо мне, как вы о своем милом мальчике. Но с тех пор как с ней случилось это несчастье, она не узнает меня и забыла о моем существовании.

– Ах, милая Роза, в самом деле, какое ужасное несчастье! Отчего это с нею произошло? От огорчения или болезни? Кто-нибудь знает?

– Увы, все хорошо знают! Только не говорят.

– Простите, я позволила себе задать этот нескромный вопрос из участия к вам.

– О, вы, сударыня, совсем другое дело! Вы такая добрая, перед вами стыдиться нечего. Я скажу вам по секрету: мою бедную сестру свела с ума несчастная любовь. Она любила одного молодого человека, красивого и порядочного, но он был очень беден, и родители не согласились на этот брак. Тогда он пошел добровольно в солдаты, отправился в Алжир, и там его убили. Когда он уехал, бедняжка Бриколина загрустила и стала очень молчаливой; родные все думали, что это так, девичий каприз, и что ее огорчение со временем пройдет. Но известие о смерти возлюбленного совсем доконало ее! Мать решила, что, потеряв всякую надежду, она примирится со своей участью, да и объявила ей эту страшную весть напрямик такими жестокими словами и в такую минуту, когда это могло быть для Бриколины даже смертельно. Сестра будто и не слыхала и ничего не ответила. Мы сидели за ужином, и я помню все, как сейчас, хотя была тогда еще маленькая. Она уронила вилку и долго, молча, не спуская глаз, глядела на мать с таким странным выражением, что та испугалась и закричала: «Уж не хочет ли она меня проглотить?» А бабушка (она у нас замечательная женщина, – она стояла за то, чтобы выдать Бриколину за ее возлюбленного) и говорит: «Вы ее до чего угодно доведете, она у вас с горя в уме повредится!»

И как она сказала, так и вышло. Сестра помешалась и с тех пор никогда уже не садилась с нами за стол. Она даже не дотрагивается до того, что ей предлагают, и питается всякими остатками, которые сама выбирает из поставца, когда никого нет в кухне. Иногда она набрасывается на какую-нибудь домашнюю птицу, душит ее, рвет руками и так и ест, кровавую. Я уверена, что она и сейчас так сделала, – у нее все руки в крови и платок тоже. А то наберет в огороде овощей и грызет их сырыми. Словом, живет, как дикая, и наводит на всех страх. Вот что делает несчастная любовь! И мои бедные родители жестоко наказаны за то, что пренебрегли сердечной склонностью своей дочери. Однако они никогда не говорят, как поступили бы, случись такое еще раз.

Марсель поняла, что Роза намекает на себя, и, желая узнать, насколько девушка разделяет чувства Большого Луи, старалась ласковым и сердечным тоном вызвать ее на откровенность. Они дошли до конца аллеи, противоположного тому, где бродила сумасшедшая. Марсель успокоилась, и Эдуард забыл уже про свой испуг. Он снова бежал впереди, резвясь и прыгая, но Марсель не теряла его из виду.

– Ваша мать показалась мне в самом деле суховатой, – сказала госпожа де Бланшемон своей спутнице, – но господин Бриколен относится к вам как будто мягче?

– Да, папа не такой крикун, как мама, – сказала Роза, тряхнув головой. – Он веселей и ласковей; он чаще делает подарки; он внимательнее и заботливей и вообще больше любит своих детей. Он хороший отец!.. Но когда дело коснется денег и того, что он называет подходящей партией, его, возможно, еще труднее будет уломать, чем маму. Он очень часто говорит, что лучше смерть, чем бедность, и что скорее убьет меня, чем согласится…

– Выдать замуж по вашему выбору?.. – подсказала Марсель, видя, что Роза не находит нужных слов.

– Нет, он так не говорит, – возразила Роза с чуть жеманным видом. – Впрочем, я еще не думала о замужестве и не знаю, совпадет ли его выбор с моим. Но вообще он очень честолюбив во всем, что касается меня, и его уже беспокоит, что он, пожалуй, не найдет достойного зятя. Поэтому я еще не скоро выйду замуж; и я очень рада: мне не хочется расставаться с родными, хотя мама иногда мне досаждает.

Марсель почувствовала, что Роза говорит не совсем искренне, и, не желая торопить ее с признанием, заметила, что она и сама, наверно, достаточно честолюбива.

– О, ничуть! – горячо возразила Роза. – По-моему, я гораздо богаче, чем мне нужно. И хотя отец говорит, что у нас большая семья (у меня еще две сестры и брат, уже пристроенные) и что каждый получит не так уж много, – мне все равно. Я не требовательна, а если судить по тому, как мы живем, то – чем люди богаче, тем они беднее.

– Как это?

– Если говорить о нас, о фермерах, это сущая правда. Вы, дворяне, все-таки пользуетесь своим богатством, вас даже обвиняют здесь в расточительности и, видя, как разоряются знатные семьи, говорят, что надо быть умнее, и стараются изо всех сил… как бы это сказать… упрочить благосостояние своего рода, удвоить, утроить свое богатство. Вот что с раннего детства твердят мне на все лады отец и мать, сестры и их мужья, тетки и их дети. А чтобы богатство все время росло, люди терпят всякие лишения. Они не жалеют расходов, чтобы похвастать перед другими, а у себя дома, в своем хозяйстве, дрожат над каждой копейкой. Они боятся испортить свою мебель, платье, лишают себя удобств и отдыха. По крайней мере так поступает моя мать. А ведь это трудно – всю жизнь скопидомничать и отказывать себе в малейшем удовольствии, когда есть возможность жить иначе. А если надо еще урезывать жалованье и содержание другим, притеснять тех, кто на нас работает, – это уже совсем печально. Если бы я могла хозяйничать, как мне нравится, я бы ни в чем не отказывала ни себе, ни другим. Я тратила бы на это все доходы, и, пожалуй, дела бы мои от этого не пострадали, потому что меня любили бы и работали бы на меня усерднее и добросовестнее. Ведь именно об этом говорил за обедом Большой Луи? И он был прав.

– Да, милая Роза, он прав в теории.

– В теории?

– То есть применяя свои возвышенные идеи к будущему обществу, которого еще нет, но которое, несомненно, когда-нибудь будет создано. А если вы спросите меня, можно ли осуществить эти идеи в наше время, то я скажу, что вы заблуждаетесь, думая, будто несколько добрых людей могут как-то воздействовать на множество недобрых и что их поступки будут оценены по заслугам еще в этой жизни.

– Ваши слова меня удивляют. Мне казалось, что вы думаете так же, как я. Значит, вы считаете, что мы вправе угнетать тех, кто на нас работает?

– Я не разделяю ваших мыслей, Роза, но вместе с тем я далека и от тех, которые вы мне приписываете. Я бы хотела, чтобы никто не заставлял другого работать на себя, но чтобы каждый, работая на всех, работал бы вместе с тем для Бога и для себя самого.

– А как же это можно сделать?

– Это долго и трудно объяснять вам, мое дитя. Надеясь, что все это осуществится когда-нибудь в будущем, я считаю, что в настоящее время богатство – большое несчастье, и мне стало гораздо легче, когда я освободилась от него.

– Как странно! – сказала Роза. – Ведь богатый может сделать столько добра для бедных! А это самое большое счастье.

– Но много ли добра может сделать один благотворитель, даже при самых лучших намерениях? Отдав все, что у него есть, он скоро почувствует свое бессилие.

– А если бы каждый так поступал?

– Да, если бы каждый! Вот это-то и надо! Но сейчас невозможно заставить богатых пойти на такую жертву. Вы сами, Роза, не согласились бы на это. Вы готовы на ваши доходы облегчить как можно больше страданий, то есть спасти несколько семей от нищеты, – однако при условии, что состояние ваше останется при вас; а я, поучая вас, сама цепляюсь за последние крохи своего богатства, чтобы спасти так называемую честь моего сына и дать ему возможность, расплатившись с долгами отца, не впасть в полную нищету, которая лишит его возможности получить образование, заставит нести непосильный труд. И, быть может, погубит это хрупкое создание, этот отпрыск праздных людей, наделивших его слабым организмом, не выдерживающим сравнения со здоровой крестьянской натурой. Итак, вы видите, что, несмотря на наши добрые намерения, мы бессильны воздействовать на общество, раздираемое такими противоречиями; и все, что мы можем сделать, – это предпочесть лично для себя средний достаток богатству и труд – праздности. Это, конечно, уже шаг к добродетели, но как ничтожна наша заслуга! Наша помощь – капля в море страданий, которые поражают нас, терзают наше сердце.

– Но как этому помочь? – спросила Роза растерянно. – Неужели нет никакого выхода? Пусть тогда король что-нибудь придумает, он ведь все на свете может.

– Король ничего не может, или почти ничего, – возразила Марсель, улыбнувшись наивности Розы. – Надо, чтобы сам народ нашел этот выход, чтобы сердце подсказало ему путь.

– Все это кажется мне каким-то сном, – проговорила добрая девушка. – Я в первый раз слышу такие речи. Иногда я думаю об этом про себя. Но в нашей семье никто не говорит, что в мире не все ладно. У нас только и слышишь, что надо самим заботиться о себе, потому что другим нет дела до нашего счастья, и что все люди друг другу враги. Даже страшно, правда?

– Вот в этом и заключается странное противоречие. В мире плохо, потому что люди ненавидят и боятся один другого.

– Но вы-то представляете себе, как выйти из этого положения? Когда видишь плохое, непременно думаешь о лучшем.

– Мысль о лучшем становится ясна только тогда, когда все прониклись ею и помогают вам осуществить ее. Но если вас не много, а большинство людей смеется над вашими мечтами и жестоко осуждает ваши убеждения, то эти убеждения становятся неясными и путаными. И это случается – я не скажу с людьми выдающегося ума, я ничего о них не знаю, я только невежественная женщина, – но с людьми самыми благородными. Вот к чему мы пришли сейчас.

– Да, в нынешние дни, как говорит папа, – сказала Роза, улыбаясь, и добавила с грустью: – Что же делать? Могу я быть доброй, оставаясь богатой?