Текст книги "Мельник из Анжибо"

– Храните, милая Роза, в своем сердце, как некое сокровище, сострадание к чужим мукам и любовь к ближнему, которой учит нас Евангелие, и горячее желание пожертвовать собою для всеобщего блага в ожидании того дня, когда такая единичная жертва станет полезной для всех.

– И такой день наступит?

– Несомненно.

– Вы в этом уверены?

– Так же, как в справедливости и милосердии Божьем.

– Вы правы, Бог не может допустить, чтобы зло длилось вечно. Сегодня я услышала от вас, баронесса, столько удивительного, что у меня даже голова закружилась; но мне кажется, что я теперь понимаю, почему вы относитесь так спокойно к своему разорению, и мне думается, что и я сама охотно примирилась бы со средним достатком.

– А если бы вам пришлось испытать нужду, мучиться, работать?

– Конечно, будь это ни к чему, это было бы ужасно.

– А если бы вы видели, что это к чему-то ведет? Если бы пришлось пройти через страшные бедствия, выдержать своего рода пытку, чтобы спасти человечество?

– Ну, что же, – ответила Роза, с удивлением глядя на Марсель, – можно все претерпеть.

– С восторгом пойти на любые жертвы! – воскликнула Марсель, и ее голос и взгляд заставили Розу вздрогнуть. Девушка с изумлением почувствовала, что по телу ее словно пробежал электрический ток.

Эдуард уже не резвился, как прежде. Над горизонтом поднималась луна. Марсель вспомнила, что ребенку пора спать, и взяла его за руку. Роза молча шла за ними, все еще под впечатлением разговора; но, приближаясь к ферме, она постепенно возвращалась к действительности и, услышав издали пронзительный голос матери, поглядела на идущую впереди молодую женщину и подумала: «Может быть, и она повредилась в уме?»

XIII
Роза

Несмотря на такое страшное предположение, Розу неотразимо влекло к Марсели. Она помогла ей уложить мальчика в постель, старалась всячески услужить, предупреждая все ее желания. На прощанье девушка хотела поцеловать гостье руку, но Марсель, которой Роза уже полюбилась, как одаренное от природы дитя, отняла руку и поцеловала ее в обе щеки. Это очень обрадовало и ободрило Розу, и ей не хотелось уходить.

– Я хотела бы спросить вас об одной вещи, – сказала она наконец. – Неужели Большой Луи и вправду такой умный, что хорошо вас понимает?

– Конечно, Роза! Но разве вам это не безразлично? – спросила Марсель с чуть заметной усмешкой.

– Меня удивило, что сегодня из всех нас только он один и говорил много интересного. А между тем бедный Луи получил не такое уж хорошее образование.

– Да, но зато у него доброе сердце и светлый ум, – сказала Марсель.

– О, что касается сердца, то это верно. Я Луи давно знаю. Мы вместе воспитывались. Его старшая сестра выкормила меня, и первые годы детства я провела на мельнице в Анжибо… Он вам об этом не рассказывал?

– Нет, мы вообще не говорили о вас. Но мне показалось, что он вам горячо предан.

– Он и раньше был очень добр ко мне, – сказала Роза, краснея. – Он всегда любил детей, а это значит, что он хороший человек. Ему было всего семь или восемь лет, когда меня отдали к ним, – его сестра была моей кормилицей; и бабушка говорит, что он нежно заботился обо мне. Я, видимо, тоже к нему очень привязалась, и мы были неразлучны; а когда меня отняли от груди, моя мать – она тогда еще не питала к нему ненависти, как сейчас, – взяла его к нам в дом, чтобы он играл со мной. Он прожил у нас года два или три вместо двух-трех месяцев, как уговорились сначала. Луи был такой ловкий и услужливый, и все находили, что он очень полезен в доме. Матери его тогда жилось трудно, и моя бабушка – они подруги – была рада снять с нее заботу о мальчике. Я прекрасно помню то время, когда мы с Луи и моей несчастной сестрой весь день бегали и играли на лугу, в парке или на чердаке замка. Но когда он подрос и уже мог помогать матери на мельнице, она взяла его домой. Мы очень горевали, расставаясь; и я так скучала по нем, а его мать и сестра так любили меня, что каждую субботу вечером меня отвозили к ним и брали обратно только в понедельник утром. Так продолжалось, пока меня не отправили в город, в пансион; но когда я вышла оттуда, то уже не могло быть и речи о дружбе между таким парнем, как мельник, и молодой девицей, с которой обращались, как с барышней. Однако мы по-прежнему видимся друг с другом, особенно с тех пор, как мой отец, несмотря на то что мельница Луи от нас далеко, стал отдавать ему зерно на помол, и он приезжает сюда раза три-четыре в неделю. А я всегда рада побывать в Анжибо и повидать старушку мельничиху; она такая добрая, и я очень к ней привязана… И вот, представьте себе, сударыня, с некоторых пор моя мать стала находить это неподходящим для меня и не позволяет мне бывать там. Она ни с того ни с сего невзлюбила Большого Луи, всячески ругает его и запретила мне танцевать с ним на деревенских праздниках, говоря, что он мне не пара. А между тем все мы, «деревенские барышни», как нас называют, всегда танцуем с крестьянскими парнями, когда они нас приглашают, да и, кроме того, про мельника из Анжибо нельзя сказать, что он простой крестьянин. У него тысяч на двадцать имущества, и воспитан он гораздо лучше, чем многие другие. Сказать правду, мой двоюродный брат Оноре Бриколен пишет не так грамотно, как Луи, хотя его ученье стоило куда дороже; и вообще я не знаю, почему я должна так кичиться своим родом.

– Мне это тоже совсем непонятно, – сказала Марсель, заметив, что с мадемуазель Розой приходится чуточку хитрить и что она не станет изливать свою душу с таким пылом, как Большой Луи. – А вы ничего не замечаете в поведении этого славного мельника, что могло бы объяснить недовольство вашей матери?

– Нет, решительно ничего! Он ведет себя в тысячу раз благопристойнее, чем все наши деревенские богачи. Те почти все пьют и очень часто позволяют себе грубые выходки, а Луи ни разу не сказал при мне ничего такого, что привело бы меня в смущение.

– Но, может быть, вашей матушке пришла в голову странная мысль, что он в вас влюблен?

Роза смутилась и ответила не сразу, но, наконец, призналась, что ее мать, кажется, даже уверена в этом.

– А если ваша матушка угадала, то разве она не права, предостерегая вас от него?

– Как сказать! Я понимаю, если бы он говорил мне о своих чувствах… Но он никогда даже не намекнул ни на что такое и обращается со мною чисто по-дружески.

– А если он очень увлечен и не решается сказать вам об этом?

– Тогда что же тут дурного? – сказала Роза не без кокетства.

– С вашей стороны было бы очень нехорошо поощрять его чувство, не отвечая взаимностью, – возразила Марсель довольно строгим тоном. – Это значило бы забавляться страданиями друга, а ведь у вас в семье был уже печальный пример несчастной любви.

– Ну, мужчины от этого с ума не сходят! – ответила Роза с задорной гримаской. – Впрочем, – простодушно добавила она, слегка потупившись, – надо признаться, что иногда на него, на этого беднягу Луи, нападает ужасная тоска, и в словах его слышится прямо отчаяние… Я не могу понять отчего! Это меня очень огорчает.

– По-видимому, не настолько, чтобы вы постарались понять его.

– Но если бы он даже и любил меня, чем я могу ему помочь?

– Можете. Надо или любить его, или избегать.

– Для меня невозможно ни то ни другое. Полюбить его мне нельзя, а избегать – я слишком хорошо отношусь к нему, чтобы причинить такое огорчение. Посмотрели бы вы, какие у него глаза, когда я делаю вид, что не обращаю на него внимания! Он весь бледнеет, и мне его так жалко.

– Тогда почему же вы говорите, что вам нельзя полюбить его?

– Ну как же, разве можно любить того, за кого нельзя выйти замуж?

– За того, кого любишь, всегда можно выйти.

– Ну, не всегда! А как же моя бедная сестра? Ее печальная участь так меня пугает, что я уж не хочу рисковать.

– Вы ничем не рискуете, милая моя Роза, – сказала Марсель с некоторой горечью, – потому что тот, кто так легко распоряжается своим чувством, не способен любить, и ему нечего бояться.

– Не говорите так, – сказала Роза с волнением. – Я не хуже другой способна любить и стать из-за этого несчастной. Но неужели вы посоветуете мне решиться на это?

– Сохрани вас Бог! Я хотела бы только помочь вам разобраться в ваших чувствах, чтобы вы своей беспечностью не причинили страданий Луи.

– Бедный Луи… Но подумайте, сударыня, что могу я сделать? Предположим, что отец после всяких скандалов и угроз согласится выдать меня за него, а мама, напуганная примером сестры, побоится, что я тоже заболею, и победит свою неприязнь к Луи, хотя все это вряд ли возможно… А пока добьешься этого, сколько будет ссор, криков, неприятностей…

– Вы боитесь – значит, вы не любите. Но, может быть, вы и правы, и тогда лучше удалить Луи.

Совет этот, который Марсель повторила несколько раз, видно, совсем был не по душе Розе. Любовь мельника льстила ее самолюбию, особенно с тех пор как он благодаря госпоже де Бланшемон так поднялся в ее глазах, а может быть, и потому, что его чувство было исключительным. Среди крестьян весьма редко встречается такая любовь, а в той мещанской среде, где жила Роза, все так были поглощены делами и наживой, что постепенно любовь становилась чем-то небывалым, неслыханным. Роза прочла несколько романов и гордилась тем, что могла внушить такое сильное, необычайное чувство, о котором не сегодня завтра все заговорят с удивлением. Наконец Большой Луи пользовался успехом среди крестьянок, а новоиспеченные буржуа Бриколены по своему происхождению не так уж далеко отстояли от них, чтобы ей не было лестно одержать верх над самыми красивыми девушками в округе.

– Не думайте, что я боюсь, – сказала Роза после минутного молчания. – Я всегда даю отпор маме, когда она несправедливо нападает на бедного Луи. И раз я забрала себе что-нибудь в голову, то уж добьюсь своего, да еще с вашей помощью: вы так умны, и отцу так хочется сейчас вам угодить… Можете быть уверены, что я не потеряю голову, как моя бедная сестра! У меня характер настойчивый, и родные меня так балуют! Однако сказать вам, чего я боюсь больше всего?

– Да, Роза, я вас слушаю.

– Что подумали бы обо мне наши соседи, если бы я устроила такой скандал в семье? Все мои подруги, которые, быть может, завидуют, что я внушила такую любовь, какой они не встретят, выйдя замуж по расчету, первые бросят в меня камень. Все мои двоюродные братья и ухаживатели, которые так много мнят о себе, будут возмущены, что я предпочла им крестьянина; все матери семейств испугаются такого примера для своих дочерей; и, наконец, крестьяне, от зависти, что один из их среды женился так выгодно, будут преследовать меня хулой и насмешками. «Вот сумасшедшая, – скажут одни, – это у них в крови, того и гляди станет сырое мясо есть, как ее сестрица!», «Вот дура, – скажут другие, – пошла за крестьянина, когда могла выбрать мужа под стать себе!», «Вот, – скажут все, – бессердечная девушка! Какое горе причинила родителям, которые ей во всем потакали! Ну и бесстыдница, ну и шальная! Надо же этакую кашу заварить из-за какого-то мужлана, только потому, что в нем пять футов восемь дюймов росту. Почему бы уж не из-за погонщика волов или дядюшки Кадоша, что ходит, побираясь, от двери к двери?». Словом, этому конца не будет, и, мне кажется, девушке неприлично подвергать себя таким нападкам из-за любви к мужчине.

– Милая Роза, – сказала Марсель, – ваши последние доводы, по-моему, менее основательны, чем первые, а между тем я вижу, что вам гораздо труднее пренебречь мнением посторонних людей, чем пойти против воли родителей. Нам надо здраво обсудить все за и против, и, так как вы рассказали мне про себя, мой долг – посвятить вас в свою жизнь. Я открою вам свою тайну, она так чиста, что ее может выслушать и молодая девушка. Наступит время, когда мне не надо будет ее скрывать, а пока, я уверена, вы свято сохраните ее.

– О сударыня, – воскликнула Роза, бросаясь на шею Марсели, – как вы добры! Мне еще никогда никто не рассказывал своих секретов, а я давно хотела, чтобы мне доверили тайну, которую я могла бы хранить. Ах, какой святыней будет для меня ваша тайна! Я узнаю от вас многое такое, что мне еще неведомо; ведь для любви, наверно, как и для всего другого, существует своя мораль, но, под тем предлогом, что любви нет и не должно быть, никто не говорил со мной об этом… А я думаю… но рассказывайте, рассказывайте, госпожа Марсель. Мне кажется, что с вашим доверием я приобрету и вашу любовь.

– Конечно, если вы ответите мне взаимностью, – ответила Марсель, обнимая ее.

– О боже мой! – воскликнула Роза, и глаза ее наполнились слезами. – Разве вы не видите, что я люблю вас, что с первого же взгляда вы покорили мое сердце? А теперь, хотя мы знаем друг друга всего один день, я привязалась к вам навеки. Как это случилось? Не могу понять. Но я еще никогда не встречала человека, который нравился бы мне так, как вы. О таких людях я знаю только из книг, и вы представляетесь мне благородной героиней всех романов, которые я читала.

– А главное то, мое милое дитя, что ваше чуткое сердце чувствует потребность в любви, и я постараюсь быть достойной ваших чувств.

Маленькая Фаншон уже улеглась в соседней комнате и храпела так, что заглушала крики филинов и козодоев, которые подняли возню под крышами старых башен. Марсель села у открытого окна и, глядя на ясное небо, где кротко сияли безмятежные звезды, взяла в свои ладони руку Розы и начала рассказ.

XIV
Марсель

– Моя жизнь, милая Роза, действительно напоминает роман; но это роман такой простой, это такая старая история, что он похож на все другие романы.

Постараюсь рассказать его как можно короче.

Когда моему мальчику было два года, он так тяжело заболел, что я отчаялась его спасти. Беспокойство, огорчение, постоянный уход за ним, который я не хотела поручать кому-нибудь другому, – все это стало для меня естественным предлогом отказаться от выездов в свет; я вообще появлялась в нем недолго, и у меня не было к этому никакого влечения. Врачи советовали мне увезти ребенка в деревню. У мужа, как вам известно, было прекрасное имение в двадцати лье отсюда, но, зная, что он окружен там друзьями и любовницами, занят лошадьми и собаками и ведет бурный и распущенный образ жизни, я не хотела уезжать туда, даже на то время, которое он проводил в Париже. Беспорядок, наглость слуг, на воровство которых смотрели сквозь пальцы, потому что не могли платить им жалованье в срок, общество грубых соседей – все это было так живо описано мне моим верным Лапьером, который ездил туда на короткое время, что я отказалась поселиться в этом имении. Господину де Бланшемон не хотелось также, чтобы я жила здесь, потому что тогда его беспорядочная жизнь проходила бы у меня на глазах; он уверял меня, что это ужасное место и что старый замок необитаем, – в этом отношении он не слишком преувеличивал, не правда ли? Он стал поговаривать о том, что купит мне загородный дом в окрестностях Парижа; но неизвестно, на какие деньги он собирался сделать эту покупку, если – хотя я этого и не знала – он был почти разорен!

Видя, что его обещания ни к чему не приводят, а сын мой продолжает чахнуть, я, недолго думая, сняла в Монморанси (это деревушка недалеко от Парижа, в чудесной здоровой местности, среди холмов и лесов) половину дома, первое попавшееся мне в то время свободное помещение. Эти загородные домики в большом спросе у парижан, и даже люди богатые устраиваются здесь более чем скромно на летнее время. Мои родственники и друзья сначала приезжали ко мне довольно часто, а затем все реже и реже, как это бывает, когда женщина, которую навещают, любит уединение и не привлекает ни роскошью жизни, ни кокетством. К концу первого сезона, иногда по две недели никто не появлялся из Парижа. Ни с кем из местной знати я не сблизилась. Эдуард поправлялся, и мне жилось спокойно и радостно; я много читала, гуляла в лесу одна, с ребенком и крестьянкой, которая вела его ослика; мы брали с собою книги и большую сторожевую собаку, зорко оберегавшую нас. Мне очень нравилась эта жизнь. Господин де Бланшемон был в восторге, что не надо было заботиться обо мне, и совсем не приезжал. Время от времени он присылал слугу – осведомиться о сыне и узнать, сколько мне надо на расходы, которые, к счастью для меня, были очень скромны, иначе он не мог бы их оплатить.

– Подумайте, – воскликнула Роза, – а ведь он говорил здесь, что тратит на вас все свои и ваши доходы, что вам нужны лошади, экипажи, – тогда как вы шли в лес пешком и только нанимали ослика для ребенка!

– Вы угадали, милая Роза. Когда я просила у мужа немного денег, он рассказывал мне длинные и нелепые истории о том, как бедствуют наши фермеры, какой ущерб нанесли их хозяйству зимние морозы и летний град, и я, наскучив слушать все эти россказни, а чаще всего обманутая его мнимым состраданием к вам, соглашалась с ним и отказывалась пользоваться своими доходами.

Старый дом, в котором я жила, содержался опрятно, но был очень невзрачен с виду и не привлекал к себе внимания. Он состоял из двух этажей. Я занимала верхний. Внизу жили два молодых человека – из них один больной. Небольшой тенистый садик, окруженный высокой оградой, где Эдуард играл со своей няней, в то время как я наблюдала за ними, сидя у окна, находился в пользовании обоих жильцов – господина Анри Лемора и моем.

Анри было двадцать два года, его брату – всего пятнадцать. Бедный мальчик угасал от чахотки, и старший брат ухаживал за ним с поразительной самоотверженностью. Они были сироты, и Анри заменял умирающему мать. Он не покидал его ни на час, читал ему, гулял с ним, бережно поддерживая его, укладывал его спать и одевал, как малого ребенка; и так как бедный Эрнест почти не спал, Анри, бледный, измученный, осунувшийся от бессонных ночей, казался таким же больным, как и брат.

Добрая старушка, владелица нашего домика, занимавшая часть нижнего этажа, оказывала несчастным молодым людям всякие услуги и очень заботилась о них, но она не справлялась одна, и мне приходилось помогать ей. Я делала это с большим усердием, не жалея себя, – так же поступили бы и вы, Роза, на моем месте; а в последние дни жизни Эрнеста я не отходила от его постели. Он выражал мне трогательнейшую любовь и благодарность. Не зная и не чувствуя, насколько серьезна его болезнь, он умирал, не сознавая этого, и разговаривал до последней минуты. В тот момент, когда он говорил мне, что я его исцелила, дыхание его остановилось, и рука, которую я держала, похолодела.

Анри был в таком горе, что заболел, и теперь надо было ходить за ним и снова не спать по ночам. Старушка хозяйка, госпожа Жоли, совсем выбилась из сил. Эдуард был, к счастью, здоров, и я могла уделять часть своих забот больному Анри. Мне одной пришлось за ним ухаживать и утешать его; и к концу осени я с радостью увидела, что он возвращается к жизни.

Вы, Роза, должны понять, что пережитые вместе тревоги и горе связали нас глубокой, прочной дружбой. Когда наступила зима и настойчивые просьбы родных заставили меня вернуться в Париж, мы уже так привыкли быть вместе, читать, беседовать, гулять в садике, что разлука стала для нас настоящей драмой. Между тем мы не решались обещать друг другу встретиться в Монморанси в следующем году. Мы еще испытывали какую-то робость, боясь назвать наше чувство любовью.

Анри даже в голову не пришло осведомиться о моем положении в обществе, как и я ни о чем не спрашивала его. Наши расходы по хозяйству были почти одинаковы. Он просил разрешения повидать меня в Париже; но, когда я дала адрес моей свекрови, упомянув особняк де Бланшемонов, он был явно удивлен и испуган. Я уезжала из Монморанси в карете с гербом, присланной за мною родными, и Анри, узнав, что я богата (я сама так думала, и все так считали), пришел в уныние и решил, что расстается со мною навеки. Всю зиму я не видала его и ничего о нем не слыхала.

Между тем в действительности Лемор был тогда богаче меня. Его отец, умерший за год до того, был простой ремесленник, но, как человек ловкий, он сумел нажиться на какой-то маленькой торговле и дал детям хорошее образование. Со смерти Эрнеста доходы Анри составляли от восьми до десяти тысяч франков. Постоянная забота торгаша-отца о наживе, его крутой нрав, грубость и закоренелый эгоизм с ранних лет возмущали восторженного и благородного Анри. После смерти Эрнеста он в ту же зиму уступил чуть ли не даром свое торговое предприятие конкуренту отца, которого тот разорил своими хищническими и бесчестными махинациями. Анри разделил полученные от продажи деньги между рабочими отца, потому что старик Лемор столько лет угнетал их; и, чтобы избежать их благодарности, претившей ему (он не раз говорил мне, что эти несчастные развращены дурным примером хозяина), он переехал в другую часть города и поступил в ученье, решив стать рабочим. За год до того, как болезнь брата заставила его поселиться в деревне, он уже начал изучать механику.

Все эти подробности сообщила мне старушка хозяйка в Монморанси, которую я навестила раз или два в конце зимы. Ездила я туда, чтобы узнать что-нибудь об Анри, а также выразить свои дружеские чувства этой славной женщине, которая заслужила их во всех отношениях. Она ухаживала за бедным Эрнестом, как за родным сыном, и так почитала Анри, что иначе и не говорила о нем, как сложив молитвенно руки и со слезами на глазах. Когда я спросила ее, почему он не посетил меня, она ответила, что этому мешают мое богатство и положение в свете; разве возможны простые отношения между такой дамой, как я, и человеком, который добровольно обрек себя на бедность. И по этому случаю она сообщила мне все, что знала о нем и что я сейчас вам рассказала.

Вы понимаете, милая Роза, как я была поражена поведением этого молодого человека, ведь он казался мне таким простым, скромным и, видимо, совсем даже не подозревал о своей нравственной высоте. Я не могла думать ни о чем другом; в обществе ли, в своей ли одинокой комнате, в театре или в церкви – я возвращалась мыслями к нему и хранила в душе его образ. Я сравнивала его со всеми мужчинами, которых встречала в своем кругу, и он казался мне неизмеримо выше их!

В конце марта я снова приехала в Монморанси, совсем не надеясь застать там моего удивительного соседа. На мгновенье я испытала настоящую душевную боль: выйдя в сад с моей родственницей, которая, вопреки моему желанию, взялась сопровождать нас, чтобы помочь устроиться в деревне, я узнала, что нижний этаж сдан какой-то пожилой даме. Но когда моя кузина отошла немного, добрейшая госпожа Жоли шепнула мне, что она позволила себе маленькую ложь, потому что моя спутница показалась ей любопытной и болтливой, и что Лемор здесь, но пока не хочет показываться и увидится со мной, когда я останусь одна.

Я чуть не упала в обморок от радости и, скрепя сердце, терпела присутствие моей несносной кузины, которая едва не уморила меня своими заботами и вниманием. Наконец она уехала, и я снова увидела Лемора. Мы проводили с ним целые дни, и так продолжалось с ранней весны до конца осени. Редкие и короткие приезды гостей и мои неотложные поездки в Париж отняли у нас в общей сложности не больше двух недель этой жизни, исполненной восхитительной душевной близости.

Можете себе представить, как мы были счастливы; наша дружба незаметно и неотвратимо перешла в любовь, которая всецело овладела нами. И эта любовь была так же чиста перед лицом Бога и невинным взором моего сына, как и дружба, созревшая у смертного ложа Эрнеста. О нас, конечно, судачили в Монморанси, но наша хозяйка, которая пользовалась доброй славой, никогда ни с кем не говорила о наших отношениях, хотя и догадывалась о них, и пылко защищала нас, а сами мы вели такую уединенную жизнь, стараясь нигде не показываться вместе и не давать пищи для злых толков, что никакие слухи не доходили до моего мужа или родных.

Никогда еще любовь не была такой святыней для двух душ, которыми она владела. Идеи Анри, чрезвычайно странные в глазах света, но единственно правильные и подлинно христианские с моей точки зрения, открыли мне новый мир. Вместе с восторгами чистой любви я познала восторги веры и добродетели. Эти чувства неразрывно слились в моем сердце. Анри обожал моего сына – ребенка, которого муж мой забыл, забросил и почти не знал! Эдуард тоже любил Анри и относился к моему другу с той доверчивостью и уважением, какие должен был, в сущности, внушать ему отец.

Зима снова вырвала нас из нашего земного рая, но на этот раз она не разлучила нас совсем. Лемор тайно навещал меня время от времени, и мы писали друг другу почти каждый день. У него был ключ от нашего сада, и, когда нам нельзя было повидаться там ночью, мы оставляли письма в трещине пьедестала старинной статуи.

Вы знаете, что господин де Бланшемон погиб совсем недавно, трагически и неожиданно. Он был убит на дуэли своим другом из-за распутной любовницы, которая ему изменила. Месяц спустя я встретилась и говорила с Анри, и с тех пор начались мои страдания. Я считала вполне естественным соединить с ним свою жизнь! Я хотела только повидать его и назначить время, когда мое положение позволит мне отдать ему свою руку, как я уже отдала ему сердце. Но – поверите ли, Роза, – его первым движением был отказ, причем он не скрывал своего горя и отчаяния. Отвращение к богатству взяло верх над любовью, и он в ужасе бежал от меня!

Я была оскорблена, потрясена, я не могла убедить его и не хотела удерживать. Но потом, поразмыслив, я увидела, что он прав, что он действует последовательно и верен своим принципам. За это я стала еще больше уважать его, еще глубже любить. Я решила начать такую жизнь, которая не отталкивала бы его, решила навсегда покинуть высший свет, укрыться где-нибудь подальше от Парижа, в глуши, и окончательно порвать все связи с богатыми и сильными мира сего, которых Лемор считает врагами рода человеческого, либо кровожадными и хищными, либо бессознательно жестокими.

Но это решение было второстепенным, главным я считала другое, которое в корне пресекло бы зло и должно было навсегда успокоить совесть моего возлюбленного, моего будущего супруга. Я хотела последовать его примеру и раздать все свое состояние, употребив его на то, что называли у нас, в монастырском пансионе, «добрыми делами», а Лемор считает возмещением долга, что справедливо по отношению к людям и угодно Богу, как учат испокон веков все религии. Я имела право принести эту жертву, не лишая моего сына того, что люди богатые назвали бы будущим счастьем ребенка, так как я думала, что он получит еще значительное наследство. Кроме того, мне казалось, что, если я сама не буду пользоваться доходами сына во время его малолетства, а помещу этот капитал на проценты, это тоже будет ему на пользу. Приучая его к скромной и простой жизни и побуждая к подвигам милосердия, я могу рассчитывать, что в один прекрасный день он сам пожертвует на добрые дела значительный капитал, возросший благодаря моей бережливости и решительному отказу тратить на себя то, что причитается мне по праву. Мне казалось, что чистая и нежная душа моего ребенка ответит на мое восторженное чувство и я умножу его земное богатство для спасения его души. Вам, милая Роза, может показаться это немного смешным; но я все еще надеюсь, что в более скромных условиях жизни мне удастся внушить Эдуарду эти мои взгляды. Он ничего не унаследует от отца, и то, что осталось у меня, будет употреблено на него с теми же целями. Я, однако, не считаю себя вправе лишать его того небольшого достатка, которым он может пользоваться. Я считаю, что у меня лично нет уже никакой собственности, потому что я все должна отдать сыну. Бедность, на которую я смею обречь только себя, – это как бы новое крещение. Но позволит ли Господь подвергнуть ему моего ребенка, прежде чем он сам сознательно примет или отвергнет этот путь? Мы, люди, рожденные в суетный век и давшие жизнь существам, предназначенным наслаждаться и царить в свете, смеем ли мы без их ведома и помимо их желания лишать их того, что свет считает таким огромным преимуществом и таким непреложным правом? В наш развращенный век, при всеобщей погоне за деньгами, какие соблазны, какие пороки грозят моему хорошему по натуре, но еще нравственно не окрепшему сыну в том случае, если я умру, оставив его в нищете и не успев внушить ему любовь к труду? Существует учение о всеобщем братстве, возвещающее новый строй, когда все люди будут жить счастливо и дружно и, отказавшись от собственности, станут богатыми. Говорят, что эта задача была почти уже разрешена величайшими учителями христианства, как и величайшими мудрецами древности. Говорят, что учение это уже готово осенить людские сердца, хотя кажется, что всё в жизни против него. Дело в том, что надо нанести сокрушительный удар всем эгоистическим наклонностям человека, и только тогда люди почувствуют необходимость все изменить, порвать со злом и устремиться к правде и добру. Что это сбудется, я верю свято. Но я не знаю, какие сроки будут назначены Богом для осуществления его воли. Я ничего не понимаю в политике и не вижу в ней еще живого воплощения моих идеалов. Укрывшись, подобно птице в ковчеге во время потопа, я живу ожиданием, молюсь, страдаю, надеюсь, презирая насмешки, которые свет расточает тем, кто не согласен терпеть его несправедливости и радоваться нашим злополучным временам.

Но эта неуверенность в завтрашнем дне, этот вихрь разнузданных человеческих страстей, которые яростно борются между собой, заставляют меня еще крепче прижимать к груди мое дитя. Я должна помочь ему подняться на гребень волны, которая, быть может, вынесет нас на берег лучшего мира. Увы, милая Роза, в такое время, когда ценятся только деньги, все можно продать и все купить. Искусство, наука, все знания, а следовательно и все добродетели, даже самая вера недоступны для тех, кто не в состоянии заплатить за право пить из этих божественных источников. Подобно тому как в церкви платят за совершение таинств, надо платить за право быть человеком, научиться читать, мыслить, отличать добро от зла. Бедняк, лишенный образования и воспитания, если только он не одарен исключительным талантом, обречен прозябать до конца дней. А нищий, это несчастное существо, которое научилось лишь одному ремеслу: протягивать руку и жалобно молить о подаянии, – какими темными и ложными понятиями окутан его убогий и бессильный ум! Разве не ужасно, что единственная вера, доступная крестьянину, – это суеверие; что религия сводится для него к непонятным обрядам, смысла и происхождения которых он никогда не будет знать; и что для него Бог – это идол, который покровительствует урожаю и охраняет стада тех, кто ставит свечу или вешает образок. Сегодня, когда я ехала сюда, мне навстречу шел крестный ход; процессия остановилась у колодца, чтобы испросить у Бога дождя. Я поинтересовалась: почему они молятся именно здесь? Какая-то женщина указала мне на маленькую глиняную статую, стоявшую в нише и украшенную гирляндами цветов, подобно языческим богам[3]3
  Первые отцы церкви жестоко осудили языческий обычай украшать статуи богов. Минуций Феликс дает по этому поводу вполне точные объяснения. Средневековая церковь восстановила этот обычай, который современная церковь превратила в доходную статью. (Примеч. автора.)


[Закрыть], и ответила, что «эта милостивая владычица скорее всех посылает дождь».