Текст книги "Мельник из Анжибо"

XXII
У реки

Большой Луи с трогательной заботливостью, свойственной людям, охваченным чувством чистой любви, распорядился, чтобы завтрак, состоявший из молока и фруктов, был накрыт в увитой виноградом беседке перед входом в дом, как раз напротив мельницы, откуда Лемор, сидя у чердачного окна, мог видеть и даже слышать Марсель.

Благодаря милым шуткам, которыми мельник забавлял Эдуарда, а также очаровательному кокетству Розы деревенский завтрак проходил очень оживленно.

– Будьте осторожны, Роза, – шепнула ей госпожа Бланшемон, – вы сегодня так прелестны, что окончательно вскружите ему голову. Я вижу, что мои проповеди ни к чему не привели и что вы подаете ему слишком большие надежды.

Роза смутилась и на минутку призадумалась, но вскоре принялась за ту же игру, будто решила про себя ответить на любовь, которую вызывала. В глубине души она всегда питала искреннюю дружбу к Большому Луи и вряд ли стала бы поддразнивать его, если бы не чувствовала, что эта привязанность все больше и больше захватывает ее самое. Мельник, не обольщаясь надеждой, испытывал к ней, однако, какое-то инстинктивное доверие, и его чуткое сердце подсказывало ему, что Роза слишком добра и чиста для того, чтобы только безжалостно мучить его.

Поэтому он был счастлив, что она так оживлена и весела в его присутствии, и, когда все поднялись из-за стола, ему очень не хотелось уходить и оставлять ее одну с матерью. Но он видел, что Марсель, удаляясь, сделала ему украдкой знак идти вслед за ней, на другой берег реки.

– Ну вот, мой милый Большой Луи, – сказала ему госпожа де Бланшемон, – мне кажется, что вы уже не так печальны, как вчера, и что я угадала причину!

– Ах, госпожа Марсель, я вижу, что вам все известно, и мне нечего добавить. Вы, пожалуй, знаете больше моего, вам как будто доверились всецело.

– Я не хочу выдавать Розу, – сказала Марсель улыбаясь. – Женщины не должны подводить друг друга. Но я думаю, нет ничего невероятного в том, что она, наконец, полюбит вас.

– Ах, только бы она меня полюбила!.. Я был бы так счастлив! Я, кажется, ничего больше не желал бы! И если она мне когда-нибудь об этом скажет, я умру от счастья.

– Друг мой, ваша любовь искренна и благородна, а потому вы не должны добиваться взаимности, прежде чем не будут устранены все препятствия со стороны родителей. Я предвидела, что вы хотели говорить со мной именно об этом, и вот почему тотчас же приняла ваше приглашение. Но время дорого, за нами могут прийти. Каким образом могла бы я повлиять на решение отца, как дала мне понять Роза?

– Она намекала вам на это?! – вскричал мельник в восторге. – Значит, и она думает обо мне? Ах, госпожа Марсель! И вы не сказали мне этого сразу? Какое же мне дело до всего остального, раз она меня любит, раз она согласна быть моей женой!..

– Погодите, мой друг! Роза ничего такого еще не говорила. Она любит вас, как сестра, она хочет, чтобы родители отменили свое запрещение и снова позволили ей посещать вас, – словом, поддерживать прежнюю дружбу. Вот почему она просила меня заступиться за вас перед ними, отстаивать ваши интересы и проявить известную твердость в делах с ее отцом. Кроме того, я поняла, что господин Бриколен хочет купить мою землю по дешевой цене, и если бы Роза любила вас, то, возможно, я могла бы устроить ее и ваше счастье, поставив этот брак условием моего согласия. Если вы думаете, что это осуществимо, уверяю вас, я буду рада принести эту маленькую жертву.

– Вы говорите: «маленькую жертву»! Да что вы, госпожа Марсель! Вы продолжаете считать себя богатой и находите, что пятьдесят тысяч франков – пустяк! Не забудьте, что других источников дохода у вас почти нет. И вы думаете, я приму такую жертву? Лучше я сейчас же откажусь от Розы.

– Полноте, друг мой, вы не знаете, что такое деньги: ведь это только средство быть счастливым, а для человека самое полное и самое верное счастье – это делать счастливыми других.

– Вы истинно добрый человек, бедная моя госпожа, но для вас еще более полным и более верным счастьем должна быть возможность счастливо устроить судьбу вашего сына. А вдруг из-за того, что вы пожертвуете сейчас этими деньгами ради ваших друзей, вашему дорогому Эдуарду придется когда-нибудь отказаться от женщины, которую он полюбит, и вы будете бессильны ему помочь?

– Я глубоко тронута вашими добрыми и разумными советами, но что касается материальной стороны, то кто может точно рассчитывать на будущее? Мое положение рисуется вам не совсем правильно: отказываясь продать свое имущество дешево, я потеряю время, а вам известно, что каждый день отсрочки ведет меня к еще большему разорению. Покончив же быстро с этим делом, я освобожусь от долгов, которые не дают мне покоя. В один прекрасный день я увижу, что поступила благоразумно, приняв такое решение без напрасных сожалений и неуместной мелочности. Словом, вы видите, что я совсем не так щедра и, способствуя вашим сердечным интересам, не забываю о своей выгоде.

– И до чего же вы простодушны в делах! – воскликнул мельник и посмотрел на Марсель с ласковой и грустной улыбкой. – Поистине святая простота! Но где тут здравый смысл, позвольте вас спросить, моя дорогая госпожа? Не пройдет и двух недель, как найдутся покупатели, которые с удовольствием дадут вам настоящую цену.

– Но они не будут так платежеспособны, как господин Бриколен.

– Ах, вот чем он кичится! Тем, что он платежеспособен. Платежеспособен – подумаешь, какая важность. Он считает, что никто на свете, кроме него, не может сказать про себя: «Я, мол, платежеспособен!» То есть он отлично знает, что таких немало, он вам просто пыль в глаза пускает. Не слушайте вы его. Ведь этакая продувная бестия! Вы попробуйте только сделать вид, что договариваетесь с другими, не пожалейте хлопот, даже, если надо, подпишите фиктивный договор. Я, на вашем месте, не стал бы стесняться. С торгашами надо поступать по-торгашески. Хотите, я возьмусь за дело вместо вас? Ручаюсь, что ровно через две недели Бриколен, как пить дать, вручит вам триста тысяч чистоганом, да еще хорошую прибавку впридачу!

– Я никогда не смогу последовать вашим советам и нахожу, что будет гораздо лучше сделать так, чтобы каждый из нас был счастлив по-своему – вы, Роза, я, господин Бриколен и мой сын, который, быть может, в свое время скажет, что я поступила правильно.

– Выдумки! Выдумки! – сказал мельник. – Вы не знаете, что будет думать ваш сын лет через пятнадцать о любви и деньгах. Я не допущу, чтобы вы пошли на такое безрассудство, госпожа Марсель, у меня гордости не меньше, чем у всякого другого, и я упрям, как баран… да еще из породы беррийских! И вообще, пожалуй, все это будет зря! Бриколен пообещает и ничего не исполнит. При вашем положении необходимо, чтобы запродажная была подписана не позже конца месяца, а какая же у меня надежда жениться на Розе через месяц? Если бы она еще по мне с ума сходила – другое дело, а ведь этого нет. И подвергать ее пересудам, скандалам я тоже не согласен! Подумать только, в какую ярость придет ее мать, как будут удивляться и злословить соседи и знакомые! Чего-чего не станут говорить! Кто поверит, что вы принудили Бриколена из чистого великодушия и святого чувства дружбы к нам? Вы не знаете, до чего злы мужчины и язвительны женщины! Ваша доброта ко мне… нет, вы себе этого и представить не можете! Я даже и сказать вам не посмею, как первый же Бриколен способен ее истолковать… А еще могут сказать, что Роза – эта чистая голубка – согрешила и призналась вам, а вы, чтобы спасти ее девичью честь, пошли на жертву и одарили виновного… Одним словом, этого никак нельзя сделать, и мои доводы должны вполне убедить вас. Нет, я не хочу, чтобы Роза стала моею таким путем. Надо, чтобы все произошло само собою, чтобы никто не посмел дурного слова про нее сказать. Я знаю, что могу разбогатеть только чудом, а она стать бедной только из-за какого-нибудь несчастья. Если она полюбит меня, Бог придет мне на помощь… а может быть, она и полюбит меня, как по-вашему?

– Однако, мой друг, я не имею права пробуждать в ней любовь к вам, если вы мешаете мне преодолеть жадность ее отца. Не будь у меня такой надежды, я не пошла бы на это, потому что с моей стороны было бы бесчеловечно толкать молодую, прекрасную девушку на любовь, которая не принесет ей счастья.

– Да, это правда! – с грустью сказал Большой Луи. – Я, видно, совсем с ума сошел… Впрочем, госпожа Марсель, я просил вас приехать сюда отнюдь не затем, чтобы говорить с вами о себе и о Розе; вы, по своей душевной доброте, ошиблись на этот счет. Я хотел говорить только о вас, но вы меня отвлекли, заговорив обо мне, и я, как большой ребенок, заслушался вас и поневоле стал отвечать. Но я хочу сделать то, что задумал, хочу убедить вас заняться вашими собственными делами. Мне известны намерения Бриколена, я знаю, как ему хочется купить ваше поместье, и знаю, что он от этого не отступится. Но, чтобы получить с него триста тысяч франков, надо запросить триста пятьдесят. Он заплатит, если вы будете настойчивы, и надо во что бы то ни стало заставить его дать настоящую цену. А купить он купит, не сомневайтесь!

– Я вам повторяю, мой друг, что я не в силах вести эту борьбу; прошло всего два дня, а я уже изнемогаю.

– Стало быть, вам нечего самой заниматься этими делами. Передайте их честному и опытному нотариусу. Я знаю такого; сегодня вечером я с ним переговорю, и завтра вы с ним повидаетесь без всяких хлопот. Завтра в Бланшемоне храмовой праздник, на площади перед церковью соберется много народа. Нотариус придет туда поразвлечься и поболтать со своими деревенскими клиентами, как это у нас водится. Вы зайдете в один дом – словно невзначай, и он будет там вас ждать. Вы подпишете доверенность и объясните дело в двух словах, а я расскажу все в четырех, и вам останется только отдать Бриколена ему на расправу. Если Бриколен не сдастся, нотариус за это время подыщет другого покупателя. Надо только действовать поосмотрительнее, чтобы Бриколен не заподозрил, кто указал вам этого поверенного, потому что он, наверно, предлагал вам своего собственного, и вы, чего доброго, согласились!

– Нет, я же вам обещала ничего не предпринимать, не посоветовавшись с вами.

– И правильно! Так вот завтра, ровно в два часа, вы пойдете прогуляться по берегу Вовры, как будто для того, чтобы поглядеть с холма на праздничную толпу. Я буду там и отведу вас к одной женщине, вполне надежной, которая не станет болтать об этом.

– Но, мой друг, если господин Бриколен узнает, что вы даете мне советы, противные его интересам, он вас выгонит из своего дома и вы никогда больше не увидите Розу.

– Не так уж он хитер, чтобы догадаться, а если бы и случилось такое несчастье, то я уже говорил вам, госпожа Марсель: Бог придет мне на помощь и совершит чудо, тем более что ведь я только исполняю свой долг.

– Мой верный и великодушный друг, я не могу решиться подвергнуть вас такой опасности.

– А разве я не обязан сделать это для вас, раз вы готовы были разориться ради меня? Не будьте ребенком, дорогая госпожа, мы с вами в расчете.

– А вот и Роза идет к нам, – сказала Марсель, – я едва успею поблагодарить вас…

– Нет, мадемуазель Роза повернула в аллею; она идет с моей матушкой, а та уж знает, что ее нужно задержать, потому что я еще не кончил, госпожа Марсель, мне надо сообщить вам еще кое-что. Но такая длинная прогулка, должно быть, утомила вас. Сейчас на дворе никого нет, мельница молчит, и мы можем присесть на скамейке у крыльца. Мадемуазель Роза думает, что мы пошли в другую сторону, и не вернется сюда, пока не обойдет луг. То, что я вам скажу, будет чуть поинтереснее, чем ваши дела, и требует еще большей тайны.

Марсель, удивленная этим вступлением, последовала за мельником и села с ним на скамейку, как раз под слуховым окном сеновала, откуда Лемор мог ее видеть и слышать.

– Вот что, госпожа Марсель, – запинаясь, начал мельник, – помните, вы вручили мне письмо?

– Ну да, мой дорогой Большой Луи, – ответила госпожа де Бланшемон, и ее спокойное и слегка утомленное лицо вдруг вспыхнуло, – вы ведь сказали мне сегодня утром, что отправили его?

– Виноват, простите… дело в том, что я его не отправил.

– Забыли?

– О нет, что вы!

– Тогда потеряли?

– Ни в коем случае! Я сделал лучше: прямо, не опуская в ящик, передал его по адресу.

– Что вы хотите этим сказать? Ведь оно было адресовано в Париж!

– Да, но лицо, которому оно было предназначено, попалось мне на пути, и я подумал, что лучше вручить письмо ему лично.

– Боже мой, вы приводите меня в ужас, Луи! – сказала Марсель побледнев. – Вы приняли за него кого-то другого.

– Ну, уж нет, я не такой дурак! Я ведь знаю господина Анри Лемора!..

– Вы его знаете? И он здесь, в этих краях? – воскликнула Марсель, уже не стараясь скрыть свое волнение.

Большой Луи объяснил в нескольких словах, каким образом он узнал, что путник, заходивший к ним на мельницу, и есть Лемор, которому было адресовано письмо.

– Куда же он направлялся и что он делал в ***? – спросила Марсель, почувствовав стеснение в груди.

– Он ехал в Африку и был здесь проездом, – ответил мельник, испытующе глядя на нее. – Здесь проходит дорога на Тулузу. Пока дилижанс стоял и пассажиры завтракали, он забежал на почту.

– Но где он сейчас?

– Не знаю, где он может быть, но в *** его уже нет.

– Вы говорите, он уезжает в Африку? Зачем так далеко?

– Вот именно для того, чтобы уехать подальше, так по крайней мере он ответил на мой вопрос.

– Ответ более ясный, чем вы думаете! – сказала Марсель; ее волнение все возрастало, но она даже не пыталась скрыть его. – Друг мой, вы совсем не так несчастны, как вам кажется! Есть люди, которые страдают больше вас.

– Например, вы, моя дорогая госпожа?

– Да, мой друг!

– Но вы сами немного виноваты в этом! Зачем вы приказали этому несчастному молодому человеку жить целый год, ничего не зная о вас?

– Как? Он дал вам прочитать мое письмо?

– О нет, будьте покойны! Он достаточно недоверчив и скрытен! Но я так выпытывал его, так приставал и, наконец, так много угадал сам, что ему ничего не оставалось, как признать справедливость моих догадок. Знаете, госпожа Марсель, меня всегда страшно интересуют секреты тех, кого я люблю, потому что если не знаешь, что у них на душе, то и услужить им трудно. Правда?

– Да, мой друг, и я очень рада, что вам известна моя тайна и что я знаю вашу. Но увы! ни ваше сочувствие, ни ваше доброжелательство тут мне не помогут. Однако скажите мне, этот молодой человек не передавал вам никакого ответа, ни письменного, ни на словах?

– Сегодня утром он написал целый ворох всякой чепухи, но я не согласился передать ее вам.

– Вы оказали мне плохую услугу. Таким путем я не узнаю его решения.

– Он нашел нужным сказать мне только: «Я ее люблю, но я исполнен мужества».

– Он сказал но?

– Возможно, что он сказал и!

– Это далеко не одно и то же! Постарайтесь вспомнить, Большой Луи!

– Он говорил то так, то этак и повторял свои слова на разные лады.

– Это было сегодня утром, вы говорите? Значит, вы уехали из города только сегодня утром?

– Я хотел сказать – вчера вечером. Дело было за полночь, а у нас в деревне это считается утро.

– Боже мой, что же это значит? Почему нет от него письма? Вы видели то, которое он написал мне?

– Мельком! Он разорвал четыре письма подряд.

– Но что в них было? Он, вероятно, не знал, что делать?

– Ну конечно! То он говорил, что больше не увидит вас, то – что сейчас же помчится к вам.

– Но он все-таки не поддался искушению? У него действительно много мужества!

– Да вы послушайте только: искушения терзали его не меньше, чем святого Антония, но, с одной стороны, я его отговаривал, а с другой – он, очевидно, боялся ослушаться вас.

– А что вы думаете о влюбленном, который не смеет ослушаться?

– Думаю, что он слишком любит, а этого не ценят.

– Значит, я, по-вашему, несправедлива, мой милый Большой Луи? Я страшно взволнована и сама не знаю, что говорю. Но почему же, мой друг, вы отговаривали его отправиться с вами? Ведь он хотел?

– Еще бы! Он даже проехал часть пути в моей повозке. Ну, а я боялся, что вы будете сердиться.

– Вы сами любите и в то же время считаете других такими жестокими!

– Помилуйте, что бы вы сказали, если бы я привез его в Валле-Нуар или признался вам сейчас, что спрятал его где-нибудь здесь на мельнице? Воображаю, как бы мне влетело!

– Луи! – сказала Марсель, поднявшись с взволнованным и решительным видом. – Он здесь! Вы признались!

– Отнюдь нет, сударыня! Это вы хотите, чтобы я признался.

– Друг мой, – возразила она, порывисто хватая его за руку, – скажите мне, где он, и я вас прощу!

– А что, если это правда? – сказал мельник, слегка испуганный такой порывистостью Марсели и в то же время восхищенный ее искренностью. – Вас не пугает, что это может вызвать сплетни на ваш счет?

– Когда он сам решил покинуть меня и я была подавлена, оскорблена, я могла еще думать, что скажут люди, могла предвидеть какие-то опасности, налагать на себя обязанности, быть может слишком суровые, но раз он возвращается ко мне, раз он здесь, близко, – о чем я, по-вашему, должна думать, чего бояться?

– Надо, однако, остерегаться, чтобы какой-нибудь неосторожный поступок не повредил вашим планам, – сказал Большой Луи, жестом указывая Марсель на окошко у него над головой.

Марсель подняла глаза и встретилась взглядом с Лемором, а тот, потрясенный, стремясь к ней всем сердцем, готов был броситься вниз, к ее ногам.

Но мельник громко кашлянул и указал влюбленным в сторону дороги, по которой шла Роза со старой мельничихой и Эдуардом.

– Да, сударыня, – сказал он, повышая голос, – такая мельница приносит мало дохода, но будь у меня возможность установить большой жернов, о каком я мечтаю, она бы давала мне добрых… восемьсот франков в год!..

XXIII
Кадош

Влюбленные обменялись быстрым, горящим взглядом, и после страшного душевного потрясения наступило блаженное спокойствие. Они любили, они верили друг другу. Все сказал, все объяснил, во всем убедил их этот молниеносный взгляд. Анри отошел в глубь чердака, а Марсель, сразу овладев собой, ощутила в душе такое счастье, что встретила Розу без смущения, без сожаления о прерванном свидании и согласилась пойти с ней в молодую рощицу. После небольшой прогулки обе гостьи снова вскочили на коней, и Марсель, прощаясь с мельником, тихо сказала:

– Спрячьте его понадежнее, я вернусь!

– Только не торопитесь, – ответил Большой Луи, – я устрою вам встречу, но дайте мне время все обдумать и предусмотреть. Вечером я привезу вашего сынишку, и, быть может, нам удастся поговорить с глазу на глаз.

Когда Марсель уехала, Лемор вышел из своего убежища, где у него начала уже кружиться голова, и не столько от запаха сена, сколько от радостного волнения.

– Друг мой, – весело сказал он мельнику, – я хочу помогать вам, я не могу пользоваться вашим гостеприимством, не возмещая его трудом. Дайте мне работу, и я вам докажу, что у парижанина не плохие руки, хотя, поглядев на него, этого не скажешь.

– Да, – ответил Большой Луи, – когда на сердце легко, и руки становятся проворнее. У вас дела идут получше, чем у меня, голубчик, и сегодня вечером уж вам придется подбадривать меня. Но сейчас, как вы сами говорите, надо приниматься за дело. Я не могу тратить время на разговоры о любви, а вы, того и гляди, с ума сойдете от счастья, если будете бездельничать. Труд спасает нас от многого: он вселяет в нас радость и отвлекает от горя; и это можно объяснить, пожалуй, тем, что труд назначен людям самим Богом. Идемте, вы мне поможете открыть вешняк и пустить в пляс Большую Луизу. Ее музыка всегда поднимает во мне дух.

– Ах, боже мой, этот ребенок может меня узнать! – воскликнул Лемор, заметив Эдуарда, который вырвался из рук мельничихи и стал на четвереньках взбираться к ним по крутой лестнице.

– Он уж увидел вас, – ответил мельник, – не прячьтесь, сделайте вид, что не обращаете на него внимания. Вряд ли он узнает вас в таком наряде.

В самом деле, Эдуард остановился в недоумении. Прошел уже месяц, как Марсель внезапно уехала из Монморанси к умирающему мужу, и сын ее с тех пор не видел Лемора, а месяц для такого маленького ребенка – это целая вечность. Правда, мальчик был развит не по летам, но Лемор, без бороды, с испачканным мукой лицом, в крестьянской блузе, был мало похож на себя. Эдуард долго стоял перед ним как вкопанный. Но, встретив суровый и равнодушный взгляд друга, который обычно бросался к нему с распростертыми объятиями, он смущенно и даже испуганно опустил глаза, что бывает обычно с детьми, когда они чем-нибудь поражены, затем подошел к мельнику и спросил его серьезным тоном, словно что-то обдумывая:

– Кто этот человек?

– Этот? Мой помощник Антуан.

– У тебя их два?

– Еще бы! Их у меня целая дюжина, таких помощников! Это Лопасть номер второй.

– А Жанни – номер третий?

– Точно так, ваше превосходительство!

– Он злой, твой Антуан?

– Нет, нет! Но он немного глуповат, немного глуховат и с детьми не играет.

– Ну, так я пойду к Жанни, – сказал Эдуард, беззаботно повернувшись к выходу. В четыре года не понимают, что значит быть обманутым, и словам тех, кого любят, верят больше, чем собственным глазам.

Принесли зерно, которое надо было перемолоть к вечеру. Это было как раз зерно Бриколена, в двух мешках, помеченных каждый двумя огромными буквами «Б».

– Глядите, – сказал Большой Луи, на этот раз с довольно горькой усмешкой, – Бриколен из Бланшемона, то есть Бриколен, проживающий в Бланшемоне. А когда он купит это поместье, ему надо будет поставить между двумя большими «Б» еще «б» маленькое, и получится: Бриколен, барон Бланшемон.

– Как, – воскликнул Лемор, занятый совсем иными мыслями, – это зерно из Бланшемона?

– Да, – ответил мельник, поняв его, прежде чем он открыл рот, – это зерно мы смелем на муку… и из него испекут хлеб, который будут есть госпожа Марсель и мадемуазель Роза. Говорят, Роза слишком богата, чтобы выйти замуж за такого человека, как я, а между тем она ест хлеб, которым я ее снабжаю.

– Значит, мы трудимся для них!

– Да, да, сынок. Слушать команду! Смолоть надо как можно лучше. Черт возьми, я и на короля не стал бы работать с большей радостью!

Это столь обыденное на мельнице занятие получило в сознании молодого парижанина какую-то романтическую и даже поэтическую окраску, и он стал помогать мельнику с таким вниманием и усердием, что не прошло и двух часов, как вполне освоился с новым ремеслом. Ему не стоило никакого труда приноровиться к простому, чуть не первобытному устройству мельницы. Анри ясно видел, какие усовершенствования можно было внести в эту примитивную машину, будь у хозяина наличные деньги – запретный для крестьянина плод. Он очень быстро запомнил назначение и название каждой части мельницы на местном наречии. Жанни, видя, как прилежно он работает и как хорошо относится к нему хозяин, немного забеспокоился и даже стал завидовать. Но когда Большой Луи объяснил подростку, что парижанин здесь проездом и его места не займет, тот успокоился и, как истый берриец, смекнул, что это ему даже на руку, – можно временно свалить часть своей работы на этого ревностного помощника. Он решил воспользоваться случаем и отвезти в Бланшемон Эдуарда, который уже начал скучать и проситься к матери. Мельничихе никак не удавалось развлечь его. Когда Фаншон пришла за ребенком, Жанни с удовольствием проводил свою маленькую приятельницу до замка.

Когда работа была окончена, Лемор, весело вытирая катившийся со лба пот, почувствовал вдруг давно уже не испытанную им легкость и энергию. Мучительное раздумье, одолевавшее его с юных лет, сменилось чувством того физического и морального удовлетворения, какое провидение ниспосылает человеку после того, как он выполнил посильный и полезный труд.

– Друг мой, – воскликнул он, – труд сам по себе прекрасное и святое дело! Вы были правы, когда сказали это, берясь за работу. Бог повелевает трудиться и благословляет труд. Мне было радостно работать для того, чтобы накормить мою возлюбленную. Насколько же сладостней будет работать еще и для того, чтобы дать пищу великой семье, где все братья и все равны между собою! Когда один будет работать для всех и все для одного, как легко будет переносить усталость и как прекрасна станет жизнь!

– Да, мое ремесло будет тогда одним из самых приятных, – сказал мельник с улыбкой живейшего одобрения. – Хлебные злаки – самые благородные растения, хлеб – самая лучшая пища. Мой труд заслуживает кое-какого уважения, и бедную Большую Луизу, на которую сейчас никто не обращает внимания, следовало бы украшать в дни праздников венком из колосьев и васильков. Но чего вы хотите? В нынешние дни, как говорит Бриколен, я для него наемный рабочий, и, думая обо мне, он говорит: «Такой человек смеет мечтать о моей дочери! Бедняк, который мелет зерно, тогда как я сею хлеб и владею землей!» А в сущности говоря, какая разница? Только что руки у меня чище, чем у него, потому что он разгребает навоз, вот и все! Итак, мой мальчик, работа сделана, примемся поскорее за похлебку. Я уверен, что она покажется вам вкуснее, чем нынче утром, если даже она будет в десять раз солонее. А затем я отправлюсь с этими двумя мешками в Бланшемон.

– Без меня?

– Конечно! А вам непременно хочется показаться на ферме?

– Но ведь меня там никто не знает.

– Это верно. Но что вы там будете делать?

– Ничего, помогу вам выгрузить мешки.

– А для чего это вам?

– Может быть, кто-нибудь пройдет мимо по двору.

– А если никто не пройдет?

– Я увижу дом, где она живет. Может быть, услышу ее имя.

– Мне кажется, что мы не отказываем себе в этом удовольствии, и не ходя так далеко.

– Да ведь это в двух шагах отсюда.

– У вас на все готов ответ. А вы не натворите там глупостей?

– Вы думаете, по-видимому, что я не люблю ee! А вы на моем месте не натворили бы?

– Возможно, если бы меня любили! А вы не будете глядеть на нее так, как глядели из слухового окошка? Знаете, я испугался, что вы сожжете мне сено, так у вас горели глаза.

– Я даже не взгляну на нее.

– И ни словечка ей не скажете?

– Какой повод могу я найти, чтобы заговорить с ней?

– И не станете его искать?

– Я даже не войду во двор, если вы мне запретите. Я издали погляжу на стены.

– Это будет самое благоразумное. Я разрешаю вам понюхать у ворот, каким ветром веет из замка, вот и все!

С наступлением вечера друзья пустились в путь; Софи, нагруженная двумя мешками, важно шла впереди. У Большого Луи было тяжело на сердце, он говорил мало и выражал свои мрачные мысли лишь громким щелканьем кнута то направо, то налево, над кустами лиловой ежевики и бледно-розовой жимолости, которая пахнет здесь сильнее, чем в наших городских садах.

Они уже миновали деревушку под названием Кортиу, как вдруг Лемор, шедший у обочины дороги, остановился, увидев возле изгороди человека, который растянулся во всю длину, положив голову на туго набитую котомку.

– Эй, вы чуть не наступили на моего дядюшку! – нимало не удивившись, заметил мельник.

Звучный голос Большого Луи сразу разбудил спящего. Он привскочил, схватив обеими руками лежавший сбоку длинный посох, и крепко выругался.

– Не гневайтесь, дядюшка! – сказал мельник смеясь. – Это друзья идут, с вашего разрешения, и хотя вы считаете, что все дороги принадлежат вам, никому не возбраняется пользоваться ими, не так ли?

– Ну конечно! – ответил, поднявшись, человек громадного роста и отталкивающего вида. – Я самый покладистый из всех собственников, не правда ли, малыш? Но наступать мне на нос – это значит злоупотреблять моей добротой. Кто этот нехристь, что не видит честного человека, мирно спящего на своей постели? Он мне незнаком, а я знаю всех в округе.

Говоря так, он презрительно смерил Лемора взглядом, а тот в ответ посмотрел на него с отвращением. Это был костлявый старик в грязных лохмотьях; его жесткая черная с проседью борода походила на щетину ежа; изодранная шляпа с высокой тульей была украшена, словно шутовским трофеем, нелепым белым бантом и букетиком искусственных цветов, грязных и полинявших.

– Полноте, дядюшка, – сказал мельник, – это добрый христианин!

– Почем же я знаю, – возразил дядюшка Кадош, протягивая Анри свою шляпу.

– Ну, – сказал мельник Лемору, – вы не понимаете? Мой дядюшка просит у вас милостыни.

Лемор бросил в шляпу мелкую монету; старик схватил ее и стал щупать своими длинными пальцами с каким-то сладострастием.

– Два су, – сказал он с гнусной усмешкой. – А может быть, десять децимов времен революции? Нет! Слава богу, это монета Людовика Пятнадцатого, моего короля, я помню его царствование; она принесет мне счастье, а значит, и тебе, племянничек, – добавил он, положив на плечо Лемора свою большую руку с крючковатыми пальцами. – Можешь теперь считать, что ты мне родня, и я узнаю тебя в любом наряде.

– Ну, ну, покойной ночи, дядюшка, – сказал Большой Луи, добавив свою лепту к милостыне Лемора. – Значит, мы с вами друзья?

– До гроба! – торжественно ответил нищий. – Ты всегда был мне добрым родственником, лучшим из всей моей семьи. И я завещаю тебе, Большой Луи, все мое добро. Я давно уже говорил тебе об этом, и ты увидишь, что мое слово крепко!

– Каково, черт возьми! Я только на это и рассчитываю, – весело ответил мельник. – И букетик?

– Шляпу непременно! А букетик и лента достанутся моей последней любовнице.

– Вот те на! А меня прельщает именно букетик.

– Еще бы! – сказал нищий, шагая в ногу с молодыми людьми, несмотря на свой преклонный возраст. – Букет – это самое ценное из всего моего наследства. Он освящен и взят из часовни Святой Соланж.

– Как же это такой набожный человек, каким вы стараетесь казаться, может говорить о любовницах? – сказал Анри, которому этот чудак внушал только отвращение.

– Замолчи, племянник, – ответил дядюшка Кадош, поглядев на него искоса, – болтаешь, как дурак!

– Простите его, он еще дитя, – вмешался мельник, который любил подшутить над старым бродягой. – Молоко на губах не обсохло, а рассуждает! Но куда это вы идете так поздно? Неужели к себе домой, в этакую даль!

– Нет, я направляюсь прямехонько в Бланшемон, на завтрашний праздник.

– Ах, верно, это для вас доходный день! Вы наберете не меньше как сорок монет по два су.

– Нет, столько не собрать, но, пожалуй, хватит отслужить обедню тамошнему святому.

– А вы все еще любите служить обедни?

– Обедня, племянничек, да водка, да табачку щепотка в придачу к этому – вот спасенье для души и тела.

– Так-то оно так, а все-таки водка не настолько согревает, чтобы в ваши годы спать прямо в канаве, дядюшка.

– Человек засыпает там, где его сон свалил, племянничек. Устанешь, остановишься и вздремнешь, положив под голову камень или котомку, если она не больно тощая.