Текст книги "Мельник из Анжибо"

XVII
Брод через Вовру

Однако панегирик прозвучал так искренне, что Лемор, уже раньше чувствовавший к мельнику большую симпатию, задумался над его странным поведением и решил, что расспросы этого человека должны быть вызваны серьезными причинами. Они выпили вместе кофе, причем были крайне предупредительны друг к другу, и, когда дядюшка Робишон избавил их, наконец, от своего присутствия, мельник обратился к Лемору:

– Сударь, – я называю вас так потому, что не знаю, друзья мы с вами или враги, – прежде всего да будет вам известно, что я влюблен, и влюблен не в кого-нибудь, а в девушку, которая гораздо богаче меня; притом не скажу, чтобы она меня любила, а только так, терпит. Значит, я могу говорить о ней, не боясь ее ославить, да к тому же вы ее и не знаете. Впрочем, я не люблю рассказывать о своих увлечениях, – на других это только наводит скуку, в особенности если они страдают тем же и если, как бывает обычно при такой болезни, они чертовски заняты собой, а до остальных им и дела нет. Но один в поле не воин, и без взаимной поддержки, без дружеской помощи ничего не добьешься. Вот почему я хочу, чтобы вы доверились мне, как это сделала известная вам дама, и как я доверился вам, хоть и сомневаюсь, достойны ли вы этого.

Итак, я люблю девушку, за которой дают приданого на тридцать тысяч больше, чем стоит все мое имущество, а по нынешним временам – это все равно, как если бы я вздумал взять в жены китайскую императрицу. А мне так нужны эти тридцать тысяч, как прошлогодний снег, и, признаться, я рад бы забросить их в реку, потому что только из-за них мы и не можем пожениться. Но препятствия лишь сильнее разжигают любовь; и пусть я бедняк, но я влюблен, я только об этом и думаю, и если известная вам дама не придет мне на помощь, как она обещала… я пропащий человек… я способен… сам не знаю, на что я способен!

При этих словах обычно веселое лицо мельника так омрачилось, что Лемор был потрясен силой и искренностью его страсти.

– Ну что ж, – сказал он задушевным тоном, – если вы пользуетесь покровительством такой доброй и просвещенной дамы… по крайней мере так говорят о ней…

– Я не знаю, что о ней говорят, – ответил Большой Луи, выведенный из терпения упорным недоверием молодого человека, – но знаю, что сам о ней думаю, и скажу вам, что эта женщина – сущий ангел. И если вы этого не знаете, то тем хуже для вас.

– В таком случае, – сказал Лемор, побежденный искренним преклонением мельника перед Марселью, – к чему вы клоните, дорогой господин Луи?

– Вот что я хочу вам сказать: когда я увидел, что эта женщина, такая достойная, такая чистосердечная и добрая, расположена ко мне и старается поддержать во мне надежду, которую я было совсем потерял, я навеки стал ей преданнейшим другом. Это дружеское чувство вспыхнуло в одно мгновение, как вспыхивает в романах любовь, и мне хочется вперед отплатить ей добром за все то, что она намерена сделать для меня. Я хочу, чтобы она была счастлива в своих привязанностях, как она того заслуживает, потому что только это имеет для нее ценность в жизни, и, презирая деньги, она ищет любви человека, который любил бы ее ради нее самой и не подсчитывал бы, что останется от ее богатства, которое она теряет с такой радостью, и не думал только о том, как бы узнать, чем она еще владеет и чем не владеет… чтобы решить, стоит ли к ней возвращаться или лучше уехать подальше… позабыть о ней и, надеясь на свою приятную наружность, попытаться одержать новую, более выгодную победу, а иначе как же…

Лемор прервал мельника.

– Какие же у вас основания опасаться, – сказал он, бледнея, – что эта уважаемая дама отдала свое чувство такому недостойному человеку? Кто этот негодяй, которого вы подозреваете в таких низменных расчетах?

– Мне о нем ничего неизвестно, – сказал мельник, внимательно наблюдая за Анри и не зная еще, чему приписать его волнение: оскорблен ли он в своих благородных чувствах, или же ему просто стыдно, что его разгадали. – Все, что я знаю, это что недели две тому назад забрел ко мне на мельницу молодой человек по виду и по обращению вполне приличный, но он был как будто чем-то озабочен и сразу заговорил о деньгах, стал расспрашивать, записывать и, наконец, высчитал на клочке бумаги, с точностью до франков и сантимов, что у владелицы Бланшемона остается от ее состояния еще довольно лакомый кусочек.

– Вы в самом деле думаете, что этот человек признался бы в любви лишь в том случае, если бы женитьба представляла для него выгоду? Значит, он негодяй! Но, чтобы так хорошо его разгадать, надо самому быть…

– Договаривайте, парижанин! Не стесняйтесь! – сказал мельник; глаза его сверкнули. – Ведь мы и пришли сюда, чтоб объясниться!

– Я говорю, – продолжал Лемор, не менее раздраженный, – что так истолковать поведение человека чужого, о котором ничего не знаешь, может лишь тот, кто сам очень влюблен в приданое своей красотки.

Глаза мельника померкли, и он нахмурился.

– Да, – ответил он упавшим голосом, – я знаю, что не вы один говорите так, а уж если бы я добился ее любви, все бы так заговорили. Но стоит только отцу лишить ее наследства, – что и случится, конечно, если она меня полюбит, – и все увидят, что я не считаю по пальцам, сколько она потеряла!

– Мельник, – сказал Лемор резко и прямо, – я не намерен вас обвинять. Я ни в чем вас не подозреваю. Но каким образом вам, человеку благородному, не пришло в голову то, что так естественно предположить и что было бы достойно вас.

– Что ж, истинные чувства молодого человека могли бы обнаружиться из его дальнейшего поведения. Я не говорю, что он должен был, не помня себя от восторга, бежать к своей прекрасной даме… но удрать ко всем чертям… это уж ни на что не похоже!

– Надо предполагать, что он считает свою любовь безрассудной, – ответил Лемор, – и не хочет получить отказ.

– Ну, вот я вас и поймал! – вскричал мельник. – Опять начинается вранье! Я знаю отлично, что эта дама вне себя от счастья, что лишилась состояния, и даже мужественно примирилась с тем, что ее сын окончательно разорен, – и все потому, что она любит человека, брак с которым поставили бы ей в вину, не будь этой катастрофы.

– Ее сын разорен? – спросил Лемор вздрогнув. – Совершенно разорен? Это правда? Вы уверены?

– Вполне уверен, мой мальчик! – ответил мельник с лукавым видом. – Опекунше, которая могла бы во время его малолетства проживать с мужем или любовником доходы с крупного капитала, теперь придется только выплачивать долги, и дело дошло до того, что она намерена, – она мне вчера так и сказала, – обучить ребенка какому-нибудь ремеслу, чтобы он мог прокормиться.

Анри встал и начал в волнении ходить по садику. Лицо его выражало чувства, которые трудно было разгадать. Большой Луи, следивший за ним глазами, спрашивал себя: счастлив ли этот человек или погружен в отчаяние? «А ну-ка, – подумал он, – таков ли этот юноша, как она и я, и действительно ли он презирает деньги, мешающие любви, или это честолюбивый интриган, который невесть чем приворожил ее, а сам метит на большее, чем ее скромный доход?»

Подумав немного, Большой Луи, которому льстила мысль устроить счастье Марсели или, разоблачив обманщика, избавить ее от него, – пустился на хитрость.

– Полно, мой мальчик, – сказал он более мягко, – вы огорчены? В этом нет ничего дурного. Ведь не всем же быть мечтателями, и, если вы рассчитывали на солидное обеспечение, значит, вы такой, как все нынешние люди. Сами видите, что я оказал вам неплохую услугу, поспорив с вами, вы теперь знаете, что вдовствующая баронесса сидит на мели. Вы, верно, рассчитывали на доходы с капиталов молодого наследника, отлично зная, что знаменитые триста тысяч франков – последняя и пустая надежда бедной вдовы?..

– Как вы сказали? – воскликнул Лемор, круто остановившись. – Эта последняя надежда погибла?

– Без сомнения; не притворяйтесь, что вам это неизвестно; вы очень тщательно все выведывали и не могли не знать, что задолженность Бриколену оказалась в четыре раза больше, чем можно было предполагать, и что владелице Бланшемона придется искать место в почтовой или табачной конторе, если она хочет, чтобы ее сын учился в школе.

– Неужели это правда? – повторил растерянно Лемор, потрясенный этой новостью. – Такой неожиданный поворот в ее судьбе! Это промысел Божий!

– Это жестокий удар! – произнес мельник с горькой усмешкой.

– И, скажите, ее это совсем не огорчило?

– О, ничуть! Скорее даже наоборот, она воображает, что вы еще больше будете любить ее. Еще бы! Нашла дурака! Не правда ли?

– Дорогой друг, – ответил Лемор, не дослушав, – что вы сказали? А я хотел с вами драться! Я вам так обязан… ведь я-то шел… Вы мне посланы самим провидением.

Большой Луи, усмотрев в его волнении радость, что он вовремя предупрежден о крушении своих алчных надежд, брезгливо отвернулся и долго сидел, погруженный в печальное раздумье.

«Подумать только, что такая доверчивая и бескорыстная женщина прельстилась этим вертопрахом, – мысленно твердит он. – Она, очевидно, так же мало способна рассуждать, как он – любить. Мне самому она должна бы показаться очень неосторожной: в первый же день ей вздумалось доверить все свои секреты мне – человеку, которого она раньше никогда не видала! Она способна открыть душу первому встречному. В таком случае надо ее пожурить, предупредить и предостеречь от нее самой. И прежде всего избавить ее от этого пройдохи! Не надрать ли уши этому наглецу или расцарапать его смазливую физиономию, чтобы он не сразу отправился на охоту за красотками?»…

– Эй, вы там, господин парижанин! – позвал он, не оглядываясь и стараясь придать своему голосу спокойствие и твердость. – Вы теперь меня выслушали, и вам понятно, что я о вас думаю. Мне только и надо было убедиться, что вы подлец. Вот мое мнение, и, если пожелаете, я могу его вам сейчас подтвердить. – С этими словами мельник стал хладнокровно засучивать рукава, решив работать одними кулаками. Он поднялся, оглянулся, недоумевая, почему его противник так долго не отвечает. Но, к его изумлению, оказалось, что во дворике никого нет. Он пробежал по аллее георгин, обшарил все углы в кофейне Робишона, исходил все соседние улицы – Лемор исчез, и никто не видел, когда он выходил. Большой Луи в негодовании, чуть ли не в ярости тщетно искал его по всему городу.

После целого часа бесполезных розысков усталый, запыхавшийся мельник стал терять надежду.

– Все равно, – сказал он сам себе, усаживаясь на тумбу, – я сегодня не пропущу ни одного дилижанса, ни одной повозки, не пересчитав всех пассажиров и не заглянув им под шляпу. Этот сударик не уйдет от меня, прежде чем… Да что я, с ума, что ли, спятил? Ведь он привык путешествовать пешком, и если человек не считает нужным держать слово чести, то почему бы ему не смыться отсюда под шумок?.. Впрочем, моя дорогая госпожа Марсель была бы, пожалуй, не очень довольна, если бы я вздул ее любезного. Ведь не легко отделаться сразу от такой зазнобы, и бедная женщина вряд ли поверит мне, что ее парижанин плут, ни дать ни взять «маршуанец»[4]4
  Жители Марша, справедливо или несправедливо, на таком плохом счету у своих беррийских соседей, что слово «маршуанец» (т. е. житель Марша) является синонимом «плута». (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Как бы мне ее образумить? Я обязан это сделать, но как подумаю, что придется причинить ей такое горе… Пресвятая Богородица! Можно ли так ошибаться в человеке!

Беседуя сам с собой, мельник вдруг вспомнил, что ему надо продать карету, и отправился к местному богачу, бывшему фермеру. Подумав, посмотрев и поторговавшись вволю, тот решился, наконец, на покупку, из боязни, чтобы господин Бриколен не перехватил у него этот предмет роскоши, да еще такой дешевый.

– Покупайте, господин Равалар, – уговаривал его Большой Луи с редким терпением, свойственным беррийцу, когда тот чувствует, что его товар будет куплен, и из вежливости прикидывается, будто верит мнимой нерешительности покупателя. – Я уже говорил вам тысячу раз и еще повторяю, что вещь красивая и добротная, легкая и прочная; работа первоклассного парижского фабриканта, и доставка вам ничего не будет стоить. Вы знаете, что я не стал бы путаться в это дело, будь тут хоть малейший обман. Между прочим, я не требую комиссионных, которые вам пришлось бы уплатить всякому другому. Видите, это прямая выгода!

Покупатель продолжал колебаться и не мог решиться до самого вечера. Мысль о таком крупном расходе мучила его. Когда Большой Луи увидел, что солнце уже склоняется к закату, он заявил:

– Ну, я не желаю ночевать здесь, прощайте. Ясно, что вы отказываетесь от этой повозки, такой нарядной и дешевой. Я запрягу в нее Софи и сам покачу в Бланшемон. Первый раз в жизни проедусь в карете – то-то будет потеха! А еще того занятнее, когда папаша и мамаша Бриколены в воскресенье, развалясь в ней на мягком сиденье, отправятся в Ла-Шатр. Но, сдается мне, вам и вашей супруге это куда больше пристало.

Наконец, уже к ночи, господин Равалар отсчитал деньги и велел поставить карету под навес. Большой Луи уложил вещи госпожи де Бланшемон в свою повозку, спрятал две тысячи франков в пояс, пустил Софи крупной рысью и, сидя на сундуке, во весь голос затянул песню, не обращая внимания на толчки и громыхание огромных колес.

Он катил быстро, не боясь сбиться с пути, подобно рыжему вознице, и еще до восхода луны миновал живописную деревушку Мерс. Свежий туман, который в Валле-Нуар поднимается над глубокими родниками даже в жаркие летние ночи, белел там и сям, точно огромные озера, рассекая обширное темное пространство, расстилавшееся далеко впереди. Уже замолкли крики жнецов и песни пастушек. И вскоре навстречу мельнику попадались только светляки, мелькавшие в кустах по краям дороги.

Но когда он проезжал по болотистой заводи, которую образовала в одной из своих излучин река, протекающая по этой плодородной и тщательно возделанной долине, ему показалось, что впереди в тростниках движется какая-то неясная фигура. Она остановилась на том месте, где начинался брод через Вовру, как будто поджидая его.

Большой Луи был не робкого десятка. Но так как в этот вечер он вез с собою небольшой капитал, бывший для него дороже собственных денег, он поспешил догнать свою повозку, от которой немного отстал, идя часть дороги пешком, чтобы поразмяться и облегчить путь своей верной Софи. Стеснявший его кожаный пояс он спрятал в мешок с зерном. Прыгнув в повозку, которую Луи, повторяя местную шутку, называл своим экипажем на деревянных рессорах, он встал во весь рост и, крепко упершись ногами и вытянувшись, как солдат на посту, зажал в руках кнут с тяжелым кнутовищем, представлявший собою оружие о двух концах, и направил лошадь в сторону ночного путника, распевая куплеты из старой комической оперы, которым еще в детстве выучился у Розы:

 
Шел из города наш мельник,
Деньги нес с собой в мешке.
Вдруг он слышит: стонет ельник.
Слышит шум невдалеке…
 
 
Был он храброго десятка,
Но душа ушла тут в пятки…
Путник! Будь ты млад иль стар –
Не ходи в Валле-Нуар!
 

Сколько мне помнится, в песне было «Форе-Нуар», но Большой Луи, относившийся к цензуре не менее пренебрежительно, чем к ворам и привидениям, забавлялся тем, что изменял слова сообразно с обстоятельствами своей жизни, и эта простенькая песенка, бывшая когда-то в большой моде, пелась теперь только на мельнице в Анжибо и часто скрашивала одинокие поездки мельника.

Когда Большой Луи приблизился к человеку, который, стоя, поджидал его, у него мелькнула мысль, что место для нападения было выбрано неплохо. Брод был хотя и не глубок, но завален камнями, и лошадь должна была ступать очень осторожно; кроме того, при спуске с крутого берега ее нельзя было предоставить самой себе и приходилось крепко держать поводья.

«Посмотрим!» – подумал Большой Луи, не теряя спокойствия и выдержки.

XVIII
Анри

Путник действительно подошел к самой лошади, и Большой Луи, который успел уже, напевая свою песню, насадить на конец кнута просверленную свинцовую пульку, замахнулся было, чтобы дать отпор неприятелю, как вдруг услышал дружелюбный голос:

– Господин Луи, вы позволите мне сесть в вашу повозку? Я хочу переправиться на тот берег.

– Сделайте одолжение, дорогой парижанин, – ответил мельник. – Очень рад с вами встретиться. Ведь я вас искал все утро! Полезайте, полезайте, мне надо сказать вам два слова.

– Ну, от меня вы двумя словами не отделаетесь! – ответил Анри Лемор, вскочив в повозку и спокойно усаживаясь рядом с ним на сундук, как человек, который не ждет ничего дурного.

«Вот наглец-то!» – подумал мельник; в нем снова вспыхнула злоба, и он боялся, что ему не сдержать себя, пока они переедут на противоположную сторону.

– Знаете, приятель, – сказал он, положив на плечо Лемору свою тяжелую руку, – я сам не понимаю, что мне мешает сделать полуоборот направо и дать вам такого тумака, чтобы вы нырнули под самую плотину?

– Забавная мысль, и ее не так трудно осуществить, – спокойно ответил Лемор, – только имейте в виду, мой дорогой, что я буду защищаться с остервенением; уж давно я так не дорожил жизнью, как сейчас.

– Погодите! – сказал мельник, когда они перебрались через ручей и лошадь остановилась на песке. – Теперь нам будет удобнее разговаривать. Сначала и прежде всего, сударь мой, будьте любезны сказать, куда вы направляетесь?

– Да я и сам не знаю, – ответил Анри смеясь. – Иду куда глаза глядят. Почему бы не прогуляться в такую хорошую погоду?

– Не так уж она хороша, как вам кажется, сударь, а стоит мне только захотеть, и она может сильно перемениться. Вам вздумалось забраться в мою повозку, в мой бастион, только знайте – вылезти из нее не так-то легко будет.

– Перестаньте острить, Большой Луи, – сказал Лемор. – Стегните-ка лучше вашу лошадку. Мне не до смеха, я слишком взволнован…

– Признайтесь лучше, что вы струхнули!

– Да, у меня душа ушла в пятки, как у того мельника. В вашей песенке, и вы это поймете, когда я вам объясню… если только я буду в силах говорить… у меня голова идет кругом…

– Но куда же вы все-таки направляетесь? – спросил мельник, начиная думать, что напрасно так плохо судил о Леморе. Теперь, когда гнев его улегся, ему казалось сомнительным, чтобы человек, чувствующий за собой вину, стал сам даваться ему в руки.

– А сами-то вы куда едете? – спросил Лемор. – В Анжибо? Так близко к Бланшемону! Мне как раз в ту же сторону, только не знаю, хватит ли у меня смелости явиться туда. Впрочем, вам, наверно, известно, что магнит притягивает железо.

– Не знаю, можно ли назвать вас железом, – ответил мельник, – но и у меня есть там этот чудодейственный магнит. Значит, мой мальчик, вы хотите…

– Ничего я не хочу и не смею хотеть! А между тем она разорена, совсем разорена… Зачем же мне уезжать?

– И правда, зачем это вы хотели ехать так далеко, в Африку, к черту на кулички?

– Я думал, что она еще богата, ведь триста тысяч франков, если сравнить с моими средствами, – целое состояние.

– Но если, несмотря на это, она любит вас?

– И вы считаете, что я мог принять деньги вместе с любовью? Я не в силах больше притворяться перед вами. Я вижу, что вам доверили то, в чем бы я ни за какие блага вам не признался, если бы даже дело дошло у нас до рукопашной. Но я подумал над этим как следует, после того как покинул вас немного невежливо, сам не сознавая, что делаю; сердце у меня было так переполнено радостью, что я непременно проболтался бы… Да, я много думал над тем, что вы мне говорили, и вижу, что вы все знаете, и с моей стороны глупо опасаться нескромности человека, так преданного…

– Марсели! – подсказал мельник, как будто гордясь тем, что может назвать ее просто по имени, а не величать госпожой де Бланшемон.

Это имя заставило Лемора вздрогнуть. Впервые прозвучало оно в его ушах. Не будучи знаком с родными госпожи де Бланшемон и никогда никого не посвящая в тайну своей любви, он не слыхал из чужих уст то дорогое имя, которое с таким благоговением читал в конце ее писем и сам осмеливался произносить только в минуты отчаяния или восторга. Он схватил руку мельника, колеблясь между желанием услышать еще раз это имя и боязнью, что оно будет осквернено, если эхо разнесет его по пустынной дороге.

– Ну что ж! – сказал Большой Луи, тронутый его волнением. – Вы поняли, наконец, что могли и должны были довериться мне? Но хотите, чтобы я сказал вам правду? У меня все-таки осталось к вам недоверие. Оно меня преследует, и я то забуду об этом, то снова вспоминаю. Скажите, например, где вы провели весь день? Я думал, вы сидите в каком-нибудь погребе.

– Я бы так и сделал, если бы он попался мне по дороге, – ответил с улыбкой Лемор, – я был взволнован и упоен, и мне хотелось скрыться от людей. Знаете, мой друг, что я собирался в Африку с намерением никогда больше не видеть ту… чье имя вы только что назвали. Да, несмотря на то что в письме, которое я получил из ваших рук, мне было велено вернуться через год, я чувствовал, что совесть требует от меня ужасной жертвы. И даже сейчас я не могу избавиться от всяких страхов и сомнений! Пусть мне уже не надо будет стыдиться того, что я, пролетарий, женюсь на богатой женщине, но ведь остается еще неравенство происхождения, борьба между плебеем и знатью, которая не простит этой благородной женщине ее недостойного выбора. Но, может быть, уклониться от такого столкновения будет трусостью? Разве эта женщина виновата, что в ее жилах течет кровь угнетателей? Кроме того, у власти сейчас стоят другие люди. Идеи дворянства уже потеряли свою силу, и возможно, что… ту, которая отдала мне сердце… не все будут порицать… Однако это ужасно, не правда ли, заставить любимую женщину бросить вызов семье и навлечь на нее осуждение со стороны тех, в среде которых она всегда жила! Что могу я дать ей взамен многочисленных и дорогих ей привязанностей? Пусть они и не столь глубоки – все равно: благородное сердце не может расстаться с ними без сожаления. Сам же я одинок, как все бедняки на свете, а простой народ еще не понимает, как должен он дорожить теми, кто приходит к нему издалека, через столько преград. Увы, я провел часть дня среди зарослей кустарника, не знаю, где именно, в каком-то уединенном месте, куда я попал случайно, и только после нескольких часов томительной тоски и тяжелого раздумья решил разыскать вас и просить, чтобы вы помогли мне увидеться с ней и поговорить… Но все мои поиски были напрасны, а вы в это время, должно быть, искали меня; ведь это вы внушили мне жгучее желание побывать в Бланшемоне. Но, по-моему, вы неосторожны, а я безумен, потому что она запретила мне даже узнавать, куда она уехала, и, соблюдая положенный траур, назначила мне год сроку.

– Так долго! – воскликнул Большой Луи, слегка испугавшись, что ему пришла в голову такая – как ему казалось утром – гениальная мысль – внушить возлюбленному Марсели желание увидеть ее. – Неужели вся эта комедия с трауром, по-вашему, так уж важна? И надо ли после смерти дурного мужа ждать ровно год, чтобы порядочная женщина имела право видеться с порядочным мужчиной, мечтающим жениться на ней? Это у вас в Париже такие обычаи?

– В Париже, как и повсюду. Глубокое благоговение, с каким человек относится к тайне смерти, всегда и всюду заставляло уделять определенное время памяти об усопшем…

– Я знаю, что это хороший обычай – носить траурную одежду и соблюдать траур в речах, во всем своем поведении; беда лишь в том, что это становится лицемерием, когда об умершем, в сущности, нечего жалеть и когда сердце влечет вас к другому. Но если вдова и обязана вести себя пристойно, то из этого не следует, что человек, домогающийся ее руки, должен покинуть родную страну или обходить ее дом и что он даже не может взглянуть на нее украдкой, когда она делает вид, что не обращает на него внимания.

– Вы не знаете, любезный, как злы те, что именуют себя высшим светом. Странное определение, не правда ли? Но им оно кажется естественным, потому что, по их мнению, простой народ вообще не идет в счет, а себя они считают властителями мира оттого, что так было издавна и может пробыть еще некоторое время.

– Я легко поверю, что в них больше злобы, чем в нас!.. Впрочем, – добавил мельник с грустью, – и мы не так добры, как бы следовало. Мы ведь тоже часто бываем болтливы, насмешливы, не прочь обидеть слабого. Да, вы правы, мы должны уберечь эту прекрасную женщину от злословия. Пройдет немало времени, пока ее узнают, оценят и станут уважать по заслугам, но достаточно одного дня, чтобы ее обвинили в безрассудном поведении. По-моему, вам не следует появляться в Бланшемоне.

– Вы прекрасный советчик, Большой Луи, и я был уверен, что вы удержите меня от необдуманного шага. У меня хватит мужества выслушать ваши разумные доводы, как тогда хватило глупости вскипеть при первом же проявлении вашего доброжелательства. Я провожу вас до мельницы, а потом пойду обратно в ***, чтобы завтра же ехать дальше.

– Ну, ну! Из одной крайности в другую! – сказал мельник; разговаривая с Лемором, он не переставал подхлестывать неутомимую Софи. – От Анжибо до Бланшемона целое лье, и вы можете спокойно переночевать на мельнице, не вызывая толков. У нас в доме сегодня не будет ни одной женщины, кроме моей старенькой матери, а значит – и никакого повода к сплетням. Вы уже совершили недурную прогулку от *** до Анжибо и надо быть бессердечным, чтобы не предложить вам чуточку вздремнуть и скромно поужинать, как говорит господин кюре, который как раз любит обратное. Кстати, вам бы следовало написать ей, и у нас найдется все необходимое. Бумага, возможно, не очень красивая, уж не взыщите. Я секретарь нашей общины и пишу свои протоколы не на веленевой бумаге, но если вы черкнете любовную записочку даже на бланке мэрии, то ее все равно прочтут, да еще и не раз. Едемте, говорю вам, вон я уже вижу, как поднимается дымок от печи, где готовят мне ужин. Прибавим рыси. Бьюсь об заклад, что моя старушка проголодалась, однако не сядет за стол без меня. Я обещал ей вернуться пораньше.

Анри до смерти хотелось принять предложение мельника, и он отнекивался только для вида. Влюбленные, как дети, любят притворяться. Он отказался от безумной мысли отправиться в Бланшемон, куда его неудержимо влекла властная сила, но каждый шаг Софи, приближавший его к этому средоточию всех его помыслов, заставлял сильнее биться его сердце, надорванное непосильной борьбой.

Наконец он сдался, в душе благословляя настойчивость и гостеприимство мельника.

– Матушка, – позвал Большой Луи, выскакивая из повозки, – разве я не сдержал слова? Надо полагать, что небесные часы в порядке, а звездный Крест показывает на дороге святого Якова десять часов[5]5
  Крест – созвездие Лебедя, дорога св. Якова – Млечный Путь. (Примеч. автора.)


[Закрыть].

– Да так оно и есть, – подтвердила старушка, – всего на час позже, чем ты обещал, но я не сержусь; я вижу, что поручения нашей дорогой госпожи исполнены. Ты думаешь переправить все это к ней еще сегодня вечером?

– Ну, нет, сейчас уж слишком поздно. Госпожа Марсель сказала, что днем раньше или позже – для нее безразлично. Кроме того, после десяти вечера в новый замок не попадешь. Проломы в зубчатой стене заделаны, а главные ворота запираются на железные засовы. Они готовы соорудить подъемный мост через свой пересохший ров, черт их побери! Господин Бриколен уже возомнил себя владельцем замка Бланшемон, не сегодня завтра у него на камине появится герб и он прикажет звать себя де Бриколеном… Но вот что, матушка, я привез вам гостя. Узнаете этого юношу?

– Ах, это тот самый господин, что был в прошлом месяце, – сказала Большая Мария. – Мы тогда приняли его за поверенного госпожи де Бланшемон. Но она как будто его и не знает.

– Нет, нет, она его не знает, – подтвердил Большой Луи, – да он вовсе и не поверенный, он служит в конторе по описи и оценке имущества. Идемте, землемер, садитесь и кушайте, пока не остыло.

– Скажите-ка, сударь, – спросила мельничиха, когда первое блюдо, суп из репы, было уничтожено, – это вы вырезали свое имя тут у нас, на дереве у реки?

– Да, я, – ответил Анри, – прошу прощения. Может быть, эта школьническая проделка погубила молодую иву?

– Белый тополь, с вашего позволения, – поправил его мельник. – Вы настоящий парижанин и не отличите конопли от картошки. Ну, да это все равно. Нашим деревьям от ваших перочинных ножей ничего не делается, и матушка спросила вас об этом, только чтобы поддержать разговор.

– Стала бы я упрекать вас из-за такого маленького деревца! Их у нас больше, чем нужно, – сказала мельничиха. – Но вот наша молодая госпожа страсть как разволновалась и все допытывалась, кто мог вырезать это имя. Ведь ее мальчик сам прочитал его. Да, сударь, ребенок четырех лет лучше меня разбирается в буквах.

– Разве она была здесь? – опрометчиво спросил Лемор, все еще не пришедший в себя.

– Да не все ли вам равно, раз вы ее не знаете! – ответил Большой Луи, сильно толкнув его коленом, чтобы он не выдал себя, особенно потому, что тут же сидел работник с мельницы.

Лемор взглядом поблагодарил мельника, хотя предупреждение было довольно бесцеремонным, и, боясь сказать еще что-нибудь лишнее, замолчал и занялся едой.

Когда все разошлись на покой, как выразилась мельничиха, и Большой Луи предложил Лемору лечь в одной с ним комнате, в нижнем этаже, против входа в мукомольню, тот его попросил оставить дверь незапертой, потому что он хочет прогуляться немного по берегу Вовры.

– Черт возьми, да я сам провожу вас туда, – сказал Большой Луи; роман его нового приятеля очень заинтересовал мельника, потому что он находил в нем сходство со своим собственным. – Я догадываюсь, где вы хотите помечтать, и совсем не так уж тороплюсь улечься спать, чтобы отказаться от прогулки при луне, – видите, она уже поднимается и сейчас начнет глядеться в воду. Посмотрите, парижанин, какая она ясная и горделивая в зеркале Вовры, и скажите, видели ли вы у себя в Париже такую прекрасную луну и такую прекрасную реку? Погодите, – остановил он Лемора, когда они подошли к дереву, – вот здесь стояла она, читая ваше имя. Она стояла, облокотясь о перила, и глаза ее… мне ни за что не сделать таких, хотя б я свои два часа таращил. Да, кстати, вы, очевидно, знали, что она придет сюда, если оставили для нее свою подпись?

– То-то и удивительно, что я ничего не знал, и только случай… ребяческий каприз побудил меня отметить таким образом мое пребывание в этом прекрасном месте, куда я решил больше никогда не возвращаться. В Париже до меня дошли слухи, что она разорена. Я мечтал об этом и приехал сюда узнать, как мне быть; и когда убедился, что она еще слишком богата для меня, решил навсегда проститься с ней.

– Вот видите, правду говорят, что Бог покровительствует влюбленным: не сделай вы этой надписи, вы никогда бы сюда не вернулись. Когда госпожа Марсель спросила меня о молодом человеке, который вырезал это имя, я уже по ее виду догадался, что она любит и что ее возлюбленного зовут Анри. Это открыло мне глаза, и я тут же понял все остальное. Ведь мне никто ничего не говорил, я сам до всего дошел, и не знаю, то ли мне гордиться, то ли бранить себя.