Текст книги "Мельник из Анжибо"

XXVIII
Праздник

Мельник вернулся на танцы, в надежде что Розе удастся отделаться от всей своей родни. Но Роза досадовала и на родственников, и на танцы, и даже на самое себя. Ее мучила совесть, что у нее не хватает мужества пренебречь пошлыми шутками окружающих.

Утром отец, отведя Розу в сторону, сказал ей:

– Роза, мать запретила тебе танцевать с Большим Луи из Анжибо, а я запрещаю тебе наносить ему такое оскорбление. Он человек порядочный и не способен бросить на тебя тень. Впрочем, никому и в голову не придет соединять ваши имена. Это было бы чересчур зазорно! Да и какой крестьянин осмелится в нынешние дни ухаживать за девушкой с твоим положением? Танцуй с ним; не следует унижать людей низкого состояния, – в любое время они могут пригодиться, их надо обласкать, тем более что это не стоит денег.

– А вдруг мама станет бранить меня? – сказала Роза; ее обрадовало отцовское разрешение, но больно задела причина, по которой оно было дано.

– Мать не будет возражать. Я ее отчитал, – ответил Бри-колен.

И действительно, госпожа Бриколен не сказала ни слова. Она не посмела ослушаться своего господина и повелителя, позволявшего ей измываться над всеми, но взамен требовавшего полной покорности ему. Однако муж не посвятил ее в свои планы, и она не знала, какое значение он придавал союзу с мельником при будущих переговорах о приобретении поместья Бланшемон. Она ловко обошла его приказание, и ее презрительная снисходительность была обиднее для Большого Луи, чем открытая война.

Досадуя, что Розы нет на празднике, и надеясь на покровительство ее отца, вернувшегося на ферму, Большой Луи пошел вслед за ним; он искал предлога побеседовать с фермером и повидать любимую девушку.

Каково же было его удивление, когда он увидел во дворе Бриколена, который оживленно беседовал с мельником из Бланшемона, чья мельница стояла напротив дома Пьолетты. Как раз за несколько дней до того Бриколен окончательно рассорился с этим мельником: тот короткое время работал на него и, как казалось фермеру, нещадно его обворовывал. Мельник, виновный или неповинный, сожалея о потере богатого заказчика, возненавидел Большого Луи и поклялся ему отомстить. Возможность эту он нашел очень скоро. Хозяином его мельницы был господин Равалар, которому мельник из Анжибо продал карету Марсели. Господин Равалар был счастлив и горд тем, что может показаться в такой карете своим «вассалам», и решил обновить ее, когда поедет осматривать свои владения в Бланшемоне, но у него не было слуги, умеющего править парой, поэтому ему пришлось обратиться к помощи рыжего мальчишки, служившего кучером при наемных экипажах и похвалявшегося отменным знанием всех дорог в Валле-Нуар. Господин Равалар приехал утром в день праздника, правда не без затруднений, но все же без особых приключений. Оставив лошадей у себя на мельнице, он не позволил вкатить свою карету в сарай, желая, чтобы весь собравшийся на холме народ мог полюбоваться ею и знал бы, кому она принадлежит.

Вид этой великолепной кареты раздражал Бриколена, который терпеть не мог господина Равалара, своего соперника по владению земельными угодьями в Валле-Нуар. Бриколен пошел по дороге вдоль Вовры, чтобы хорошенько рассмотреть карету и раскритиковать ее. Мельник Грошон, соперник Большого Луи, подошел к Бриколену и завязал с ним разговор, как бы забыв о недавней ссоре; он не преминул поддразнить Бриколена, намекнув, что его хозяину, господину Равалару, больше к лицу разъезжать в каретах. Бриколен в ответ стал умалять достоинства кареты, говоря, что это просто старый префектовский рыдван, слегка подновленный, и что вряд ли эта непрочная штука выберется из Валле-Нуар в таком же блестящем виде, в каком прибыла сюда. Грошон принялся защищать вкус своего хозяина и качество покупки и добавил, что карета принадлежала госпоже де Бланшемон и Большой Луи служил посредником при продаже. Господин Бриколен был удивлен и уязвлен, а Грошон сыпал подробностями, уверял, что мельник из Анжибо советовал Равалару купить этот предмет роскоши хотя бы для того, чтобы позлить Бриколена. К сожалению, так и было в действительности. Господин Равалар всю дорогу беседовал со своим рыжим возницей. Тот, ловкач по части получения чаевых, увидев, что новый владелец кареты упоен своей покупкой, только о ней и говорил: «Чистая благодать править лошадьми, запряженными в такую карету! И до чего же она хороша и легка! В Париже она стоит не меньше четырех тысяч франков, а у нас – вдвое!» Господин Равалар, польщенный этим наивным восхищением, доверился вознице и рассказал ему все подробности покупки, а тот, завтракая на мельнице в Бланшемоне, выболтал их мельнику Грошону. Поняв, что Грошон ненавидит Большого Луи и завидует ему, рыжий стал подливать масла в огонь, не только из удовольствия посудачить вволю, но и из желания отплатить Большому Луи за злые насмешки над ним в день приключения в трясине.

Через несколько минут после того, как Бриколен отошел от Грошона раздраженный и надутый, Грошон увидел, что Большой Луи и Марсель вошли к Пьолетте. Его поразило это свидание, он почуял тут какую-то тайну и начал ломать голову, отыскивая новую возможность повредить своему врагу. Он отправил в засаду рыжего возницу и через час уже знал, что Большой Луи, какой-то незнакомец – должно быть, новый работник с мельницы, молодая владелица Бланшемона и господин Тальян – нотариус, заперлись в хижине Пьолетты и о чем-то там совещались; потом каждый из них вышел отдельно, очевидно желая замести следы; но все их предосторожности оказались напрасными. Ясно одно – у них какой-то заговор, и, поскольку тут замешан нотариус, это пахнет денежными делами. Грошон знал, что Бриколен терпеть не мог и боялся почтенного нотариуса. Наполовину угадав истину, мельник поспешил любезно посвятить Бриколена во все эти подробности и ехидно поздравил фермера с своеобразной защитой его интересов мельником из Анжибо, которому господин Бриколен так покровительствовал. Как раз в тот момент, когда Грошон наговаривал на него, Большой Луи вошел во двор фермы.

При всяких других обстоятельствах наш честный мельник напрямик подошел бы к своему обвинителю и потребовал бы от него объяснений. Но, увидев, что Бриколен резко повернулся к нему спиной, а Грошон смотрит на него исподлобья, со злобной насмешкой, он в тревоге спросил себя: какой такой важный вопрос могли обсуждать эти двое, когда еще накануне они бы и кланяться друг другу не стали, столкнувшись нос к носу на самой узкой улице города? Большой Луи не знал, о чем разговаривали Бриколен и Грошон, не знал, о нем ли шла речь в их конфиденциальной беседе, но на душе у него было неспокойно. Ведь он хотел перехитрить Бриколена: вместо того чтобы с негодованием отвергнуть деньги, которые фермер предложил ему, чтобы он защищал интересы Бриколенов в ущерб интересам Марсели, он сделал вид, что согласен, и в награду получил разрешение танцевать с Розой; таким образом, он обнадежил фермера, но потом, желая отомстить за оскорбительные предложения, обманул его.

«Я вполне заслужил, чтобы меня вывели на чистую воду. Вот что получается, когда пускаешься на хитрости. Мать всегда мне говорила: «Такая уж привычка в наших краях, не ведет она к добру!» А я не послушался. Если бы я показал себя перед этим проклятым фермером порядочным человеком, каким всегда был в душе, он возненавидел бы меня, но уважать и бояться стал бы больше, чем будет теперь, если узнает, что я хитрил с ним. Большой Луи, друг мой, ты сделал глупость! Все скверные поступки – глупы; заварил кашу – расхлебывай!»

Взволнованный, смущенный, недовольный собой, он пошел отыскивать свою мать, чтобы предложить ей вернуться домой в Анжибо. Вечерня окончилась, и старуха мельничиха уже уехала с соседками, поручив Жанни сказать сыну, чтобы он веселился, но не слишком задерживался на празднике.

Большой Луи не воспользовался советом матери. В мучительной тревоге пробродил он до заката солнца. Ничто не радовало его, он все ждал: может быть, появится Роза, а может быть, фермер придет объясниться с ним.

Самое бурное веселье в праздник начинается у обитателей деревни с наступлением сумерек. Жандармы, устав от безделья, седлают лошадей; горожане и окрестные жители усаживаются на всевозможные тележки и повозки и уезжают, потому что не решаются ехать ночью по плохим дорогам; разносчики складывают товары, а кюре с каким-нибудь собратом, приехавшим посмотреть на танцы, отправляются ужинать, может быть вздыхая, что им нельзя принять участия в этом запретном удовольствии. Местные жители завладевают всей площадью, отведенной под танцы, а заодно и теми из музыкантов, которые мало выручили за день и, желая возместить убытки, продолжают свою работу. Теперь здесь остались только свои люди; развеселившись, они вознаграждают себя за то, что весь день толпа «посторонних» затирала их, замечала все промахи и, пожалуй, высмеивала их. А «посторонними» в тех местах называют всех живущих на расстоянии дальше одного лье от Валле-Нуар.

В сумерках все немногочисленное население деревушки пускается в пляс. Танцуют даже почтенные матери семейств и их сверстницы, которые не решались показаться на люди при свете дня; танцует толстуха служанка из кабачка, которая с самого утра старалась изо всех сил обслужить своих клиентов, – она подбирает свой пропахший дымом передник, чтобы пройтись в танце со старомодным кокетством; танцует горбун портной, который заставляет краснеть молодых девушек, обнимая их под шумок, и при этом говорит, раздвигая в улыбке рот до ушей, ночью все кошки серы.

Розе надоело дуться; после отъезда всех родственников у нее явилось желание повеселиться. Перед тем как пойти на праздник, она решила проведать больную, которая проспала весь день под присмотром толстой Шунетты. Роза потихоньку вошла в комнату Бриколины; больная проснулась и сидела на кровати. Она была задумчива и почти спокойна. В первый раз за очень долгое время Роза решила прикоснуться к ее руке и спросить, как она себя чувствует, и в первый раз за все двенадцать лет безумная не отдернула руки и не отвернулась с досадой.

– Дорогая сестра, милая моя Бриколина, – осмелев, радостно обратилась к ней Роза, – тебе лучше?

– Мне совсем хорошо, – отрывисто ответила безумная. – Проснувшись, я нашла то, что искала пятьдесят четыре года.

– Что же ты искала, дорогая?

– Я искала любовь, – ответила Бриколина, с таинственным видом приложив палец к губам. – Я искала повсюду: в старом замке, в саду, на берегу ручья, на безлюдной дороге и в особенности в парке. Но ее там нет, и ты, Роза, тоже напрасно ищешь ее. Они спрятали ее в большом подземелье под этим домом, и найти ее можно будет, только когда он рухнет. Мне это пришло в голову, когда я спала; когда я сплю, я не перестаю думать и искать. Будь спокойна, Роза, и оставь меня одну! Не позже чем этой ночью я найду любовь и поделюсь ею с тобой. Вот когда мы будем богаты! В нынешние дни, как говорит этот жандарм, которого поставили здесь стеречь нас, мы так бедны, что никто не обращает на нас внимания. Но завтра, Роза, не позже чем завтра, мы обе выйдем замуж, я – за Поля, который стал алжирским королем, а ты – за этого человека, который таскает мешки с зерном и все на тебя посматривает. Я сделаю его своим первым министром, и его обязанностью будет поджаривать на медленном огне этого жандарма, который всегда твердит одно и то же и так мучает нас. Но ты молчи, никому не говори ни слова. Это большой секрет, от него зависит судьба Африки.

Эти странные речи очень напугали Розу, и она перестала разговаривать с сестрой, боясь, что та придет в еще большее возбуждение. Она решила не покидать ее до прихода доктора, которого ждали с минуты на минуту. Позабыв о том, что ей хотелось танцевать, она сидела у постели больной, задумавшись, склонив голову, скрестив на коленях руки, в глубокой печали. Сестры представляли собой разительный контраст: одна была вконец истощена страданиями и отталкивала своей неряшливостью, другая сияла свежестью, красотой и праздничным нарядом, – и все же в их чертах было сходство. Сердцами обеих, хоть и в разной степени, владела несчастная любовь, обе были печальны и угнетены. Менее угнетенной казалась больная, в ее помутившемся рассудке жила надежда, она строила фантастические планы.

Доктор приехал в назначенное им время. Он равнодушно осмотрел больную, – ясно было, что он ни на что не надеется и считает, что в таком безнадежном случае все попытки помочь тщетны.

– Пульс все тот же, – заявил он, – перемен нет.

– Простите меня, доктор, – сказала Роза, отзывая его в сторону. – Я заметила в ней перемену. Со вчерашнего вечера она кричит, спит, разговаривает совсем иначе, чем обычно. Уверяю вас, с ней что-то происходит. Сегодня вечером она все пытается собраться с мыслями и как-то выразить их, хотя речи ее похожи на бред: не знаю, лучше ли это, хуже ли, чем ее обычное подавленное состояние? Как вы думаете?

– Я ничего не могу сказать. При этих болезнях можно всего ожидать и ничего нельзя предвидеть. Ваша семья сделала ошибку, надо было не пожалеть расходов и отправить ее в одну из больниц, где люди науки специально заняты изучением таких исключительных случаев. Я лично никогда не брался вылечить ее и думаю, что даже самые искусные врачи не могли бы этого сделать сейчас. Время упущено. Лишь бы ее тихое помешательство не перешло в буйное. Избегайте противоречить ей, не позволяйте ей говорить, чтобы ее мысль не сосредоточивалась на одном предмете.

– Я не смею спорить с вами, – сказала Роза, – но ведь это так ужасно быть всегда одной, внушать всем страх! И если в ней проснулась потребность в сочувствии, в жалости, неужели возможно ответить ей холодным молчанием? Вы знаете, что она сейчас сказала? С тех самых пор, как она больна (она считает, что это длится уже пятьдесят четыре года), она занята тем, что ищет любовь. И конечно, она ее нигде не нашла, бедняжка!

– Она излагала свои мысли разумно?

– Нет. К сожалению, она примешивала к ним какие-то страхи и угрозы.

– Вы сами видите, что эти излияния только вредны. Оставьте ее одну и, если она захочет выйти, не мешайте ей, ничем не нарушайте ее привычек. Это единственная возможность избежать повторения вчерашнего припадка.

Роза только нехотя подчинилась его приказанию. Марсели хотелось побыть одной у себя в комнате, чтобы написать письма; кроме того, она видела, что ее приятельница грустна и озабочена, и она стала уговаривать ее пойти на праздник, немного рассеяться, обещая при первом же крике, при первом признаке возбуждения у сестры послать за ней Фаншон. Кстати, и госпожа Бриколен была дома и хлопотала по хозяйству, а тут еще и бабушка, желая полюбоваться внучкой, стала торопить Розу хоть разок протанцевать бурре до окончания праздника.

– Подумай, – сказала она Розе, – у меня теперь каждый праздничный день на счету, может быть, я не доживу до будущего года; я хочу посмотреть, как ты пляшешь и веселишься, иначе мне будет грустно вспоминать нынешний праздник, а это дурная примета.

Роза не успела пройти и двух шагов, как рядом с ней очутился Большой Луи.

– Скажите, мадемуазель Роза, – спросил он ее, – ваш отец ничего плохого не говорил обо мне?

– Нет, напротив, он сегодня утром почти что приказал мне танцевать с тобой.

– Это было утром… а потом?

– Я его почти не видела, и он со мной не говорил; кажется, он очень занят делами.

– Что же это ты, Луи, не пригласишь Розу танцевать? – спросила бабушка. – Сдается мне, что она не откажется!

– Это правда, – спросил мельник, беря руку молодой девушки, – вам угодно и вечером танцевать со мной?

– Да, я хочу потанцевать, – ответила Роза с подчеркнутым равнодушием.

– Может быть, не со мной, а с кем-нибудь другим? – спросил Большой Луи, прижимая руку Розы к своему сильно бьющемуся сердцу. – Скажите, я схожу за ним.

– Значит, вы не хотите танцевать со мной? – в свою очередь лукаво спросила девушка, остановившись.

– Вы так думаете? – вскричал мельник вне себя от радости. – Я вам сейчас докажу, что прыти у меня не убавилось!

И он увлек ее, почти внес в круг танцующих. Через несколько секунд оба, позабыв свои тревоги и горести, скользили, едва касаясь земли, держась за руки и сжимая их, может быть, чуть крепче, чем это полагалось в танце.

Увлекательное бурре еще не успело окончиться, как вдруг Бриколен, долю ждавший удобной минуты, чтобы нанести мельнику оскорбление перед всей деревней, бросился в середину танцующих и жестом остановил музыканта, чтобы звуки волынки не заглушили его голоса.

– Дочь моя, – вскричал он, беря Розу за руку, – вы честная и достойная девушка; никогда не танцуйте с людьми, которых плохо знаете.

– Мадемуазель Роза танцует со мной, господин Бриколен, – произнес Большой Луи в сильном волнении.

– Как раз с вами я и запрещаю ей танцевать, а вам запрещаю приглашать ее, запрещаю разговаривать с ней, запрещаю переступать порог моего дома, за…

Фермер охрип от собственного красноречия и заикался от гнева. Большой Луи прервал его:

– Господин Бриколен, вы, как отец, вправе приказывать вашей дочери, вы вправе отказать мне от дома, но никто не дал вам права всенародно оскорблять меня, даже не объяснившись со мной с глазу на глаз.

– Я вправе делать все, что мне угодно, – вскричал Бриколен; он был вне себя, – я имею право сказать негодяю все, что я о нем думаю!

– Вы это кому говорите, господин Бриколен? – спросил Большой Луи. Глаза его засверкали, хотя в начале этой сцены он сказал себе: «Ну, Луи, теперь получай по заслугам!» Но не в его привычках было спокойно переносить оскорбления.

– Я знаю, кому говорю! – ответил Бриколен, принимая величественную позу, но в сущности порядком оробев.

– Ну, если вы разговариваете с самим собой, меня это не касается, – ответил Большой Луи, стараясь сдержаться.

– Поглядите-ка на этого сумасшедшего! – вскричал фермер, протискиваясь в толпу любопытных, теснившихся вокруг него. – Он, чего доброго, полезет на меня с кулаками, потому что я запретил ему разговаривать с моей дочерью! Разве я не имею на это права?

– Конечно, имеете, – произнес мельник, пытаясь уйти, – но вы обязаны сказать мне причину, и я приду к вам объясниться, когда мы оба успокоимся.

– Ты еще смеешь мне угрожать, негодяй этакий! – завопил испуганный Бриколен и добавил с пафосом: – Он смеет мне угрожать! – призывая присутствующих в свидетели и как бы прося своих прихлебателей и батраков защитить его от опасного человека.

– Я не грозил вам, господин Бриколен, – сказал Большой Луи, пожимая плечами, – вы меня не поняли.

– И не желаю понимать! Не желаю я объясняться с неблагодарным и двуличным человеком.

Увидев, что упрек в неблагодарности и двуличности больше огорчил, чем обозлил мельника, фермер повторил:

– Да, да, двуличный человек, Иуда-предатель!

– Иуда-предатель? Ну, нет, я не таков, господин Бриколен!

– Почем я знаю! – заявил фермер; он осмелел, почувствовав, что его противник слабеет.

– Потише, прошу вас, – сказал Большой Луи таким тоном, который заставил фермера замолчать, – перестаньте грубить! Я уважаю ваш возраст, уважаю вашу мать и вашу дочь, может быть, больше, чем вас самого, но если вы выведете меня из терпения, я за себя не ручаюсь. Я мог бы вам ответить и доказать, что я хоть и провинился перед вами, ваша вина куда больше моей. Поверьте мне, господин Бриколен, нам обоим лучше молчать, не то мы зайдем слишком далеко. Я приду, объяснюсь с вами, и вы меня поймете.

– Посмей только прийти! Я тебя выгоню с позором! – кричал Бриколен вдогонку мельнику, который удалялся быстрыми шагами и уже не мог его слышать. – Подлый ты человек, обманщик, предатель!

Роза, бледная, оцепенев от ужаса, стояла неподвижно возле отца. Вдруг, в неожиданном порыве, на который за минуту до того сама не считала себя способной, она силой увлекла фермера в сторону и сказала ему:

– Отец, вы сердитесь и говорите не то, что думаете. Объясняться надо дома, а не на людях. Ваш поступок оскорбителен для меня. Вы нисколько не заботитесь о том, чтобы ко мне относились с уважением.

– К тебе? – удивленно спросил фермер; он был огорошен смелостью дочери. – А при чем здесь ты? Что могут сказать о тебе? Правда, я разрешил тебе танцевать с этим мерзавцем, потому что не видел в этом ничего особенного и зазорного, да и никто бы не увидел на моем месте. Я же не знал, что он негодяй, предатель…

– Довольно, отец, поговорите потом! – воскликнула Роза и, как своенравный ребенок, схватила отца за руку и потащила его на ферму.