Текст книги "Мельник из Анжибо"

День четвертый

XXV
Софи

Мельничиха была погружена в печальные думы и, как это бывает со старыми людьми, сама с собой разговаривала; она ходила от шкафа к буфету, рассеянно оправляя свой старинный лиф с длинной баской и ситцевый клетчатый передник, который особенно бережно хранила со времен молодости, потому что ситец стоил тогда в четыре раза дороже, чем самая лучшая нынешняя материя.

– Не горюйте, матушка, – сказал Большой Луи; он бесшумно вошел и, стоя в дверях, слышал, что она говорила. – Бог даст, все закончится благополучно; а главная моя забота – чтобы вам хорошо жилось.

– Ах, сынок, я и не видела тебя, – вскрикнула мельничиха, смутившись, что сын застал ее, старуху, с распущенными по плечам седыми волосами; во времена ее молодости крестьянки из Валле-Нуар считали неприличным появляться с непокрытой головой. Но Большая Мария тотчас же забыла о своей старомодной стыдливости, увидев бледное лицо сына и его промокшую одежду.

– Господи Исусе, – всплеснув руками, воскликнула она, – на что ты похож! Можно подумать, что тебя всю ночь дождем поливало! Ведь ты и сейчас еще весь мокрый. Пойди переоденься. Неужели негде было укрыться? На тебе лица нет? Так, сынок, и заболеть недолго!

– Полноте, матушка, – сказал мельник, стараясь принять свой обычный веселый вид. – Я ночевал у друзей… людей, с которыми у меня дела, и хорошо у них поужинал. Это я попозже немного промок, когда возвращался пешком.

– Пешком? А где же Софи?

– Я ее дал там, одному… ну этому… как его, оттуда.

– Этому… оттуда… кому же?

– Знаете что? Я вам потом все расскажу. Если вы желаете ехать на праздник, я оседлаю черную кобылу и посажу вас позади себя.

– Напрасно ты отдал Софи, сынок. Ее надо беречь, второй такой не найти. Уж лучше бы отдал остальных двух.

– И я так думаю, но ничего не поделаешь, так получилось. Пойду переоденусь. Матушка, как вздумаете ехать, позовите меня.

– Нет, нет, я вижу, что ты эту ночь глаз не смыкал, тебе поспать надо. До обедни время еще есть. Ах, Большой Луи, на что ты похож, на что похож! До чего догулялся!

– Не беспокойтесь, матушка, ничего со мной не будет. Надо же когда-нибудь и погулять, это не часто бывает.

Мельник еще больше опечалился оттого, что огорчил мать, которая всегда выражала свою тревогу и недовольство чрезвычайно сдержанно и мягко; в раздражении, он с таким грохотом опустился на кровать, что разбудил Лемора.

– Вы уже встаете? – спросил тот, спросонок протирая глаза.

– Нет, с вашего разрешения ложусь, – ответил мельник, сердито взбивая свою подушку.

– Вы чем-то расстроены, друг мой? – продолжал Лемор; шумные проявления досады, кипевшей в душе Большого Луи, окончательно прогнали его сон.

– Да, да, расстроен, сударь, и, сознаюсь, пожалуй больше, чем надо. Но что поделаешь, не могу себя пересилить!

Слезы навернулись на глазах усталого мельника.

– Друг мой, – воскликнул Лемор, вскочив с кровати и торопливо одеваясь, – я чувствую, что с вами случилось несчастье этой ночью. А я здесь спал спокойно! Боже мой, что делать, куда бежать?

– Бежать незачем, это совершенно бесполезно, – сказал Большой Луи, пожав плечами и, видимо, стыдясь своей слабости, – я сам зря пробегал всю ночь, устал, как собака… и в конце концов из-за пустяка! Но что поделаешь, к лошади привязываешься, как к человеку, и горюешь по ней, как по старому другу. Вам, людям городским, этого не понять, а мы, деревенские, живем бок о бок с животными и не считаем их хуже себя!

– Я понял, все понял, вы потеряли Софи!

– Да, потерял, вернее – ее украли.

– Когда это? Вчера в лесу?

– Да. Помните, у меня было дурное предчувствие? Когда мы с вами расстались, я пошел к тому месту, где она была привязана, – бедное животное, смирное, как ягненок, – она не могла сама убежать. Никогда не случалось, чтобы Софи порвала недоуздок или уздечку, и вдруг, сударь, ни лошади, ни уздечки – все исчезло! Я искал, бегал – нигде ничего. А я не мог подробно расспрашивать, в особенности на ферме: это было бы подозрительно! Меня могли спросить, как же это так получилось: ведь я уехал на своей лошади и вдруг потерял ее по дороге. Люди подумали бы, что я пьян, и госпожа Бриколен не преминула бы насплетничать Розе, что я попал в грязную историю, недостойную человека, смеющего помышлять о ней.

Уж не подшутил ли кто надо мной? В селе еще почти никто не ложился. Я обошел все знакомые дома, заходил то к одним, то к другим, ни о чем не спрашивая. Был во всех конюшнях, украдкой заглянул даже в конюшню замка – Софи нигде не было! В такие дни Бланшемон кишит всяким сбродом; нашелся, вероятно, какой-нибудь негодяй, который прибыл пешком, а отбыл верхом, сказав себе: «У меня праздник настал раньше, чем у других, мне здесь нечего больше делать». Ну, хватит! Об этом надо забыть. К счастью, я не совсем потерял голову. Не чуя под собой ног, бросился я в Шатр и успел переговорить с нотариусом; уже было поздно, он поужинал и отяжелел, но все же обещал мне пораньше приехать на праздник. Расставшись с ним, я еще раз обшарил весь лес, все кустики, прямо как настоящий браконьер. И в такую грозу я пробегал целую ночь – все надеялся, что мой вор где-нибудь да найдется. Напрасные старания! И я не хочу, чтобы об этом печальном происшествии трезвонили: поднимется шум, начнут дознаваться; и каково нам будет, когда обнаружится история с лошадью, спрятанной в парке, а я не смогу объяснить все «зачем» да «почему». Я привязал ее далеко от места вашей встречи, боясь, что она не будет стоять спокойно и привлечет к вам внимание. Бедная Софи! Надо было положиться на ее благоразумие. Она не тронулась бы с места.

– Значит, это несчастье случилось из-за меня! Я огорчен еще больше, чем вы, Большой Луи, разрешите мне возместить ваш убыток, насколько я буду в состоянии.

– Замолчите, сударь! Наплевать мне на те гроши, которые дали бы за такую старую клячу на ярмарке! Неужели вы думаете, я стал бы так огорчаться из-за какой-то сотни франков. Нет, я не о деньгах жалею, мне ее самое жаль, я бы ее ни за какие деньги не отдал. Умница, выносливая, а меня как знала! Я уверен, что она сейчас думает обо мне и смотрит косо на своего нового хозяина. Только бы он за ней хорошо ходил. Знай я это, я бы почти что утешился. Но он будет ее чистить кнутовищем, а кормить кожурой от каштанов. Вор-то, наверно, был из Марша! Он уведет ее к себе в горы, и она будет пастись на скалах, вместо своего милого лужка, где ей жилось привольно, где она резвилась с жеребятами, радуясь зеленой траве. А матушка-то как будет жалеть о Софи! И я даже не могу объяснить ей, как стряслась беда! Я не решился сказать ей правду. Вы тоже ничего не рассказывайте, покамест я чего-нибудь не придумаю, чтобы смягчить удар.

В простодушном горе мельника было что-то смешное и трогательное, и Лемор, считая себя виновником несчастья, так расстроился в свой черед, что мягкосердечному Луи еще пришлось утешать его.

– Перестаньте, перестаньте, будет вам горевать по пустякам! Ведь это в конце концов только четвероногое животное. Я знаю, что вы не виноваты, и даже не думал вас упрекать. Пусть это не омрачает воспоминания о вашем счастье, друг мой; это ничто в сравнении с прекрасным вечером, который вы провели. За одно свидание с Розой я согласился бы всю жизнь ездить верхом на палочке. Только не вздумайте рассказывать об этом госпоже Марсель. Чего доброго, она еще преподнесет мне лошадку, этак в тысячу франков, и только огорчит меня. Я больше не хочу привязываться к животным. Тут и с людьми забот хватит – поверьте! А теперь вспомните о вашей милой, приоденьтесь к празднику, но по деревенской моде; надо, чтобы к вам здесь привыкли, – лучше быть на глазах, чем прятаться, это сейчас же навело бы на подозрения. Вы увидите госпожу Марсель, но не вздумайте с ней разговаривать. Впрочем, у вас и случая не будет: она в глубоком трауре и не танцует… Но Роза-то не в трауре, черт возьми! И я рассчитываю до ночи с ней танцевать, сам любезный папенька разрешил! Вот я и думаю часок-другой поспать, а то я прямо на покойника похож. Не беспокойтесь, не пройдет и пяти минут, как я захраплю.

Так он и сделал. К десяти часам привели черную кобылу, она была красивее Софи, но Луи любил ее куда меньше. Мельник оделся в праздничный костюм из тонкого сукна, тщательно побрился; лицо его было свежо, глаза блестели, и, глядя, как он сжимает своими сильными ногами бока рослого животного, мельничиха, усевшаяся позади него с помощью Лемора, почувствовала прилив гордости от того, что она мать такого красавца.

На ферме спали не лучше, чем на мельнице, и нам надлежит вернуться несколько назад, для того чтобы ввести читателя в курс событий, происшедших в ночь под праздник.

Лемор, взволнованный странной встречей с безумной и опьяненный радостью свидания с Марсель, не заметил тогда в лесу, что его друг тоже встревожен. Во дворе фермы Большого Луи поразил непривычный шум и суматоха. Две повозки и три кабриолета, доставившие в своих обширных недрах всю родню Бриколенов, теперь отдыхали около хлевов и навозных куч, опершись на оглобли. Все бедные соседки, жаждавшие хоть немножко заработать, были взяты на кухню и помогали готовить ужин для гостей, более многочисленных, чем ожидали в новом замке.

Господин Бриколен, кичась своим довольством и желая его всем оказать, не особенно досадовал на предстоящие расходы и был в прекрасном настроении. Дочери, сыновья, двоюродные сестры, племянники и зятья по очереди спрашивали у него на ушко, когда будет праздноваться новоселье в старом замке, подновленном и подправленном, с вензелем Бриколена в виде герба на парадных дверях. «Ведь ты же, можно сказать, станешь теперь господином замка Бланшемон, – повторяли ему на все лады, – и будешь лучше распоряжаться своим состоянием, чем все эти графы и бароны, преемником которых ты делаешься к чести новой денежной знати». Бриколен был опьянен гордостью, он отвечал своим родственникам, лукаво улыбаясь: «Повремените, обождите. А может быть, этого никогда и не будет!» – и старался держаться с важностью истинного владельца замка. Не считаясь с расходами, он отдавал приказания слугам, матери, дочери и жене, голос его гремел, а толстое брюхо вздымалось до самого подбородка. Весь дом был перевернут вверх дном, старуха Бриколен дюжинами щипала только что зарезанных цыплят, а госпожа Бриколен, обуздывая разгул, царивший на кухне, пребывала сначала в мрачном настроении, затем мало-помалу повеселела при виде обильного ужина, празднично убранных комнат и гостей, замерших от восторга. Воспользовавшись беспорядком, мельник без особого труда улучил минуту, чтобы поговорить с Марсель, а она, под предлогом разыгравшейся мигрени, уклонилась от приглашения на ужин и поспешила в парк на свидание с Лемором.

Пока накрывали на стол, Роза тоже нашла немало благовидных предлогов, чтобы время от времени выбежать во двор и, проходя мимо Большого Луи, бросить ему, по своей привычке, на лету несколько дружеских слов. Однако мать, не спускавшая с нее глаз, в свою очередь нашла способ поскорее удалить мельника. Госпожа Бриколен была принуждена подчиниться требованиям мужа, который строго-настрого приказал ей любезно обращаться с мельником. Она ненавидела Большого Луи и хотела пристыдить дочь за дружбу с ним, поэтому решила высмеять Розу перед другими дочерьми и родственницами; все они, старые и молодые, были одна заносчивее и язвительнее другой. Она спешно шепнула каждой из них в отдельности, что этот деревенский ловелас в своей наглости воображает, будто он нравится ее дочери; что Роза этого не подозревает и не обращает на него никакого внимания; что господин Бриколен не верит этому и обращается с ним слишком ласково; она же из достоверных источников точно осведомлена об одном интересном обстоятельстве: этот баловень всех деревенских девиц дурного поведения не раз похвалялся, что он может понравиться любой богатой невесте, за которой вздумает поухаживать, той ли, этой ли – все равно. При этом госпожа Бриколен, подоткнув фартук и подбоченясь, с язвительной улыбкой перечислила всех присутствующих девушек.

Передаваясь из уст в уста, на ухо, шепотком, секрет женской половины семьи Бриколен очень быстро дошел до Бриколенов мужчин, и Большой Луи, который стремился как можно скорее вырваться в парк к Лемору, вдруг стал мишенью для грубых и нелепых насмешек; его преследовал едва сдерживаемый смех и наглое шушуканье. Не понимая, чем все это вызвано, Большой Луи, встревоженный и озабоченный, ушел с фермы, унося в душе презрение к грубости и циничности деревенских богачей, собравшихся в этот вечер в Бланшемоне.

По совету госпожи Бриколен, все постарались скрыть этот заговор от самого Бриколена и решили проучить мельника на следующий день на глазах у Розы. Госпожа Бриколен говорила: нужно поставить этого нахала на место в присутствии Розы, – пусть она знает, что поддаваться побуждениям своего доброго сердца опасно и что крестьян нужно держать на почтительном расстоянии.

После ужина пригласили музыкантов и, ради кануна праздника, устроили во дворе замка танцы. В перерыве между танцами мельник, которому было неспокойно и хотелось скорее попасть в Шатр, разлучил влюбленных, уверив их, что вечернее празднество в замке уже закончилось.

Когда Марсель вернулась на ферму, развлечения возобновились, но то же желание уединиться и помечтать, которое влекло Лемора в долину Валле-Нуар, заставило ее вернуться в парк и бродить там до полуночи. Звуки волынки, сливаясь со звуками рыли, вблизи немного режут ухо, но издали эта сельская музыка с ее незатейливыми мотивами, такими своеобразными благодаря простоте гармонии, обладает какой-то особой прелестью, она глубоко трогает неискушенные души и заставляет усиленно биться сердце всякого, кто засыпал под этот напев в счастливые дни детства. Сильно вибрирующий, но при этом хриплый и гнусавый звук волынки и визгливый, отрывистый звук рыли как будто бы созданы для того, чтобы дополнять друг друга. Марсель долго с наслаждением прислушивалась к этой музыке, которая звучала чем отдаленнее, тем приятнее; так, ловя далекие звуки и погрузившись в мечты о сельской жизни, подсказанные ей любовью, молодая женщина очутилась на опушке леса.

Внезапно она остановилась, чуть не наступив на сумасшедшую, которая лежала на земле, как мертвая, без движения. После тщетных попыток разбудить ее Марсель, поборов отвращение к ужасной нечистоплотности бедной девушки, решилась поднять ее на руки и отнести в замок. Почувствовав, что силы покидают ее, Марсель прислонила несчастную к дереву и собралась идти за помощью на ферму. Но тут Бриколина, выйдя из оцепенения, подняла изможденной рукой свисавшие на лицо длинные волосы, в которых запуталась трава и набился песок; Марсель помогла ей убрать эту плотную завесу, мешавшую дыханию, и, обратившись к ней в первый раз, спросила, страдает ли она.

– Конечно, страдаю, – ответила безумная тоном полного безразличия, каким бы сказала: я еще существую; затем отрывисто и повелительно спросила: – Ты видела его? Он вернулся и не хочет со мной говорить. Он сказал тебе почему?

– Он сказал мне, что вернется, – ответила Марсель, желая ее успокоить.

– О нет, он не вернется, – крикнула Бриколина, стремительно поднимаясь, – он больше не вернется! Он боится меня. Все меня боятся, потому что я богата, очень богата, так богата, что мне запретили жить. Я больше не хочу быть богатой! Завтра я стану бедной. Пора положить этому конец. С завтрашнего дня все станут бедными. И ты, Роза, станешь бедной, тогда тебя тоже не будут бояться. Я накажу злодеев, которые хотят меня убить, заточить, отравить…

– Но ведь есть же люди, которые вас жалеют и хотят вам добра.

– Таких нет! – гневно воскликнула безумная, приходя в ужасное волнение. – Все они мои враги. Они меня пытали, раскаленным железом жгли голову. Они прибивали меня гвоздями к деревьям. Тысячи раз они сбрасывали меня с высоких башен на землю, пронзали мне сердце стальными иглами. Они содрали с меня кожу, потому я и не могу ничего надеть на себя, мне от всего больно. Им хотелось вырвать у меня волосы, потому что они хоть немного защищают меня от ударов… Но я отомщу! Я написала жалобу. Целых пятьдесят четыре года я писала ее на всех языках, чтобы разослать всем властителям мира. Я хочу, чтобы мне вернули Поля. Они его заперли в подземелье и мучают так же, как и меня. Каждую ночь, когда его пытают, я слышу его крики. Я узнаю его голос. Вы слышите, слышите? – зловещим тоном спросила она, прислушиваясь к жизнерадостным звукам волынки. – Слышите, как они терзают его? Они хотят его уничтожить, но они будут наказаны! Завтра я заставлю их мучиться! Их муки будут так велики, что мне самой станет их жаль…

И, продолжая говорить непрерывно и с лихорадочной быстротой, несчастная бросилась через кусты к ферме; она бежала так стремительно и делала такие неожиданные прыжки, что Марсель не могла ее догнать.

XXVI
Накануне праздника

Танцы на ферме были более оживленными, чем когда-либо. Слуги тоже приняли в них участие. Густая пыль, поднимаемая ногами танцоров, ничуть не мешала им, как ни камни, ни зной, ни дождь, ни усталость после жатвы или косьбы никогда не мешают беррийскому крестьянину плясать с упоением. Ни один народ не танцует с таким достоинством и страстью, как они. Когда видишь, как в бурре они делают шаг вперед и шаг назад, настолько плавно и размеренно, что движения двух пар друг против друга напоминают движение часового маятника, – трудно понять, какое удовольствие может доставить им это монотонное покачивание, и еще труднее догадаться, как нелегко соразмерить каждое па, каждую фигуру с незатейливым ритмом танца; к тому же исполнение считается совершенным, когда усилия танцоров полностью скрыты важной строгостью и нарочитой медлительностью движений. Наблюдая за ними некоторое время, поражаешься их неутомимости и выносливости, начинаешь ценить эту непосредственную легкость и плавность, спасающую от утомления. Когда же посмотришь на танцоров, пляшущих без устали десять – двенадцать часов подряд, невольно задаешь себе вопрос, не ужалены ли они тарантулом, или приходишь к заключению, что танцы – их стихия. Время от времени внутренняя радость прорывается особым криком, причем лица танцоров сохраняют выражение невозмутимого спокойствия; затем, ударив ногой о землю, они делают скачок и снова с небрежной грацией продолжают монотонно покачиваться из стороны в сторону. Весь берриец в этой пляске. Женщины же должны непрерывно скользить по земле, едва ее касаясь, что требует большей легкости, чем кажется на первый взгляд, и вся прелесть их танца в целомудренной строгости движений.

Роза танцевала бурре не хуже любой крестьянки, а это немалая похвала, и отец с гордостью смотрел на нее. Веселье стало всеобщим, музыканты, которым щедро подносили вино, не щадили ни рук, ни легких. В ночном полумраке танцующие казались совсем воздушными, в особенности Роза, очаровательная девушка, скользившая, как белая чайка по спокойной глади вод, отдавшись на волю вечернего ветра. Она была грустна; томность движений делала ее еще прелестнее, чем обычно.

В глубине души Роза осталась истой крестьянкой из Валле-Нуар и с непосредственностью, присущей всем беррийцам, находила удовольствие в самом танце, а может быть, хотела подготовиться к завтрашнему дню и быть достойной такого танцора, как Большой Луи. Она знала, что он не раз пригласит ее завтра. Но вдруг один из музыкантов, сидевший на бочонке, как на эстраде, пошатнулся, и воздух, собравшийся в его волынке, вырвался наружу с таким жалобным и странным звуком, что танцоры в испуге остановились и обернулись в его сторону. В ту же минуту рыля{14}14
  Рыля – музыкальный народный инструмент.


[Закрыть], выхваченная из рук другого музыканта, покатилась к ногам Розы, и безумная Бриколина, как дикая кошка наскочившая на деревенских музыкантов, прыгнула в толпу танцоров, крича: «Горе, горе убийцам, горе палачам!» Мать побежала к ней навстречу, пытаясь ее задержать; тогда Бриколина кинулась к матери, впилась острыми ногтями в ее шею и, конечно, задушила бы, если б не бабушка Бриколен, схватившая Бриколину в охапку. Безумная никогда не проявляла враждебности к бабушке. Может быть, она и не узнавала ее, но сохранила к ней что-то похожее на инстинктивную любовь, или же, наоборот, узнавала ее одну из всех и помнила, как старушка покровительствовала ее любви. Без малейшего сопротивления она позволила бабушке увести себя в дом, но при этом кричала так неистово, что все присутствующие оцепенели от ужаса.

Когда Марсель, бежавшая по пятам за старшей девицей Бриколен, очутилась во дворе фермы, она застала праздник прерванным, всех присутствующих в смятении, а Розу близкой к обмороку. В глубине души госпожа Бриколен, конечно, страдала, хотя бы потому, что это позорное пятно их семьи было выставлено всем напоказ, но решительность, с которой она пыталась обуздать безумную, заглушить ее крики, была больше похожа на грубость жандарма, заключающего под стражу какого-нибудь нарушителя порядка, чем на заботу сокрушенной матери. Старуха Бриколен хлопотала так же усердно, но с большей сердечностью. Тяжело было смотреть, как бедная старуха, несмотря на свой резкий голос и мужские ухватки, нежно ласкала сумасшедшую, то журя, то уговаривая ее, как маленького ребенка: «Доченька, ведь ты всегда была умницей, не захочешь же ты огорчать свою бабушку? Ложись спокойно в постель, а то я рассержусь и разлюблю тебя!» Безумная не понимала всех этих уговоров и не слушала их. Она уцепилась за край кровати и неистово кричала, потому что больное воображение внушало ей, что на нее обрушились сейчас все те ужасные муки и страдания, фантастическую картину которых она нарисовала Марсели.

Удостоверившись прежде всего, что Эдуард спокойно спит под присмотром Фаншон, Марсель занялась Розой, не помнившей себя от горя и страха. В первый раз Бриколина дала волю ненависти, накоплявшейся в ее измученной душе в продолжение двенадцати лет. Обычно она кричала и плакала не чаще чем раз в неделю – когда бабушка заставляла ее менять одежду. Но тогда это были крики ребенка, а теперь – вопли фурии. Она никогда ни с кем не разговаривала, а теперь, в первый раз за двенадцать лет, произносила какие-то угрозы. Никого никогда она не ударила, а теперь пыталась убить свою мать. В течение двенадцати лет эта молчаливая жертва корыстолюбия своих родителей держалась в стороне, затаив про себя свои невыразимые страдания; все привыкли к ее несчастью и относились к ней с грубым равнодушием. Ее уже больше никто не боялся, все устали ее жалеть и присутствие ее считали неизбежным злом, а если иногда и испытывали угрызения совести, то не признавались в этом даже самим себе. Но в ужасной болезни, губившей Бриколину, рано или поздно должен был наступить период обострения, и теперь уже больная становилась опасной для окружающих. Пришло время заняться ею. Бриколен сидел во дворе у крыльца и с отупелым видом выслушивал грубоватые соболезнования родственников.

– Какое несчастье, – говорили ему, – сил человеческих не хватит все время видеть перед собой эту больную. Теперь, наконец, вы должны решиться и поместить ее в дом для умалишенных.

– Ее там не вылечат, – ответил Бриколен, качая головой. – Я все испробовал. Ничего не поделаешь, болезнь зашла слишком далеко, ее избавит от страданий только смерть.

– Это было бы для нее только счастье. Вы сами видите – для нее жизнь сплошные мучения. Если ее там и не вылечат, все равно вам будет легче: не придется ухаживать за ней и постоянно видеть ее перед собой. Ее будут держать под присмотром, чтобы она не натворила беды. А то, если вы не спохватитесь вовремя, она, чего доброго, убьет кого-нибудь из вас или покончит с собой на ваших глазах. Это будет ужасно!

– Как же быть? Я сотни раз говорил об этом ее матери, но она и слушать не желает. Что поделаешь – в глубине души мать еще любит ее. Материнское чувство, как видно, ничем не вытравишь.

– Ей там будет лучше, уж поверьте. Теперь устроены прекрасные больницы, где за такими больными очень хорошо ухаживают. Их содержат в чистоте, заставляют работать, дают им занятие; говорят, их даже развлекают, водят к обедне и слушать музыку.

– В таком случае им там лучше, чем дома, – сказал Бриколен. И добавил, задумавшись на минуту: – А это очень дорого стоит?

Роза была потрясена до глубины души. Только она и бабушка еще сочувствовали несчастью бедной Бриколины. Роза избегала говорить об этом, потому что иначе ей пришлось бы обвинить родителей в моральном убийстве дочери. Но по двадцать раз на день она ловила себя на том, что дрожит от возмущения, слыша, как мать проповедует себялюбие и скопидомство, в жертву которым была принесена ее сестра. Как только у Розы прошло обморочное состояние, она потребовала, чтобы ей позволили вместе с бабушкой ухаживать за больной. Но госпожа Бриколен опасалась, чтобы тягостное зрелище не произвело слишком сильного впечатления на Розу. Она смутно догадывалась, что крайняя степень страдания заразительна даже в своих внешних проявлениях, и потому отослала Розу прочь с той резкостью, которую вносила даже в наилучшие свои побуждения. Роза была глубоко оскорблена и, вернувшись к себе в комнату, почти всю ночь в волнении ходила из угла в угол, но при этом упорно молчала, боясь, что невольно выскажет Марсели свое истинное мнение о родителях.

Итак, эта ночь, начавшаяся так радостно, была чрезвычайно тяжела для госпожи де Бланшемон. По временам крики безумной прекращались, но затем снова возобновлялись, становясь все ужаснее, все страшнее. Они не утихали, постепенно ослабевая, а наоборот, достигнув наибольшего напряжения, вдруг резко обрывались, и каждый раз казалось, что их пресекает насильственная смерть.

– Можно подумать, что ее убивают! – вскричала, не вытерпев, Роза; она была бледна и с трудом держалась на ногах. – Это просто невыносимо!

Марсель скрыла от Розы свой разговор с Бриколиной в парке, не желая повторять рассказ о тех жестоких пытках, которые рисовало воображение несчастной. Время от времени она навещала больную, которая лежала вытянувшись на полу, крепко обхватив руками ножку кровати и задыхаясь от крика; глаза ее были открыты, неподвижны, но мозг, по-видимому, непрерывно работал. Бабушка стояла на коленях около больной, напрасно стараясь подложить ей под голову подушку или влить в рот ложку успокоительного лекарства. Госпожа Бриколен сидела в кресле, напротив них, бледная, неподвижная; ее энергичное лицо, сразу осунувшееся, носило следы глубокого горя. Она не хотела даже самому Богу признаться в своем грехе. Толстая Шунетта всхлипывала в углу, никому не предлагая своих услуг; да никто и не требовал их от нее. Все три женщины были в глубоком унынии. В мозгу больной, когда она умолкала, роились, казалось, мрачные мысли, полные ненависти. Из соседней комнаты доносился храп: это господин Бриколен забылся тревожным сном, который сопровождался тяжелыми сновидениями.

Подальше, за перегородкой, слышались кашель и оханье старика Бриколена; ему были чужды страдания других, оставшихся сил едва хватало на то, чтобы переносить свои собственные.

Наконец, около трех часов утра измученное тело безумной как будто изнемогло от непомерного возбуждения. Она уснула на полу, и ее удалось переложить на кровать так, что она этого не почувствовала. Вероятно, больная уж давно не засыпала ни на минуту и теперь погрузилась в глубочайший сон, так что все могли тоже вздремнуть, даже Роза, которой госпожа де Бланшемон поторопилась сообщить радостное известие.

Если бы не возможность способствовать счастью бедной Розы, Марсель прокляла бы пагубную мысль, приведшую ее в дом, где обитали корысть и беда. Она поспешила бы подыскать себе другое пристанище, чтобы уйти из этого дома, чуждого всякой поэзии, отвратительного в своей роскоши, мрачного в своем несчастье. Но какие бы новые неприятности ни ожидали ее, она все же решила оставаться здесь до тех пор, пока ее помощь могла понадобиться ее юной приятельнице. По счастью, утро прошло спокойно. Все проснулись очень поздно, Роза еще спала, когда госпожа де Бланшемон, едва проснувшись, получила из Парижа, благодаря быстроте нынешних почтовых сообщений, ответ на письмо, посланное ею три дня тому назад своей свекрови.

Письмо графини де Бланшемон ее невестке Марсели, баронессе де Бланшемон.

«Дочь моя,

да не оставит Вас мужество, ниспосланное Вам провидением. Как оно ни велико, я не удивляюсь ему. Не восхваляйте и меня за мою стойкость. В моем возрасте уже недолго осталось страдать! В Вашем… к счастью, невозможно точно предвидеть ни тяготы жизни, ни ее продолжительность. Дочь моя, намерения Ваши похвальны, превосходны, в них много мудрости, оправданной необходимостью, более настоятельной, чем Вы предполагаете. Мы тоже разорены, дорогая Марсель, и, вероятно, не будем иметь возможности что-либо оставить в наследство нашему горячо любимому внуку. Долги моего несчастного сына превышают все, что Вам известно, все, что можно было предвидеть. Мы стараемся оттянуть платежи кредиторам, но мы принимаем на себя все обязательства, лишая Эдуарда того значительного состояния, на которое он мог рассчитывать после нашей кончины. Следовательно, воспитывайте его для скромного будущего. Научите его находить средства к жизни в его собственных дарованиях и с достоинством переносить свои несчастья. Это достоинство поможет ему сохранить независимость. Пусть он чтит память престарелых родителей своего отца, которые предпочли отказаться от светских удовольствий, но сохранить свою дворянскую честь, и оставили ему в наследство только чистое и безупречное имя. Сын банкрота мог бы иметь в жизни лишь сомнительные материальные блага; сын виновного отца будет по крайней мере признателен тем, кто сумел защитить его от порицания.

Завтра я напишу Вам подробное письмо, сегодня я еще под впечатлением нового несчастья, обрушившегося на нас. Сообщаю Вам о нем в нескольких словах. Я знаю, что Вы можете все понять и все перенести. Прощайте, дочь моя, я восхищаюсь Вами и люблю Вас».

– Эдуард, – сказала Марсель, покрывая поцелуями личико спящего сына, – Господь судил тебе, к счастью и к чести твоей, не унаследовать состояния и титулов твоих предков. Так в один день погибают огромные богатства, накопленные веками. Так прежние властители мира, увлекаемые скорее роком, чем собственными страстями, сами выполняют повеления божественной мудрости, незримо содействующей равенству всех людей. Дитя мое, надеюсь, ты когда-нибудь поймешь, что этот закон судьбы благодетелен для тебя, потому что он бросает тебя в стадо овец, по правую сторону Христа, отделяет от козлищ, по его левую сторону. Господи, пошли мне силу и мудрость сделать из этого ребенка настоящего человека! Для того чтобы воспитать аристократа, мне достаточно было одного богатства. Теперь же мне необходимы разум и знания. Господи, ты возложил на меня эту задачу, не оставь меня, Господи!