Текст книги "Мельник из Анжибо"

– Расскажите, расскажите, дядюшка Кадош, меня это очень интересует, – сказал нотариус, внимательно наблюдавший за нищим.

XXXIII
Завещание

– Это была старая, некрасивая кубышка, – начал нищий, – ничем не примечательная; но по виду судить не приходится… в этой кубышке, хорошо запаянной и тяжелой – ох, какой тяжелой! – лежало пятьдесят тысяч франков, которые принадлежали старому графу де Бланшемон; внучка его сейчас живет на ферме у Бриколена. Кроме того, старик Бриколен – он тогда был еще молодым человеком, дело было ровно сорок лет назад, – так вот старик Бриколен положил в эту кубышку еще и свои пятьдесят тысяч франков, он в ту пору хорошо заработал на шерсти. То были счастливые времена поставок на армию. Золото графа и барыши фермера – все было в хороших, полновесных луидорах, по двадцать четыре франка каждый; на одной стороне был изображен славный король Людовик XVI, а на другой – круглый герб, из-за него мы и зовем эти монеты «жабий глаз». Я их всегда любил! Некоторые думают, что на них теряешь при размене, а по-моему, только выигрываешь: двадцать три франка одиннадцать су куда лучше жалкого наполеона в двадцать франков. Деньги лежали все вместе. Фермер дрожал над своими монетами, как над родными детьми, – вот, друзья, как нужно любить деньги, – и каждую из них пометил крестом, чтобы не спутать с луидорами своего хозяина, когда придется их возвращать. Он это сделал по примеру хозяина: тот пометил свои простой черточкой, как говорят – забавы ради и чтобы знать, не подменили ли их. Отметка и вправду была там… она есть и сейчас… Все монеты налицо, к ним даже еще другие прибавились!

– Что за чертовщину он рассказывает? – спросил мельник, глядя на нотариуса.

– Тише! – ответил нотариус. – Пусть говорит. Мне кажется, я начинаю кое-что понимать. А дальше что? – обратился он к нищему.

– А дальше, – продолжал Кадош, – он замуровал кубышку в стене замка Бофор. Когда поджариватели принялись за старого Бриколена… Вы не думайте, что это все был один сброд. Правда, были среди них и бедные, а были и богатые люди; я же их всех хорошо знаю, черт возьми! Некоторые из них еще живы, и все их почитают. Были среди нас и…

– Среди вас? – закричал мельник.

– Замолчите же наконец, – сказал нотариус, сильно сжав его руку.

– Я хочу сказать – среди них… – продолжал нищий, – был один поверенный, был мэр, священник, мельник… Может, был нотариус… хе, хе!.. Господин Тальян, я не про вас говорю, вы тогда еще на свет вряд ли появились; и не о тебе, племянник, ты слишком прост, чтобы отважиться на такое дело…

– Ну, и что же, разбойники забрали деньги? – спросил нотариус.

– Нет, забавней всего, что они их не взяли. Они поджаривали и подрумянивали лапы этого несчастного индюка Бри-колена так, что страшно было смотреть и дух захватывало!

– А вы это видели? – спросил мельник, который не мог сдержаться.

– Нет, – ответил Кадош, – я не видел, но один мой приятель, то есть один человек, бывший там, мне рассказывал.

– Ну, слава богу! – сказал мельник, успокоившись.

– Пейте чай, дядюшка Кадош, – сказала мельничиха, – да не болтайте столько, это может повредить вам.

– Пойдите вы к черту, мельничиха! На что мне ваша теплая вода? – сказал нищий, отталкивая чашку. – Меня тошнит от этих полосканий! Я хочу досказать мою историю, она уже не дает мне покою; мне нужно перед смертью все выложить до конца, а меня все время прерывают!

– Это правда, – сказал нотариус, – сегодня утром вы хотели рассказать ее на празднике, но никто не стал вас слушать, все разбежались, говоря: «Вот наказание, дядюшка Кадош опять завел свою историю о поджаривателях!» Но меня она заинтересовала, и я охотно прослушаю ее до конца. Продолжайте же.

– Так вот, – сказал Кадош, – этот человек, о котором я говорю, попал туда… не то чтобы по своей воле… он был простой крестьянин, и его уговорили другие. А когда его обуял страх и он собрался увильнуть, его пригрозили пристрелить, если он не сядет на лошадь, которую ему привели. Она была подкована задом наперед, как и у всех остальных, для того чтобы сбить с толку погоню… А когда уж мой приятель очутился там, он понял, что надо брать пример с других, и принялся шарить повсюду, разыскивая деньги. Это ему было больше по душе, чем пытать беднягу Бриколена. Приятель, о котором я говорю, был человек не злой. По правде сказать, все это дело ему не нравилось, ему было страшно слушать и противно смотреть. Несчастный Бриколен орал так, что уши лопались… рядом женщина лежала без чувств… а проклятые ноги дергались над огнем, они у меня и сейчас перед глазами… Каждую ночь с тех пор я их вижу во сне! В те времена Бриколен был здоровенный мужчина! Он так бился, когда его пытали, что согнул ногами железный прут в очаге… Клянусь Богом, я в этом не участвовал… Когда меня заставили заткнуть ему рот тряпкой, у меня на лбу проступил ледяной пот…

– У вас? – спросил пораженный мельник.

– У моего приятеля, который мне все это рассказывал. Он улучил минуту, чтобы улизнуть оттуда, и принялся за поиски. Он обыскал сверху донизу весь дом, простучал все стены мотыгой, не обнаружится ли где пустота, и, по примеру остальных, крушил все направо и налево. Только вдруг попадает он в свиной хлев, не в обиду вам будь сказано… и оказывается там один… С тех пор я полюбил свиней и каждый год выращивал поросенка… Он стучит, прислушивается… похоже на пустоту. Он осматривается вокруг. Никого, я совсем один! Он ковыряет стену, роется и находит… угадайте что? Кубышку! Мы знали, что это и есть копилка отца Бриколена! Слесарь, который ее запаивал, болтал об этом в свое время. Я сразу сообразил, что клад у меня в руках. А тяжесть какая! Не беда, у моего приятеля откуда-то взялись сила и отвага! Недолго думая, он пустился наутек со своей кубышкой, и никто не знал, когда он покинул те места. С тех пор его там не видали. Он поставил на карту все: если бы разбойники догнали его, они бы его прикончили без дальних разговоров. Он шел не останавливаясь, днем и ночью, не пил, не ел, пока не дошел до дремучего леса, где закопал свою находку; там он заснул и проспал не знаю сколько часов. Я так устал, неся такую тяжесть! Когда голод одолел меня, я не знал, как быть. Ведь у меня не было ни гроша за душой. А из всех моих ста тысяч франков не было ни одного луидора без пометки. Я их все пересмотрел, не мог удержаться! Мне было ясно, что по этим проклятым пометкам полиция узнает монеты, о пропаже которых ей уже заявили. Очистить или соскрести пометки – было еще того хуже. Да и кроме того, если бы такой бедняк, как мой приятель, пошел к булочнику за хлебом и стал бы менять луидор, это бы сразу показалось подозрительным. Ему ничего другого не оставалось, как стать нищим. Полиция в то время не была такой расторопной, как теперь, – довольно того, что ни один из разбойников не покинул своей родины и не был наказан. Подаяньем отлично можно жить, занятие прибыльное… Я кое-что скопил, не отказывая себе ни в чем. Мой знакомый был не так глуп и не стал звать слесаря, чтобы запаять кубышку; он закопал ее как раз на середине лачуги, которую сам смастерил из соломы и глины, в чаще леса, – там он и жил. В течение сорока лет никто не беспокоил его, потому что завидовать ему было не в чем; он же был счастлив и горд, чувствуя себя богаче всех тех, кто его презирал.

– Но тогда зачем ему было это золото? – спросил Анри.

– Он любуется им раз в неделю, когда возвращается в свою лачугу, чтобы спрятать собранную милостыню. При себе он держит только деньги на табак и водку. Время от времени он заказывает обедню, чтобы расквитаться с Богом за его помощь, и вообще живет неплохо, бережливо и разумно. Из своего золота он, боже упаси, не истратил ни одной монеты. Теперь это не навело бы на подозрения – вся история давным-давно забыта, расследование прекращено, но люди подумали бы, что он богат, и перестали бы ему подавать. Вот вам, дети мои, история кубышки. Что вы о ней скажете?

– История хоть куда! – сказал нотариус. – И узнать ее было полезно.

После рассказа воцарилось глубокое молчание. Присутствующие переглядывались, охваченные различными чувствами: в душе каждого боролись удивление, испуг, презрение; и, как ни странно, всем было немножко смешно. Закончив рассказ, Кадош в изнеможении упал на подушки; его бледное лицо приобрело зеленоватый оттенок, длинная, редкая, почти еще совсем черная борода придавала его землистому лицу еще более мрачный вид. Запавшие глаза, которые лихорадочно сверкали недавно, когда опьянение и жар развязали ему язык, теперь ввалились еще глубже и казались стеклянными, какими бывают глаза мертвеца. Резкие черты его лица – острый орлиный нос и тонкие губы – не выражали врожденной жестокости; на них запечатлелась странная смесь скупости, хитрости, подозрительности, чувственности и даже добродушия. В молодости это лицо могло быть даже приятным.

– Вот так-так! – прервал молчание мельник. – Не пойму сам, сон ли он нам рассказывал или же исповедовался перед нами? В ком же он нуждается – в священнике или во враче?

– В милосердии Господнем! – воскликнул Лемор; он внимательнее всех наблюдал, как менялось лицо нищего, как его дыхание становилось все прерывистее. – Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, этот человек доживает последние минуты.

– Я доживаю последние минуты? – спросил нищий, делая усилие, чтобы приподняться. – Кто это сказал? Я не верю врачам. Пусть они все идут к черту!

Он отвернулся к стенке и осушил свою бутылку до дна. Пытаясь вновь повернуться, он вскрикнул от страшной боли.

– Ах, как сердце болит! – простонал он, стараясь превозмочь страдание. – Пожалуй, я и не подымусь больше. А что, если я не вернусь домой? Как же это будет? Кто станет заботиться о моей свинье? Она привыкла питаться хлебом, который мне подавали и который я приносил ей каждую неделю. Там рядом живет соседка, она пасет ее в поле. Эта кокетка строит мне глазки, надеется стать моей наследницей. Ничего не выйдет! Вот мой наследник! – и Кадош торжественно протянул руку в сторону Большого Луи. – Он всегда обходился со мной лучше всех. Только он оказывал мне должное уважение. В его доме я спал на чистой постели, он давал мне вина, табаку, водки, мяса, а не то что корки хлеба, к которым я никогда не притрагивался. Я всю жизнь признавал одну добродетель: благодарность! Я всегда любил Большого Луи и Господа Бога, потому что они делали мне добро. Вот почему я хочу сделать завещание в пользу мельника, как я ему всегда обещал. Мельничиха, как вы думаете, я настолько болен, что мне пора делать завещание?

– Нет, нет, мой бедный Кадош, – сказала мельничиха; она, по своей ангельской простоте, подумала, что нищий рассказывал какой-то сон, – не делайте завещания. Говорят, это приносит несчастье, человек от этого может умереть.

– Я не согласен с вами, – сказал господин Тальян. – Дело хорошее: завещание утешает и даже воскрешает мертвых.

– Раз так, нотариус, – сказал нищий, – я хочу испробовать это средство. Я люблю свое добро и хочу знать, что оно перейдет в хорошие руки, а не к потаскушкам, которые ухаживают за мной; они получат после меня цветы да ленту с моей шляпы – пусть пофрантят в воскресный день! Нотариус, берите перо и пишите толком, ничего не пропуская.

«Я отказываю по завещанию моему другу, Большому Луи из Анжибо, все свое имущество: дом, который находится в Же-ле-Буа, грядку картофеля, свинью, лошадь!..»

– У вас есть лошадь? – спросил мельник. – С каких это пор?

– Со вчерашнего вечера. Я эту лошадь нашел, когда гулял.

– Не мою ли случайно?

– Ты угадал. Твою старую Софи. Настоящая кляча, гроша медного не стоит!

– Простите, дядюшка, – сказал мельник; он и сердился и радовался. – Я люблю Софи, она мне дороже… многих людей! Черт возьми, и вы не постеснялись украсть у меня Софи! А я бы доверил вам ключи от мельницы! Ах вы, старая лиса!

– Замолчите, племянник, вы глупо рассуждаете, – с важностью произнес Кадош. – Недоставало бы еще, чтобы дядя не имел права пользоваться лошадью своего племянника! Все ваше принадлежит и мне, потому что, согласно моим намерениям и завещанию, все мое – принадлежит вам.

– Слава богу! – заметил мельник. – Итак, вы мне завещаете мою Софи! Завещайте, завещайте, дядюшка, я принимаю. Мне, можно сказать, повезло, что вы не успели ее продать. Старый плут! – пробормотал Луи сквозь зубы.

– Что ты говоришь? – переспросил нищий.

– Да это я так… – ответил мельник, услышав, что дыхание старика перешло в прерывистый хрип. – Вы правильно поступили, раз вам пришла охота просить милостыню верхом на лошади.

– Нотариус, вы кончили? – спросил Кадош слабым голосов. – Почему вы так медленно пишете? Я хочу спать. Поторопитесь же, ленивый законник!

– Все готово, – сказал нотариус. – Вы умеете поставить свою подпись?

– Лучше, чем вы. Но я плохо вижу, мне нужны очки и понюшка табаку.

– Вот, берите, – сказала мельничиха.

– Как приятно, – произнес Кадош, с наслаждением втягивая понюшку. – Мне даже легче стало. Я еще жив, хотя боли у меня адские.

Он взглянул на завещание и спросил:

– Вы не забыли о кубышке и о том, что в ней?

– Нет, конечно! – ответил Тальян.

– Хорошо сделали, – насмешливо сказал Кадош, – хотя все, что я вам здесь наплел, просто сказки! Мне хотелось посмеяться над вами.

– Я в этом был уверен, – воскликнул обрадованный мельник. – Если бы эти деньги были у вас, вы вернули бы их законному владельцу. Вы всегда были честным человеком, дядюшка… хотя и украли мою кобылу. Но это была одна из ваших шуток, вы привели бы мне ее обратно! Бросьте, не подписывайте этой чепухи! Мне не нужно ваше тряпье, а какого-нибудь бедного человека оно может порадовать. Если у вас есть какие-нибудь родственники, я вовсе не хочу лишать их вашего скромного наследства.

– У меня нет родственников. Слава богу, я их всех похоронил. А бедняки… их я презираю! Дай сюда перо, или я прокляну тебя!

– Ну, ну, забавляйтесь! – произнес мельник, подавая ему перо.

Нищий подписал, потом с ужасом отодвинул бумагу, лежавшую перед ним.

– Уберите, уберите ее! – сказал он. – Я боюсь, она накличет на меня смерть.

– Хотите, я разорву ее? – с готовностью предложил Большой Луи.

– Нет, нет! – воскликнул нищий, напрягая последние силы. – Положи ее в карман, ты об этом не пожалеешь, мой мальчик. А где же врач? Чем так страдать, пусть он меня прикончит.

– Он скоро придет, господин кюре тоже, – сказала мельничиха. – Я послала за тем и за другим.

– Кюре? – переспросил Кадош. – А для чего?

– Чтобы утешить вас. Вы всегда были верующим, Бог дорожит каждой человеческой душой. Я уверена, господин кюре не откажется прийти и принести вам святые дары.

– Значит, мне конец? – спросил умирающий, тяжело вздохнув. – Ну, в таком случае я об этих глупостях и слышать не хочу! Пусть кюре отправляется ко всем чертям! Хотя он неплохой человек и выпить не дурак, но я священникам не верю. Я люблю Бога, а не его служителей. Бог дал мне деньги, а священник заставил бы меня вернуть их. Дайте мне умереть спокойно! Племянник, пообещай мне так избить этого проклятого возницу, чтобы он подох под твоей палкой.

– Этого не обещаю, а вздую как следует.

– Довольно, больше не могу говорить, – произнес нищий, протягивая посиневшую руку. – Я не хотел умереть молча, а придется. И вовсе я не так уж болен, как вы думаете, я хочу спать… и, может быть, племянник, ты еще не так скоро получишь наследство!..

Нищий опустился на подушки, и через несколько минут в его груди что-то громко заклокотало. Лицо его сперва побагровело, потом сразу побледнело; несколько минут он стонал, затем вдруг открыл глаза с выражением ужаса, как будто воочию увидел смерть. Внезапно лицо его просветлело – казалось, в нем воскресла надежда на выздоровление. И в эту минуту он испустил дух.

В смерти даже самого плохого человека есть что-то таинственное и величественное, она наполняет душу верующих благоговением и требует торжественной тишины. Когда Кадош скончался, всеми на мгновение овладело уныние, даже скорбь. Мельник и его мать питали к старику своего рода дружбу, несмотря на все его пороки и чудачества, несмотря на странную исповедь, в правдивость которой поверил, впрочем, только нотариус. Дружелюбное отношение к старику со стороны Большого Луи и его матери можно было объяснить тем добром, которое они ему делали: говорят, что людей ненавидят за причиненное им зло, – следовательно, можно считать правильным и обратное положение. Большая Мария молилась, стоя на коленях у кровати умершего. Лемор и мельник тоже в душе молились за него; они просили Милосердного Творца не отринуть бессмертную и божественную душу того, кто жил на земле в мерзости и ничтожестве.

Один только нотариус хладнокровно произнес:

– Ite, missa est, Dominus vobiscum![7]7
  Последние слова католической мессы.


[Закрыть] – и продолжал спокойно пить чай. – Большой Луи, – сказал он затем, вызвав мельника во двор, – тебе надо немедленно попасть в Же-ле-Буа, до того, как там разнесется слух о смерти Кадоша. Какой-нибудь бездельник, вроде него самого, может перевернуть в его лачуге все вверх дном и раньше вас завладеет золотым яичком.

– Каким там яичком, – воскликнул мельник, – свиньей или его тряпьем?

– Нет, кубышкой.

– Да это выдумка, господин Тальян!

– Поезжай и посмотри. А про кобылу ты забыл?

– Да, да, вы правы. Забыл про своего старого, верного друга. Да, нужно съездить. Ведь подумайте, мы с Софи почти ровесники и старинные друзья. А как она предана мне! Сейчас поеду. Боюсь только, что он подшутил надо мной, старый насмешник!

– Не ленись, поезжай! Я верю в эту кубышку, крепко верю.

– Скажите, господин Тальян, а бумага, которую вы писали забавы ради, имеет какое-нибудь значение?

– Ручаюсь тебе, что она составлена по всем правилам и, может быть, благодаря ей у тебя будет сто тысяч франков.

– У меня? Как же так? Если это правда, деньги принадлежат пополам – госпоже де Бланшемон и Бриколенам.

– Тем более тебе следует поторопиться, раз ты принял это наследство с тем, чтобы вернуть его законным владельцам. Поезжай за ним. Если ты окажешь такую услугу Бриколену, неужели, черт возьми, он не отдаст за тебя дочь?!

– Дочь? Да разве я могу мечтать о ней! Его дочь и не думает обо мне, – сказал мельник краснея.

– Ну, хорошо, хорошо! Скромность большая добродетель. Но я видел, как вы танцевали, и сразу понял, почему отец так решительно разлучил вас.

– Выкиньте это из головы, господин Тальян. Я еду. Если там на самом деле окажется клад, как мне поступить? Не заявить ли об этом властям?

– А для чего? Законы правосудия были придуманы для тех, у кого в душе нет закона. К чему позорить память этого старого плута, который ухитрился восемьдесят лет слыть честным человеком? А тебе нет надобности доказывать, что ты не вор; это и так все знают. Ты вернешь деньги, и тем дело будет исчерпано.

– Может быть, у Кадоша есть родственники?

– Никого у него нет. А если бы даже и были? Что ж, ты хочешь, чтобы они унаследовали то, что им не принадлежит?

– Вы правы, я совсем одурел от всего происшедшего. Пойду седлать лошадь.

– Верхом неудобно будет везти эту знаменитую кубышку, ведь она такая тяжелая, просто ужас! А проезжая дорога там есть?

– Ну конечно. Отсюда надо ехать на Трансо, затем на Лис-Сен-Жорж, а потом уже в Же-ле-Буа. Все эти проселочные дороги недавно приведены в порядок.

– В таком случае, Большой Луи, бери мою двуколку и отправляйся поскорее.

– А вы как же?

– Я переночую здесь.

– Хороший вы человек, черт возьми! Но вдруг у нас плохие постели, а вы ведь малость избалованы!

– Не беда. Ночь пройдет быстро. Не можем же мы оставить твою мать одну с покойником, ей было бы слишком тяжело, а работника ты должен взять с собой, – вдвоем надежнее везти деньги. Под сиденьем в двуколке лежат заряженные пистолеты. Я никогда не езжу без них, мне ведь часто приходится возить ценности. Ну, собирайся в дорогу. Да скажи твоей матери, чтобы она приготовила мне чаю. Мы посидим и поговорим с ней подольше, а то этот покойник наводит на меня тоску.

Через несколько минут, темной ночью, Лемор и мельник отправились в Же-ле-Буа. Мы дадим им время доехать, а сами, пока они путешествуют, посмотрим, что происходит на ферме.

XXXIV
Катастрофа

Бабушка Бриколен очень волновалась, почему мельник так долго не приходит. Она была далека от мысли, что ее посланному не суждено явиться за обещанным вознаграждением. Читатель легко поймет, что нищий, будучи при смерти, позабыл о поручении, которое взял на себя. В конце концов бабушка Бриколен, отчаявшись дождаться мельника, ушла к себе, но предварительно убедилась, что безумная все еще бродит по парку, погруженная, как обычно, в глубокие размышления и эхо не разносит ее зловещих воплей по спокойной долине. Время приближалось к полуночи. Кое-где около кабачков слышались нестройные голоса запоздалых посетителей, и собаки на ферме, как бы признав друзей, не считали нужным залаять.

Госпоже Бриколен хотелось, чтобы частное соглашение с госпожой Бланшемон скорее вступило в силу; она торопила мужа, и тот со страхом и трепетом вручил продающей стороне бумажник, в котором хранились двести пятьдесят тысяч франков. Марсель равнодушно приняла драгоценный бумажник. Он был такой грязный, что она взяла его кончиками пальцев. Ей была противна эта сделка, в которой со всей гнусностью обнаружилась человеческая алчность, и она бросила деньги в один из ящиков письменного стола Розы. Однако у Марсели, так же как у Бриколена, были свои причины торопиться с завершением сделки: она хотела обязать фермера устроить судьбу его дочери и, взяв с него письменное обещание, отрезать ему путь к отступлению.

Она велела Фаншон, когда бы ни пришел Большой Луи, провести его на кухню и сейчас же вызвать ее. Затем, не раздеваясь, бросилась на кровать, чтобы немножко отдохнуть; спать она боялась, потому что Роза все еще была в большом возбуждении, без устали говорила о своем счастье и благословляла Марсель. Однако мельник не появлялся, а после такого бурного дня все выбились из сил, и около двух часов ночи вся ферма спала глубоким сном, за исключением безумной, мозг которой работал все лихорадочнее.

Супруги Бриколен долго разговаривали на кухне. Теперь фермеру больше нечего было опасаться, и, чувствуя, что внутренности у него стынут от большого количества выпитой им воды, он снова принялся за свой жбан. Неуверенной рукой фермер беспрестанно подливал в него из громадного кувшина, стоявшего рядом, пенистое лиловатое вино. Это было молодое вино – первое, полученное им в этом году, и самое хмельное. Берриец предпочитает этот отвратительный напиток всем винам на свете.

Видя, что ни радость от приобретения замка Бланшемон, ни радужные виды на дальнейшее процветание не могут зажечь потухшие глаза мужа и что он зевает, рискуя свихнуть себе челюсть, жена неоднократно предлагала ему лечь. Он отвечал: «Сейчас, сейчас ложусь», но не трогался с места. Убедившись, что Роза и Марсель заснули, госпожа Бриколен, которая валилась с ног от усталости, тоже решила лечь. Она напрасно звала мужа до тех пор, пока не уснула сама, а тот все сидел, не шевелясь и ничего не слыша. Сначала он пытался отрезвиться, но потом, опохмеляясь, совершенно опьянел и отупел; рука его осталась на кувшине, голова склонилась на стол, а мощный храп его баюкал уставшую жену, которая спала в соседней комнате, куда была открыта дверь.

Прошло около часа, как вдруг Бриколен почувствовал, что задыхается и близок к обмороку. Он с трудом поднялся, его легким не хватало воздуха, воспаленные глаза ничего не различали – ему казалось, что у него апоплексический удар. Страх, что он может умереть, придал ему сил, и он дотащился до двери, выходившей во двор, ощупью, потому что свеча в жестяном подсвечнике догорела до конца.

Ему удалось открыть дверь и, не свалившись, спуститься с лестницы, ведущей из нового замка прямо во двор. Он растерянно озирался вокруг, ничего не понимая. Весь двор был так ослепительно освещен, что фермер невольно прикрыл лицо рукой; резкий переход от темноты к яркому свету снова вызвал у него головокружение. Наконец воздух немного отрезвил его, род удушья, которое он перед тем испытал, сменился конвульсивной дрожью, сначала непроизвольной, а затем уже вызванной непередаваемым ужасом: два огромных языка пламени, пробиваясь через облака дыма, вырывались из-под крыши риги.

Бриколену почудилось, что он видит дурной сон! Он протер глаза, встряхнулся – все те же языки пламени подымались к небу и распространялись с невероятной быстротой. Он хотел крикнуть: «Пожар!», но у него захватило дыхание и отнялся язык.

Он попытался вернуться в дом, откуда отошел всего лишь на несколько шагов, сам не зная, куда направляется. Справа снопы пламени вырывались из конюшни и коровника, слева пламя обвивало башни старого замка, а перед ним… собственный его дом был феерически освещен изнутри; из двери, которую он оставил открытой, извергались клубы дыма, словно из кузнечного горна. Все строения Бланшемона стали жертвой строго обдуманного поджога. Подожжено было более чем в двенадцати различных местах; и самым зловещим в первом акте этой необыкновенной драмы было безмолвие смерти, царившее над всем. Бриколен, без сил, без воли, в полном одиночестве созерцал ужасное бедствие, о котором еще никто не знал. Все обитатели нового замка и фермы, крепко уснувшие – кто от усталости, кто от хмеля, во сне задыхались от дыма. Раздавался только треск горящего дерева и стук падающих на камни черепиц. Ни крика, ни жалобы не было слышно в ответ на эти зловещие звуки. Казалось, что огонь уничтожал покинутые строения и мертвые тела. Молча, не двигаясь с места, Бриколен ломал руки, делая тщетные усилия очнуться от кошмара. Наконец раздался одинокий и пронзительный крик: кричала женщина. И Бриколен, словно освободившись от сковывавших его чар, ответил диким воплем на этот призыв. Марсель первая увидела, что происходит; она выбежала во двор, неся на руках сына. Не обращая внимания ни на Бриколена, ни на полыхающее кругом пламя, она положила ребенка на свежескошенную траву посреди двора, спокойно сказала ему: «Лежи здесь, не бойся» и бросилась обратно в дом. Несмотря на удушливый дым, проникавший повсюду, она подбежала к кровати Розы, которая лежала оцепенев и не в состоянии сдвинуться с места.

С неженской силой эта маленькая белокурая женщина подняла на руки свою юную подругу, которая была тяжелее ее, героическим усилием вынесла ее во двор и положила рядом с сыном.

Бриколен, который думал только о гибели урожая и скота, первым делом бросился к своим амбарам; теперь, при виде дочери, он, наконец, вспомнил, что у него есть семья. Протрезвившись вторично и более основательно, чем в первый раз, он кинулся спасать мать и жену. К счастью, огонь шел только по кровле, и нижний, жилой этаж дома еще не был затронут огнем, за исключением того крыла, где находилась комната Розы. Это была самая низкая часть здания, неподалеку лежала куча сухого хвороста, и пожар уже полыхал там.

Госпожа Бриколен, проснувшись внезапно, не потеряла присутствия духа и, собрав все свои силы, с помощью мужа и Марсели вынесла во двор старика Бриколена. Тот, вообразив, что его окружают грабители, кричал что было мочи: «У меня больше ничего нет! Не убивайте меня, не жгите! Я вам все отдам!»

Храбрая Фаншон помогла выбраться бабушке Бриколен, и вскоре бабушка была в состоянии помогать другим. Общими усилиями удалось разбудить арендаторов и их батраков, никто из них не погиб…

Это заняло немало времени, и, когда на помощь прибежали крестьяне и стали из рук в руки передавать ведрами воду из реки, было уже слишком поздно; казалось, вода только способствовала распространению огня, отрывая и расшвыривая горящие головни. Громадные запасы зерна и корма для скота, переполнявшие амбары, горели с невообразимой быстротой. Казалось, достаточно было поднести спичку к столетним срубам старых строений, чтобы они вспыхнули. Почти весь крупный скот задохся или сгорел; животные, обезумев от страха, заупрямились, и их не могли вывести. Удалось отстоять только главную часть нового замка. Черепица рухнула и обнажила новые стропила, совершенно обуглившиеся, которые подымали свой черный остов над уцелевшими белыми стенами здания.

Прибыли пожарные насосы – бесполезная и запоздалая помощь в деревнях, как всегда плохо организованная и плохо руководимая: при первой попытке накачать воду пожарные рукава оказываются негодными – то ли от плохого ухода за ними, то ли от долгого бездействия.

Пожарные и жители села расчистили место вокруг нового замка и, помешав таким образом распространению огня, спасли дом и вещи Бриколенов. Но кругом все было уничтожено дотла. Сгорело крыло дома, в котором жили Роза и Марсель; сгорели все службы, весь скот, все земледельческие орудия. Никто не думал о старом замке, крыша его сгорела, но крепкие стены устояли. Только одна из башен от сильного жара дала трещину сверху донизу; мощный плющ, обвивавший остальные, предохранил их от разрушения.

Уже брезжил рассвет, когда мельник и Лемор выходили из жалкой лачуги нищего. Лемор нес в руках кубышку, а Большой Луи вел за повод свою любимицу Софи, которая, увидев мельника, приветствовала его дружественным ржанием.

– Я читал «Дон Кихота», – сказал мельник, – и сейчас чуть было не последовал примеру Санчо, нашедшего своего осла. Мне тоже очень хотелось расцеловать свою старую Софи и поговорить с ней.

– Большой Луи, это искушение вы превозмогли, но, может быть, вы соблазнитесь заглянуть в кубышку, чтобы убедиться, камни там или золотые монеты.

– Я приподнимал крышку, – сказал мельник. – Что-то там блестит; но я хочу убраться отсюда до рассвета, пока жители этой пустыни, если вообще здесь кто-нибудь живет, не заметили меня и не приняли за вора. Я взволнован и рад, что мне удалось так успешно устроить чужие дела, но в то же время я совершенно спокоен; в самом деле, чего мне волноваться из-за наследства, которое мне не принадлежит? Идемте, идемте поскорее, господин Анри. Вы положили заступ в двуколку? Подождите, пойду загляну еще разок в лачугу. Яму я хорошо засыпал, ничего не видно. Итак, в дорогу! Сделаем передышку где-нибудь в кустах, если лошади откажутся идти дальше.

Лошадь нотариуса, пробежав три лье рысью, а порой и галопом по гористым и трудным дорогам, так устала, что наши путешественники, поднявшись на высоту Лис-Сен-Жорж, принуждены были дать ей отдышаться. Софи, привязанная к двуколке и не привыкшая к такой бешеной скачке, была вся в мыле. Мельнику стало жаль ее.

– Надо быть человечным к животным, – сказал он, – а кроме того, я не хочу, чтобы наш почтенный нотариус за свою доброту и проницательность потерял хорошую лошадь. Что же касается Софи, она мне дороже всех кубышек, и я вовсе не хочу жертвовать ею. Вон хорошая тенистая лужайка, там нет ни души, пойдем туда! Я уверен, что в двуколке господина Тальяна под сиденьем найдется мешок с овсом, наш нотариус обо всем позаботился, не такой он человек, чтобы пуститься в дорогу без провианта. Мы отдохнем с четверть часа и с новыми силами отправимся в путь. Жаль только, что, отпустив на свободу свинью моего дядюшки (ее пусть наследует кто хочет), я не догадался стащить у нее две-три корки хлеба; мне так подвело кишки, что я позаимствовал бы овса у Софи, если бы не боялся обездолить ее. Что-то я не очень удачно вхожу в роль наследника старого скряги: умираю с голода около своего сокровища.