Текст книги "Мельник из Анжибо"

«Лемор, – писала она несколько минут спустя, – сын мой разорен, его родственники тоже разорены. Мой сын беден. Может быть, он был бы недостойным и презренным богачом. Надо сделать из него благородного и мужественного бедняка. Выполнение этой задачи предназначено Вам провидением. Будете ли Вы теперь утверждать, что должны меня покинуть? Вы считали, что мой ребенок разъединяет нас, разве теперь он не связал нас священными узами? Если только Вы не разлюбите меня через год, Анри, ничто более не может помешать нашему счастью. Будьте мужественны, друг мой, уезжайте. Через год Вы найдете меня в одной из хижин Валле-Нуар, недалеко от мельницы в Анжибо».

Марсель с радостным подъемом написала эти несколько строк. Когда ее перо выводило слово: «Если только Вы не разлюбите меня через год», едва заметная улыбка придала ее чертам выражение неизъяснимой прелести. К своему письму она приложила письмо свекрови и, запечатав все вместе, положила в карман, надеясь скоро увидеться с мельником, а может быть, и с самим Лемором в крестьянском наряде, который ему так шел.

Безумная проспала весь день. У нее была лихорадка, которая так и не прекращалась в течение двенадцати лет ни на один день, но такого упадка сил у нее еще никогда не было, и это позволяло надеяться, что наступил благоприятный кризис. Вызванный из города доктор, и прежде навещавший больную, нашел, что состояние ее не внушает опасений. Роза успокоилась, и инстинкт молодости взял свое: она начала старательно и кокетливо одеваться к празднику. Ей хотелось быть одетой просто, чтобы не задеть самолюбия Большого Луи, выставляя напоказ свое богатство. И в то же время ей хотелось быть красивой, чтобы понравиться ему. Роза удачно обдумала свой наряд: сельская простота сочеталась с неземным очарованием. Искренне горюя о сестре, она в то же время боялась, сама не отдавая себе отчета, что веселый праздник пропадет для нее. В восемнадцать лет не легко отказаться от удовольствия провести весь день с человеком, который в вас влюблен, и своим кокетством разжигать его чувство; страх потерять эту возможность невольно примешивался к глубокому страданию за сестру. Луи гораздо раньше Розы пришел в церковь и ждал ее с нетерпением. Он стал так, чтобы ни на минуту не терять ее из виду. Как бы случайно, Роза оказалась рядом с Большой Марией; Луи был растроган, увидев, что девушка прикрыла своей красивой шалью ноги его матери, хотя старушка всячески отказывалась.

Когда служба окончилась, Роза с умыслом взяла под руку бабушку Бриколен. Она знала, что, встретившись с матерью Луи, своей старинной подругой, бабушка уже не расстанется с ней ни на минуту; как той, так и другой встречи доставляли большое удовольствие, но они становились все реже и реже, потому что годы брали свое и обеим пожилым женщинам становилось все труднее преодолевать расстояние от Бланшемона до Анжибо. Бабушка Бриколен любила поболтать. По ее словам, невестка постоянно «одергивала» ее, и она торопилась излить душу перед приятельницей. Большая Мария, более сдержанная, но искренне привязанная к подруге юности, терпеливо выслушивала ее и давала рассудительные советы.

Оставаясь с бабушкой, Роза надеялась скрыться от надзора матери и избавиться от съехавшейся родни, так как бабушка предпочитала общество равных себе крестьян обществу разбогатевших родственников.

Под старыми деревьями, на холме, откуда открывался чудесный вид, толпа красивых девушек теснилась вокруг музыкантов, которые разместились по двое на подмостках, неподалеку друг от друга; не жалея ни рук, ни легких, они соревновались между собой что было мочи, причем каждый играл на свой лад и в соответствии с полученной платой, нисколько не заботясь о том, какую невозможную какофонию создает это сборище разноголосых инструментов, и все дружно старались заглушить мелодию соседа и сбить его с такта. Посреди этого музыкального хаоса каждая четверка танцующих неуклонно продолжала свой танец, безошибочно следуя ритму оплаченных ею музыкантов; никому не мешали завывания инструментов, игравших рядом, в двух шагах, никто ни разу не сбился с такта – секрет привычки и слуха. Древесный свод оглашался нестройным гулом: одни пели во весь голос, другие с увлечением беседовали о своих делах, некоторые дружески чокались, кто-то угрожал разбить горшок о голову собеседника. Шумное сборище возглавлялось двумя местными жандармами, которые с отеческим видом прогуливались в толпе; их присутствия было достаточно, чтобы поддержать порядок среди миролюбивого населения, редко переходившего от брани к потасовке.

Тесный круг, образовавшийся вначале вокруг танцоров бурре, стал еще плотнее, когда очаровательная Роза начала танец с Большим Луи. Это была лучшая пара на празднике, их уверенные и легкие движения воодушевляли всех остальных танцоров. Мать мельника не могла удержаться и, указывая на них бабушке Бриколен, заметила: «Как жаль, что такие хорошие и красивые молодые люди – друг другу не пара».

– Что до меня, – ответила старуха фермерша, – будь моя власть, я бы вмиг сладила это дело. Уж с твоим сыном моя внучка была бы счастлива, как ни с кем другим! Я знаю, что Большой Луи любит ее, это сразу видно; правда, он человек умный и молчит об этом. Но что поделаешь, голубушка Мария, в нашем доме одна забота – о деньгах! Я сделала глупость, отдала все, что имела, сыну, – с тех пор меня никто и слушать не хочет, как будто я уже умерла. Поступи я иначе, теперь я могла бы выдать Розу замуж по своему выбору и дать ей приданое. Но мне остались только добрые чувства, а это монета у нас не ходкая.

Несмотря на ловкость, с которой Роза переходила из одной группы в другую, чтобы мать не заметила ее и чтобы она могла все время быть напротив Луи или же рядом с ним, госпожа Бриколен и ее родственники в конце концов настигли и окружили девушку. Двоюродные братья заставляли ее танцевать до упаду, а Большой Луи предусмотрительно удалился, чувствуя, что при малейшей ссоре он разгорячится больше чем следует. Его пробовали донять оскорбительными шутками, но ясный и смелый взгляд его больших голубых глаз, его презрительное спокойствие и внушительная фигура положили предел отваге Бриколенов. Когда Большой Луи ушел, все дали волю языкам. Роза очень удивилась, услышав от сестер, невесток и многочисленных двоюродных сестер, собравшихся вокруг нее, что у Большого Луи глупый вид, танцует он так плохо, что смотреть противно, что у него огромное самомнение и что ни одна из них ни за что на свете не согласилась бы танцевать с ним. Розе было свойственно некоторое тщеславие, и так как домашние немало потрудились над тем, чтобы развить в ней этот недостаток, он временами давал себя знать. Все было сделано, чтобы избаловать и испортить добрую и прямую от природы девушку, и если это не вполне удалось, то только потому, что существуют люди, к которым ничто плохое не пристает. Однако ей было неприятно слышать, как развенчивают ее поклонника. Она расстроилась, решила больше не танцевать с мельником и, сославшись на головную боль, вернулась на ферму, после того как тщетно пыталась найти Марсель, чувствуя, что общество молодой баронессы вернет ей самообладание и спокойствие. Но Марсели нигде не было.

XXVII
Хижина

Марсель ждала мельника в назначенном месте, на склоне холма. Ровно в два часа она увидела Большого Луи, который сделал ей знак следовать за ним и сейчас же скрылся за высокими деревьями. Пройдя маленький крестьянский садик, запущенный, а потому особенно красивый, весь поросший густой зеленью, она миновала живую изгородь и вошла во двор одной из самых бедных хижин в Валле-Нуар. Длина двора была около двадцати футов, ширина – шесть; с одной стороны его замыкал домик, с другой – сад, между садом и домом были клети из хвороста, крытые соломой, где помещались куры, две овцы и козы, – то есть все богатство человека, зарабатывающего свой хлеб повседневным трудом и не владеющего ничем, ни жалкой хижиной, в которой живет, ни узкой полосой земли, которую обрабатывает; это был настоящий сельский пролетарий. Внутреннее убранство дома было таким же убогим, как и двор. Марсель была тронута, видя, как нищета скрашивается здесь опрятностью и порядком, и усмотрела в этом чисто женскую заботливость. На плохо соструганном неровном полу не было ни пылинки, два-три стула, стоявшие в хижине, блестели, словно отполированные; тщательно вымытая глиняная посуда, расставленная на полках вдоль стен, ярко сверкала. У большинства крестьян в Валле-Нуар самая вопиющая бедность благородно и достойно прячется под безупречной чистотой. Крестьянская бедность там привлекает и умиляет. С такими бедняками приятно жить. Они вызывают к себе уважение и интерес. Самая незначительная частица от излишка богача скрасила бы горечь их жизни, скрытую под видимостью сельской идиллии.

Вот какие мысли волновали Марсель, когда навстречу ей вышла Пьолетта с ребенком на руках; трое других держались за концы ее фартука. Дети были в свеженьких и чистых воскресных платьицах. Сама Пьолетта (или Полина), молодая и красивая женщина, была изнурена материнством и нуждой. Она никогда не видела ни мяса, ни вина, ни даже овощей и при этом работала и кормила грудью! Зато здоровью детей можно было позавидовать, каждый из них мог им поделиться с сыном Марсели, а на бледных, увядших губах женщины играла добрая, доверчивая улыбка.

– Входите, садитесь, сударыня, – сказала Пьолетта, предлагая соломенный стул, покрытый хорошо выстиранной салфеткой из грубого холста. – Господин, которого вы ждете, уже приходил, не застав вас, он пошел посмотреть на праздник и сейчас вернется. А пока отведайте слив и орехов прямо с дерева. Кушай, Большой Луи, это все из моего сада! Я бы тебе поднесла стаканчик вина, но сам знаешь, винограда у нас не водится. Если бы не ты, мы не каждый день видели бы и хлеб.

– Вы так бедны? – спросила Марсель, опуская золотую монету в карман девочки, которая с удивлением гладила ручкой ее черное шелковое платье. – А Большой Луи помогает вам? Ведь он и сам не богат.

– Он-то? – переспросила Пьолетта. – Добрее Большого Луи на свете нет! Без него мы умерли бы от голода и холода в эти последние зимы; он дает нам муку, дрова, своих лошадей, чтобы поехать помолиться об исцелении, когда у нас кто-нибудь заболеет, он…

– Будет, будет, Пьолетта, ты меня и так уже в святые произвела! – прервал ее мельник. – Сколько разговоров из-за того, что я помог хорошему работнику!

– Хорошему работнику? – воскликнула Пьолетта, покачивая головой. – Бедный мой муж! Господин Бриколен повсюду говорит, что он бездельник, слишком часто хворает.

– Он делает все, что в его силах. Я люблю людей добросовестных, у меня для них всегда найдется работа.

– Вот потому-то господин Бриколен и говорит, что ты никогда не разбогатеешь: не будет разумный человек брать на работу больных.

– Что же, если их никто брать не станет, выходит – им с голоду помирать? Славное рассуждение!

– Но вы же знаете, – печально сказала Марсель, – какое заключение выводит господин Бриколен: тем хуже для них!

– Мамзель Роза очень добрая, – подхватила Пьолетта. – Будь ее воля, она помогала бы беднякам; но она ничего не может, бедняжка, кроме как принести тайком немного белого хлеба и супа моему маленькому. Я всегда отказываюсь: вдруг ее мать увидит, а она женщина черствая! Но так уж, видно, надо, чтобы на свете были и добрые и злые. А вот и господин Тальян идет. Вам недолго пришлось его ждать.

– Пьолетта, ты помнишь, что я тебе наказывал? – спросил мельник, приложив палец к губам.

– Я скорее дам отрезать себе язык, чем скажу хоть слово, – ответила она.

– Это, видишь ли…

– Тебе незачем объяснять мне зачем да почему; достаточно, что ты просишь меня молчать. Пойдемте, – сказала она, обращаясь к детям, игравшим у дверей, – пойдемте посмотрим на праздник.

– Эта дама положила луидор в карман твоей девочки, – шепнул Большой Луи. – Только не подумай, что она дала его тебе, чтобы ты молчала; она знает, что ты своей совестью не торгуешь. Просто она увидела, что ты сейчас в нужде. Возьми деньги, а то ребенок может их потерять; да не благодари ее, она этого не любит, потому и старается помочь тайком.

Господин Тальян был честным человеком, очень деятельным для беррийца, способным в делах, но только уж очень он любил себя побаловать. Избегал тряских дорог, любил посидеть в мягких креслах, пообедать не торопясь, вкусно поужинать, любил горячий кофе. Ничего этого не было на празднике в Бланшемоне. И все же, ворча и ругая деревенские удовольствия, он охотно оставался на празднике весь день, для того чтобы оказать услугу одним, поговорить о делах с другими. Побеседовав четверть часа с Марселью, он убедил ее не только в возможности, но и в полной вероятности выгодной продажи. Однако он не разделял мнения мельника, что можно продать быстро и за наличные.

– В наших краях быстро ничего не делается, – сказал он, – и все же необходимо попытаться набавить пятьдесят тысяч франков на цену, предложенную Бриколеном. Я сделаю все возможное. Если мне через месяц не удастся устроить продажу, то, может быть, ввиду вашего положения, я посоветую вам уступить. Но готов поручиться, что Бриколен, который горит желанием стать владельцем Бланшемона, пойдет вам на уступки, если вы сумеете проявить большую алчность – качество сомнительное, но необходимое; вы им, сударыня, как я вижу, не обладаете. А теперь подпишите доверенность, которую я вам привез, и я бегу! Мне не хочется, чтобы меня заподозрили в происках против моего коллеги господина Варена, которого ваш фермер думает предложить вам в поверенные.

Большой Луи проводил нотариуса до ограды, и каждый пошел своей дорогой. По уговору, Марсель должна была выйти последней, через несколько минут, а пока что прикрыть верхние створки двери, чтобы какому-нибудь любопытному прохожему казалось, что дом пуст. Входная дверь хижины состояла из двух частей – верхней и нижней; верхняя заменяла окно и служила для доступа воздуха и света. В старинных жилищах французских крестьян отдельных застекленных окон не бывало. Домик Пьолетты был выстроен пятьдесят лет тому назад для людей с достатком; теперь же даже у бедняков, живущих в новых домах, есть окна с задвижками и двери с замками. У Пьолетты эта дверь, имевшая двойное назначение, запиралась как изнутри, так и снаружи при помощи деревянного засова, вкладываемого в отверстие в стене.

Когда Марсель закрыла дверное окно и оказалась впотьмах, она задала себе вопрос: какой могла быть духовная жизнь людей, которые так бедны, что не могут купить свечу и принуждены ложиться зимой с наступлением темноты, а днем сидеть в полумраке, чтобы не страдать от холода. «Я считала себя разоренной, – думала она, – потому что была принуждена покинуть свои раззолоченные покои, устланные коврами, обитые шелком, а по скольким ступеням социальной лестницы надо еще спуститься, чтобы дойти до такого нищенского существования, мало чем отличающегося от существования животных. Этим людям надо при всякой погоде жить с открытой дверью или обречь себя на безделье и сидеть впотьмах, словно овца в загоне. Что делает эта несчастная семья в долгие зимние вечера? Разговаривают? Но о чем, кроме своих горестей! Ах, Лемор прав, говоря, что я еще слишком богата и не смею утверждать перед Богом, что мне не в чем упрекнуть себя.

Мало-помалу глаза Марсели привыкли к темноте. Через неплотно прикрытую дверь проникал слабый свет, который с каждой минутой становился ярче. Вдруг Марсель вздрогнула, увидев, что она в хижине не одна; но вторично она вздрогнула уже не от страха: рядом с ней был Лемор. Никем не замеченный, он спрятался за кровать с саржевыми занавесками, похожую на катафалк. Анри отважился на свидание с Марселью, уверив себя, что оно будет последним, что после этого он уедет.

– Раз уж вы здесь, – сказала она, стараясь под милым кокетством скрыть свою радость и удивление, – я произнесу вслух то, что думала сейчас. Если бы мы были принуждены жить в этой хижине, устояла ли бы ваша любовь перед тяжелым дневным трудом и бездельем по вечерам? Вообразите себе жизнь без книг: днем читать нельзя, потому что нет свободной минуты, а вечером нет света. Через несколько лет тоски и всякого рода лишений продолжали бы вы находить это ветхое жилище живописным, а жизнь бедняка поэтичной своей простотой?

– Те же мысли бродили и в моей голове, Марсель, и я хотел спросить вас о том же. Любили бы вы меня, если бы я, верный своим утопиям, заставил вас жить в такой бедности?

– Думаю, любила бы, Лемор.

– Почему же вы сомневаетесь во мне? Значится, вы не искренни…

– Я ли не искренна, – произнесла Марсель, протягивая руки к Лемору. – Друг мой, я хочу быть достойной вас, вот почему я так опасаюсь романтической восторженности. Под ее влиянием даже светская женщина может уверять, обещать, а назавтра – не сдержит своих обещаний, сказав самой себе: «Вчера я сочинила прелестный роман». Нет, нет, я каждый день спрашиваю свою совесть и знаю, я ответила вам искренне: никакие страдания, даже тюрьма, не заставили бы меня разлюбить вас!

– О Марсель, дорогая моя Марсель! Какая у вас большая душа! Но почему же вы сомневаетесь во мне?

– Потому что мышление мужчины отличается от нашего. Мужчина не может жить в уединении, одними нежными чувствами. Ему необходимы деятельность, труд; у него потребность быть полезным не только своей семье, но и всему человечеству.

– А разве это не наш долг – самим изведать бедность, со всеми ее тяготами и бессилием?

– Да, но, очевидно, понятия долга противоречивы в наше время. Ведь только знания дают разуму власть, а знания мы получаем, владея деньгами. Но все, чем мы наслаждаемся, все, чем мы владеем, приобретается за счет бедняков, лишенных благ духовных и материальных.

– Марсель, вы хотите убедить меня моими же доводами. Увы, что я могу ответить вам? Да, мы действительно живем в век невероятных и неизбежных противоречий, когда благородные сердца желают добра – и принуждены мириться со злом! Баловни судьбы приводят немало веских доводов, убеждая себя, что необходимо заботиться о собственном благополучии, создавать для себя поэтическую, возвышенную обстановку, для того чтобы стать силой, действующей на благо себе подобным; жертвовать собой, унижаться, смиряться, подобно первым христианам, означало бы губить силу, гасить свет, ниспосланный Богом людям для их просвещения и спасения. Но сколько гордыни в этом рассуждении, каким бы правильным ни казалось оно в устах некоторых высокообразованных и искренних людей! Так рассуждает аристократия. Сохраним наши богатства, чтобы раздавать милостыню, говорят святоши из вашего круга. Бог избрал нас, говорят князья церкви, чтобы мы просвещали людей. Мы, только мы одни, говорят демократы из среды буржуазии, призваны вести народ к свободе. А вы видели ту милостыню, то просвещение и ту свободу, какую сильные мира сего дали обездоленным! Нет, нет! Частная благотворительность ничего не может, церковь ничего не хочет, а современный либерализм ничего не разумеет. Я чувствую, что мозг мой изнемогает, сердце готово разорваться в груди, когда я думаю о том, как найти выход из лабиринта, в котором заблудились мы, ищущие правды, мы, кому общество отвечает ложью или угрозами. Марсель, Марсель! Будем любить друг друга для того, чтобы Дух Божий не покинул нас!

– Будем любить друг друга! – воскликнула Марсель, бросаясь в объятия своего возлюбленного. – Не покидай меня в моем неведении, Лемор. Ведь ты помог мне выйти из узкого круга католических верований; тогда я безмятежно занималась спасением души, веря своему духовнику больше, чем Христу, и примирилась с тем, что не могу быть настоящей христианкой, когда услышала от священника, что и с небесами можно договориться. Ты приподнял завесу, и передо мной открылись широкие горизонты. Теперь у меня не будет ни минуты покоя, если ты оставишь меня без руководства, когда передо мной едва брезжит истина.

– Но ведь я невежда, – с горечью ответил Лемор. – Я дитя своего века; будущее передо мной закрыто, мне ясно только прошедшее. Яркий свет засиял передо мной, и вместе со всем юным и чистым я устремился навстречу этому свету, который вывел нас из заблуждения, но не дал познать истину. Я ненавижу зло, но добро мне неведомо. Я страдаю, я так страдаю, Марсель, и только в тебе я вижу тот чудесный идеал, который должен воцариться на земле. Я люблю тебя со всей силой любви, которую люди отвергают, со всей самоотверженностью, которую общество парализует и не желает направлять, со всей нежностью, которую я не в силах вызвать в сердцах других, со всем милосердием, с которым Бог повелел мне относиться к тебе и к другим людям, но оно понятно только тебе одной, только ты чувствуешь так, как я, а остальным чуждо это милосердие, они презирают его. Будем любить друг друга и не оскверним себя, примкнув к тем, кто торжествует, не унизим себя вместе с теми, кто покоряется. Будем любить друг друга, как те, кто переплывает моря, чтобы покорить новый мир, не зная, достигнут ли они его когда-нибудь. Будем же любить друг друга не для эгоистического счастья вдвоем, как люди обычно понимают любовь, а для того чтобы вместе страдать, молиться и вместе искать. Что можем сделать мы, две бедные, захваченные грозой птицы, против бедствия, рассеявшего наше поколение, и как нам собрать под свое крыло изгнанников, которые, как и мы, изнемогли от страха и уныния!

Лемор плакал, как ребенок, прижимая Марсель к сердцу. Марсель в порыве горячего сочувствия, в благоговейном восторге упала перед ним на колени, как дочь перед отцом, говоря:

– Спаси меня, не дай мне погибнуть! Ты был здесь, ты слышал деловые советы, которые мне давал деловой человек; он убеждал меня бороться с бедностью, чтобы спасти моего сына от невежества и тяжелой судьбы бедняка. Если ты меня осудишь и докажешь мне, что сын мой станет лучше и достойнее, испытав бедность, может быть, у меня хватит мужества обречь его на лишения, чтобы укрепить его душу!

– О Марсель! – воскликнул Лемор, заставив ее подняться и в свою очередь становясь перед ней на колени. – У тебя сила и решимость святых мучениц прежних времен. Но где та купель, в которую мы погрузим твоего ребенка? Церковь бедняков еще не воздвигнута, они не объединены общим учением, а следуют разным внушениям; одни живут покоряясь привычке, другие идолопоклонствуют из тупости, иные проливают кровь из мести или погрязли в скотском разврате. Мы не можем просить первого встречного нищего возложить руки на голову твоего сына и благословить его. Этот нищий слишком много страдал, чтобы любить, может быть, он стал душегубом. Насколько хватит сил, будем оберегать твоего сына от зла, внушим ему любовь к добру и знанию. Это поколение, может быть, найдет путь к истинному знанию и когда-нибудь укажет его и нам. Сохрани свое состояние; я не стану упрекать тебя за это, – ведь я вижу, что ты к нему не привязана душой и смотришь на него, только как на богатство, вверенное тебе, за которое ты дашь отчет Богу. Храни оставшееся у тебя золото. Мельник как-то сказал: иные руки очищают деньги, другие оскверняют и марают их. Будем любить друг друга, любить и верить, что Господь просветит нас, когда придет тому время. Теперь прощай, Марсель! Я вижу, ты желаешь, чтобы я сам нашел в себе мужество уехать. Завтра я оставлю эту прекрасную тихую долину, где, вопреки всему, провел такие счастливые дни! Я вернусь сюда через год. Будешь ты жить во дворце или в хижине, я повергнусь в прах у твоего порога и поставлю у твоей двери свой страннический посох, чтобы уже никогда больше не брать его.

Лемор удалился. Несколько минут спустя Марсель тоже покинула хижину. Она приняла все меры предосторожности, чтобы никто не видел ее, но все же у ограды она столкнулась с мальчишкой весьма неприятного вида; он притаился за кустом и, казалось, поджидал ее. Пристально и нагло посмотрев на нее, он как будто обрадовался, что застиг ее врасплох, и тотчас же пустился бежать по направлению к мельнице, стоявшей на Вовре, по другую сторону дороги. Его физиономия показалась Марсели знакомой; после некоторого усилия она вспомнила, что это тот самый возница, который совсем недавно бросил ее посреди болота. При виде его рыжеволосой головы и недобрых зеленых глаз ею овладела безотчетная тревога, хотя она никак не могла понять, зачем нужно было этому мальчишке следить за ней.