Текст книги "Мельник из Анжибо"

XXXI
Тайное намерение

– Как будто бы у меня нет возражений, – сказал Бриколен, прослушав внимательно во второй и в третий раз текст договора, который Марсель держала в руках таким образом, что он был виден и ему. Глаза фермера, следившие за каждой строчкой, открывались все шире и шире.

– Вот только одну мелочь хотел бы я исправить, госпожа Марсель, я говорю о цене: скиньте-ка еще двадцать тысяч. Я сперва и не сообразил, какой ущерб может мне нанести брак моей дочери с этим мельником. Пойдут толки, что я разорился, раз выдаю ее замуж за такого бедняка. Это подорвет мой кредит. И потом, этому малому не на что купить свадебные подарки, – опять расход в восемь – десять тысяч франков, который целиком ложится на меня. Роза не может обойтись без хорошего приданого… Я уверен, она только о нем и мечтает!

– А я уверена, что оно ей не нужно, – ответила Марсель. – Прислушайтесь, господин Бриколен, она плачет! Вы слышите?

– Нет, не слышу, сударыня; по-моему, вы ошибаетесь.

– Я не ошибаюсь, – сказала Марсель, открывая дверь, – она страдает, плачет, а сестра ее кричит. И вы еще колеблетесь, сударь! У вас есть возможность разбогатеть и в то же время спасти здоровье Розы, ее рассудок, быть может жизнь! И вы даже в такую минуту стараетесь выгадать хоть сколько-нибудь. Да, действительно, – добавила она с возмущением, – вы не человек, у вас нет сердца. Берегитесь, я могу раздумать и покинуть вас среди несчастий, которые тяготеют над вашей семьей, – они кара за вашу жадность!

Из всей этой негодующей речи до сознания фермера дошла только угроза расторгнуть сделку.

– Ну, хорошо, сударыня, уступите хоть десять тысяч франков, – сказал он, – и дело сделано!

– Прощайте, – ответила Марсель. – Я ухожу к Розе. Решайте, как вам поступить. Я все обдумала и своих условий не изменю. У меня есть сын. Желая помочь другим, я должна помнить и о нем и не имею права приносить в жертву его интересы.

– Присядьте, госпожа Марсель, пусть бедняжка Роза поспит. Она так намучилась!

– Пойдите к ней, – сказала Марсель вспыхнув, – вы убедитесь, что она не спит. Может быть, ее мучения заставят вас вспомнить, что вы ее отец.

– Я об этом не забываю, – ответил Бриколен, испугавшись, что Марсель может раздумать, если оставить ей время на размышления. – Давайте поскорее закончим дело, чтобы сообщить Розе радостную весть и исцелить ее.

– Надеюсь, сударь, что вы дадите ей ваше согласие по доброй воле и она никогда не узнает, что оно куплено мною.

– Вы не хотите, чтобы она знала о существовании нашего договора? Мне это на руку! Тогда ее подпись не нужна.

– Нет, Роза его все равно подпишет, даже не поняв его смысла. Это своего рода приданое, которое я даю ее жениху.

– Выходит одно на одно. Да, впрочем, мне все равно. Роза девушка умная, она поймет, что если я так нескладно выдал ее замуж, то уж в будущем я ее непременно обеспечу.

Госпожа Марсель, вы требуете, чтобы я заплатил вам наличными?

– Вы говорили, что можете это сделать.

– Конечно, могу! Я только что продал большой хутор из-за того, что он расположен далеко. Неделю тому назад мне уплатили за него сполна, что в наших краях случается редко. Его купил у меня один вельможа, пэр Франции, а у него сундуки полны денег. Это герцог ***, он пожелал разбить парк на приобретенной у меня земле и расширить свои владения. Ему не терпелось, а я воспользовался случаем и продал дорого.

– Меня это не интересует, деньги у вас есть?

– Они у меня в бумажнике; новенькие банковые билеты, – сказал Бриколен, понизив голос. – Я сейчас покажу вам, чтобы вы не сомневались, – и, закрыв двери на задвижку, он вытащил из-за пояса огромный кожаный бумажник, засаленный и лоснящийся, битком набитый банковыми билетами. Он был удивлен, глядя, как равнодушно Марсель пересчитывает их.

– Ох и страшно иметь при себе столько денег! – сказал он. – К счастью, теперь поджаривателей нет и можно рискнуть несколько дней продержать их дома. Я целый день таскаю их на себе, ночью кладу под подушку, на которой сплю. Хоть бы поскорее избавиться от них. Если бы не сделка с вами, я купил бы для них железный сундук, и они лежали бы там, пока я не придумал бы, на что их употребить. Я не дурак, чтобы доверять свои денежки нотариусам или банкирам. Вот я и хочу сладить это дело сегодня вечером, чтобы не хранить у себя такие капиталы.

– Надеюсь, мы покончим с ним сию минуту? – сказала Марсель.

– Как, не посоветовавшись с моей женой, с моим нотариусом?

– Ваша жена ведь дома, а что касается вашего нотариуса, если вы собираетесь его пригласить, то я приглашу своего.

– Эти проклятые нотариусы все нам испортят, поверьте мне, сударыня. Я понимаю не хуже их, и вы тоже; наш договор в полном порядке, а если мы станем его регистрировать, он нам влетит черт знает во что. – Обойдемся без формальностей. Я продам свое имущество, как говорится, из рук в руки.

– Такая крупная сделка! Даже дрожь пробирает! Впрочем, это ведь только обязательство; пожалуй, подпишем его?

– Такое обязательство равносильно купчей. Я готова подписать его. Пойдите за вашей женой.

«Пойти нужно, – подумал Бриколен. – Только бы не задержаться. Наверно, Тибода поднимет крик, а за это время как бы ветер не подул в другую сторону».

– Вы идете к Розе, госпожа Марсель? Пока что ничего не говорите ей.

– Я и не собираюсь говорить. Разрешите мне только намекнуть ей на возможность вашего согласия.

– Ну что ж, сейчас уж, пожалуй, можно, – ответил Бриколен, заметив, что удрученное состояние дочери и ее слезы были верным средством, побуждающим Марсель к великодушным поступкам.

Бриколен застал свою жену совсем в другом расположении духа, чем ожидал. Госпожа Бриколен была груба и сварлива и в мелочах скупилась больше мужа, но по существу она была, пожалуй, менее алчной, чем он. Очень резкая на язык и черствая с виду, она все же скорее, чем он, была способна на великодушные порывы. Кроме того, это была женщина, и материнские чувства, грубые в своем проявлении, тем не менее жили в ее душе.

Они вошли в кухню, где печально горел огарок свечи, и заперлись там.

– Господин Бриколен, – сказала Тибода, – я в большом горе. Роза больна сильнее, чем ты думаешь. Она все время кричит и плачет; боюсь, как бы не сошла с ума. Она и в самом деле любит этого мельника, – видно, Бог покарал нас за наши грехи. Но теперь уж ничего не поделаешь – беда случилась! Роза наша влюбилась без памяти, и сейчас с ней делается то же, что было с ее сестрой, когда у нее ум начал мутиться. А тут еще старшей делается все хуже. И чем это кончится – не знаю. Доктор увидел, как она кинулась ломать двери, и требует, чтобы ее выпустили и разрешили слоняться по лесу и по старому замку, как всегда. Он считает, что она так привыкла бродить одна на свободе, что, если ее запереть и заставить жить с людьми, она станет буйной. А я боюсь, как бы она не покончила с собой. Она сегодня вечером была такая злая! То все молчала, а тут таких ужасов нам наговорила, что слушать было тошно. Я больше не могу терпеть такую жизнь! И подумать только, что всему виною несчастная любовь! Ведь мы одинаково старались, воспитывая всех наших дочерей. Остальные вышли замуж по нашему желанию, мы можем смотреть на них и гордиться: живут богато и почитают себя счастливыми, хотя их мужья не очень-то обходительные. А вот старшая и младшая уродились такие упрямые, что, раз мы, на свою беду, загубили старшую, надо быть теперь поосторожней и не перечить младшей. Лучше бы ей на свет не родиться, чем быть женой мельника, – но она этого хочет, и мне легче было бы видеть ее мертвой, чем безумной. Так что я свое согласие даю, и тебе, Бриколен, придется дать свое. Я только что сказала Розе: если уж она непременно желает выйти за этого молодца, я возражать не буду. Это как будто успокоило ее, хотя я не уверена, поняла ли она меня и поверила ли моим словам. Пойди к ней и повтори то же самое.

– Мы точно сговорились! – вскричал Бриколен в восторге. – На, жена, почитай-ка эту бумажку и скажи мне, может, в ней чего-нибудь не хватает?

– Вот чудеса! – воскликнула госпожа Бриколен, прочитав обязательство. После долгих охов и вздохов она призвала все свое самообладание и прочла бумагу с вниманием настоящего адвоката. – Документ в твою пользу. Он имеет силу судебного решения. Ни с кем тебе не надо советоваться, господин Бриколен, подписывай. Это прямая выгода, удача! И нам на руку, и Роза успокоится. Правильно говорят, что за добрые намерения Бог награждает. Я соглашалась даром отдать ее жениху, а выходит – мы еще денежки получим! Подписывай, подписывай, муженек, плати скорее! Это будет означать, что договор вступил в силу и не подлежит никаким изменениям.

– Платить? Вот так сразу, по бумажке, даже не заверенной нотариусом?

– Плати, говорю я тебе, на завтра пусть назначат оглашение.

– А что, если Розу можно еще уговорить? Вдруг завтра она почувствует себя лучше и согласится выйти за другого, если ты сумеешь взяться за дело и образумить ее? Тогда можно будет сказать, что этот документ – недопустимая глупость, чистое безумие с моей стороны и что он ни к чему не обязывает мою дочь…

– Ну и что ж, продажа будет признана недействительной!

– Как знать, будем судиться.

– Проиграешь!

– Посмотрим! Это не имеет значения. Продажа будет приостановлена. Судиться можно долго, а тебе известно, что госпожа де Бланшемон ждать не может. Это ее заставит пойти на мировую.

– Из-за таких фокусов о тебе станут плохо говорить, господин Бриколен. Ты потеряешь доброе имя и кредит. Всегда выгоднее действовать начистоту.

– Ну, ладно, посмотрим, Тибода! Пока что пойди скажи своей дочери, что дело решено. Может быть, когда ей перестанут препятствовать, она и думать забудет о своем Луи. Похоже, что Роза обиделась на меня, – просто хочет сделать мне назло… А вот мельник недурно обмозговал все это дело! И как ему удалось добиться дружбы и покровительства госпожи де Бланшемон?.. Малый не дурак!

– Он мне всю жизнь будет ненавистен, – сказала фермерша. – Но лишь бы Роза не заболела, как ее сестра, я готова молчать и терпеть ее мужа.

– Ее муж, ее муж! Он еще ей не муж!

– Говорить больше не о чем, Бриколен, пойди подпиши.

– А ты? Ведь ты тоже должна подписать.

– Я готова.

Госпожа Бриколен решительно направилась в комнату дочери, где ее ждала Марсель; она и муж подписали документ на уголке комода. Когда все было закончено, Бриколен торжествующе взглянул на жену и тихо сказал ей:

– Тибода, покупку я сделал удачную, а условие госпожи де Бланшемон ничего не стоит. Вот этого ты и не поняла, а хвалишься, что все знаешь!

У Розы по-прежнему была лихорадка и нестерпимая головная боль; но с тех пор, как безумную выпустили и ее криков не было слышно, нервы у девушки немного успокоились. Когда Марсель подписала и передала перо своей юной подруге, та с трудом поняла, о чем шла речь; но, когда смысл документа дошел до ее сознания, она залилась слезами и в порыве чувств бросилась в объятия родителей, а потом, обняв Марсель, шепнула ей:

– Ангел мой, Марсель, я принимаю ваш дар, но, когда я разбогатею, я возвращу его вашему сыну.

Из всей семьи только одна бабушка поняла все благородство поступка Марсели. Упав к ногам молодой женщины, она молча обняла ее колени.

– Знаете, – сказала Марсель на ухо бабушке, – еще не поздно, только десять часов. Может быть, Большой Луи еще здесь, на празднике. Впрочем, до Анжибо тоже недалеко. Хорошо бы послать за ним кого-нибудь. Я не могу этого сделать. Пусть он придет сюда как бы случайно и тут же узнает о своем счастье.

– Я за это берусь! – вскричала бабушка. – Хоть сама пойду пешком до мельницы, побегу, как молоденькая.

Бабушка пошла в деревню, однако мельника там уже не оказалось. Она хотела послать к нему кого-нибудь из работников, но все они были пьяны; одни спали дома, другие заснули в кабачках и не способны были двинуться с места. Фаншон струсила и побоялась идти ночью, да и было бы бесчеловечно посылать такую молоденькую девушку в праздничный вечер одну, когда по дорогам шатался всякий сброд. Старушка ходила взад и вперед по площадке, которая почти опустела; она искала какого-нибудь пожилого и осторожного человека, которому можно было бы доверить это поручение. Вдруг она увидела дядюшку Кадоша, который шел с паперти, дочитывая себе под нос последнюю молитву.

XXXII
Возница

– Поздновато вы прогуливаетесь, госпожа Бриколен, – сказал нищий старой фермерше, – вы как будто ищете кого-то? Ваша внучка уже давно ушла домой. Папаша порядком досадил ей сегодня.

– Ладно, ладно, Кадош! – ответила старуха. – У меня с собой нет денег, но, кажется, тебе сегодня уже подавали у нас?

– Я у вас и не прошу: рабочий день окончен; я выпил вечером три рюмочки, но на ногах держусь крепко. Верьте мне, мамаша Бриколен, ни ваш муж, ни ваш сын – важный барин, не выпьют столько, не пьянея, как я, в моем возрасте! Пожелаю вам спокойной ночи, иду ночевать в Анжибо.

– В Анжибо? Кадош, дружок, ты идешь в Анжибо?

– Что тут удивительного? Я живу около Же-ле-Буа. До моего дома отсюда добрых два лье. К чему мне утомляться? Переночую у своего племянничка мельника; там меня всегда хорошо принимают, на соломе не кладут, как в некоторых других домах, у вас например, а вы ведь люди богатые, хотя вас и ограбили поджариватели. У моего племянника для меня приготовлена кровать на мельнице, и никто там не боится, что я подожгу дом, как, например, у вас… у вас то пятки жгут, то в голове пожар.

Эти намеки на катастрофу, жертвой которой был ее муж, заставили вздрогнуть бабушку Бриколен, но, сделав над собой усилие, она обратилась мыслями к своей внучке и к более счастливым временам.

– Ты, значит, идешь к Большому Луи? – спросила она старика.

– Ну конечно! К лучшему из всех моих племянников, к моему настоящему племяннику, будущему моему наследнику.

– Послушай, Кадош, раз ты трезвый и раз ты такой друг Большому Луи, окажи ему услугу. У меня к нему спешное дело; надо, чтобы он сейчас же пришел поговорить со мной; передай ему это, я буду ждать его у ворот замка. Пусть берет свою кобылку, так скорее будет.

– Кобылу? Нет у него кобылы, ее украли.

– Все равно, пусть идет или едет, как хочет! Дело для него первейшей важности.

– А что это за дело?

– Ну, начинаются расспросы! Слушай, Кадош, ты получишь новенькую монетку в двадцать су, приходи за ней завтра утром.

– В котором часу?

– Когда хочешь.

– Я приду в семь часов утра, так и знайте, – ждать я не люблю!

– Ну, иди, иди!

– Иду. Через три четверти часа я там буду. Ноги-то у меня лучше, чем у вашего мужа, мамаша Бриколен, а я ведь на десять лет старше его!

Нищий пустился в путь, он действительно довольно твердо держался на ногах. Недалеко от Анжибо Кадоша нагнала карета Равалара. Дорога в этом месте была узкая, а злобный рыжий возница гнал лошадей во весь опор; он даже не потрудился окликнуть нищего и пустил лошадей прямо на него.

– Посторонись, скотина! – крикнул, наконец, кучер, взмахнув кнутом у самого лица Кадоша.

Нищий обернулся и, схватив лошадей под уздцы, с такой силой осадил их, что карета едва не опрокинулась в канаву. Между нищим и взбешенным кучером завязалась отчаянная борьба; кучер продолжал размахивать кнутом, осыпая нищего бранью. Старый Кадош, защищаясь от ударов, прятался под морды лошадей и по-прежнему держал их под уздцы, то заставлял их пятить назад, то сам отступал перед ними. Господин Равалар сначала разыгрывал большого барина, как это подобает человеку, который в первый раз в жизни обзавелся каретой. Сперва он тоже ругал наглеца, посмевшего преградить ему путь; но доброта беррийца одержала верх над спесью выскочки, когда он увидел, с каким безрассудством старый нищий рисковал своей жизнью.

– Осторожней, – крикнул Равалар вознице, высовываясь из кареты. – Смотри не задави старика!

Но было уже поздно: лошади, которых с одной стороны хлестали кнутом, а с другой держали под уздцы, разгорячились, взвились на дыбы и свалили Кадоша. В силу своего изумительного инстинкта благородные животные переступили через лежавшего на земле Кадоша, даже не коснувшись его, но колеса экипажа проехали прямо по груди нищего.

Дорога была пустынна. Лошади рванули и понесли, не слушаясь кучера, и господин Равалар никак не мог различить в ночной темноте распростертого на дороге нищего, тем более что его лохмотья сливались с землей. Сначала богач пуще всего боялся, что карета опрокинется; когда же кучер усмирил лошадей, нищий был уже далеко позади.

– Как ты думаешь, мы не переехали его? – спросил Равалар кучера, еще дрожавшего от страха и злости.

– Нет, нет, – ответил кучер, хотя он далеко не был уверен в своих словах. – Он упал в сторону, не под лошадей. Сам во всем виноват, старый дурак! Только он не попал под копыта, иначе бы поднял крик. Не тревожьтесь, он отделается испугом, и это ему будет хороший урок.

– Может быть, вернемся, посмотрим? – сказал господин Равалар.

– Нет, нет, сударь, этот народ готов судиться из-за пустячной царапины. Он цел и невредим, а сделает вид, что ему проломили череп, лишь бы содрать побольше. Я как-то раз наехал на одного, так, представьте себе, у него хватило терпения пролежать сорок дней в постели, чтобы получить с моего хозяина за сорок рабочих дней! А он был болен, как я сейчас.

– До чего хитры! – произнес господин Равалар. – Но все же я предпочел бы никогда не иметь кареты, чем раздавить человека! В другой раз, мальчик, сразу останавливай лошадей, не спорь, как сегодня, мало что может случиться!

Кучер отнюдь не желал быть в ответе за это происшествие и продолжал нахлестывать лошадей, чтобы отъехать подальше, однако страх и угрызения совести не покидали его; всю дорогу он сквозь зубы бормотал проклятия.

Как раз в это время мельник, Лемор, Большая Мария и нотариус Тальян шли с мельницы. Лемор решил уехать на следующий день. Это был его последний вечер, и он не прислушивался к разговорам спутников; погруженный в сладостную меланхолию, он созерцал красоту неба и отражение звезд в реке. Мельник, грустный и мрачный, старался быть любезным с нотариусом, который составлял завещание на соседней ферме и зашел на мельницу выкурить сигару и зажечь фонари на своей двуколке. Большая Мария объясняла нотариусу, как проехать другим путем, чтобы миновать каменистые места. А Большой Луи уверял, что по каменистой дороге надо проехать шагом или пройти пешком, ведя лошадь под уздцы, зато дальше дорога будет лучше. Когда дело касалось его удобств, нотариус был, как говорится, большим привередником, человеком с ленцой и причудами. Он потерял добрых четверть часа, которые мог употребить на отдых у себя дома, расспрашивая, как ему миновать тряскую дорогу, чтобы избавиться от небольших неудобств в течение четверти часа.

Он находил, что идти пешком, ведя лошадь под уздцы, еще утомительнее, чем трястись в двуколке по ухабам, но лучший из этих двух способов передвижения тоже ничего не стоит и только вредит пищеварению.

– Ну вот что, – сказал мельник; печальные мысли не заглушили в нем природной услужливости и доброты, – идите за мной потихоньку, а я доведу вашу лошадь до подъема. Когда мы минуем виноградники, начнутся пески.

Со свойственным ему добродушием Большой Луи принялся выполнять обязанности кучера. Вскоре он вынужден был резко свернуть с дороги, чуть не в канаву, чтобы пропустить карету господина Равалара, мчавшуюся им навстречу. Господин Равалар, озабоченный происшествием с нищим, не ответил на дружественное приветствие мельника.

– Он не узнает меня, потому что обзавелся каретой, – сказал мельник Лемору, который поехал с ним. – Деньги, деньги! Вы вертите людьми, как вода вертит колесо моей мельницы! Этот проклятый возница вдребезги разобьет карету, если будет так скакать по нашим булыжникам. Верно, у него в голове хмель, а в кармане позвякивают денежки. Не знаю, что опьяняет сильнее. Ах, Роза, Роза, они отравят тебя ядом тщеславия, и, наверно, ты скоро забудешь меня. И все же сегодня вечером мне казалось, что она почти что любит меня: когда нас разлучили, у нее глаза были полны слез. Нам с ней больше не встречаться… Может статься, она вспомнит обо мне с сожалением… Ах, каким бы я мог быть счастливым, если бы не моя злосчастная судьба!

Вдруг лошадь, которой правил мельник, шарахнулась в сторону, прервав его размышления. Он нагнулся и увидел, что поперек дороги что-то белеет. Лошадь уперлась на месте, а от деревьев здесь была такая тьма, что Большому Луи пришлось слезть и посмотреть, на что он наехал: на груду камней или на пьяного.

– Черт возьми, да ведь это мой дядюшка! – вскричал Большой Луи, узнав нищего по суме и по большому росту. – Вчера он расположился у канавы, – ну, это еще куда ни шло, а сегодня улегся прямо поперек колеи! Вам, кажется, полюбилась эта местность, дядюшка, только постель, скажу я вам, вы себе выбрали плохую. Вставайте, пойдем ко мне, переночуете на мельнице, там вам будет удобнее, чем под копытами лошадей.

– Да ведь он мертвый! – воскликнул Анри, приподымая нищего.

– Не бойтесь! Он не раз так умирал, мне это знакомо. Вообще у старика голова крепкая, но в праздник любит хлебнуть лишнего. Самый верный друг может подвести, – это и к вину относится. Оставьте его здесь под деревом, на обратном пути мы его подберем и доведем до дому.

Лемор дотронулся до руки нищего.

– Если бы я не чувствовал, что пульс у него чуть-чуть бьется, я поклялся бы, что он умер. Подумать только: мало нищеты, старости, одиночества, так еще эта постыдная страсть доводит несчастного старика до такого унижения! А ведь он тоже человек!

– Ну, вы слишком строги, как всякий, кто не пьет вина. Бедняку нужно в вине утопить свои горести. Такое изречение я где-то слышал, и оно справедливо.

В ту минуту, когда Лемор и мельник уже собрались уйти, Кадош вдруг громко застонал.

– Что, дядюшка, – спросил улыбаясь мельник, – вам стало лучше?

– Я умираю! – слабо простонал нищий. – Сжальтесь надо мной! Прикончите меня… я так страдаю.

– Пройдет, дядюшка! Я вам дам воды, вы ляжете в хорошую постель…

– Меня раздавили, переехали! – прохрипел нищий.

– Вполне возможно! – сказал Лемор.

– Это так всегда говорится, – ответил мельник; ему не раз приходилось слышать тяжелый бред пьяниц, и поэтому он не особенно тревожился. – Дядюшка Кадош, с вами и вправду случилось несчастье?

– Карета, карета… по животу, по груди, по рукам!

– Снимите-ка фонарь с двуколки и принесите сюда, – сказал мельник Лемору. – Там-то он светит, а здесь из-за него еще темнее. Когда мы поднесем фонарь к самому носу Кадоша, сразу будет видно, болен он или пьян.

– Нет, нет, я не пьян… не пьян… – бормотал нищий. – Меня убили, раздавили, как несчастного пса… смерть моя пришла. Пусть Господь Бог и Пресвятая Дева и все истинные христиане сжалятся надо мной и отомстят за мою смерть!..

Лемор поднес фонарь. Лицо нищего было мертвенно-бледным, но одежда его была всегда так изодрана, что лишняя дыра на ней еще ничего не доказывала. Когда же отвернули тряпье на груди, на тощем теле обнаружились ярко-красные полосы от железных ободьев колес, которые проехали по телу Кадоша. Но крови не было видно, ребра, казалось, не были переломаны и дыхание не затруднено. Он даже мог рассказать о случившемся; у него хватило сил обругать богача, ехавшего в карете, и подлого слугу, который грубостью и жестокостью превосходил своего хозяина. Кадош не поскупился на ругательства и проклятия, подсказанные ему злобой и отчаяньем.

– Слава богу, что вы не умерли, бедный мой Кадош, – сказал мельник, – и, надо надеяться, не умрете. Посмотрите-ка, правое колесо въехало в канаву, здесь видны следы; карета накренилась и потому не всей тяжестью навалилась на вас. Просто чудо, что она не опрокинулась на другой бок!

– Я сделал все, что только было в моих силах! – сказал нищий.

– Вот и хорошо, дядюшка, ваша ловкость сослужила вам службу. Им не удалось вас раздавить, а мы их еще проучим! Не беднягу Равалара, который будет огорчен больше, чем вы, а этого проклятого, злого мальчишку!

– А сколько дней у меня пропадет без заработка? – жалобно сказал нищий.

– Да, вы, пожалуй, зарабатываете больше денег прогуливаясь, чем мы работая. Но вам помогут, дядюшка Кадош. Мы устроим сбор для вас, а я вам дам мешок зерна. Не горюйте! Хватит и болезни, нечего тужить о другом!

С этими словами мельник при помощи Лемора усадил нищего в двуколку; они повезли его шагом, заботливо объезжая камни. Господин Тальян, который медленно подымался на пригорок из боязни запыхаться, очень удивился, увидев, что они возвращаются, но, узнав, в чем дело, любезно предоставил им свой экипаж. Все же он немного беспокоился, что это происшествие задержит его, а вторичный подъем в гору утомит. Тем не менее он спустился, чтобы оказать посильную помощь своим друзьям в уходе за беднягой нищим.

Когда старика укладывали в чистую постель мельника, он потерял сознание. Ему дали понюхать уксус.

– Мне приятнее запах водки, – произнес нищий, едва придя в себя, – он куда здоровее!

Ему принесли водки.

– Мне приятнее выпить ее, чем нюхать, это куда полезнее, – сказал он.

Лемор начал возражать: после такой встряски крепкий напиток мог вызвать приступ сильной лихорадки. Нищий настаивал. Мельник попробовал уговорить его. Но нотариус, тщательно изучавший собственное здоровье и считавший себя сведущим в медицине, заявил, что вода в такую минуту может оказаться смертельной для человека, который не пил ее целых пятьдесят лет. Зато водка, его обычный напиток, подействует благотворно; у него нет ничего опасного, он только испугался, а возбуждение от рюмочки приведет его в чувство. Старуха мельничиха и Жанни, как все деревенские жители, тоже верили в чудодейственную силу вина и водки во всех случаях жизни; они поддержали нотариуса, говоря, что не следует перечить больному. Победило мнение большинства, и, пока искали рюмку, Кадош, которого мучила жажда, как это бывает при сильных болях, поднес бутылку к губам и сразу выпил больше половины.

– Не пейте, не пейте столько! – сказал мельник, останавливая его.

– Как же так, племянник? – ответил нищий с достоинством отца семейства, требующего подчинения своему авторитету. – Ты считаешь, сколько я выпил у тебя в доме? Ты урезаешь меня в том, что требуется для моего здоровья?

Этот несправедливый упрек сломил сопротивление простодушного и доброго мельника. Он оставил бутылку подле нищего, говоря ему:

– Выпьете еще попозже, а сейчас довольно.

– Ты добрый родственник и достойный племянник! – сказал Кадош; водка как будто воскресила его. – Если мне суждено умереть, я предпочитаю, чтобы это случилось у тебя, потому что ты похоронишь меня как подобает. Я всегда любил пышные похороны! Послушай, племянник, и вы, нотариус, и вы все здесь… Я вас беру в свидетели и при вас приказываю своему племяннику и наследнику, Большому Луи из Анжибо, устроить мне такие же богатые похороны, какие, наверно, скоро устроят старому Бриколену из Бланшемона… он немногим переживет меня, хотя он и моложе… только ему когда-то сожгли пятки… Скажите по совести, ну не глупо ли позволить себя пытать из-за чужих денег! Правда, в кубышке было и его золото!..

– Что он там говорит? – спросил нотариус. Он уселся за стол и был весьма доволен тем, что мельничиха приготовляет чай для больного: он и сам не прочь был выпить чашку горячего чая и тем предохранить себя от вечерней сырости. – Что он там бормочет о поджаренных пятках и о кубышке с золотом?

– На мой взгляд, просто вздор городит, – ответил мельник. – Да, впрочем, если бы даже он был здоров и не пьян, он от старости начал заговариваться, и все, что случилось в его молодые годы, памятнее ему, чем происшествия вчерашнего дня. Так всегда бывает со стариками. Как вы себя чувствуете, дядюшка?

– Гораздо лучше после глоточка водки, хотя она у тебя чертовски слабая. Может, меня одурачили и из бережливости подлили воды? Послушай, племянник, если ты в чем-нибудь откажешь мне во время моей болезни, я тебя лишу наследства.

– Ну, теперь другую песню завел! – сказал мельник, пожав плечами. – Лучше вы постарались бы уснуть, дядюшка Кадош.

– Уснуть? Я не хочу спать, – ответил нищий, приподымаясь с подушки и оглядываясь вокруг лихорадочно блестящими глазами. – Я знаю, что мне конец, но я не желаю умирать, как бык на бойне. Ох, батюшки! Какая у меня тяжесть в животе и вот тут, на сердце… словно камень навалился. И давит меня, и мешает… Мельничиха, положите же мне припарки! Никто за мной здесь не ухаживает, словно я и не богатый дядюшка.

– Может быть, у него сломаны ребра и давят на сердце? – заметил Лемор.

– Я в этом ничего не понимаю, да и остальные тоже, – сказал мельник. – Можно послать за доктором, он еще, наверно, не уехал из Бланшемона.

– А кто будет платить доктору? – спросил нищий, который, хотя и хвалился своим мнимым богатством, на деле был жестоким скрягой.

– Я заплачу, – ответил Большой Луи, – если доктор не окажет вам помощи бесплатно. Не желаю я, чтобы бедняк умер у меня в доме оттого, что за ним ухаживали хуже, чем за богатым. Жанни, оседлай Софи и поезжай поскорее за господином Лавернем.

– Оседлать Софи? – насмешливо повторил Кадош. – Это ты, племянник, говоришь по привычке. Ты забыл, что ее у тебя украли?

– Софи украли? – встревожилась мельничиха.

– Он заговаривается, – ответил мельник. – Вы, матушка, не обращайте внимания. – Дядюшка Кадош, – сказал мельник нищему, понизив голос, – вы, очевидно, что-то знаете, расскажите-ка мне, кто украл мою лошадь?

– Кто может знать о таких делах, – лицемерно ответил Кадош. – И кто находит воров, как не жандармы? Они слишком глупы. Тех людей, которые жгли пятки Бриколену и украли у него кубышку, так никто и не нашел.

– Ах, вот вы о чем, дядюшка! – сказал мельник. – Вы то и дело вспоминаете об этих пятках, видно, они вас порядком занимают. С некоторых пор, всякий раз, как я вас встречаю, вы все о них толкуете. А сегодня вечером вы приплели еще и какую-то кубышку. О ней вы мне никогда не рассказывали.

– Не заставляй его так много говорить, – сказала мельничиха, – у него лихорадка разыграется.

У нищего действительно была лихорадка. Когда никто из присутствующих не смотрел на него, Кадош украдкой прикладывался к бутылке, затем ловко прятал ее под изголовье. С каждой минутой, казалось, он оживал. Приходилось удивляться могучему организму этого глубокого старика, так стойко боровшемуся с последствиями несчастного случая, от которого всякий другой погиб бы немедленно.

– Кубышка? – произнес нищий, пристально смотря на Большого Луи с загадочным выражением, от которого мельнику стало жутко. – Кубышка? Это самое занятное во всей истории, я вам сейчас о ней расскажу.