Текст книги "Росстань (сборник)"

VI

Неуютно стало в крюковском доме. После тяжелого разговора с Николаем отец ходит хмурый, покрикивает – все ему не так. Уехал Николай раньше срока – так, по крайней мере, всем кажется, – мог бы еще дома пожить. Обиделся, видно.

Усте особенно тяжело. Ни с того, ни с сего отцу поперек дороги Северька стал. Николай уехал – без Северьки, дескать, тут не обошлось.

А у Усти не идет парень из головы. Коров ли доит, хлеб ли стряпает – видит глаза Северькины, слышит его губы. И только, странное дело, не может вызвать в памяти лицо Северьки. Как улыбаются губы – видит. Как набегают к его глазам веселые лучики – видит. Подумает, к примеру, о Федьке, сразу же появляется перед глазами рыжий Федька. О Северьке подумает – только губы, только глаза. Это мучило и пугало.

Мать замечать за Устей стала: тоскует девка. Жалко дочь. Поговорить бы о ней надо, да как к мужу подступишься. Хозяйства во дворе прибавилось, и отяжелел Алеха характером.

Устя подоила вечером коров, процедила молоко сквозь частое сито, разлила по мискам, вынесла в сени морозить. Вернулась раскрасневшаяся: показалось ей, что мимо их двора проскрипели по снегу Северькины шаги. На вечерку пошел.

Усте тоже надо на вечерку спешить. Хорошо ей там, в дымной и жаркой избе, где пол и стены дрожат от молодого бездумного веселья. И Северька весел, и она, Устя, забывает свой хмурый дом.

Устя скинула старенькие унты, надела валенки. Из сундука вытянула шаль: по синему полю большие красные цветы.

– Опять на вечерку, – сказал отец. Усталый, он сидел около стола и дымно чадил самокруткой. Узловатые руки тяжело лежали на коленях, из-под рубахи остро выпирали лопатки. – Не болит душа…

Ничего вроде обидного не сказал отец, а Устя вдруг заревела в голос, бросилась в горницу.

Алеха в досаде окурок на пол бросил. Пнул кота Тимоху, подвернувшегося под ноги. Кот утробно мяукнул, вздыбил шерсть, метнулся под печь.

– Чего ревешь, дура? Не держу я тебя, иди.

Устя и сама думает, – к чему в слезы ударилась? Ничего вроде обидного отец не сказал. Видно, просто время реветь пришло. Или душа обиду накопила. Но как теперь на вечерку зареванная пойдешь?

Мать у печи стоит.

– Неладно что-то у нас в доме.

– Хватит тебе, – Алехе самому непонятна своя злоба. – Выпить у тебя найдется?

Северьке на вечерке нет веселья без Усти. Визжит, поет гармошка, пляшут разгоряченные девки и парни. А Северька в углу сидит. А тут еще одно переживанье: вторую неделю рыжего Федьки нет. Всегда возвращался из-за границы через день-другой, а нынче как сгинул. Где его черти носят? А может, попался кому-нибудь на той стороне. Ведь многие о Федькином партизанстве помнят.

Больше часа просидел Северька на вечерке. Устя не пришла. Нечего здесь делать парню. Северька отыскал в куче одежды свой полушубок, потихоньку оделся, незаметно вышел на улицу.

– Ты уже уходишь, Северька? Совсем?

Парень оглянулся, увидел рядом с собой тоненькую девчонку в старом полушубке. Северька узнал ее: Санька, дочь Силы Данилыча. Санька подросла за последний год. На вечерку стала приходить недавно. Сидела в углу, глядела с интересом. Девчонка заметная, парни на нее посматривают.

– Домой, Саня.

Тихо на улице, морозно. Пустынно. Желтые окна бросают на снег тени. Над сопками – синие звезды. Под тяжелыми валенками снег поскрипывает. Северька и не заметил, как дошел до крюковского дома.

Крюковы уже ставни закрыли. Но в щели ставней свет виден: не спят еще. Северька постоял у ворот и хотел было уходить, как услышал шаги на крыльце и понял – Устя.

Он негромко кашлянул. На крыльце ойкнули, звякнула щеколда.

– Может, в избу зайдешь? – спросила Устя, сама того не желая. – Замерз, поди.

Северька не ответил. Он торопливо расстегнул полушубок, привлек Устю к себе.

– Чего ты раздетая на улицу выходишь?

– Я собаку отвязать, ненадолго.

– Капитал с отцом бережете?

Устя недовольно двинулась под полушубком, но не оттолкнула парня и осердиться не смогла: уютно, тепло под одним полушубком с Северькой. Весь век бы так простояла.

Оба тихо молчали, прислушиваясь друг к другу. Устино сердце часто бьется, Северькино – глухо, размеренно, тугими толчками.

– Украду я тебя, – говорит вдруг Северька то ли шуткой, то ли всерьез.

Налетел короткий ветер, сыпанул снегом. Видно, опять метель разгуляется. Луна торопливо мелькает среди разорванных туч, будто за ней кто гонится. А ведь только что небо было чистое, в звездах.

Устя выскользнула из рук парня.

– Пойду курмушку наброшу. Не то мама хватится.

Устя только до крыльца успела дойти, как из дверей свет показался и сердитый голос послышался. Вернулась Устя скоро, но предупредила:

– Я ненадолго.

Северьке неприятны эти слова.

– Доколь прятаться будем? Выходи за меня замуж. Снова сватов зашлю. А то убегом…

Задохнулась Устя. Припала к парню.

– Северюшка!

Стариков Крюковых действительно не поймешь: Устиного жениха они не хают. Что девке замуж идти пора – вроде бы согласны. А как до дела коснулось, будто им фигу показали – нос отворотили.

Устя ушла скоро. Но на прощанье сказала:

– До осени все равно отдаст меня тятя тебе. Вот увидишь.

Хоть и далеко до осени, но слова ее Северьку радуют. В этих словах Устин характер слышится.

А ветер уже разыгрался, чуть не с ног валит. Снег метет – в десяти шагах ничего не видно. Северька решил было вернуться на вечерку – не хотелось сейчас идти домой – дошел до вздрагивающей от веселья избы, но входить раздумал. Наваливаясь грудью на ветер, сбычив голову, пошел по улице. Тугой воздух обжигал лицо, мешал дышать. Но все лучше, чем сейчас дома сидеть.

Из снежной круговерти вдруг вывернулась лошадиная морда. Северька еле успел отскочить, успел подумать: «Кого это черти в такую погоду гоняют?» Но тут же признал Федькиного коня. Конь не выглядит усталым, но видно, что его быстро гнали. В кошеве, набросив на колени тулуп, сидел Федька.

– Ну, паря, где ты болтался столько времени? – обрадованно закричал Северька. – Мы уже потеряли тебя.

Федька тоже признал друга, остановил коня, выскочил из кошевки. Рука у Федьки странно подвернута, вроде согнул он ее, а разогнуть боится. Неуклюже стал сдирать заметенный снегом башлык. Но лицо у парня веселое.

– Потеряли, что ли, меня? Забыли: я ведь купец. В Хайларе торговлишкой занимался.

– Эк куда тебя нелегкая носила, – и снова Северьке весело и спокойно. А делов-то всего: Федька вернулся.

– Чего по улице один бродишь?

– У тебя с рукой неладно.

– А, – Федька сплюнул, – не поладил я там нынче немного. Один лавочник меня прикладом двинул, – и предложил неожиданно: – Поедем ко мне?

Друзья сели в кошевку, конь легко двинул сани и завернул в знакомый переулок.

Северьке неудобно расспрашивать друга, не такие у того дела, чтоб сразу рассказывать, но не удержался.

– Что-то ты сегодня без товару?

– А вот, – кивнул Федька ногой мешок. – Ослеп?

– Ну, а съездилось как?

– Лучше и не надо. А рука – пустяк.

У Федьки действительно поездка была удачной. Маньчжур в укромном месте вывел его на Петра. Все получилось так, как грезилось в горячечных мечтах. Нет теперь Пинигина. Но вместо того, чтобы возвращаться домой, решил Федька махнуть в Хайлар. В Хайларе, сплошь забитом белогвардейцами, наткнулся он на Андрюху Каверзина. Был Андрюха не один, в сопровождении трех пеших казаков. Федьку тут же сбили на землю и с рукой что-то сделали: мозжит рука. Увидев Андрюху, понял Федька, что терять ему нечего: Каверзину хорошо известно Федькино партизанство. Благо что левую руку повредили. Парень выхватил из-под полушубка наган, прямо с земли стал стрелять. Стрелял в Андрюху, потому что даже в волчьей стае главное – выбить вожака. Убил ли он семеновского милиционера, ранил ли, но видел, как сунулся Андрюха в снег. А Федька вскочил на ноги, бросился в темноту большого двора.

Отпрянувшие от нагана казаки опомнились, стали стрелять. Видно, небольшого рвения были казаки, если упустили одного человека.

Несколько дней отсиживался Федька на известной ему заимке, шел к границе ночами, где у него, тоже на заимке, стоял конь. И снова сидел несколько дней, дожидался непогоды. А сегодня, часа полтора назад, когда потемнело и закрутила пурга, верные люди запрягли коня, и Федька бросился к Аргуни. Эти же люди сказали парню, что на границе его ждут и надо быть осторожным.

– Не дают житья честному контрабандисту, – усмехнулся Федька, когда лошадь уперлась в ворота. – За рекой семеновцев недобитых опасайся. На нашей стороне свои, пограничники, пугают.

Северька по привычке хотел крепко толкнуть друга, но вспомнил о его руке.

– Ну, ты, честный контрабандист, вылазь да беги в дом. Заждались тебя, неумытого. Беги, коня я распрягу.

Северька подольше задержался во дворе и вошел в избу, когда Федька, уже раздетый, сидел за столом. Радостная Костишна возилась у печки. За долгую поездку Федька осунулся, остро выступили скулы. Во всю левую скулу – желтое набрякшее пятно, видно, синяк был. А глаза по-прежнему нахально-веселые.

Про руку Федька так сказал:

– Конь, зараза, лягнул.

Северьку встретили приветливо, потащили за стол.

Федька, не одеваясь, сходил во двор, забрал из кошевы мешок, развязал. Из мешка достал пачки чаю, большой кусок неизменной далембы, леденцы, банчок спирта.

– Давай, коммунар, выпьем, – предложил Федька.

– Мне сегодня выпить ой как хочется.

Тепло Северьке у Стрельниковых.

Возвратился домой Северька навеселе. Около Крюковых неизвестно зачем остановился. Но тихо у Крюковых, темно за ставнями. Во всей улице тихо. Только скрипит на брошенном дворе сорвавшаяся с петли калитка.

VII

И без того трудно Усте в отцовском доме, а месяца полтора назад почувствовала она, что нужно ожидать ребенка. И ведь еще раньше знала, может такое случиться, но обмерла от страха. Быть в доме беде, большому скандалу быть. Пока постороннему ничего не видно, незаметно. А надолго ли? Пройдет еще время, и каждому понятно – с девкой грех приключился. Пристанет липкая слава, не отмоешься.

Последние дни Устя подвязывала туже живот, но мать вроде замечать что-то стала. Лицо испуганное, смотрит на дочь с опаской. Будто спросить хочет, а не решается. Мать хоть и заметит, но отцу все равно ничего не скажет – испугается. Да что толку из этого: тятька сам с глазами. А как-то он сказал:

– Раздобрела, что ли, ты за последнее время? – и посмотрел недобро, внимательно.

Устя задохнулась, ушла за перегородку. Вышла оттуда уже спокойной, под взглядом отца прошла независимо.

А потом себя корила: чего не открылась, доколь в страхе жить? Ведь все одно узнается. Так лучше скорей ответ держать. А там видно будет.

Открыться пришлось.

Отец устало сидел на лавке под божничкой, муслил бумажный обрывок на самокрутку. Опять сказал Усте давешнее.

– Добреть что-то ты стала.

Устя к разговору была готова.

– Все в такое время добреют.

– В какое такое время? – отец поднял голову, напружинил шею, кольнул глазами.

Смелости Усте не занимать. Но и ей страшно отвечать. И не так страшно, сколь стыдно. Сказала, словно в воду ледяную кинулась:

– Когда ребенка ждут.

– Ты ждешь? – голос у отца тихий и хриплый. Устя отступила на шаг, прижалась спиной к печке.

– Жду.

– Су-у-ка! – выкрикнул отец, но остался сидеть на лавке, словно силился встать и не мог.

– Су-у-ка!

Потом, будто его толкнули, сорвался с места, остановился – как налетел на невидимую стену, – перекосил лицо, сорвал со стены короткий, витый из сыромяти бич.

Алеха хлестал дочь исступленно, брызгал слюной, корчился в злобе.

– У-убью! Растудыт… Осрамила… С-сука!

Устя не защищалась, только подставляла под удары руки. И не было у нее страха. И себя и отца видела, как во сне, как со стороны. Наяву – только боль.

В двери ворвалась мать, кинулась к мужу, рвала из рук Алехи бич.

Алеха коротко размахнулся, хрустнул мосластым кулаком; жена запрокинулась, задохнулась, рухнула в угол.

– Потатчица! Сводня!

Пиная ведра, Алеха кинулся из избы.

– Что же ты наделала, доченька, – всхлипывала из угла мать. – Жить-то как теперь будем?

Во дворе Алеха опомнился, увидел в руках бич, бросил его на землю. Искоса глянул на бич – непорядок, – поднял, повесил около крыльца на гвоздик.

Как славно налаживалась жизнь, а теперь все колесом пойдет. Уличная молва не пожалеет. Истаскают радостные кумушки по грязи доброе Алехино имя. Будут здороваться с пакостной масляной улыбкой.

И Усте не дадут прохода. Эх, девка, натворила-то ты что.

Алеха тучей вернулся в избу, надел полушубок, шапку. Хлопнул дверью – зашлись звоном в шкапчике рюмки. Уже за воротами подумал: «куда идти?» И тут же решил: «Северьку найду, изувечу гада. Опаскудил девку и в кусты», – мужик снова наливался злобой, сжимал кулаки. Принесет Устя крапивника. Ославит себя и семью на весь поселок. Кому не лень будут зубы мыть. И ничего не сделаешь: на чужой роток не накинешь платок. Хоть кричи, хоть головой о стену бейся – не поможет. Со всех сторон ты в дерьме, в саже.

Такие случаи в поселке бывали. Кто не помнит Шароглазовых. Шароглазовым дом бросить пришлось, уехать. Только славу прилипчивую не удалось оставить на старом месте. Она, слава-то, поперед коня на новое место прибежала да и затаилась до времени.

Сыто жил Иван Шароглазов. Троих парней вырастил. Двоих женил. Все одним домом жили. За девкой – одна девка была – смотрели, как за породистой кобылой, глаз не спускали. На вечерку пойдет – с братьями. С вечерки – с братьями. Летом девка спала в амбаре, так на амбар замок вешали для спокою. Строгости, конечно, большие, но для них, видно, причины были: у Ивана росла не девка – холява.

А потом замечать стали: у девки брюхо пухнет. Бабку привели. Бабка руками развела: червяк у девки внутри, солитер. Ну, солитер да солитер. Только время пришло, солитер-то с ножками оказался. Было смеху.

Что тут думать: от святого духа понесла девка? Потом узнали: со стороны проулка на крыше сарая доска сорвана. Парень через эту дыру каждую ночь и лазил. Не удержал замок.

Иван к родителям парня. А те: ты нашего Петьку ловил? Твоя беспутница теперь рада кого хошь оговорить. Нас на мякине не проведешь. Ищи зятя в другом дворе.

Раньше Алеха вспоминал этот случай весело, любил при случае о нем рассказывать. Теперь вспомнил – душу окатило холодом. А ну как и с ним такую штуку сыграют?

Алеха здоровался со встречными, старался здороваться приветливо, с достоинством, как всегда, но получалось худо. Каждому понятно – неладно что-то с мужиком.

Поскрипывала улица под ногами Алехи, туманились холодом сопки окрест поселка; сейчас бы Алехе ружье в руки и стрелять, стрелять по стылым сопкам, по собакам, стрелять по людям, по своей боли.

К Громовым – чуть ли не через весь поселок идти. Длинная сегодня для Крюкова эта дорога. Сколько домов в улице! Каждый дом тремя-пятью окнами на прохожего пялится. Подпалить бы дома. То-то бы заплясали людишки, забегали. Некогда бы глазеть: кто идет да куда, и зачем идет, да как идет. Легче, кажется, воз на себе в гору затащить, чем такую дорогу одолеть. Каторга.

Дома у Громовых Крюков застал только Сергея Георгиевича.

– Сынок твой где? – спросил Алеха с порога. Сергей Георгиевич почувствовал неладное, но сказал спокойно, радушно:

– Разболакайся да проходи к столу. А Северька известное дело – коммунией занимается.

Алеха полушубок не скинул, но прошел вперед. Снял шапку. Сел. Натруженные руки положил на колени. Сказал тихо:

– Удавил бы я твоего сынка вот этими самыми руками, – хоть и кричать охота, а не закричишь.

Неладно отцу такие речи слушать.

– Пошто так?

А когда узнал, сам сжал кулаки. Здоровый мужик Северька, а выпороть надо. Позор-то какой. И Алеха теперь – враг. Правильно говорят: маленькие детки – маленькие бедки, большие детки – большие бедки. Расхлебывай теперь. Но одновременно в душе шевельнулся теплый червячок: забегал Алеха. Когда приезжали свататься – нос воротил, а теперь забегал. Но червячок тотчас спрятался, исчез: у Алехи беда настоящая, неподдельная.

Сергей Георгиевич поспешил сказать:

– А может, сват, и беды никакой нет?

Алеха поднял голову. Старик его сватом вроде назвал. Или издевается? Для Громовых сейчас самое лучшее время обиду при сватовстве вспомнить, отыграться.

Но Сергей Георгиевич не шутил.

– Хоть и тяжело мне второй раз такие слова говорить, сам понимаешь, а скажу: давай поженим ребятишек. И грех – был да весь сплыл.

Алеха мысленно перекрестился. Хозяин сходил за занавеску, принес в бутылке спирт и два стакана. Налил.

– Ну, так как?

Алеха стакан взял – хороший признак, – звякнул тихонько о стакан хозяина, выпил.

– От судьбы, видно, не уйдешь… Седни Устю я бичом исполосовал.

– И от моего кобеля бич не уйдет.

Алеха собирался идти домой, когда под окнами заскрипел снег и в избу вошел Северька. Вместе с ним появился и Федька. Парни поздоровались с гостем, но Алеха промолчал.

Не успел Северька раздеться, как почувствовал на спине жгучий удар. Он резко повернулся и увидел красное лицо отца. Сергей Георгиевич снова поднял руку. Бич свистел, обжигая Северькины руки, грудь, лицо. Северька увертывался, но старик загородил дверь – не убежать.

Федька захохотал было, но, увидев, что бьют друга не в шутку, замолк.

Старик остановился, сунул бич в руки Алехе.

– Бей!

– За что? – крикнул Северька.

– Сам знаешь, за что. Бей, Алексей!

Но Алеха не ударил.

– Хватит ему, – сказал он, разглядывая на парне мокрые красные полосы. – А то на люди нельзя будет показаться.

– До свадьбы заживет, – старик шумно дышал. Северька отошел к стене, спросил настороженно:

– Еще драться будешь?

– Надо бы. Но может, и этого хватит.

Алеха сидел довольный. Хороший мужик этот Сергей Громов.

– Хватит, хватит.

Сергей Георгиевич успокоился быстро. Хоть и бил он крепко, но бил не со злобы, для порядка.

– Ну, а теперь, Северьян, к столу садись. И ты, Федор, садись. О деле нужно поговорить.

Федька еще толком не знал, за что били друга, но догадывался: не зря Алеха здесь.

– Через две недели свадьбу играть будем, – хозяин дома огладил бороду. – Мы тут уже кой о чем с Алексеем переговорили.

Северька не удержался, придержал рассеченную щеку рукой, лицо так и поплыло в улыбке. За такую новость любое битье выдержать можно.

– Винись перед Алексеем. Чтоб зла у него на тебя не было.

– Я и так зла не держу, – ответил Алеха.

Все хорошо устроилось. И Северька парень не бросовый, хоть и голь перекатная. Но душа тосковала: уйдет Устя из дому, а с кем хозяйство поднимать, с кем хлеб сеять? Один как перст. Николая из армии нескоро, видно, дождешься. Да и дождешься – толку не много. Уйдет парень в коммунию. Обратная дорога была для Алехи полегше. И вроде не было у встречных людей любопытных, понимающих глаз, не пялились дома бельмастыми окнами.

Вспоминался разговор с Сергеем Георгиевичем. Правильно старик говорит: со свадьбой поспешить надо, время не терпит.

Коммунары обрадовались случаю погулять. Давненько в поселке веселых хмельных гульбищ не было. Громовы на свадьбу пригласили всех коммунаров: как не пригласить – свои люди, одна семья.

Первая в поселке свадьба без попа удивила многих. Посмеивались в платочки девки из справных семей, качали головами, вздыхали старухи, пророчили всяческие беды. Но Иван Лапин, секретарь большевистской ячейки, наказывал Северьке стоять на своем.

– Если выдержишь и все хорошо будет, отучим потихоньку молодежь от церковного венчания. Лиха беда – начало. А там и другие по этому пути пойдут. Скоро дружка твоего, Федора, женим. Верно, Федька?

Свадьбу решили играть побогаче. Хоть и нелегко жилось коммунарам, а нельзя лицом в грязь ударить, нельзя допустить, чтоб кумушки по подворотням шептались, глядя, как комсомольцы-голодранцы женятся.

– Поможем мы тебе, Северьян, – сказал Иван Лапин, – всей коммуной поможем.

Алеха, решивший, что свадьбу придется ему одному поднимать, раскошеливаться, этим словам обрадовался. Но про себя подумал: «Не свадьбу, а агитацию решили устроить».

Срок установили – две недели. Приготовиться надо, животину на мясо забить, муки белой, крупчатки, купить, спирту. Все это не просто сделать. Не достанешь деньги из узелка, не пойдешь в лавку да купишь. Ни узелка нет, ни лавки. Спирту Федька обещал привезти. Конечно, опять из-за границы, контрабандный.

– Только, Федор, последний раз за границу идешь. Нельзя тебя пускать. Но и дело у нас такое – хоть укради, а достань. Не воду же в рюмки разливать, – это Северька сказал.

– Понятно, не воду. А строгости эти ты сам вместе с Лапиным выдумываешь.

– Не выдумываю. Надо так. И сейчас ты в бакалейки поедешь – грех на моей душе. Но это для большого дела, для людей, для всех. А если еще будут походы такие – накажем.

– Меня поймать надо, чтоб наказать.

Синие глаза у Федьки, веселые.

Две недели до свадьбы. Дни для Усти тянулись то слишком медленно, как старая лошадь с тяжелым возом, то неслись вскачь, без удержу. Надо сшить подвенечное платье – только название «подвенечное», венчаться Северька все одно не будет. Надо постель изготовить, пару кофточек сшить. Не в гости идет – замуж. Красивая она, Устя, на свадьбе будет: глазастая, в белом платье.

Дома вроде все уладилось, утряслось. Отец отмяк, хоть и не может простить дочериного своевольства. Мать только о венчании вздыхает, а так со всем согласна.

Время пришло, и грохнули свадьбу. Десять троек собрали Северькины друзья-приятели… В гривы лошадям вплели ленты, под дугу навязали колокольчиков. Филя Зарубин встретил молодых на крыльце ревсовета, широко открыл дверь. А потом, как записал их в книгу, согнал с лица строгость и торжественность, упал в одну из кошевок, прямо на ноги Федьке. Под звон колокольцев, дробный перестук копыт, под ямщицкий свист, в ярких лентах промчался свадебный поезд по улицам.

Припадали старухи к замерзшим окнам, хоть одним глазком взглянуть на пролетающую мимо свадьбу, слабо дышали на заледеневшие стекла. Кто помоложе – выскакивали за ворота. Жались к плетням люди, уступали дорогу тройкам, улыбались. «Слава богу, опять мирная жизнь пришла, опять в поселке свадьбы начались».

Не все, конечно, радовались. Сосед Силы Данилыча, Петр Баженов, сказал с усмешкой:

– Вон сколько троек запрягли, уймищу народу назвали, а у жениха в доме, почитай, и тарелки хорошей не найдешь.

Сила буркнул что-то неопределенное, ушел в свой двор. «Ну, его, соседушку, к лешему с такими разговорами». Умный мужик Сила. Зачем шкуру на себе драть. Старую жизнь теперь не вернешь, значит, к новой надо присматриваться, привыкать. А потом, в этой новой власти, видно, что-то есть, если за нее вон сколько народу билось.

Напрасно ухмылялся Баженов: тарелок хватило на всех. И стол был непустой, небедный. Не подвели коммунары своего товарища.

До утра плясали гости. До утра пели и пили. Только взгрустнули ненадолго, когда неумелый гармонист не мог по-настоящему рвануть «Барыню», и вспомнили Лучку и других погибших. Но прогнали тоску, залили вином – негоже грустить на свадьбе. На первой свадьбе после грозных лет.

Алеха веселился вместе со всеми. Но про себя который раз подсчитывал убытки. И еще подумывал: нельзя ли коня, обещанного в приданое, в своем дворе оставить. В коммуну дочь отдал. Да теперь еще коня. Коню там много хозяев будет. Отдашь – как в прорву.

Иван Алексеевич предупреждал Федьку:

– Ты, Федор, сильно не налегай на выпивку. Твой друг, партизан, женится, да еще без попа. Не всем это нравится. Как бы кто хулиганства не допустил. Народ ведь разный.

– Не будет хулиганства, – истово заверил Федька, – чуть чего, любому морду набью и на снег выкину.

– Не так бы надо, Федя.

– А я так. По-нашему, по-простому.

Костишна Федоровне на ухо новость поверяла.

– Курица ноне у меня петухом запела. К чему бы это?

Федоровна испуганно перекрестилась.

– Господь с тобой. К худому это. Руби ты эту курицу скорей.

– Несушка она хорошая.

– Руби, руби. Не знаешь, где потеряешь, не знаешь, где найдешь. А так спокойнее.

Завистливо поглядывали девки на Устю: вон какой бравый ей жених достался. Девки рьяно плясали, пронзительно пели частушки, поглядывали на парней.

В избе жарко, весело, угарно. Льется на скатерть спирт, скрипят и вздрагивают под каблуками половицы, желто мигают лампы. Строго смотрят с киота на вероотступников постные лица святых.

Под громкие крики торопливо целуются жених и невеста.

После отъезда Ильина состоялось заседание совета коммуны, на которое пришли все коммунары – мужики. Горячий Венедиктов, узнав о письме, тут же предложил начать дознание и вывести контру на чистую воду, но Никодима успокоили: найдем контру.

Иван Лапин сказал, что Ильин – его старый знакомый и обещал как можно скорее прислать землемера и похлопотать о ссуде.

Мужики оживились: нет худа без добра. Не написала бы сволочь худого письма, не приехал бы Ильин. А теперь знакомец у председателя в самой Чите есть. Жить можно. А без знакомцев да своих людей много ли сделаешь?

Лапин зачитал заявление дьякона Акима, сказал, что грамотные люди коммуне нужны. Мужики опешили. Мыслимое ли дело: дьякон в коммуну просится.

– А отец Михаил не хочет вместе с нами хлеб сеять? – спросил из угла младший брат Темниковых, Митрий.

– Поп такого заявления не напишет, – остановил Митрия Иван. – Да и не примем мы его. Не примем и таких, как Баженов. А здесь подумать надо.

Дьякон сидел, опустив голову, рассматривая носок скомканного валенка.

– Только я хочу сказать, – опять встал Иван, – Аким помог нам составить баланс.

Баланс. Слово-то какое! Мудреное.

– А чего такое баланс?

– Ну, записи. Бумаги наши. Дескать, сколько чего нам надо. Когда и чем можем рассчитаться. В общем, всякое такое.

– А с верой как? – вдруг спросил Никодим, и все поняли, что это и есть главный вопрос, который нужно задать дьякону.

Акима разглядывали десятки любопытных глаз. Дьякона помнят многие чуть ли не с малых лет, а теперь с любопытством разглядывают руки, лицо, синюю рубаху.

– Я так думаю: моя вера коммуне не мешает. И как на духу говорю, сомнения давят меня. Нет во мне твердой веры, ни твердого безверия. Прискорбно сие. А работать буду честно. Могу, – Аким протянул вперед грубые руки.

Мужики курили, думали. Им в коммуне быть – куда ни шло. Дьякон – как ни крути – духовного звания. Но опять же – грамотный. Без грамоты нынче никуда.

– Так какие будут предложения? – спросил Иван.

Платон Катонков, сухопарый мужик, недавно принятый в коммуну, сказал неопределенно:

– Подожди, Иван, подумаем.

Лицо у Платона худое, варначье. Еще в детстве крыса отгрызла ему крыло носа, и обычно новые люди посматривают на него с опаской: не каторжный ли.

Дьякон сидел, потупившись, руки, положенные на колени, вздрагивали.

– Принять, – сказал старый Громов. – И думать тут нечего.

Аким благодарно поднял глаза. Зашумели все враз: принять, принять.

– Я тоже так думаю, – сказал Лапин. – Конечно, при условии, что он не будет учить церковному.

– Можно ли учить тому, в чем сам некрепок? – сурово спросил Аким.

– Не сердись, Аким Яковлевич, – улыбнулся председатель. – Я к тому, чтоб между нами все ясно было.

– Это я понимаю, – согласился дьякон.

После собрания, когда уже по темну все расходились, Платон догнал Лапина.

– Все-таки ладно ли сделали, что приняли дьякона? – Платон старался идти в ногу, но Иван хромал, и идти в ногу не удавалось. – Скажут нам: классового чутья нет.

– Быстро же ты стал политически грамотным, – Иван ответил то ли всерьез, то ли с издевкой. – Вредить нам Аким будет? Камень за пазухой держит?

– Не-е. Аким пакостить не станет. Не такой он.

– Тогда чего же?

– Церковник он.

Так и разошлись они, не поняв друг друга.

Весть о вступлении дьякона в коммуну разнеслась быстро. Казаки посмеивались, но в разговорах с Акимом стали проще, доброжелательнее.

– Винтовку мы тебе, Аким Яковлевич, достанем. Шашку. Настоящий казак будешь.

Но старики и особенно старухи плевались, называли вероотступником.

Федька спрашивал крестную мать:

– Чего ты ругаешь Акима? Другие ж тоже записываются в коммуну.

Но Федоровна свое мнение имела.

– Другие – простые люди. Да и нужда гонит. А тут дьякон в коммуну записался. Тьфу. Конец света.

Больше стояла за молитвой, истовей била поклоны.

Выполнил свое обещание Ильин, прислал землемера. Дружок ведь он Лапину. А старый друг – не нужно новых двух.

Никодим Венедиктов предложил подарить землемеру жеребчика, чтоб тот подобрее к коммуне стал, – мужики поддержали Никодима, – но председатель даже думать об этом запретил. Коммунары только потом уж сообразили: можно землемеру и не подмазывать. Видать, этот самый землемер там, в Чите, под Ильиным ходит, под дружком Лапина.

Иван сказал, что новая власть не любит таких подарков. Наша власть.

Но мужиков не переубедишь: наша-то наша, но начальству тоже ить-пить надо.

– Сухая-то ложка рот дерет.

Землемер нарезал коммуне всю падь за вторым хребтом – земли там добрые, – все ближние елани, наделил выпасом.

Хоть и далеко это от поселка, верст восемнадцать будет, и земли там почти не использовались, многие коммунарам позавидовали. Особенно обозлился Баженов, собиравшийся в тех местах поставить свою заимку. Неизвестно почему, посчитал себя обиженным и Алеха Крюков.

Узнав о хорошем наделе, в коммуну вступили еще три семьи.