Текст книги "Росстань (сборник)"

VII

Партизанская разведка возвращалась домой. Ехали повеселевшие: жмут белых со всех сторон. Ехали днем. Особенно не таились. Но наткнулись на сильный семеновский разъезд. Благо кони были свежие – вынесли. Никого не потеряли, но Николай ругал себя за ротозейство. Снова пошли сторожко, высылали вперед дозоры. И не напрасно. Ехавший в дозоре Никита Шмелев прискакал возбужденный.

– Паря командир, – заикаясь и проглатывая слова, докладывал Никита. – Сейчас из-за сопочки подвода выкатит. За ней – четверо верших. Погонники.

Николай осмотрел своих.

– Надо брать. Вон в тех кустах. Оружие нам нужно. Да и кони.

Только успели партизаны укрыться в кустах, как на пустынной дороге показалась телега. Чуть сзади – четверо конных казаков. Ехали не спеша, мелкой рысью.

– В телеге-то японцы, – скрипел над самым ухом Северьки голос Федьки. – Давно я их не видел.

Японцы о чем-то весело переговаривались и чувствовали себя спокойно. Сопровождающие их казаки, казалось, дремали в седлах.

– Стой! – рявкнул Северька. Из кустов, на дорогу, – люди.

Кучер резко потянул вожжи, но в этом уже не было нужды: Григорий Эпов держал лошадей и зло визжал.

– П-попались, гады.

Казаки рванули шашки, но хлопнули выстрелы, и двое медленно стали сползать на землю, а третий, дернувшись, схватился за плечо. Четвертый, бросив шашку, поднял руки.

Японцев вязали.

– Лошадей ловите! – кричит Федька.

Японцев было трое. Два офицера и солдат. Возница равнодушно смотрел, как тащат к кустам связанных офицеров.

Про третьего – солдата, – казалось, забыли. Он без сопротивления отдал винтовку, но потом вывернулся с телеги и, быстро-быстро перебирая ногами, побежал по дороге.

– Уйдет, сволочь! Лучка – на коня! Руби его!

Лучка, не задев стремена, прыгнул на казачью лошадь, выхватил шашку. Все, даже связанные офицеры, смотрели, что будет.

Лучка взмахнул и опустил шашку. Но японец продолжал бежать. Лучка сделал круг и снова взмахнул шашкой.

– Не умеет! – взъярился Филя. – Себя и его мучает.

Через мгновение Зарубин был уже на коне и карьером летел за беглецом. Он привстал на стременах, вытянул руку вперед; пролетая мимо солдата, резко опустился в седло, рванул шашку на себя.

– До пояса, – азартно сказал казак, все еще стоящий с поднятыми руками.

– Может, с тобой так же сделать?

– Воля ваша.

– Опусти руки, – сказал ему Николай. – И сними с седла приятеля. Видишь, ранен.

– Чего ж вы за шашки хватались? – Северька строго смотрит на казаков.

– С перепугу, паря, с перепугу. Шибко вы внезапно выскочили.

– Если бы не внезапно, винтовки бы сорвали.

– Может, и сорвали бы.

– Смелый ты, – Филя закуривает трубку. – Не боишься так говорить?

– А чего бояться. Бойся не бойся – едино.

Японский офицер, старший по званию, торопливо, с хрипотцой заговорил.

– Чего ему надо? Не пойму? – развел руками Николай.

– Его хочет умереть, – спокойно сказал второй офицер. – Харакири. Живот резать.

– Как это? – не понял Николай.

– Обычай у них, у японцев, такой, – объяснил Филя. – Сам себе живот режет.

– Сам себе? Ну уж, не выйдет.

Но японец говорил торопливо и настойчиво.

– А, хрен с тобой. Развяжите ему руки.

Много за эти годы люди смерти видели. Пообвыкли, очерствели. Потеряла смерть таинство. Какое тут таинство, если вот она, каждый день промеж людей шлындает.

Смерть разная: легкая и трудная. Легкая – это та, что в бою. Летит человек на коне, машет шашкой, кричит. Грохнется о землю, перевернется несколько раз, как тряпичная кукла, и – все. Лежит казак в степи, запрокинув голову, бродит вокруг хозяина верный конь. Ржет конь призывно и встревоженно, а хозяин не слышит и не услышит больше никогда.

Раненые умирают трудно. В муках, в тоске. Хорошо еще, если кругом свои стоят, друзья-товарищи. Вот и этот, приехавший из-за моря, не больной, не раненый, сейчас умрет. Умрет среди тех, кого приехал он убивать. Не в бою, не в азарте, сжигающем душу. Каково ему?

Федька развязал японцу руки, отвел его в сторону и услужливо подал клинок.

– На тебе, морда неумытая.

Японец снял китель, опустился на колени. Лучка отвернулся.

– Не могу. Из винтовки стреляю по людям – ничего. А так не могу. И вот того догонял. Рублю его, а меня мутит.

– Обвыкнешь, – успокоил его Филя.

Смертник обмотал носовым платком лезвие клинка, чтоб удобнее было держаться, строго, отчужденно улыбнулся и всадил конец клинка в живот.

– Вот это вояка, – восхитился Федька. – Жизнь свою не пожалел. Может, ты теперь хочешь? – спросил он второго офицера.

Тот отрицательно махнул головой.

– Значит, хочешь, чтоб расстреляли?

– Отпустим мы его, – вдруг сказал Николай.

– Пусть уходит, – обрадовался Лучка.

– А потом он в нас стрелять будет, – Эпов рассердился. – Насмотрелся поротых, вешанных.

– Я переводчик, – твердо сказал японец. – Не стреляю. Я только переводчик.

– Все вы переводчики. Нашего брата переводите.

– Да, да, – обрадовался японец, – переводчик.

– Пусть уходит, – повторил Николай.

Японцу развязали руки. Федька вывел его на дорогу, подтолкнул коленом в зад.

– Пошел.

Переводчик шел медленно, оглядывался, вздрагивал спиной, опасался выстрела. И вдруг побежал.

– Не выдержала душа.

– А с вами, голуби, что делать? – спросил Николай пленного казака.

– Японца отпустили, стал быть и нас отпустите, – бесстрашно ответил казак, поднимавший руки. – Как-никак люди свои, русские.

– Отпустим, видно, – согласился Крюков. – Только оружие заберем. Не обессудьте. А насчет своих людей… Приведись, так японец тебе родней.

– Издеваешься?

– И чего это ты такой ершистый?

– Отпускаешь, значит?

– Отпускаю.

Казак расслабленно повернулся – нелегко, видно, далась ему бравада, – наклонился над товарищем. Раненый лежал на обочине дороги, морщил лицо, тяжело дышал. Казак расстегнул ремень, рванул от исподней рубахи широкий лоскут.

– Давай перевяжу. Говори спасибо, что живой. Наших-то – наповал.

Раненый приподнял голову. Глаза стали осмысленные, куда-то ушла из них боль.

– Убили… Сволочи… Стрелять вас… Как собак…

– Что он там бормочет? – настороженно спросил Северька.

– Бредит он. Не в себе, – шершавой ладонью казак закрыл рот своему товарищу.

Но тот оттолкнул руку, закричал хрипло, громко:

– Сволочи! Собаки краснозадые… Мать вашу…

Зло сощурился Федька, дернул головой Филя Зарубин.

Пленный казак медленно встал, одернул гимнастерку, надел ремень. Приготовился умирать.

Раненый откинул голову, закрыл глаза. Видно, много сил израсходовал на злой крик.

– Так что же теперь делать будем? – спросил Николай казака.

– Ваша воля, сказывал я тебе, – голос крепкий, нет в нем просьбы.

Трудно Николаю решать. И не понять, отчего трудно. Враги ведь. Но только: обещал отпустить – отпустить бы надо. Пусть идут на все четыре стороны да доброту партизанскую помнят. Опять же, после таких слов как отпустишь?.. Если раненого дострелять, так и его товарища тоже нельзя в живых оставлять.

Видел Лучка: колеблется командир. Неужели раненого прикажет добить? Неужели крови мало впитала земля?

Николай посмотрел на Лучку, сказал пленному:

– Ложи своего японского прихвостня на телегу. Катись к чертям собачьим.

Возницу тоже отпустили. Лишь пристяжку забрали.

– Больше японцев катать не будешь.

– Заставили же, душегубцы, – старик громко высморкался и хлестнул коренника.

Разведка ушла в сопки. Тихо на дороге. Пусто. Только ворон в синей тишине летит. Лениво сделал круг над кустами.

Поздним вечером огородами Степанка пробрался к громовскому дому. Таиться большой нужды не было – никто не обратил внимания на шныряющего по селу мальчишку, – но Степанка считал, что так лучше.

Избушка у Громовых неказистая, старая, смотрит на заречье мутными бельмами. Избушка вросла в землю, и кажется: присела, подобралась, хочет прыгнуть. Только не решается – впереди Аргунь.

Степанка осторожно в окно стукнул.

– Кто там? – глухо слышится из избы. – Заходи.

– Это я. Собака привязана?

Сергей Георгиевич узнал голос Степанки, вышел на крыльцо.

– Ты чего? Не бойся собаки.

Степанка одним духом выпалил:

– Северьку видел. И Федю, братана, видел. Кланяться велели. И еще наши с ними были.

Старик крепко взял парнишку за плечо, повел в дом. Закрыл дверь, завесил окно.

– Теперь рассказывай. Где ты их, окаянных, видел. Живы? Здоровы?

– Живые. Веселые. В разведку приезжали.

– Чего еще сказывали?

– Кланяться велели.

– Это ты говорил. А еще чего?

Степанка замолчал.

– А ты по порядку. Куда ездил? Как ребят увидел? Какие у них кони? Нет ли нужды у них в чем? Должен все запомнить – глаз у тебя молодой.

Степанка собрался с мыслями, подражая взрослым, обстоятельно стал рассказывать, как он искал бычка, как из тальников выскочил Федька, как угощали его партизаны и пожимали ему руки.

– Все, – сказал Степанка и посмотрел на старика: доволен ли? Сергей Георгиевич долго не отпускал бы гонца, но Степанка сказал, что ему сегодня еще к Крюковым зайти надо, и старик вывел подростка на крыльцо.

Давно ждал отец Северьки этой весточки. С самой зимы ни слуху ни духу о парнях, как сгинули. Но сердце верило: вернутся. И сегодня у Сергея Георгиевича праздник. Но один он в избе. Даже выпить не с кем. Эх! Только тараканы шуршат.

После встречи с японцами разведка пошла еще осторожнее. Пробирались падями, глубокими оврагами. Часто спешивались, вели коней в поводу.

В зеленом колке наткнулись на спящего человека. Человек сладко посапывал, сонно отбивался от мух, перебирал ногами в стоптанных ичигах, словно собираясь убежать, когда какая-нибудь муха приставала особенно нахально. В тени осины дремала рыжая брюхатая кобыла. На подъехавших она не обратила никакого внимания. Рядом лежали бурятское седло, ружье с цевьем, перевязанным проволокой, и казачья шашка в облезлых ножнах.

– Это ж посельщик наш, Ганя Чижов, – удивился Николай, присмотревшись к человеку. – Спит, как суслик. Эй! Все царство небесное проспишь.

Ганя всплыл на дыбы, как потревоженный среди зимы медведь. Волосы у мужика всклокочены, лицо от сна и испуга красное, глаза бессмысленные, руки лихорадочно шарят то за пазухой, то в карманах широких штанов.

– Вот, – и Ганя протянул ближнему всаднику кисет с махоркой.

Парни засмеялись.

Услышав смех, и совсем не грозный, свойский смех, Ганя поднял голову выше, глаза приобрели человеческое выражение.

– Здорово, Ганя. Спишь?

– Здорово, здорово. Я вас давно заметил, да притворился спящим, – пришел в себя Чижов.

Казаки смеялись.

Ганя Чижов известен в Караульном как отменный болтун, трус и лентяй. Своего хозяйства, можно сказать, Ганя не имел и годами жил в работниках то у одного хозяина, то у другого. Нанимался Чижов только в пастухи. Другую работу – копать аргал, косить сено – не без основания считал тяжелой. Давно смирился Ганя с нуждой.

– Перестрелять бы вас мог, как куропаток, паря Кольча, – признав Крюкова за старшего, хорохорился Чижов.

– Из чего это? – Федька протиснулся вперед.

– А вон винтовка лежит. Ослеп? Она на вид только старая, а бьет… На вашу трехлинейку не сменяю.

– Если я тебе придачу дам, – Федька обрадовался возможности позубоскалить, – тогда как? Может, сойдемся?

– Подумать надо.

Николай посмотрел на развеселившегося парня строго.

– Хватит изгаляться. А ты, Ганя, лучше расскажи, как очутился здесь.

– Вдали от родных мест и своей Дарьи, – не выдержал Федька.

– Замаял меня Илюха Каверзин, заторкал всего. И так ему не ладно и эдак неладно. Хотел, чтоб побежал с ним за реку. Да пугал еще. Я и послал его к чертовой матери… Теперь, ребята, как хотите, а я от вас не отстану.

– Седлай своего бегунца. Куда тебя бросишь?

– Со мной вы не пропадете, – совсем развеселился Ганя, цепляя шашку, – я, паря, тут каждый бугорок знаю.

Чижов взобрался в седло.

– Я возле тебя буду держаться, – подъехал к нему Федька. – Ты ж не молодой, с тобой не так боязно.

– Давай, – ответил Ганя, не чувствуя подвоха. – Выручу, – в его голосе – превосходство.

– Какой-то он ненормальный, – шепнул Шмелев Филе Зарубину. – Вроде не дурак, но и умным не назовешь.

VIII

Каждое утро Степанку будят до света. Жалко Федоровне своего младшего, а что поделаешь? Кормиться надо. Разве отдала бы она Степанку в наймы – и Савва этого лиха хватил, – если бы жив был Илья? Не живи как хочется, а живи как можется.

Степанка просыпается утрами тяжело. Как клещ, впивается в потники; отбивается босыми ногами. Потом сонно пьет молоко, натыкаясь на дверные косяки, идет во двор. Мать уже заседлала Игренюху.

Подъезжает Семен Дулэй, пастух, и вместе они едут по широкой улице. Скрипят ворота – бабы выгоняют скот.

Дулэй не имел ни семьи, ни дома. Жил где придется и, казалось, никогда не тяготился этим. Отец и мать его, кочевые буряты, умерли рано, и Семен еще в детстве прибился к русским. Возмужав, Семен исчез из села надолго. Где скитался – никому неизвестно. Лет двадцать назад вернулся в Караульный и нанялся в пастухи. Пожалуй, с тех пор и стали называть его Дулэй, по-бурятски значит глухой.

Степанка любил Дулэя. Старый пастух был удивительным человеком. Степь он считал живой и мог часами разговаривать с камнями, цветами, стоящим в отдалении тарбаганом. Многие считали Дулэя не в себе, но охотно прощали Семену этот недостаток: скот у Дулэя всегда сытый, выхоженный.

Дулэй относился к Степанке нежно. Может, просто жалел безотцовщину – самому пришлось хлебнуть сиротства.

– Эти, уш-уш, мешта, паря Штепа, шибко хорошо. Амбоны кругом, уш-уш. Вон амбон, уш-уш, на Чинатуе, вон амбон.

Дулэй принимался чертить на земле чернем бича план расположения амбонов – священных бурятских мест.

– Ши, Штепа, бурхан-дэ мургукей, – предлагал он молиться Степанке.

После обеда, когда жара надолго задерживала скот у воды, Дулэй обычно говорил:

– Ши, Штепа, унтыху корриктэй. Би унтыху коррик-тэй, укыр унтыху, уш-уш.

Понятно: Дулэй предлагает: пока коровы спят, неплохо бы и самим вздремнуть.

Степанка понимал по-бурятски, но говорить не мог.

– Семен! – кричал Степанка в самое ухо глухому другу. – Мяса охота тарбаганьего.

– Мяхо? – качал головой Семен, узкие глаза его почти прятались. – Можно. Мундулуна?

– Нет, – качал головой Степанка, – большого. Арамок сделаем. Вон тарбаган на бутане стоит.

Дулэй смотрел из-под ладони.

– Можно, уш-уш. Шкрадывать хорошо. Однако, с мяхом, уш-уш, будем.

Он подвязывал наколенники из тарбаганьей шкуры, опускал уши у шапки, с которой не расставался даже в самую жару, брал свою неизменную кисть, сделанную из белого коровьего хвоста, подтягивал старый и грязный кушак.

Степанка любил смотреть, как Семен скрадывает тарбагана.

Вот и сейчас Дулэй сразу к тарбагану не идет, идет вроде бы мимо, на зверька не смотрит. Нет, вроде к бутану подворачивает. Шаги маленькие, легкие. Левой рукой держит белую кисть, закрывает ею лицо. Сутулится, пригибается, вдвое согнулся. Совсем медленно идет. Не идет – на коленях ползет. Лег.

Тарбаган лает встревоженно: «Винь-винь». Прячется за бутаном, то снова встанет столбиком. Осторожен тарбаган, но любопытство верх берет. «Винь-винь!» Азартно вздрагивает его хвостик, бьет по спине.

Степанка мается: уйдет зверек.

Старый пастух медленно выдвигает сошки ружья, чуть колышется белый коровий хвост. Из ружья вырывается облачко и сразу же тает в нагретом воздухе. Приглушенно доносится хлопок выстрела.

Дулэй медленно поднимается, стряхивает с колен землю, подгибает к ружью сошки. Пастух обходит бутан кругом, чешет в затылке.

«Промазал», – падает духом Степанка. Он вдруг вспоминает, что на весь день у них краюха хлеба да дикий чеснок.

Но Дулэй, словно нехотя, нагибается – в руках у него рыжеватая тушка. И на этот раз не промахнулся охотник. Будет сегодня вкусный арамок – жирные у тарбагана внутренности. Степанка свалился с лошади, удало принялся собирать аргал для костра, рвать чеснок.

Обед увлек друзей, и они не заметили, как к ним подъехала телега.

– Здравствуйте, – окликнул их девичий голос. Степанка вздрогнул, резко повернулся.

– Симка! Вот испужала! Как подкралась.

– Ничего, – Симка подошла к костру, – от испуга я умею лечить. Лаженой водой умою на пороге избы и как рукой снимет.

Степанка Симку хорошо знает: с ней Федя, братан, хороводится.

Дулэй подвинулся, показал рукой рядом с собой.

– Садись, девка.

– Да некогда мне. Аргал поехала собирать. Пойдем-ка, Степа, к телеге, посекретничать надо.

– О чем это? – солидно спросил Степанка, когда они отошли от огнища.

– Хорошенький ты мой, ну-ка расскажи о Феде. Как ты с ним встречался?

И как это девка узнала? Проболтался кто-то?

– Ничего я не видел.

– Да ты не обманывай. Я от верных людей знаю. Худой он, Федя-то?

– Отвернись, – шикнул Степанка на девку. – Дулэй по губам читает.

– Разговаривал с ним? Говорит-то хоть он о чем?

Привязчивая эта Симка.

– Да рассказывай! – Симка даже ногой топает. – Каждое слово из тебя клещами тянуть нужно.

– Ладно, – сдался Степанка. – У Феди морда, что колесо.

Симка долго не отставала, мотала душу.

– Куда это, уш-уш, она поехала? – спросил Дулэй, когда Симка была уже далеко.

– Аргал собирать.

– А пошто, уш-уш, обнимала тебя? – пастух вытирает жирные после еды руки о грязный кушак.

– Нанимала аргал собирать.

Дулэй согласно кивает головой, тихо улыбается в редкие усы.

Вечером, когда солнце стало желтеть и клониться к горизонту и пора было уже гнать стадо домой, Семен подъехал к подпаску.

– Штепа, уш-уш, где у вас парень-то, Федя?

– Не знаю, – смутился Степанка. Второй раз на дню приходилось врать другу. – Не знаю! – прокричал он в самое ухо Дулэя.

Пастух погладил Степанкино плечо темной заскорузлой рукой, засмеялся беззвучно.

– Уш-уш, молодец.

Степанка скосил глаза: не насмешничает ли Дулэй, обидевшись на вранье.

– Много, уш-уш, знаешь, мало, уш-уш, говоришь. Шибко хорошо. Толчач угэй?

– Байнэ, байнэ! – теперь смеется и Степанка.

IX

Партизанский отряд Смолина подошел к Караульному.

Белые почти без боя отдавали села, освободив дорогу к границе. Охваченные паникой, японцы внезапно объявили о своем нейтралитете и ушли за кордон, они откатывались к железной дороге, за которую атаман Семенов еще продолжал цепляться, опасаясь полного разгрома.

Осторожный Смолин решил атаковать поселок с расчетом: может, белые отойдут, за последнее время не раз так бывало. А? потом – гнать да рубить – милое дело.

Ночь выдалась теплая, темная. Такие ночи бывают в Забайкалье редко. Острый серпик луны торопливо скатился за хребты, словно боясь стать свидетелем людской битвы.

Партизаны чувствовали свою силу, но огней не разводили – ошалевший от страха батареец белых мог пустить снаряд. Курили в рукава.

Тихая ночь. Только изредка всхрапнет лошадь да ударит крылом встревоженная птица.

Федька лежит около Гани Чижова. Неймется парню.

– У тебя, Ганя, как с припасами? Хватит? Могу поделиться, если мои патроны подойдут для твоей кремневки.

– Не подойдут. Бестолковый ты, Федька. Я же с дула заряжаю. Невидимый в темноте, подошел Николай.

– Несознательный ты, товарищ Стрельников. Опять зубы моешь. Пойдем со мной, дело есть.

Федька поднялся, обиженный: опять его Колька называет «товарищ Стрельников», как будто и не приятели они. Правда, Колька уже объяснил, что в боевом отряде должна быть дисциплина, но что из этого.

А звали, оказывается, для интересного дела. Осип решил караульских партизан послать в поселок. Небольшими группами, в темноте они должны через огороды выйти к улицам и с рассветом, когда отряд хлынет с сопок, поднять в поселке стрельбу.

Небо на востоке собиралось уже светлеть, когда Федька, Северька и Николай, добравшись до кладбища, укрыли за часовней коней и, пригибаясь, пошли к огородам.

Спит поселок и не спит. Пусто на улицах, а в домах затаились, ждут. Чья сегодня возьмет?

Гавкнула, взвизгнула собака во дворе Алехи Крюкова. Ходит кто-то. Алеха в сенцах к двери ухом припал. Показалось. Нет, люди во дворе. На крыльцо поднимаются, шарят щеколду.

– Кто там? – голос Алехи с хрипотцой.

– Тятя, открой.

Рванулась дверь, широко распахнулась.

– Колька, сынок!

Руки у отца прыгают, трясут коробок спичек.

– Не надо огня.

В сенях – мать. Как услышала – одному Богу известно. Шарит в темноте.

– Да где же он?

Дверь закрыли. Прошли в избу. Николай позволил свет зажечь. Не раздевались.

– Ненадолго мы. Белых в поселке много?

– Какое там. Вчерась по Тальниковской дороге обозы ушли. А вслед две сотни. Мало беляков осталось.

С рассветом сопки загудели, запылили конницей. Белоказаки, не принимая боя, стали уходить. А из-за плетней и амбаров хлестали по ним злые светлячки. Алеха Крюков выцелил рослого казака напротив своих ворот. Но вначале убил коня. Грохнулся конь о затвердевшую землю, на сажень отлетел, замер на мгновение оглушенный всадник. Алеха затвор успел передернуть. Поднялся казак и повалился навзничь – между лопаток темное пятно.

Партизанская конница, развернувшись в лаву, обходила поселок, отрезая белым дорогу на Тальниковый. Метались по селу семеновцы, прорываясь к Аргуни, падали с крутого берега в воду; держась за хвосты лошадей, отплевываясь от воды, уходили на чужую сторону.

Алеха, увидев, что улица опустела, выскочил за калитку. Быстро обыскал убитого семеновца, забрал винтовку и шашку, поторопился во двор. Через минуту он появился снова, снял с лошади седло, сумы и уздечку.

Стрельба переместилась за поселок и вскоре совсем стихла.

А через час на площади около школы состоялся короткий митинг. Выступал Смолин.

– Казаки, – сказал он, – белопогонников мы выгнали. И никогда больше не пустим их сюда.

В толпе тихо переговаривались.

– Дай-то бог.

– Кончились наши мучения.

– Выгнали! Еще на воде вилами писано.

Толпа густо заполонила площадь. Пришли все, кто мог. Пришли увидеть родных. Иные – из любопытства: о чем новая власть говорить будет. Гулял над площадью табачный дым.

– Много слез и крови пролили банды Семенова, Унгерна. Я уже не говорю об японцах, – крепким голосом продолжал Смолин. – И мы клянемся, что не сложим оружия до тех пор, пока не освободим родное Забайкалье полностью.

Командир закончил свое выступление словами:

– А сейчас, дорогие земляки, принимайте гостей.

Строй партизан рассыпался. Партизанских лошадей брали под уздцы, вели во дворы.

Алеха Крюков помолодел. Шутка ли! Кольша вернулся живой, здоровый. Устя без опаски по селу пройти может.

– Гостей седни назовем, – радовался Алеха. – Гулеванить будем.

Огорчало одно: Устя привела с собой только Каурку. Гнедую пристяжку отдала кому-то из безлошадных партизан.

Алеха часто выбегал во двор, обнимал за шею Каурку, гладил его умную морду.

– Домой вернулся. Э-эх! Милай!

Мать суетилась в кути. Иногда она замирала у печки, всматривалась в сына.

– Кольша, спросить тебя хочу, – голос у матери тихий, – вот зашел ты в избу, а лба не перекрестил. Это как?

– Ты вот о чем, – усмехнулся Николай, еще раньше заметивший беспокойство матери. – Отвык я от этого в лесу. Да и ни к чему.

– Мог бы перекреститься. Четыре ж года не был.

– Мог бы, да руки были заняты. И Устя теперь не крестится.

– Ну, нет. Этому не бывать. Ты как хочешь, ты красный партизан, а Устя – девка. Замуж выйдет. Ребятенки пойдут…

Гостей у Крюковых собралось много. Пришел Федька с матерью и крестной, пришел Северька с отцом, Лучка Губин. Устя хотела сбегать за Симкой Ржавых, но Федька остановил: не надо. Устя удивилась, но промолчала.

– Не хочется мне эту волынку тянуть, – пояснил Федька.

Когда гулянка была в разгаре, ввалился Филя Зарубин с пьяным Ганей Чижовым. На фуражке у Гани огромный красный бант.

– Алеха, – крикнул он еще с порога, – поднеси партизану рюмку! Большую наливай, – куражился Ганя.

Подвыпивший хозяин шумно потащил Филю и Ганю к столу.

– И когда ты успел стать партизаном? – искренне удивился Алеха, подавая Гане рюмку.

– Завтра ровно неделя будет, – сообщил Филя.

– Послезавтра, – уточнил Федька.

– Давайте выпьем за счастливую жизнь, – предложил хозяин дома, – чтобы без белых и без коммунистов.

– Это ты про что? – удивился Николай. – Как без коммунистов? А меня ты куда денешь? Потом, мы вон Северьку в партию принимаем.

– Мы по половине не пьем, – тряхнул чубом Лучка.

– Ты, Кольша, коммунист? – ошарашенно глядел Алеха.

– С чьего-то голоса, тятя, говоришь.

Алеха выпил, но не закусывал, сидел с открытым ртом. Сдался он легко.

– Ну, если ты коммунист, тогда и с коммунистами жить можно.

Ганя говорил Федоровне:

– Нам, которые кровь за вас проливали, почет теперь должен быть.

– Лихой Ганя партизан, – скалился Федька. – Его сам Смолин в ординарцы хотел взять.

Лучка потянулся к гармони.

– Дуй, паря, плясовую, – коротконогий Филя выскочил на средину избы. – Давно не плясал.

Лучка осторожно перебирал лады, словно ощупывая гармонь, потом рванул меха, Филя вздрогнул телом, ударился вприсядку, Федька азартно потирал руки, ухал и присвистывал.

Устя вышла на крыльцо. За ней выскользнул Северька.

– Вот и вернулась ты домой.

– Вернулась.

Устя нагнула Северькину голову и, не боясь, что увидят, крепко поцеловала.

На крыльцо вышел Ганя, пьяно погрозил пальцем и, заплетаясь ногами, закачался к воротам.

В избе перестук каблуков. Федька пляшет до седьмого пота. Рыжие волосы мокрыми прядями падают на лоб, глаза блестят. Вьется волчком Филя, выбивает дробь Алеха.

– Ну, спасибо тебе, Лука, – сказала хозяйка, когда плясуны утомились. – Давно я в доме гармошки не слышала.

Поселок взбудоражила новость: в тальниках поймали начальника семеновской милиции Тропина. Не успел начальничек уйти на ту сторону.

Два дюжих партизана проволокли его по людной улице и заперли на задворках богомяковского дома, в бане. У низкой и массивной двери поставили часового – партизана крюковской сотни Григория Эпова.

Григорию поручение пришлось не по душе.

Вся сотня, чуть ли не полностью состоящая из караульцев, гуляла по родне и знакомым, а он, Эпов, только потому что из Тальникового, должен караулить эту гадину.

Григорий ходил вокруг бани, сухой бурьян похрустывал под его ногами.

– Попался, кикимора бесхвостая, – Эпов заглянул в темное и узкое окошко.

Не получив ответа, Эпов обиделся еще больше и сообщил в оконную темноту:

– Теперь не уйдешь. Слышишь аль нет?

По широкой улице ходили казаки, празднично приодетые бабы, слышалась гармошка, где-то пели песни.

Эпов сердился на Смолина и на командира своей сотни. «Цацкаются со сволочью. К стенке бы его сразу. Карауль тут». Он услышал возбужденные голоса и вышел из-за угла бани. К бане шла группа мужиков.

– Не убежал еще Тропин?

Часовой приставил винтовку к ноге.

– Не для того стою.

– Давай мы тебя заменим, – сказал горбоносый, и Григорий узнал родственника давно расстрелянного Кехи Губина.

Мужики явно что-то замышляли.

– Чего надо? – Григорий поправил на боку шашку. – Неспроста ведь пришли.

– Да откуда ты взял? – горбоносый деланно удивился. – Скучно, думаем, тебе. Вот и подошли покурить. Может, выпьешь? Все гуляют, – он достал из широких голубых штанов фляжку, взболтнул.

Григорию очень хотелось выпить. Он даже представил, как спирт обожжет горло, сделает мир веселым и легким.

– Нельзя мне. На посту. Так чего надо?

– Побег пришли Тропину устроить, – горбоносый сказал это зло и решительно.

Эпов клацнул затвором винтовки.

– Кончай шутить. Мотайте все отсюда!

Мужики, до сих пор молча курившие, заговорили.

– Ты нам не встревай.

– Защитничек нашелся.

– Свяжем тебя, да и дело с концом.

– Мы Тропину побег на небо устроим, – родственничек Губина показал прокуренные зубы. – И ты не мешай.

Григорий понял, что задумали мужики.

– Не надо это, ребята. Не позволю, – но в его голосе не было твердости… – Давайте-ка лучше покурим.

Мужики сели на сухие бревна, сваленные возле бани. Горбоносый протянул Григорию фляжку. Григорий запрокинул голову, мутный ханшин струйками бежал по подбородку.

– Х-хараша, язва. А что же я скажу командиру?

– Навалились, дескать. Скажешь, сила у них, у нас то есть. Мы ведь хочем с тобой полюбовно договориться. И ты нам едино препятствие не сделаешь.

Тропин, прислушивавшийся к жуткому разговору, припал к окошку, надрывно закричал:

– Убивают!

Не след бы Тропину кричать. Гришку Эпова не разжалобишь криком. Ненавистный голос только подстегнул. Подкатил лохматый комок к горлу караульщика, взбаламутил душу.

– Давай. Один ответ. Не то еще убежит.

Двое казаков откинули тяжелое бревно, подпирающее банную дверь, бросились в полумрак. Послышалась возня, высокий крик, и все затихло. Казаки вышли из бани, смущенно щурились на солнце, вытирали о траву широкие кинжалы.

– Как свинью, зарезали.

Через полчаса Эпова арестовали по приказу Осипа Смолина и посадили в ту же баню.

Но часового не поставили, лишь дверь придавили бревном.

Горбоносый родственник Губина и его дружки притащили в баню громадный кусок мяса, банчок спирта и устроили гулянку.

– Ты, паря, теперь наш друг, и мы тебя не бросим. За добро мы завсегда добром платим.

Подвыпив, новые приятели звали Эпова плюнуть на баню и отправиться в соседний дом, где сегодня закололи барана и варят свеженину, а пока он, Гришка, ходит по гостям, за него любой может посидеть, Но Эпов, обидевшись, объявил, что из бани он ни за что не выйдет, пока его не попросит об этом сам Осип Яковлевич.

Тогда горбоносый решил, что можно вообще никуда не ходить, и отправил одного из казаков за новым банчком.