Текст книги "Росстань (сборник)"

Конечно, лучше бы всего оказаться в этих местах со своей семьей, да только где теперь она, семья? Да и была ли она? Суета, непонимание друг друга, нервозность по мелочам, навязывание друг другу своего восприятия мира – это было. Хоть и худо сейчас Лахову, а было еще хуже.

Но ведь если он, Лахов, тоскует о родственных душах, рядом с которыми так хорошо жилось еще в недавней молодости, – значит, и другие люди, давние его приятели, испытывают почти то же самое? Так ли это? Так выходит. А как иначе? «Ну, а что ты сам-то сделал, чтобы избавиться от мучающей тебя разобщенности?» – подумал Лахов и сплюнул в раздражении на землю: фраза получилась шаблонно-газетная, скорее оболочка от фразы.

Лахов вспомнил, что он хоть и находится на берегу озера, а с Байкалом еще и не встретился: не испил его воды, не омылся в его воде. Хоть ведь – жара! – пил уже. Пил, да только из термоса. По привычке. Привык, что прошло время, когда из озер и рек можно было безбоязненно пить воду. А из Байкала, слава богу, еще можно!

Лахов сбросил с ног легкую обувку, напоминающую сандалии, взмахивая руками и чуть приседая на галечнике от колкой боли в подошвах, побрел в воду. Ледяной холод тотчас охватил ноги, проник внутрь, в самые кости, и Лахов поспешил выскочить на плоский, окатанный и отшлифованный тысячелетними волнами камень. Получилось хорошо: вроде и не на берегу стоишь, вода кругом, но и ноги в тепле. Байкал, пригревшись под солнцем, дышал размеренно и спокойно, выплескивая на берег в такт дыханию даже не волну, а короткие, слабые и почти бесшумные приливы и отливы. Иногда Байкал через равные промежутки вздыхал глубже, прилив становился более шумным, вода взбугривалась, чуть-чуть подтопляла камень, на котором стоял Лахов. И ногам становилось прохладно, даже знобко, но это была приятная знобкость, какую ощущаешь около маленького ледничка, притаившегося до самой средины лета где-нибудь на северном склоне хребта, среди душной тайги. Лахов присел на корточки и, сделав ладони лодочкой, зачерпнул воду и стал пить. Вода уже не казалась такой холодной, нутро просило большей прохлады, но пить эту легкую и живую воду было по-праздничному приятно. Лахов омыл лицо, руки и, охваченный вдруг молодым азартом, плюхнулся с камня, ужал себя под воду с головой, вынырнул, торопливо взмахивая руками, проплыл малый круг и выбросился на камень. Ухающее от холодного испуга сердце колотилось где-то не слева, а в самой середине груди, и Лахов, успокаивая сердце, растирал грудь и живот, чувствуя, как от чистого холода Байкала кожа стала крепкой и упругой. Лахов ощутил себя бодрым, отдохнувшим и готовым ехать. И тут же спохватился: куда ехать? Почему? Ведь он только что приехал, приехал на Байкал, приехал отдыхать. И Байкал – вот он. Пора начинать отдыхать.

Дрова для дневного небольшого костра он отыскал около старой лиственницы, одиноко выросшей на каменистом склоне. Лиственница была старая, отмирали и высыхали ее нижние ветви, ветер сламывал их, и под лиственницей и чуть ниже по склону копился сушняк. После короткого купания солнце уже не казалось таким горячим, и Лахов не стал одеваться, чтобы сберечь кожу от ожогов, в одних плавках ходил за дровами, ладил костер, и ему казалось, что тело его, как губка, впитывает солнце, теплый ветер, запахи трав.

Обед он сварганил быстро, бросив в закипевшую воду добрую пригоршню вермишели и тушенку, сохранившуюся у него от каких-то давних запасов. Почти тотчас вскипел и второй котелок, предназначенный для чая, и Лахов сыпанул туда чуть ли не четверть пачки заварки, отставил котелок в сторону. Прозрачная байкальская вода начала окрашиваться в янтарный цвет, цвет быстро набрал силу и густоту. Можно было приступать к обеду, но Лахов все чего-то медлил, тянул время, будто ждал кого-то.

На следующий день Лахов запланировал рыбалку. Он достал из багажника одноместную резиновую лодку, осмотрел ее со всех сторон, ощупал прорезиненную ткань и остался доволен: лодка была старой, пожалуй, почти пятнадцатилетней давности, но еще выглядела вполне прилично и плавать на ней около берега, с известной оглядкой, было еще можно. Насос от лодки он забыл дома, а скорее всего, давно потерял, не заметив потери, а теперь прищлось накачивать лодку ртом. От частых и напряженных вдохов и выдохов закружилась голова и вспомнился забытый опыт: если уж пришлось так накачивать лодку, то не нужно ждать, когда мир поплывет перед глазами, почаще давать себе короткий отдых или уж, по крайней мере, не спешить.

Весь день Лахов слышал в долинке многошумный, сливающийся в единый хор перескрип кузнечиков, самой подходящей в это время года наживки, посчитал, что кузнечиков здесь прорва, и не спешил ими обзавестись, а когда уже под вечер пошел их ловить, оказалось, что кузнецы, утомившись за день, куда-то попрятались. С трудом отыскав с десяток затаившихся прыгунов, Лахов подумал, что на первый случай, на самую раннюю, на восходе солнца, рыбалку будет и этого достаточно, а там, когда прихлынет жаркий день и снова взбодрит кузнечиков на труды и песни, он причалит к берегу и наловит их сколько нужно.

В заботах о предстоящей рыбалке прошел остаток дня. Лахов собирался в поездку при большой спешке, на рыбалку в последние годы он выбирался крайне редко, от случая к случаю, все рыболовные снасти содержались в беспорядке, и теперь приходилось распутывать глубоководные настрои – системы из семи убывающих по весу грузил, – подбирать поплавки. Крупное, почти десятисантиметровое тело поплавка, вырезанное из пенопласта, должно быть так сбалансировано с грузилом, чтобы оно почти полностью скрывалось под водой и на поверхности оставался лишь тонкий и высокий стержень, с приметной нашлепкой наверху. Вот уж тогда даже самая слабая поклевка будет заметна.

И он жил уже предстоящей рыбалкой. Вечером, когда в долину опустились сумерки и на берегу стало как-то бесприютно и у Лакова даже появлялось острое желание взять и пойти к соседям – там поблескивал костерок, – он убедил себя, что лучше всего лечь спать пораньше и уже до восхода солнца быть на воде. Если бы нашлось еще какое дело, да его, дело, и можно было бы придумать, Лахов, не страдал бы так от одиночества, но заняться хоть чем-нибудь мешала темень, и он с радостью ухватился за мысль лечь спать. А потом спать – это тоже занятие. К тому же еще и привычное.

Лахов хоть и лег рано и уснул вроде быстро, а вот проспал, проснулся уже при солнце. Он бы спал еще, если бы не жара и духота. На ночлег Лахов устроился в машине, поднял все стекла и зашпилил их изнутри не столько от лихого человека, сколько по давней привычке, и оставил приоткрытыми лишь треугольнички поворотных стекол. Ночью спать было хорошо, и лишь когда солнце взошло над крутой горой, прикрывающей долину с северо-востока, и высветило долину, в закрытой машине стало душно и жарко. Лахов проснулся, открыл все стекла и лежал еще несколько минут, прогоняя сонную одурь и вытирая со лба липкий пот. Самое лучшее время для рыбалки было упущено, белый день давно вступил в свои права. Лахов вяло прошел к Байкалу, долго плескал себе в лицо холодной водой, вымывая остатки сна, а когда умылся и огляделся вокруг, то понял, что порыбачить еще вполне можно. Хоть и высоко солнце, но считай, что еще утро, да еще раннее, седьмой час всего. И все хорошо в мире: Байкал тихий и голубой, небо голубое, вся долинка цветет желтыми степными маками, в море плавают нерпы – их черные головы то и дело появляются над водой. Борта резиновой лодки ослабли, где-то сквозь потертую ткань проходил воздух, но все равно лодка еще могла держать человека на воде, и Лахов совсем пришел в хорошее настроение.

Он подкачал лодку, столкнул ее на воду и медленно поплыл от берега, с любопытством рассматривая дно, довольно круто уходящее вниз. Вначале шел крупный галечник, потом пошли зеленые космы подводных зарослей, и Лахов подумал, что никакой рыбалки здесь не получится, но полоса сплошной колышащейся зелени быстро кончилась, появились песчаные проплешины, занимавшие все больше и больше места, и Лахов успокоился. Он отплыл от берега совсем недалеко, может быть, метров на сорок дна уже почти не было видно, мешал отблеск от поверхности воды, да и глубина была уже немаленькой, и Лахов решил остановиться. Он привязал к камню, который должен был служить якорем, бечевку – плоский неокатанный камень с «талией» посредине он разыскал еще вчера – и опустил его за борт, ровными махами рук отмеряя стравливаемую в воду бечевку. Глубина получилась приличной, около двенадцати метров.

Отсюда, с моря, долинка выглядела еще более привлекательной: уютной и утайливой, укрытой от всех, кроме теплого юго-восточного ветра. Теперь Лахов еще раз убедился, что по берегу Байкала сюда не было дороги: крутые скальные прижимы с обеих сторон долины обрывались прямо в воду. Некоторые скалы, подточенные прибоем, были, казалось, готовы в любую минуту рухнуть в озеро. Да чего там – казалось! Вздрогнут горы вокруг Байкала от неуспокоившейся неистовой силы, таящейся в глубине земли, и тяжело осядет скала, опадет в воду каменным обвалом. Не эта скала, так другая. Иначе откуда взялись бы под каждым прижимом острые, еще не сточенные временем резцы надводных и подводных камней?

Пора было приступать к рыбалке. Не чувствуя ни азарта, ни даже волнения – в глубине души Лахов совсем не надеялся на успех, – он начал настраивать спиннинг. Измерил глубину, теперь уже тщательно – приманка должна плыть над самым дном, но не касаться его, – стал подбирать «муху». Лахов никак не мог взять в толк, почему при ловле хариуса на кузнечика очень желательно – да еще как желательно! – подобрать соответствующую по цвету «муху». Да эта «муха» и на «муху-то» не похожа: моточек шерстяной нитки. И уж казалось бы, чего естественней – на крючке самый натуральный, еще почти живой кузнечик, самая привычная по времени года пища, ан нет, еще и шерстяная «муха» желательна. Да еще соответствующего цвета, подбор которого зависит от погоды, от направления ветра, от атмосферного давления, от… и еще черт знает от чего. Вот и сидит рыбак, меняет «мух» по цвету, авось угадает, какая сегодня удачливой будет. Потому хороший рыбак в цветовых оттенках разбирается не хуже, чем иной живописец.

Лахов не долго маял себя с выбором «мухи», они были у него только двух цветов, бордовые и морковного цвета, и он выбрал бордовую. В дополнение к «мухе» он прицепил кузнечика и взмахнул спиннингом. Настрой из грузил и поплавка с легким всхлюпом упал недалеко от лодки, и леска потекла с барабана. Все-таки двенадцать метров – это двенадцать метров. Но вот леска, свободно протекавшая через поплавок, дошла до установленного ограничителя – обломка спички – и остановила свой бег.

А все-таки Лахову не удалось сбалансировать поплавок с грузилом, тяжелее, чем нужно, оказался груз и притопил поплавок до самой вершинки. Лахов подернул спиннинг на себя, поплавок показался над водой и снова притонул. «Придется снимать одну из дробин, и, похоже, что самую большую, верхнюю», – подумал Лахов, раздражаясь сам на себя, и стал сматывать леску. И вдруг почувствовал оттуда, из глубины, передавшийся по леске тупой толчок. На крючке сидел хариус. В этом уже не было никакого сомнения. Леса все больше и больше напрягалась, резала воду, и было видно, что хариус стремится уйти под лодку. У Лахова сачка не было, и пришлось рисковать, вываживая хариуса, но удача сегодня сопутствовала Лахову, и он довольно ловко перевалил рыбину в лодку. Хватанув открытыми жабрами воздух, хариус резко выгнул сильное тело в серебряную дугу, готовый спружинить телом, бросить себя за борт, и Лахов прижал рыбу к колышущемуся днищу лодки и ощутил ее упругую силу и прохладную чистоту.

Сердце взыграло радостью, Лахов нетерпеливо, с подрагиванием в руках снял хариуса с крючка, сменил помятого кузнечика и забросил спиннинг снова. На этот раз поплавок встал четко, выставив над водой бамбуковый стерженек с черной головкой ровно настолько, насколько нужно, и замер. Где-то там в глубине по солнечному дну гуляли рыбьи косяки, и один из хариусов должен непременно наткнуться на кузнечика, соседствующего с бордовой «мухой». Лахов мысленно видел, как красноперый красавец боковым зрением приметит наживку, развернется в ее сторону, замрет на мгновение и, как по струне кинется к кузнечику, ухватит его раскрытым ртом, чтобы через короткий миг, почувствовав железо, выбросить наживку. И на этот короткий миг чуткий поплавок плавно огрузнет, притонет.

И поплавок притонул. Он притонул классически, как было бы показано в учебном фильме о ловле хариуса, если бы такой фильм существовал. Лахов подсек и почувствовал, что подсек вовремя. Радостный азарт охватил Лахова, его истосковавшуюся о рыбалке душу; весь мир для него сузился и вмещал только то, что могло иметь отношение к делу, которым он был сейчас занят. Но зато этот мир жил, жил своею жизнью, взахлеб, по его жилам бежала живая кровь азарта, страсти и ощущения великого смысла в том деле, которое сейчас делалось. И он, как совершеннейшее из совершенных существ, с обостренной ясностью, без всякого усилия воспринимал все, что имело отношение к этому делу, которое составляло сейчас его жизнь: он улавливал еле заметное усиление ветра и ряби на воде, отмечал положение солнца в небе, чувствовал, насколько ослабла лодка, и точно знал, сколько она еще продержит его на плаву, видел малейшее движение поплавка и знал, рыба ли тронула его, или мелкая волна колыхнула, ощущал натяжение лесы и знал, когда нужно потянуть сильнее или дать слабину, чтобы испуганная рыба не сорвала себя с крючка.

Ощущение азарта оставило его, когда на дне лодки лежало уже около десятка рыбин, а в коробке из-под наживы остался один мелкорослый кузнечик с потертыми крылышками и оторванной ногой. Лахов хотел наживить его, подумал, снял со спиннинга бордовую «муху» и, порывшись в сумке, отыскал «муху» морковного цвета. Поплавок недолго оставался на воде без движения, довольно скоро притонул, и Лахов выбросил в лодку еще одного хариуса, правда, заметно помельче всех остальных. Видно, там, в рыбьей иерархии, эту еду хоть и признали за еду, но посчитали совершенно недостойной внимания сильных и уважаемых особей и потому позволили ее взять существу рангом пониже.

Ловить рыбу было больше не на что, и Лахов поднял якорь. Гордый добычей, грудой серебра, лежащей на дне лодки, он медленно греб к берегу, но постепенно радость его тускнела, как тускнеет чешуя хариуса, полежавшего на воздухе: вроде все то же белое серебро, ан нет в нем игры, нет блеска. Берег по-прежнему был пуст, никто не ждал его на берегу, обрадовать своей удачей было некого, и потому удача тускнела, теряла свой живой блеск. Видно, так же себя чувствовал бы человек, смотрящий в совершенно пустом зале прекрасный, веселый и увлекательный фильм.

Хоть и хотелось Лахову еще порыбачить – да и чего проще: налови кузнечиков и снова садись в лодку, – а делать этого было уже нельзя: в такую жару рыба быстро пропадет, нельзя ее долго хранить. А уже пойманную рыбу одному и за двое суток не съесть.

Был когда-то с Лаховым случай, запомнившийся на всю жизпь. Лет пятнадцать назад Лахов проводил отпуск по тому давнему обыкновению в стороне от цивилизации. В тот раз был выбран залив Братского водохранилища, глубоко врезавшийся в глухую тайгу. Едва установили палатки на крутом берегу, куда доставил отпускников зафрахтованный на ближайшей пристани катерок, как Лахов с приятелем, сгорая от нетерпения, схватили спиннинги и отправились испытать рыбачье счастье. Братское море в то время было молодое, бурно наполнялось жизнью и не было еще измучено резкими и губительными для живности перепадами уровня воды и многими другими болезнями. Правда, хариус, таймень и ленок, оставшись без холодной и чистой ангарской воды, тут же куда-то и подевались, но зато озерная рыба, на обширных и богатых выгулах плодилась и размножалась. Тучнели косяки сороги, а около них косяки полосатых окуней, а среди этой живности набирали вес многочисленные щуки.

Едва Лахов забросил блесну в теплую и мутноватую воду залива, как на ней повисла щука. На прибрежном мелководье, среди затопленных кустов, щуки было столь много, что, казалось, никакая другая рыба не проживет в этих водах и короткой минуты и будет тотчас проглочена. Щуки жадно, по-разбойничьи остервенело кидались на блесну, и Лахов, охваченный азартом, не заметил, как за короткое время выволок из воды чуть ли не двадцать хищниц. Такой же улов был и у приятеля. Прикинули общий вес улова – за полсотни килограммов. Вот тут только и подумали: а куда нам столько? Хоть и большим табором жили в то лето – человек пятнадцать, – а некуда было деть такую уймищу рыбы. Ее жарили, варили, фаршировали, пытались даже коптить, и за три дня принудительного поедания рыбы – помнилась еще война, помнились голодные годы, и сама мысль, что еду можно выбросить, казалась кощунственной – щука надоела так, что на нее не хотелось и смотреть. Но самое главное – нельзя было рыбачить. Лахов сидел на берегу богатого водохранилища, слушал на вечерней заре рыбьи всплески и тосковал о рыбалке.

Хоть и не было в жизни Лахова больше подобного случая, когда не знал он, что делать с пойманной рыбой, а урок тот запомнился, и запомнился надолго.

Лахов разжег костер, сварил из двух крупных хариусов уху, уха получилась неудачной, скорее всего потому, что он рано сбросил в кипяток рыбу, не дождавшись, когда сварится картошка, передержал рыбу на огне, и она разварилась. Он вяло хлебал из котелка, чувствуя, как его душу наполняет знакомое беспокойство и угрюмое глухое раздражение. И не было, казалось, причины для таких чувств – все хорошо, все есть, ничего не болит, – а мир терял свои яркие и радостные краски, становился плоским и тусклым.

– Неврастеник, – вслух обругал себя Лахов, и ему показалось, что голос его, не предназначенный ни для чьих ушей, прозвучал на пустынном берегу ненужно и не полетел над землей и ввысь, как обычно, а склубился невидимо около самых губ и опал на песок.

Он еще раз внимательно оглядел долину, словно отыскивая для себя хоть какое-нибудь дело, чтобы привязать себя к ней, почувствовать свою родственность с этими местами, но все: и вершины сопок, и каменные осыпи, и луговины – существовали сами по себе, не звали, не манили. И только дорога, с крутым поворотом уходящая за сопку… Дорога звала. Дорога не могла без него существовать. Дорога приемлет всех, кто по ней идет или едет.

«Ехать надо», – подумал Лахов.

И все сразу встало на свои места и все обрело привычный смысл. Он ест потому, что нужно есть. Он сядет за руль машины, побегут навстречу сопки, и ветер будет врываться в открытые стекла. И он, Лахов, будет спокоен и деловит. Только вот куда ехать и зачем? Разве кто-то и где-то ждет его? Разве он найдет более прекрасное место, чем это, где он сейчас живет? Разве… Во вновь обретенной радости Лахов не дал себе долго думать.

Он торопливо доел уху, кое-как ополоснул котелок, покидал вещи: полуспущенную лодку, палатку, спиннинг, котелки с рыбой, топорик – в багажник и на заднее сиденье и через четверть часа был готов ехать.

* * *

К паромной переправе на остров Лахов приехал в солнечный и ветреный полдень. Ветер устойчиво тянул с севера, и в проливе гуляла крутая, густой синевы и зелени, с белым завитым гребнем волна. После недавних жарких дней было прохладно, даже немного знобко, и потому как-то не верилось в эту солнечность, но чистого и истового света было столь много, что приходилось невольно щурить глаза.

Еще не зная, поедет ли он на остров, и томясь этой неопределенностью, он подал машину чуть в сторону от накатанной дороги, ведущей на пирс, и остановился около уреза воды, рядом с полузасыпанной песком старой рыбацкой посудиной. Почти всю обшивку с посудины растаскали на дрова, и теперь баркас оголившимися ребрами-шпангоутами напоминал павшую лошадь, над которой крепко потрудилось воронье.

«Ну, переправлюсь на остров, – думал Лахов, – а дальше что?» Он представил, как едет по пыльной и пустынной островной дороге между серых холмов и сопок и не знает, куда ему хочется ехать – прямо, влево или вправо, – когда все дороги кажутся одинаковыми, и переправа представилась лишенной всякого смысла. И тут же на помощь пришла успокаивающе-оправдательная мысль: а вдруг заштормит море по-настоящему и надолго и тогда придется куковать на острове неизвестно сколько дней. «Да, скорее всего, дикого туриста, особенно механизированного, и не пускают на остров», – успокоил себя Лахов окончательно.

Но оставаться и здесь не хотелось. Наверное, он бы с легкостью остался, если бы нашелся тихий и спокойный, радостный для жизни угол, но он знал, что нет такого угла, по крайней мере, не получится это у него – спокойствия, душевной расслабленности, умиротворенности.

Когда-то, очень давно, попалась Лахову на глаза газета со статьей о бродячем цыганском таборе. И уж не очень помнится, о чем статья, помнится только ее общий настрой – ругательная статья была, – да запомнились слова таборного старшины, объясняющего свое вечное странствие:

– Боги прокляли нас. Наш мир – дороги.

И слова таборного старшины не забылись, а только затерялись в темном колодце памяти, а вот теперь, вот сейчас, вспомнились. Лахов испытал некоторое облегчение от этих слов. Если нет другого объяснения его состоянию, то и такое, на худой конец, может пригодиться. Ведь, видит Бог, захотелось ему тихого спокойного угла, захотелось пожить несуетной жизнью, подумать, отыскать себя в мире, очистить от пыли, посмотреть на себя сторонним глазом: кто он есть на самом деле? И вот не очень-то это у него получается. Какая-то сила гонит его в не нужную никому и ему, Лахову, дорогу. Хотя… Хотя зря он так мрачно. Получается ведь иногда – подумать. Только не всегда хорошо бывает от дум. Даже чаще всего плохо. Но и без дум нельзя, это уж точно.

Около пирса подрагивали на волне, терлись со скрипом о деревянную стенку два рыбацких суденышка с высокими белыми рубками. С заветреной стороны пирса в уютном затишье приткнулись в берег в ожидании погоды несколько больших мотолодок с брезентовыми тентами и мощными подвесными моторами. На таких мотолодках иные трезвые, а чаще горячие головы рискуют переплывать пятидесятикилометровую ширь Байкала. Команды лодок – обросшие щетиной парни в ярких нейлоновых штормовках – сбились в тесный полукруг и, приподняв подбородки, рассматривали что-то далекое, передавая друг другу бинокль.

Скрипнул гравий, Лахов повернул голову и увидел остановившуюся неподалеку девушку в потертых джинсах и тесноватом сером свитере. Когда-то знакомая журналистка, баба ядовитая и легкая на слово, посмеялась над мужской наблюдательностью.

– Вы только почитайте, – говорила она, – как наши газетчики, да что там газетчики, почти все писатели, в своих творениях описывают женские туалеты. В лучшем случае они могут написать примерно так: «Она была одета в платье». И все! Вы понимаете – и все! Верхом наблюдательности будет уже сказать: «Она была одета в синее платье». Может быть, не так? А вы проверьте себя. Ну-ка скажи, Лахов, в чем сегодня пришла Ниночка-машинистка? Ты ведь на нее часто пялишься. И сегодня, поди, уже не раз в машбюро был. Да и не в осуждение я тебе говорю это – не пытайся краснеть. У тебя это давно, думаю, не получается. Ну так говори, в чем Ниночка сегодня пришла на работу?

Как ни старался Лахов, а вспомнить не смог, Ниночкин туалет плыл-расплывался, и на память приходил лишь пушистый джемпер мышиного цвета, который он видел год или два тому назад в магазине.

– Ну вот теперь сам убедился в своей слепоте, – подвела итог ядовитая баба.

С тех пор Лахов старался быть зрячим. Девушка была в джинсах, дорогих, импортных, и сером, ручной вязки свитере. На ногах новые, хотя успевшие уже запачкаться, кроссовки. Она коротко взглянула на Лахова и спросила, четко отрубая слова:

– Время. Скажите.

Лахов ответил. Девушка согласно тряхнула выгоревшей на солнце короткой челкой и, щуря глаза от обилия света, стала смотреть в ту же сторону, что и парни в цветных штормовках.

– Что там? Куда это все смотрят? – спросил в свою очередь Лахов.

– Я забыла, но кто-то из великих писателей сказал, что мы ленивы и нелюбопытны. – В голосе девушки послышалась веселая и дружелюбная ирония, свойственная, особенно на отдыхе, людям раскованным, умеющим жить так, как живется, да и любящим жить. – Нет чтоб самому выбраться из машины и посмотреть, что делается в мире. Там на дельтаплане собираются лететь.

Лахов давно знал, что характер у него неустойчивый, вернее, душевный настрой, мироощущение легко может меняться от любого, казалось бы, пустяка, но он все же удивился, что от слов девушки накатила светлая волна на душу. Так бывало в молодости, когда встречал он на нечаянных дорогах приятеля или когда случалась пусть маленькая, но нечаянная радость.

– Отчего же, – сказал он. – Мы еще любопытны.

О дельтапланах Лахов слышал, что-то читал о них и видел фотографии дельтапланов в полете, но чтобы так вот видеть воочию – не доводилось. Выбравшись из машины, он увидел на крутом склоне голой сопки по-мурашиному крошечных людей, которые суетливо, и в своей суетливости тоже напоминая муравьев, сновали вокруг ярко-красного треугольника. Через какое-то время из толпы выделились три человечка, стали по углам полотнища, подняли его над головой и медленно пошли к вершине сопки.

– Так сколько времени? – снова спросила девушка и неторопливо оглянулась на пирс.

– Вы, похоже, куда-то торопитесь? Но торопитесь как-то медленно.

– Торопиться я никуда не тороплюсь. – Девушка улыбнулась, улыбнулась открыто, и Лахов увидел, какие у нее белые, ровные, красивые зубы. Судя но всему, она очень хорошо знала об этом – о красоте своих зубов и улыбки – и приучила себя улыбаться как можно чаще. – Куда можно отдыхающему торопиться? Но боюсь опоздать на обед. А до обеда мне надо еще и рыбы купить.

– Так пойдите и купите.

– И пойду, – пообещала она успокаивающе. – Вот как только высокое или малое – я не разобралась – рыбацкое начальство уберется от катеров, так я сразу и пойду.

– Малое начальство – оно посерьезнее большого будет, – предостерег Лахов. – Чем меньше начальник – тем он заносчивее и неприступнее. Маленький начальник страх как не любит, чтобы о нем думали, что он маленький.

– Да я уже с рыбаками договорилась. Только здешние рыбаки – народ странный, говорят, желаем оформить наши торговые отношения через гастроном. – Девушка снова осветилась улыбкой.

– Денег, значит, не надо? Обычное дело. – Лахов чувствовал себя пожившим и умудренным житейским опытом.

– Пока я в магазин бегала, тут и начальство появилось. И вот – жду. Уже больше из принципа. Быть на Байкале, да не попробовать, что такое омуль, грех гораздо больший, чем спаивание мною неустойчивых рыбаков.

Так, перебрасываясь словами, они смотрели на сопку. Трое с красным лепестком поднимались все выше и выше, и Лахову уже не раз казалось, что они готовы остановиться, но, замерев на короткую минуту, люди продолжали двигаться к вершине. «Отдыхали», – понял Лахов.

Парни около лодок все нетерпеливее ждали своей очереди глянуть в бинокль, и Лахов, понимая, что они видят гораздо больше него, который раз пожалел, что за всю свою жизнь так и не собрался купить хороший бинокль, хотя всегда мечтал о нем.

Люди на сопке вновь остановились, как показалось Лахову, на обычный свой отдых – до вершины сопки было еще далеко, – и ярко-красное треугольное крыло вдруг отделилось от земли и медленно поплыло вперед, все больше и больше набирая высоту. Под крылом повис маленький черный человечек. Быть может, дельтаплан и не набирал высоту, летел по прямой, но чем дальше он уходил от места старта, тем дальше уходил от каменистой земли, круто обрывающейся вниз. Прежде Лахов представлял, что дельтапланеристы летят низко над землей и если случится какая неполадка с аппаратом, то человек, посягнувший на полет, отделается ушибами. Дельтапланерист летел уже на высоте никак не меньше пятидесяти, а то и всей сотни метров – так, по крайней мере, казалось, – и Лахов представил, как замирает сердце у летящего над землей парня от восторга и тревожного ощущения высоты. Свободный, незащищенный полет, быть может, продолжался еще долго, но Лахов этого уже не видел: дельтаплан скользнул над долиной и скрылся за горбом близкой сопки. По спокойному поведению оставшихся на старте людей Лахов знал, что у смелого летуна все хорошо.

Он глубоко вздохнул, сожалея, что так быстро закончился этот яркий полет, и одновременно с некоторой грустью думая, что ему-то, Лахову, никогда не придется испытать такого вольного и рискового парения – ушли нужные для спорта годы, чего уж там, – а все равно увиденное оставило в нем ощущение радости и полноты жизни.

Лахов повернулся к берегу и увидел, как по дощатому настилу пирса шла та джинсовая девушка, с которой он только что разговаривал. Она шла с наполненным рюкзачком в правой руке, рюкзачок, по всей видимости, был не таким уж и легким: она шла, изогнув стан так, как ходят молодые и стройные женщины с полным ведром воды.

– А вас, оказывается, можно поздравить с успехом.

– Думаю, можно. – Девушка опустила рюкзачок на землю. – Я это вполне заслужила. Пришлось в рыбачков вцепиться мертвой хваткой. Мои девчонки знали, кого отправлять на такую операцию. Но на обед я, похоже, опоздала.

Лахов давно уже чувствовал подсасывающую пустоту в желудке и подумал, что хорошо бы сейчас съесть хоть ту же не очень мясную котлету, а не вскрывать на обед надоевшие рыбные консервы, которыми он часто питался в последние дни, если решал обойтись без костра.

– А скажите-ка, здесь есть столовая? – спросил Лахов, совсем не надеясь на положительный ответ.

– Отчего же не сказать? Скажу. Нет столовой. И, думаю, в ближайшие годы не будет. Зато есть столовая на нашей турбазе, – поспешила сказать девушка, заметив, что ее сообщение явно не обрадовало собеседника. – Столовая кормит, конечно, только своих, но если зайти и попросить, то, думаю, накормят и вас.

– Нет, – сказал Лахов, – это, похоже, не для меня.

– Отчего это так?

– Боюсь, что я не смогу, как бы это поточнее выразиться, просить.

– Такой гордый, что ли? – В глазах девушки появилась ирония.

– Да совсем нет. Не умею я этого делать. Не научился.

– В таком случае за вас это сделаю я. Видите мои способности? – Девушка толкнула ногой рюкзак. – Берите мою рыбу, приглашайте меня в машину и едемте к нам на базу. Это совсем рядом.