Текст книги "Росстань (сборник)"

Вот добьют белых красные конники, вернутся в поселки, и начнется новая жизнь. Какая она, эта новая жизнь, будет, один Бог ведает. Но не будет по-старому. Не для того седлали коней, не для того вырывали из ножен шашки.

Часть вторая

Часты в Забайкалье грозы. Сшибаются над сопками тяжелые тучи, рвет синяя молния небо, с грохотом рушится небо на камни. В ужасе никнет трава к земле, падают на колени лошади, ревут верблюды. Вспучивается, наливается чернотой Аргунь.

Чуть ли не четыре года грохотала революция по Забайкалью. Чуть ли не четыре года носил ветер по степи запахи пороха, крови, пота. Жирели вороны, множились волчьи стаи. Горела степь, горели дома.

Часты в Забайкалье грозы. Но как напоить потрескавшуюся землю, если не загустятся над сопками тучи, не ухнут небеса, не хлынет в грубые ладони вода.

Вздрагивают сопки, трещит небо, но просыпается радость.

Отгрохочет гроза. Радостно и тревожно оглядывается вокруг себя человек: все ли живы, все ли видят, как хорошо на земле.

А в сердце у человека еще не прошла гроза. Гулко бьется сердце, вспоминая, как пахло порохом и кровью.

Эй, все ли живы?

Поселок учился жить по-новому. На богомяковском доме обновили вывеску. «Ревком» – написано теперь большими и красивыми буквами. Каждое утро на крыльцо этого дома поднимается бывший партизан Филя Зарубин – председатель.

Открылась школа. Отца Михаила к школе не подпускают, Закону Божьему никто не учит. Из Сретенска приехала новая учителка. Шибко уж молодая, строгости к ребятам большой не имеет. Но учит хорошо. Надумали в помощники ей определить старика Громова, отца Северьки, чтоб за порядком в школе следил, поколотить мог при случае провинившегося, но учителка отказалась. Ответила по-чудному: «Мне фельдфебели не нужны».

Появился в селе комсомол. Федька стал комсомол. Северька тоже.

– Не комсомол, а комсомолец, – поправляла учителка Елена Петровна.

Многие партизаны вернулись к пустому двору. Жили трудно. Хоть впору иди к справным казакам, нанимайся в батраки. Как же ее, проклятущую, жизнь-то, по-новому повернуть, чтобы совсем по-новому было?

I

Степанка шел к Бурдинскому озеру. Когда-то там было русло Аргуни, но потом река отошла. Берега старицы густо поросли камышом, и летом в них таились на гнездах утки. Караульские рыбаки считали, что Бурдинское – лучшее карасиное озеро.

Степанка торопился. Срезал изгибы дороги и даже топкий, кочкастый луг не стал обходить стороной.

Прыгая с кочки на кочку, Степанка оступился и плюхнулся в зеленую, липкую грязь. Эх, если бы не торопился! Тряпичная сумка, в которой лежала краюха хлеба и бутылка молока, – в грязи. Он громко, по-взрослому выругался и оглянулся: не слышал ли кто.

Спешить к озеру у Степанки были особые причины. Где-то там сегодня рыбачит секретарь комсомольской ячейки Северька Громов. Сегодня Степанка ему прямо скажет: «Принимай в ячейку». Степанка боялся отказа и поэтому решил с секретарем поговорить с глазу на глаз. На рыбалке лучше всего.

Топкий луг закончился, справа выбежала узкая тропинка, повела к реке. Берег здесь пологий, выложен разноцветным галечником. Вода перекатывается по камням, тихонько вызванивает. Ниже по течению, за поворотом, глубокое улово. Место для рыбалки доброе.

– Бесштанник, голодранец! – услышал Степанка с той стороны. Берега здесь сошлись близко, голос из-за реки слышен хорошо. Кричали подростки, Степанкины сверстники. Вон они трое прыгают возле бревна. Один вроде на Шурку Ямщикова похож. Хотя нет, не стал бы Шурка на Степанку горло драть.

– Вернемся, на воротах всех перевешаем, – неслось с чужого берега. – Чирошники!

Степанка вспомнил предупреждение начальника пограничной заставы не ввязываться в скандалы с беженцами, не стал кричать, лишь кулаком погрозил да срамной жест сделал.

Начальник предупредил строго, особенно после случая с Лехой Тумашевым.

Леха парень тихий, никого не обидит. Девок – так тех просто боится, хотя и в провожатые навязывается. Провожает, чтоб парни над ним не смеялись.

Как-то рыбачил Леха на повороте, а с той стороны стали кричать обидное. Парень долго терпел – говорить он не мастак, а когда изгаляться те, чужаки, еще сильнее стали, сходил Леха домой и принес винтовку.

С правого берега продолжали кричать. Да не какие-нибудь малолетки – мужики. Леха поднял винтовку, поймал на мушку казачью фуражку и выстрелил. Волчком крутнулся один из горлопанов, в песок ткнулся.

Потом передавали с той стороны верные люди, что не убил Тумашев казака – только ранил: пуля задела переносицу.

Шибко обозлился тогда Петров. Леху чуть на отсидку не упекли.

Степанка пробирался тальниками, внимательно высматривал: не сидит ли Северька, случаем, здесь. Затихнет над удочкой – и пройдешь мимо.

Но вот и озеро. Около маленького костерка сидели Филя Зарубин и мальчонка, его племянник, в большом картузе, закрывавшем уши.

– Был тут твой Северька, – ответил Филя на вопрос Степанки.

– Не удавится, так явится, – ответил поговоркой племяш и тут же получил подзатыльник.

– Ну чо, еще порыбачим? – спросил Филя племянника. – И ты, паря Степан, садись рядом. Сегодня клюет хорошо.

Степанка сел на сглаженную многими рыбаками кочку, забросил удочку. Поплавок застыл на чистой воде, чуть подальше зеленой осоки. Но потом вспомнил, что забыл поплевать на червя, и быстро исправил свою оплошность.

Тихо над озером, даже воздух неподвижен. Только серый комариный столбик звенит, попискивает, да изредка сплавится рыба и пойдут по воде широкие круги.

Не зря озеро известно рыбой. Вроде только сейчас забросил удочку Степанка, а поплавок уже мелко задрожал. Там, в глубине, кто-то пробует червя.

Степанка пригнулся, уперся острыми локтями в колени, застыл в напряжении.

– Не торопись, пусть пробует, – прошипел за спиной знакомый голос.

Рыбак вздрогнул – он узнал Северьку, – но голову не повернул.

– Поддай, поддай ему еще, – шипел Северька, когда поплавок, перестав качаться, медленно поплыл вдоль осоки.

И вдруг поплавка не стало. Ушел под воду. На месте поплавка – слабенькая рябь.

– Тяни! – рявкнули за спиной.

Но Степанка и сам знает, что делать. Он резко подернул удилище, леска натянулась, удилище – дугой, вот-вот сломается. Под водой кто-то тяжелый навалился на крючок, не пускает.

Степанка вскочил, но тут же поскользнулся, упал чуть не упустив удилище. Да и упустил бы, не прыгни Северька, не приди на помощь. Северька схватил удилище и побежал с ним от берега.

Волосяная леска натянулась. А из потревоженной воды показалась большая серая рыбина. Широкая пасть, усы, маленькие глазки. Сом.

На берегу рыбина спружинила хвостом, сошла с крючка. Степанка с размаху животом на сома. Сом скользкий, извивается, уйти хочет. Подскочил Филя, схватил усатого за голову, за жабры.

– Я хотел еще утром на это место сесть, – завистливо сказал Филин племяш. – А ты пришел…

– Крепкая у тебя, паря, леска, – похвалил Северьян.

Степанка счастливо и растерянно улыбался. У него дрожали руки, торопливо билось сердце. Не верилось, что вот так, с первого заброса, можно поймать такого огромного сома. Никогда еще рыбацкое счастье не улыбалось подростку столь ласково.

– Леска, верно, добрая, – согласился с удовольствием Филя. Ведь не кто иной, а он, Филя, учил парнишку этому искусству.

Взрослые перестали удивляться такому большому сому довольно быстро. Это даже немного обидело Степанку. А Филя уже рассказывал:

– Добрую леску сучишь из двенадцати волос. Волос должен быть от молодого коня. От старого – ломкий. От кобылы – того хуже.

– Шесть четвертей! – крикнул Степанка, измерив рыбину. – Чуть не уволок меня.

К удовольствию Степанки, рыбаки снова заговорили о соме, заспорили о его весе.

Стыли на тихой воде поплавки, изредка вздрагивали, уходили под воду. И тогда вылетали на берег серебряные лопаты карасей.

Степанка забросил удочку и сел рядом с Северькой.

– Снова хочешь сома поймать? – Северька шутливо сбил фуражку со своего соседа. – Ого, какой у тебя фонарь на лбу. Подрался?

– Не, – буркнул парнишка. – Это мама меня ложкой звезданула. Седни утром.

Северька засмеялся, обхватил Степанку за плечи.

– За что она тебя? В огород чужой за огурцами полез? Так скажи: перепутал огороды.

Степанка заработал синяк не за огурцы. Когда сели чаевничать и мать замешкалась у печки, он нетерпеливо отщипнул от хлебной ковриги. И сразу получил ложкой.

– Что ж ты, настырник, хлеб щипаешь? Ну-ка дай-ко я тебя щипну. Поглянется? И хлебу тако же. Хлеб Бог нам дает!

– Мама чуть не молится на хлеб, – сказал Степанка. – Мало его у нас.

Он ощупал шишку на лбу и, искоса взглянув на Северьку, удивился: не было на лице Северьки веселости, слиняла улыбка, а меж бровей – глубокая складка.

– Ты не сердись на мать.

– Да я и не сержусь…

– В лесу мы тоже временами готовы были молиться на ковригу. Мясо есть, а хлеба мало… Ковригу делили самым острым ножом, чтобы крошек меньше было.

Северька перестал смотреть на поплавок, лег на спину. Далеко вверху медленно ползли узкие и длинные облака. Но Северьке казалось, что они стоят на месте, а плывет земля, плывет и покачивается. Посреди земли лежит он, Северька, раскинув сильные руки.

– Клюет! – Степанка схватил удочку Северьяна, выбросил на берег карася. – Чуть не проспал.

– А ты смотри, – Северька сел рывком. – Леску хорошую мне ссучишь?

– Ладно, – Степанка чувствует, что можно бы уже начинать тот важный разговор, ради которого он искал сегодня комсомольского секретаря.

Северька вытянул ногу, достал из кармана штанов кисет, стал сворачивать цигарку. Но свернуть не успел – снова задрожал поплавок, скользнул под воду – табак просыпался в траву.

– Прими меня в комсомол, – вдруг сказал Степанка, когда карася сняли с крючка и поплавок снова мирно застыл у осоки.

Северька был удивлен.

– Рановато, однако, тебе. Лет сколько?

– Нынче осенью четырнадцать будет, – парнишка сказал это солидно, с хрипотцой в голосе.

– Ну вот, – бодренько объявил Северька, – через годик и примем, – ему не хотелось обижать Степанку.

Но Степанка сник. Голова ушла в плечи, остро обозначились лопатки под ситцевой рубахой. Из порванной штанины выглянуло грязное колено. Пропал интерес к рыбалке. И даже сом не радовал.

– Ну что тебе стоит? Прими. Жалко тебе, да? – в голосе Степанки теперь уже униженная просьба.

Но комсомольский секретарь не ответил, промолчал, сделал вид, что за поплавком смотрит, да так смотрит, что и отвечать некогда.

Но Степанку в комсомол все же приняли.

Федька, узнав о разговоре с Северьяном, Степанку выругал. «Нечего трепаться о том, что четырнадцать лет тебе еще будет. Говори – шестнадцатый год. Смотри-ка, беда какая – на год соврал».

– Я тебе это дело проверну, – пообещал Федька.

Через две недели приехал инструктор УКОМа Жилин. И в этот же день Степанке велели прийти на собрание.

– Ну, паря, держись, – говорил подобревший Северька. – Отвечай как по писаному.

– А этот, из УКОМа, из-за меня приехал?

– Нет, так уж совпало. Да ты не трусь.

Степанка согласно кивнул, но в душе поопасился.

Собрание состоялось вечером в школе. К поселку приближалась гроза, раньше времени подернулись синью окна, и пришлось зажечь пузатую керосиновую лампу. Лампа была без стекла, сильно чадила: метался и вздрагивал желтый, остренький кверху огонек.

С темных стен сурово и настороженно смотрели бородатые люди – писатели.

Степанка плохо понимал, о чем говорили на собрании. Он даже плохо слышал, о чем говорили. И лишь когда назвали его фамилию, он внутренне вздрогнул и вскочил на ноги. В классе сидели все свои, смотрели подбадривающе, и только Жилин был чужой, начальственный.

В комсомол Степанке хочется не меньше, чем стать взрослым. Да хотя это для него почти одно и то же. В комсомол вступил – значит, уже большой, вырос. Опять же комсомольцы собрания свои проводят, важные собрания, никого чужих туда не пускают. Спектакли ставят, друг за дружку горой стоят. Оружье некоторые, что постарше, имеют, бандитов ловят. А еще – не молятся, не крестятся. И говорят: «Будем биться за новую жизнь».

Правда, кой-кто – есть такие – плохо о комсомольцах сказывают, да разве комсомольцы их боятся? В ячейке также добрые казаки, как братка Федя, Северька.

В общем, надо Степанке в комсомол, нельзя ему без комсомола.

– Пусть Стрельников расскажет биографию, – сказал Жилин.

Степанка мучительно думал, о чем же это нужно говорить, вглядывался в темные стены, в портреты строгих писателей и молчал.

На помощь пришел Федька. Он хрипловато хохотнул, прикурил от чадящей лампы, дунул дымным облачком на Степанку.

– Да какая у него биография. Родился, крестился, скот пас. Вот и все.

Укомовец строго взглянул на рыжего хамоватого парня, но тот не отвел глаз, не почувствовал себя виноватым.

Подал голос и Северька:

– Вообще-то, мы Стрельникова хорошо знаем. На наших глазах растет. Через год-другой настоящим комсомольцем будет.

«Опять этот Северька не хочет принимать, – взвыл в душе Степанка. – Через год-другой…» Но Северька закончил неожиданно:

– Так что принять его в комсомол нужно.

Степанка осмелел. На вопросы стал отвечать бойко.

Да и вопросы-то были пустяковые.

Но Жилин был недоволен. Он, явно кому-то подражая, постукивал белеющими костяшками пальцев по столу.

– А родственники у тебя за границу не убежали? – инструктор подался вперед.

Этот вопрос тоже пустяковый. У кого таких родственников нет?

– Старший брат за реку уехал. Потом дядя, с материнской стороны, убежал. Только он не здесь жил.

– Мне ясно, – Жилин поднялся над столом. – Нельзя с такими родственниками быть в комсомоле. Политически близоруко, товарищи.

Степанке стало жарко. Но на помощь пришел Федька. Брызгая слюной, он закричал:

– Я его родственник! Может, и меня ты в контру запишешь? У меня ведь тоже брат у белых служит. И я, значит, не красный, а белый, растудыт твою…

– Ты тише давай, – хотел успокоить Северька друга.

– Иди к черту! – Федька тряхнул рыжей головой. – А у тебя, дорогой товарищ инструктор, нет родственников за границей?

– Нет, – строго ответил Жилин. – У меня вообще родственников нет. А отца белые казаки убили.

– А мы красные казаки, – сказал Федька, остывая. – Так что примем Степанку в комсомол.

Прокатилось по степи ярким колесом жаркое лето. Утрами землю кутает промозглый туман, низко над сопками ползут серые, усталые тучи. Курлычут запоздалые косяки журавлей; сонные тарбаганы редко появляются на желтых бутанах.

– Низко летят журавли. Мало нынче снегу будет, – говорили старики, провожая взглядами зыбкие треугольники.

– Опять зима лютая…

– Лонись тяжелая зима была. Морозы чуть не до Пасхи.

Тоскливо осенью человеку, смутно у него на душе.

Федоровна работала на поденщине всю осень. То у одного крепкого хозяина, то у другого. Последние дни жала серпом ярицу у Филоса, прижимистого и хитроватого мужичонки. Филос нанимал в работники только баб: плату им можно положить меньшую. Тем более что мужиков революция шибко испортила: новой жизни хотят, на хозяина волком смотрят.

Степанка вступление в комсомол скрывал: не было случая сказать матери. Мать и так все время пасмурная, еще неизвестно, как она на все это посмотрит. Но сказать все же пришлось, хоть и время неудачное подпало.

Вечером мать вернулась поздно, в избах уже зажгли лампы. Пришла тяжело, ужинать не стала. Заварила из самовара богородской травы, выпила полкружки. Завернулась в стеганое лоскутное одеяло, легла на гобчик, прижалась спиной к печке.

– Простыла, наверно. Ты, Степа, поставь чугунок, свари картошки, потом, может, есть захочу.

Степанка с испугом смотрел на непривычно осунувшееся лицо матери, слушал ее вздохи. Скользкий тугой комочек подбирался к горлу парнишки.

Мать подняла голову.

– Отлежусь. Умирать не с руки. Мал ты еще. Сирот и так в поселке много. Мне уж вроде полегчало. Спать иди, бог с тобой. Ты хоть ел?

Степанка кивнул головой.

– Молоко пил.

Степанка бросил в угол тюфячок, укрылся козьей дохой. Тепло под дохой. Мать велела молиться святым угодникам: легче ей тогда будет, болезнь отойдет. Нельзя комсомольцу молиться. А мать жалко.

Мать, и верно, отлежалась. Но на работу не пошла.

– Встань, сынок, – услышал утром Степанка ее скрипучий от болезни голос. – Позови Костишну. Пусть коров подоит.

Костишна скоро подоила коров, затопила печку. Веселее стало в избе. Но ушла быстро, пообещав наведаться.

Степанка во двор выбежал. Там у него под навесом щенок привязан. Высокого, голенастого щенка от самой быстрой в поселке собаки дал ему Филя Зарубин. Степанка надеется, что Кайлак вырастет таким же резвым, зайца будет догонять.

Щенок слюнявил Степанкины руки, выгибал спину, радостно взвизгивал. Степанка, с удовольствием отбиваясь от щенка, налил в глиняную чашку свежей воды, достал из кармана кусок хлеба.

Федька подошел, как всегда, незаметно.

– Крестная, говорят, болеет?

– Болеет.

Федька тряхнул чубом, скрылся за дверью. Но через минуту дверь открылась, показалась рыжая голова.

– Эй, комсомол, иди-ка сюда.

У Степанки екнуло сердце. Сейчас мать все узнает. Больная мать, сердитая.

Федоровна поднялась на локте, глаза – злые. Обтянутые сухой кожей скулы побелели.

– Я болею, а ты в комсомол вступаешь? Смерти моей хочешь?

Степанка молчал.

– Гневим Всевышнего, Он и наказывает нас, – мать поджала морщинистые губы. Трижды перекрестилась на темные иконы.

Федька, не обращая внимания на слова крестной матери, скомандовал:

– Беги, братка, к нам. За печкой у меня сундучишко стоит, открой его. Там на дне мешочек, а в нем тряпками замотана бутылка спирта. Понял? Тащи ее сюда. Одна нога здесь – другая там.

Степанке повторять не надо. Задержишься – порки не миновать. А мать отходчива.

Вместе со Степанкой вернулась Костишна. Парнишка совсем взбодрился: не будут его ругать, сейчас, по крайней мере.

Федьке жалко крестную. Но говорит он нарочно громко, грубовато.

– Сейчас тряпку в спирту смочим, на грудь положишь, прогреет. И рюмочку выпьешь. Совсем хорошо станет. Я ведь лечу лучше фершала.

Федоровне от людской ласки тепло на душе.

– Степанка, лови курицу. Самую жирную.

– Зачем это? – мать снова приподнимается на локте. – Мало у меня куриц-то.

– Э-э! Не они нас, а мы их наживаем. Похлебку сварим.

Женщины знают: с Федькой спорить бесполезно. Что скажет, то и сделает.

На шестке плясал огонь. Метался по избе веселый рыжий Федька. Бурлил чугунок, плескался водой на горячие кирпичи.

– Надо бы тебе, Федя, девкой родиться, – слабо улыбнулась крестная, глядя, как ловко тот ощипывает курицу.

– И то верно, – поддержала Костишна. – А то ни у тебя, ни у меня девок нет. Все самой да самой.

– Ты, крестная, не ругай моего братана за комсомол. Ничего плохого в этом нет. Я ведь, сама знаешь, раньше его еще записался.

– Ты уже мужик. Хотя тоже непутевый. От дому отбиваешься. И этот туда же. Одна я теперь осталась, как в поле тычинка, – Федоровне жалко себя. Вытирает слезы углом шалюшки. – Видно, по миру с сумой скоро пойду.

Федька весело рассмеялся. Крестная хотела обидеться, но улыбнулась тоже.

– Темная ты у меня, мать. Ох и темная. Да разве он от тебя убегает? Никуда не денется. О! – Федька хлопнул себя по ляжкам. – Хочешь, новость расскажу?

– Если правду, то послушаю. Только правду ты редко говоришь. Балаболка ты, Федя.

– Ей-богу, правда. Вот те крест, – он сложил толстые пальцы щепотью, начал креститься.

Федоровна и Костишна осуждающе покачали головой. Но Федька внимания на это не обратил.

– Ефима Тумашева, как облупленного, конечно, знаешь. Справный мужик?

– Верно, справный.

– Леха от него ушел!

Федоровна забыла про болезнь. Даже села на постели.

– Чего это он так?

– Леха в комсомол записался. Тихий-тихий, а записался. Ефим на дыбы. Каждый день кидался на Леху с волосяными вожжами, дурь выбивать. Леха долго терпел. Нам ничего не говорил. А потом взял да и ушел.

Новость – всем новостям новость. Такого случая на памяти Федоровны в поселке не было. Если сын и уходил своим домом жить, то уходил по-хорошему: отец выделял надел, помогал дом поставить. А чтоб так, от своего доброго хозяйства в чужие люди…

Федоровна восприняла рассказ крестника с умом.

– Бог с ним, – кивнула она на Степанку, – от жизни не уйти. Надежда на тебя, Федя. Присматривай за ним. Неразумный он еще.

II

Граница была закрыта, контрабанда преследовалась, но полки в потребительской лавке стояли пустые, и контрабанда процветала волей-неволей. Караульнинцы шили штаны из синей китайской далембы; через верных людей покупали спички, керосин, соль. Пили вонючий ханшин. На противоположном берегу Аргуни по-прежнему сидели толстые купцы в шелковых халатах, торговали бойко. В ценах не стеснялись, знали: все равно приплывет покупатель, потому что некуда тому покупателю деться. Но при встречах улыбались, кланялись. Почему не улыбаться за деньги, почему не поклониться?

– За прибыток, к примеру, Вантя может дохлую кошку съесть и не побрезгает, – так толковали о купцах.

Ходил за границу и Федька. Когда ему говорили, что за такие дела можно и из комсомола вылететь, он округлял светлые глаза и удивлялся:

– Это как же меня из Советской власти выгнать можно?

Вообще-то, караульнинцы большой беды в походах за границу не видели. Контрабандистов не выдавали. Иногда пограничники гнались за возвращающимся из-за границы до самого поселка. А тому – лишь бы в поселок. В просторных дворах не найти ни привезенных товаров, ни потного коня. Никто не видел, куда проскакал контрабандист, никто не слышал. Пограничники знали об этом и у поселка поворачивали коней обратно.

Нынче повез Федька купцу Ванте Длинному две волчьи шкуры да барануху. Лежали шкуры еще с самой зимы, про черный день, а теперь край пришел. Но за две шкуры много ли возьмешь – пришлось прихватить и овцу, о чем шибко жалела Федькина мать.

Съездить было непременно нужно. Вода в Аргуни с каждым днем холодней становится. Много не наплаваешь. А там ледостава жди. Когда лед крепкий станет – гуляй не хочу. В любом месте реку перескочить можно. Был бы конь добрый.

Выехал Федька ранним утром. Проехав по дороге верст пять, круто свернул к реке. Связанная овца, лежащая поперек седла, притихла лишь на время. Когда конь вошел в кочкарник, забеспокоилась, забилась, испуганно закричала.

На берегу Федька осмотрелся. Опасность небольшая, но все ж осторожность соблюдать надо. Могут пограничники наскочить. А тут еще овца лихоматом орет.

Федька разделся, связал одежду в узел: после холодной воды хорошо в сухое завернуться. Поеживаясь, повел коня поперек течения. Когда вода дошла до пояса, Федька присел, окунулся с головой. Шумно выдохнул воздух. Холоднющая вода, дух захватывает. Но вроде сразу теплее стало.

Конь еще идет, а парню уже плыть приходится. Но вот несколько раз царапнул копытами каменистое дно, поплыл и конь. Отфыркивается, тянет шею.

Когда добрались до средины реки, на оставленном берегу послышались голоса.

– Эй! Назад поворачивай! Стрелять будем!

Но Федька вроде не слышит, даже голову не поворачивает. В этом месте течение уже к китайскому берегу бьет. Плыть легче станет. Несколько минут – и на земле.

– Поворачивай, язва! Кому говорят!

Федька скосил глаза. Так и есть – на берегу пограничники. Двое или трое.

Взвизгнула пуля, срикошетив о воду. По всплеску Федька увидел, что пограничники с умыслом целятся мимо, запугать хотят.

– Да не сам я плыву, конь меня тащит, – дурашливо завопил парень. Федька видел: вот-вот ноги коня дна коснутся.

– Смотри, рыжий гад, на обратном пути поймаем, – неслось с левого берега.

Федька дразнить пограничников больше не стал. Выбравшись на берег, увел коня в кусты. Там, прыгая на одной ноге, натянул штаны, жесткой ладонью растер плечи и грудь.

Возвращаться домой теперь осторожно надо. Пограничники обиделись. Попадешься с товаром – на отсидку угодить можно, коня лишиться.

Вантя Длинный по обычаю встретил парня приветливо. Покупатель хороший, от такого покупателя польза большая. Хоть на этой стороне и много белых недобитков, которые могут припомнить Федьке его партизанство, но в просторном Вантином дворе можно чувствовать себя в безопасности. Вантя скандала, тем более убийства, около своей бакалейки не потерпит, не потерпит, чтобы ему торговлю делать мешали. От беляков, которые бились до самого края и прибежали из-за реки без скота, без денег, польза для купца маленькая. А раз человек не может купить – нет для Ванти этого человека. На своем берегу торгаш – власть, да не маленькая. В ладах он и с таможней, и с полицией.

Вантя еще один амбар выстроил. Жиреет купец.

Вантя пригласил парня в низкую комнату:

– Кушать, Федя, надо? Пампушка. А?

После холодного купания у Федьки разыгрался аппетит.

– Давай. Жрать охота.

Вантя тоже доволен: хорошо с сытым человеком торговать. Покладистый тогда человек, довольный. Купец в ладоши хлопнул. В дверях показалась узколицая китаянка.

– Пампушка давай, – сказал Вантя по-русски. Девка поклонилась и исчезла. Не отказался Федька и от чашки спирта.

– Умеете вы готовить, – похвалил парень еду. – Только, однако, чесноку шибко много. Но под выпивку сойдет.

Федька замолчал на полуслове, отпрянул от маленького окна. Китаец забеспокоился:

– Чего тебе боится?

Федька не ответил, сгорбил спину, вздулись скулы желваками. Вантя к окну приник. За окном ничего страшного. Просто русский мужик метет широкий купеческий двор.

– Работника моя, Петра.

Парень и так видит, что работник. Завернул занавеску. Не надо, чтобы этот работничек, Петр Пинигин, увидел его раньше времени.

– Давно он у тебя?

– Две недели будет.

Купец посмотрел на Федьку внимательно. Руку свою холеную погладил. Видно, волнуется купец. Почуял что-то.

– Дай еще спирту.

Федька выпил, не морщась, не закусывая.

– Шибко мне хочется с твоим новым работником поговорить. Давно хочу поговорить.

Китаец сидел прямо, спросил бесстрастно:

– Его плохой люди?

Федьке хотелось закричать, что эта гадина друга его, Лучку, убила и нет поэтому ему, Федьке, покоя, пока ходит по земле враг, но он только прикрыл побелевшие глаза.

– Шибко плохой люди, – медленно ответил парень, – не заметив, что он впал в Вантин тон.

Когда затихли последние бои, многим казалось, что мир наступил на тысячу лет. Устали люди от стрельбы, от крови, от убийства. Но зимним волком выла в душе Федьки тоска. Не было в его душе мира. И он знал почему: Пинигин. Федьке нужен был еще один выстрел. Без этого выстрела мир оставался слишком сложным. Лучка отпустил доносчика Пинигина, человека, погубившего его отца, а Пинигин убил Лучку. Это плохо укладывалось в рыжей Федькиной голове.

Федька оценивающе посмотрел на купца.

– Жизнь не пожалею, коня отдам, лишь бы сквитаться с этим гадом.

– Кушай пампушка, Федя.

Купец прошелся по комнате, задернул занавески на других окнах.

– Тебе чего прииски не ходит? Золото не возит?

– Не приучен золотом торговать. Да и не об этом сейчас речь.

Купец встал, вышел в дверь.

Федька остался один, задумался. Довелось все-таки с Пинигиным встретиться. Только как ему должок вернуть? В этом месте без согласия купца трудно сделать. А если скараулить? Ждать случая? А ждать, может, целый месяц надо. И ведь не невидимка. Пинигин непременно заметит и поостережется. Потом, он и сам стрелять мастак.

Послышались шаги. Федька подумал, купец вернулся, поднял голову. На пороге – работник Вантин, желтоскулый маньчжур. Маньчжура Федька помнит с давних времен, хоть и встречал его мимоходом. Маньчжур – работник особый. В огороде на корточках или в ограде с метлой его не увидишь. Его дело серьезное, ночное: перегнать ворованную лошадь, переправить золотишко. Да и вообще, как Федька догадывался, дел у маньчжура было много.

– Где хозяин?

Работник показал крепкие зубы, костисто ссутулился на стуле.

– Хозяин занят. У тебя дело есть?

Федька удивился, услышав голос маньчжура, его довольно чистый русский выговор. Вспомнилось, что никогда раньше он не слышал его голоса, хоть и приходилось встречаться.

Они разглядывали друг друга, приценивались. Маньчжуру заречный гость, видимо, понравился. Он снова показал в улыбке зубы. Федька в ответ улыбнулся.

– Как тебя называть-то мне?

– А хоть Петром зови, если имя понравится.

– Понравится.

Вид у маньчжура разбойный. Сухая бычья шея, жилистые, в узлах, руки. Давни такими руками горло, и только хрящи хрустнут.

– Ты чего пришел? – спросил Федька.

– Когда коня пригонишь?

Вон за чем пожаловал купеческий работник. Не захотел Вантя упустить своего. Хорош купец. Чем угодно торговать согласен, лишь бы прибыток был. Ну что ж, он, Федька, согласен.

– Пригоню, но нескоро. Когда река станет. Хорош?

Маньчжур промолчал. Не поймешь: доволен или нет.

Федька тоже свое слово сказал, собеседника с ответом не торопит. В делах спешки не надо. Чуть отогнув занавеску, выглянул в окно.

Пинигин уже двор подмел. Сидит на амбарном приступке, курит, греется на осеннем солнце. Греется… А Лучка в земле лежит.

Федор повернулся к маньчжуру.

– Только я сам хочу рассчитаться. Своими руками. Понимаешь?

Собеседнику нравится мстительность парня. И он согласен. Пусть гость пригонит коня по льду.

Дальше разговор совсем легкий пошел. Самое главное позади: в цене сошлись. Налили в чашки спирт, выпили.

Вошел купец, прошуршал шелковым халатом, привычно приветливый. Работник гортанно что-то стал говорить хозяину. Хозяин согласно головой кивнул.

– Чего, Федя, покупать тебе будет?

– Обожди про торговлю, – Федька прервал купца бесцеремонно. – Как бы твой подметальщик моего коня не увидел, не догадался, кто здесь.

– Его сейчас поедет. Завтра вернется.

Хитрый Вантя и это предусмотрел.

В синих сумерках Федька снова подъехал к реке. Почти к тому же месту, где переправлялся накануне. Тихо сидел в кустах, прислушивался. Вспомнилось: на прощанье маньчжур сказал, что сейчас трогать Пинигина не нужно. Федьку в бакалейках ведь кой-кто видел. Пусть пройдет месяц-другой. Федьке будет сообщено. Тогда и переправится тайно, и дело свое сделает. Молчать только надо и ждать.

Федька с этим, конечно, согласен. Но понимает, что маньчжур Вантины слова передал. Купец свою выгоду соблюсти хочет: Пинигину он в это время платить не будет, а потом и платить некому. Не пахано, не сеяно, а заработок есть.

Федька хотел было закурить, но вовремя спохватился: обиженные пограничники непременно его ждут. А огонь далеко видно.

Старую переправу Федька выбрал не случайно: вряд ли пограничники надеются, что он вернется бывшим следом.

Сидел Федька не зря. На противоположном берегу, совсем близко от воды, конь заржал. Догадались-таки черти и это место закрыть.

Федька улыбнулся, взял коня в повод и пошел от берега.

Переправился парень только под утро, далеко от бакалеек. Место было малознакомое. Конь нехотя шагнул в черную воду, пошел поперек течения, внезапно оступился в глубокую промоину, ухнул с головой. Федькина одежда, привязанная к седлу, вымокла. Холодный ветер жег тело, и Федька, надев хлюпающие сапоги, подхватив коня за повод, побежал к сопкам, подальше от реки.