Текст книги "Пустые комнаты"

50

Пару дней спустя я вышел из дома затемно и еще до рассвета прошел несколько миль. Луна в фазе между первой четвертью и полнолунием, с острыми, словно у опасной бритвы, краями плыла над деревьями. На ремне через мое правое плечо висело ружье. Этому ружью было много лет, оно мокло и мерзло со мной под дождем, падало в воду, лежало в снегу. За десять лет я привык к нему, вскидывал быстро и уверенно, направляя туда, куда надо, без поправок.

Всякий раз, когда я представлял, как беру в руки кисть и встаю перед холстом, мои руки начинали трястись. Что может художник трясущимися руками? Но стоило мне представить, как я обхватываю цевье и прижимаю щеку к прикладу, мой пульс возвращался в норму.

В норму.

Ружье тоже было связано со страхом, но это был страх других.

Полагаю, проблема также была в холсте – в его молчаливой пустоте. И где-то там висела красная фигура с работы Матисса, и ей играл зеленолицый скрипач.

Что-то ушло.

А что-то не захотело уходить.

Поэтому.

Что, если однажды это произойдет и с Говардом? Перестанет он думать о крови? Это был зверь совсем другого рода, замаскированный под человека. Такие живут среди людей, ходят на задних лапах, подражая людям. Но это не делает их людьми. И разницу знают лишь жертвы, заглянувшие им в глаза перед самой смертью.

А ты, Дэнни? На кого похож ты? Так ли уж ты отличаешься от Говарда? Потому что от Джозефа ты совсем не отличаешься.

Что должно произойти, чтобы Говард Холт выбрал яблоко, а не кролика? Может, влюбиться? Разве такие, как он, способны на сильное чувство? А что может быть сильнее любви?

Знал я кое-что, что сильнее любви.

* * *

Над горизонтом появилась и начала шириться полоса света, когда, не покидая укрытия деревьев, я набрел на проселок и заметил следы. Вдалеке лаяла собака.

Взобравшись на небольшую возвышенность, я лег за поваленным деревом, снял ружье с плеча и поднес бинокль к глазам. Осмотрел деревья, окружавшие прогалину, перевел взгляд на мужчину. Один долгий миг я лицезрел Эдмунда Кромака в его оранжевых брюках на пуху.

Но Кромак был мертв, покачивался над земляным полом, теперь – такая же часть подвала, как металлическая скоба. Это не Кромак, а мужчина, которого я вижу впервые. Не отнимая телефона от уха, он бросил псу ветку; его губы шевелились, но я слышал лишь стук собственного сердца.

Золотистый ретривер сорвался с места.

Взяв ружье, я прильнул к ложу из граба – полированному, износостойкому и гладкому, без сколов. Из-за высокой плотности древесины приклад был тяжелее других, но при балансировке это только плюс. Поймал пса в перекрестие оптического прицела. Перевел взгляд на человека, снял ружье с предохранителя, положил палец на спусковой крючок – и услышал тихий голос Холта: «Дэнни, самое трудное – отпустить, когда остается только нажать на спуск».

Общество строго делит людей на хороших и плохих, но зло многолико, у него много граней и полутонов. Что такое зло? С чего оно начинается? Как его распознать, если граница размыта – до такой степени, что под определенным углом оно перестает быть злом и становится чем-то еще.

У меня был не самый гладкий старт в жизни. Я совершал ошибки, был склонен к агрессии, но это не делало меня моим отцом, просто мне было немного легче сорваться, чем другим.

Не обязательно быть хорошим или плохим, но ты либо охотник, либо нет.

Ретривер сел напротив мужчины и выронил ветку к его ногам. Пуля выбила щепу из дерева в двадцати футах за ними. Треск выстрела с запозданием прокатился над деревьями, нарушив утреннее безмолвие.

Эхо еще не замолкло, когда, прикрывая голову руками, мужчина рухнул в снег. Пес начал носиться по прогалине; кажется, он лаял, но я временно оглох. Убрал палец со спускового крючка, сунул в карман стреляную гильзу, поставил ружье на предохранитель, закинул ремень на плечо и спустился с возвышенности.

51

– Боже мой! – воскликнул Вилли, когда я открыл входную дверь. – Что здесь, на хрен, так смердит?

– Наверное, я.

– Точно, ты. Митчелл, ты выглядишь как восставший из ада. Прорвался на ту сторону?

– Только что вернулся с пробежки и еще не успел принять душ.

Дежавю. Кто-то уже бегал по утрам. Ах да.

– С каких это пор ты бегаешь по утрам?

Я пожал плечами.

Уильям скрутил «Архитектурный дайджест» и похлопывал им по ладони. Он шел за мной по пятам.

– Когда ты вернулся с ретрита?

– Дней пять назад.

– И не заглянул ко мне.

– Как раз собирался.

– Имей в виду, я рад за тебя, но не от всего сердца. Мне-то отдых в ближайшее время не светит.

– Вообще-то… Утвиллер! Хватит пихать меня в задницу своим журналом.

– Это не журнал.

– Чертов извращенец.

– Ты прихрамываешь. – В голос Уильяма просочилось сочувствие. – Откуда синяки? Тебя избивали в лечебных целях? Хоть на один вопрос ответишь?

– Не-а, – протянул я, на ходу снимая футболку и бросая ее на пол.

* * *

Приняв душ, я спустился в гостиную. Друг сидел на диване, листая один из старых каталогов выставок, которые я собирал. Подняв голову, окинул меня взглядом.

– У тебя странный вид, – заметил он. – То есть у тебя всегда странный вид… – Уильям закрыл каталог. – Только не говори, что…

– Ради всего святого! Это было не романтическое приключение.

– Романтическое приключение? – Но в голосе Утвиллера явственно прозвучало облегчение. Он решил, что я нашел замену Вивиан. Никто не заменит Вивиан. Таких, как она, больше нет. Раньше я думал… Заблуждался. – Понимаю, ты старше меня и тебе сорок девять… но разве так говорит кто-то моложе девяноста? Вероятно, ты имел в виду старый добрый перепихон.

Я покачал головой. Между нами повисла недосказанность – уже не в первый раз за последнее время.

– Я прочитал «По направлению к Свану».

Утвиллер в ужасе уставился на меня, его брови поползли вверх:

– И?

– Полная бессмыслица.

– Точно читал, – пробормотал он, не отрывая от меня серых глаз. – Дэн, где Гилберт? Почему ты не привез его от матери?

Долгую минуту я смотрел на друга, потом зашагал прочь, на ходу завязывая мокрые волосы в узел на затылке.

– Идем, – бросил я, не оборачиваясь. – Ты хотел знать, разве нет?

* * *

Десять минут спустя мы стояли среди деревьев. Было тихо, будто в звуконепроницаемой комнате.

– Вот он, – сказал я.

Где-то пропела птица – и вновь все погрузилось в сверхъестественную тишину.

– Кто?

– Гилберт.

Вилли начал улыбаться, но увидел мои глаза, улыбка увяла.

Я опустился на колени. Казалось, то утро было в жизни другого человека. Тот, что сейчас стоял на коленях в снегу, был хуже. Слабее. А должно быть наоборот, верно? Испытания должны делать сильнее. А меня они сделали убийцей. Правосудие или кровь? Кровь. Всегда кровь. Вся эта…

– Дэн?

– Я закопал его здесь двадцатого ноября. Ты видел лопату, с которой я вышел вам навстречу; она до сих пор под банкеткой, я не смог заставить себя убрать ее… прикоснуться к ней.

Уильям привалился к стволу березы. Кашемировое пальто прямого фасона расстегнуто, края рубашки выглядывают из-под джемпера, брюки из молескина топорщатся над ботинками челси. Сжав зубами край перчатки, он высвободил правую руку, выплюнул перчатку себе под ноги и сунул сигарету в рот.

– Кожа здорово впитывает дым, – объяснил он, чиркнул колесиком зажигалки и затянулся до хруста бумаги.

Утвиллер курил самые крепкие сигареты, какие только были. Я всегда находил это идущим вразрез с тем, кем он был. Вроде как прийти в церковь с «Сатанинской библией» в сумочке. Да, рассчитанное неистовство его затяжек наводило на определенные мысли. У каждого – свои секреты. И у Вилли они были.

Холод сжимал мою голову двумя замороженными ладонями.

– Ты же бросал.

– Речь не обо мне, Дэн. Ты похоронил вашего с Вивиан пса еще в ноябре и никому ничего не сказал. Ведь не сказал? Как ты мог засыпать и просыпаться с этим?

Я открыл рот, но не смог смыть боль словами.

– В любом случае ты никогда не был простым парнем. Помнишь, как мы познакомились? – Вилли резким щелчком струсил пепел. – Мы никогда не говорили об этом. Ты хотел дать мне в морду, едва на ногах держался, собирался сесть за руль, однако твои глаза умоляли спасти тебя.

– К чему ты…

– С тех пор я всегда был готов помочь тебе всем, чем смогу. Но втроем – ты, твоя ярость и выпивка – вы продолжали уничтожать Дэна Митчелла. Дэн, ты мой лучший друг. Знаю, я скучный семьянин. Но я здесь ради тебя. Был все эти пять лет. Так сделай одолжение и мне. Скажи, что с тобой случилось?

О нет, Дэнни, он спрашивает не столько о том, что произошло пять лет назад, два года назад, в конце концов, два месяца назад… Он хочет знать, что ты такое.

– Хочешь знать, не я ли убил Гилберта?

– Дэн…

– Нет, Уильям, – сказал я, – это был не я.

Я рассказал ему, что два года назад кое-что случилось, и теперь я борюсь с последствиями. С волнами, поднятыми брошенным камнем. Множеством брошенных камней. Озеро не отдает своих мертвецов. Поэтому я уезжал. Поэтому мне снова надо будет уехать.

Сигарета Утвиллера давно догорела до фильтра, столбик пепла осыпался в снег.

– Я собираюсь поставить в этой истории точку.

– Точку? Что значит – точку?

– А что бы сделал ты…

Если бы кто-то угрожал твоим близким: твоей жене, твоим детям. Вайолет с ее волосами, напоминающими шапочку одуванчика. Что бы сделал ты, Уильям?

Этого я не произнес вслух.

– Тот, кто убил Гилберта… К нему ты ездил в ноябре? И снова поедешь?

Я поднялся на ноги и отошел к лиственнице, одной из двух в изголовье могилы.

– Дэн, – сказал друг, – я понял, что в тебе изменилось. Твой взгляд. Ты смотришь с таким напряжением, что мне становится не по себе.

«Если бы ты только знал», – подумал я и глянул на Rolex Submariner.

– Ладно, хватит болтать. Мне надо в Кливленд по делам.

Уильям забыл о перчатке, забыл о потухшей сигарете – так и стоял, в расстегнутом пальто, глядя на меня. Я задел его своей холодностью, но сейчас ничего не мог с этим поделать. Не мог и не хотел. За весь обратный путь Вилли не проронил ни слова. Когда мы вышли на лужайку перед моим домом, он повернулся ко мне спиной и направился к Холлоу-драйв.

Поднявшись в спальню, из бельевого комода я извлек конверт, подписанный «Вручить Уильяму Коннору Утвиллеру».

52

Кливленд сиял праздничными огнями. В центре царило оживление. Мы с Джерри Флемингом, моим арт-агентом, ужинали во французском ресторане за небольшим круглым столиком на манер тех, которые можно увидеть в парижских бистро.

– Ты похудел, – заметил Джерри, вручая официанту меню. – И в целом выглядишь лучше. В чем секрет? Пиявки? Обертывания? Сок из ростков пшеницы?

Я заставил себя улыбнуться, будто сочтя эти слова за шутку. Мне не доводилось слышать от Флеминга шуток. Я был в джинсах, ботинках со сбитыми носками, замшевой байкерской куртке; из карманов торчали кожаные перчатки и связка ключей. Сам Джерри, в костюме с иголочки, оттеняющем светло-рыжие волосы и брови, напоминал менеджера казино или школьного завуча.

Ему принесли горку рубленого мяса, а мне – ризотто с морепродуктами.

– У сырого мяса толком нет вкуса. Все зависит от возраста животного, его откорма, способа разделки и хранения. – Джеральд положил на стол маленький сверток из коричневой крафт-бумаги и как ни в чем не бывало вернулся к еде: проколол вилкой желток и помог ему растечься. – Раньше сырую говядину я признавал только в виде карпаччо, но главное – начать.

Выглядело ризотто невероятно, но я уставился на сверток:

– Что это?

– Подарок.

– Подарок? Разве есть повод?

– Предположим, у нас годовщина.

Я хмыкнул:

– Наша годовщина в августе.

– Тогда это подарок на Рождество.

– Не стоило.

– Знаю. Я и не собирался, но когда увидел ее, то не смог пройти мимо. Можно сказать, она все решила за меня.

– Она?

– Открой – и сам все увидишь.

Я сорвал оберточную бумагу и повторил:

– Что это?

– Фоторамка в форме лошадиного стремени. Изготовлена вручную из посеребренного металла.

– Зачем мне это?

Флеминг улыбнулся:

– Не благодари.

– И не собирался. – Я повертел рамку в руках, уже зная, что помещу в нее. – Почему лошадиное стремя?

– Понятия не имею.

Джеральд набрал на вилку мясо, перемешанное с желтком, каперсами и луком, поместил его на тост и откусил. Я смотрел, как он жует. Промокнув рот тканевой салфеткой, он глотнул из бокала вино насыщенного рубинового цвета и поинтересовался:

– О чем ты хотел поговорить?

– Я прекращаю писать.

Джерри отставил бокал и помог растечься оставшейся части желтка.

– Могу я поинтересоваться почему?

– Это личное.

– Понимаю. Если тебе нужен перерыв, так и скажи. Месяц, полгода, год… Без проблем.

Закрыв глаза, я услышал, как в темноте скрипят деревья. Ощутил запах костра. Увидел себя, спрятавшегося за стволом поваленного дерева, вспомнил движение спускового крючка под пальцем. Перекрестие, направленное на левый висок мужчины. Эхо выстрела вплетается в гул разговоров и звон столовых приборов. Кровь брызжет на снег, ручьем стекает на куртку.

Ты веришь, что сможешь вернуться к прежней жизни?

Нет, Говард. На самом деле не верю.

– Оставь гребаный желток в покое, – тихо попросил я.

– Прости?

– Я прекращаю писать вообще. Больше не будет ни одной картины.

Это взволновало Флеминга не больше, чем кубик мяса, упавший с тоста на скатерть.

– Не знаю, через что ты проходишь в данный момент. – Он отложил вилку вместе с ножом и посмотрел на меня. – Однако в последнее время тебе пришлось нелегко.

– Что ты имеешь в виду?

– От тебя ушла жена. Думаешь, люди не толкуют? Дэниел, только мертвые сохраняют молчание, и то не всегда. Когда Вивиан ушла, все начало разваливаться. Полагаю, это случилось еще в октябре. Видел бы ты свое лицо, когда официант нес торт…

Я запрокинул голову и уставился на люстру. Джерри продолжал что-то говорить своим рассудительным, таким профессиональным голосом. Джеральд и Говард были похожи: оба видели мою темноту, только первый продавал ее, а второй – стремился освободить и посмотреть, как далеко она сможет… захочет уйти от подвала.

Интересно, что бы сказал Флеминг, если бы увидел картины, написанные мной в Ведьмином доме?

Я медленно опустил подбородок и посмотрел на своего арт-агента.

– Все разваливается не из-за Вивиан, а из-за меня.

Джерри замолчал на полуслове.

– Дэниел, мы знакомы больше десяти лет, – наконец произнес он. – Мы никогда не были друзьями, и вряд ли хоть один из нас испытывал в этом потребность. Но позволь дать тебе дружеский совет, пожалуй, первый и единственный: не руби с плеча. Возьми паузу, позвони Вивиан, проведи с ней время где-нибудь в глуши, где нет мобильной связи и Интернета, скажем, в хижине в лесу. Дэниел, ты не можешь отвернуться от столь значимой части себя.

Впрочем, мы с Джерри явно имели в виду разные части: он – художника, я – убийцу. Может ли художник существовать без убийцы? А убийца без художника? И что останется от Дэниела Митчелла, если их не станет?

53

Я блуждал в полной темноте, касаясь гладких каменных стен и низкого потолка. Пытался отыскать хоть какой-нибудь источник света, но в конце концов сползал в бесконечную мглу, где, коснувшись своего лица, понимал, что у меня нет глаз, а вместо моей кожи – чешуя.

В тот же миг все менялось. Я шел по освещенному подвальному коридору, мимо своих работ. Чем дальше заходил, тем менее узнаваемыми они становились. Там был «Холм», но без мальчишки, следы уводили за пригорок.

Почувствовав чье-то присутствие, я медленно повернулся. Кромак был в красном костюме, борода и волосы слиплись, глаза, синие, немигающие, лихорадочно блестят.

– Краска высохла, – сказал он.

– Эдмунд…

– Билл, – мягко поправил он. Его лицо было приветливым и заинтересованным. – Билл Берк. Эдмунд Кромак принадлежит Говарду Холту и подвалу, помнишь? А Берк – нет. Думал, что избавился от меня? Но я все еще здесь.

В его ногах лежал кролик. Сперва я решил, что это кролик-альбинос. Но алый цвет не просто наполнял его глаза, а тек по короткой серой шерстке и блестел в ушной раковине. Лапы мелко дрожали, зверек глотал воздух, пытался противостоять неизбежному, повернуть время вспять, вновь стать тем кроликом, который копошился в кустах, но в последний момент не выпрыгнул навстречу смерти.

Берк… Кромак поднял кролика за задние лапы и бросил в камин. Пламя вспыхнуло, искры взвились в воздух, мимо елей и инициалов «ДХ», вырезанных на каминной доске.

– Краска высохла, – повторил он, раскрасневшись, просто сияя, вкладывая топор в мои руки, – пора возвращаться к работе.

Я ничего не понимал, не мог собраться с мыслями, сообразить, что происходит. Что-то препятствовало. Кромак только неопределенно улыбнулся.

– Это все краска, Даниил.

– Не называй меня так, – рявкнул я, изо всех сил стараясь изгнать из голоса дрожь, и не думаю, что мне это удалось.

– Разве ты не сидел в яме со львами? Или это были не львы? А что-то намного хуже. Посмотрим, тронут они теперь тебя или нет.

Я сжал пальцы, обхватывая березовое топорище, сухое, теплое, гладкое. А когда вскинул глаза, Кромак исчез, на его месте стоял отец. Плечистый, в джинсовке на овчине, коротко стриженные волосы цвета дозревающей ржи, серо-голубые глаза, на гладковыбритом лице – ухмылка, плавная и твердая, точно изгиб топорища.

Я смотрел ему в глаза. Говорят, глаза – зеркало души.

Опустил взгляд на его руки.

Крупные кисти, загрубевшие костяшки, коротко остриженные ногти.

Но руки – руки могут рассказать о человеке все.

– Сколько их было? – спросил я.

– Много, – спокойно сказал Джозеф Митчелл. – Больше, чем ты можешь себе представить.

И отступил в сторону, словно ярмарочный заводила – от входа на Лучший Аттракцион Преисподней. Вспыхнул свет. Я прикрыл глаза тыльной стороной руки. Трое мальчишек стояли на коленях, спиной ко мне, руки замотаны скотчем. Один из них полуобернулся. Рот заклеен, глаз блестит, как у загнанной лошади.

– Ты сделаешь это ради меня? – спросил отец.

Я коснулся заточенного лезвия, которое будто бы зазвенело от прикосновения к живой материи.

«Да, – подумал я с тошнотворным ужасом. – Да, отец».

Я проснулся от собственного сдавленного вопля. Во рту был привкус ржавчины. Темнота сжималась. И где-то в ней взметнулся топор, готовый опуститься на мою шею.

Ослепнув от ужаса, я выпутался из спальника и скатился с матраса. Вместо того чтобы тут же ощутить холодную землю, я пролетел три фута и рухнул на пол. Боль от ушибленного колена привела меня в чувство. Сев, я смотрел на тяжелые шторы, на комод, на стены цвета сосновых пустошей. Я был на Холлоу-драйв, а не в подвале Ведьминого дома.

Пальцы ныли от желания взять нож, пистолет или ружье. Но сильнее всего я нуждался в свете. Свет – вот что могло загнать монстров по комнатам. Или нет? Впервые за годы я чувствовал присутствие отца, будто повеяло из подвала с земляным полом. Чем-то, что пролежало в темном углу несколько столетий и успело тысячу раз разложиться.

Мой рот приоткрылся, я часто-часто дышал, как тот кролик. Несколько раз стукнул себя кулаком по подбородку, пока не почувствовал горячую солоноватость крови, наполняющую рот.

И тут я понял, что мне надо сделать. Забравшись обратно на кровать и закинув руки за голову, смотрел в потолок. Где-то там, в темноте, гудел ветер. Кто еще, помимо ветра, не спит в этот самый момент?

54

Когда мне кажется, что больше всего на свете мне нужно поговорить с Джеймсом, я не иду к нему на могилу. Земля, кости, камень. Не с кем там говорить. Не знаю, почему я сделал это сегодня. Было ли дело в том, что мы не виделись уже пять лет. Или в том, что мы познакомились детьми, теперь я подбирался к сорока, а он нет. Может, дело в Ведьмином доме и в Говарде.

«Навести его. Тебе это необходимо. И отпусти его».

Склоны холмов поросли елями, кедрами и кленами, среди которых торчали обелиски и покосившиеся надгробия. Ярко светило солнце, но все равно было очень холодно; замшевая куртка совершенно не грела. Я не был здесь уже два с половиной года, тем не менее сразу нашел дорогу. У могилы снял перчатки и, ощущая звериную тоску и удушающую ненависть к себе, расчистил от снега надгробный камень.

ДЖЕЙМС ЛИ ХОЛЛ.

Даты рождения и смерти.

Кто-то побывал на могиле до меня: букет из укороченных белых гвоздик был накрыт снежной шапкой, лепестки еще не успели съежиться и зачахнуть.

Когда я шел обратно, мои колени прострелила раскаленная очередь сильнейшего страха. Я упал в снег, чувствуя, какой он горячий, и коснулся надгробного камня – того самого, о который споткнулся брат после похорон. Полы пальто хлопают на ветру, струйки крови, далекие крики… Чем отчаянней пытаешься что-то забыть, тем глубже оно врастает в тебя.

На лбу выступила испарина, затылок онемел, тело изнутри стало ледяным, воздуха не хватало. Я расстегнул куртку и отодвинул ворот футболки от горла. Волны мучительного ужаса захлестывали меня с головой, я не успевал сделать вдох. Подняв голову, сквозь волосы, упавшие на лицо, увидел, что ко мне спешит человек.

Это он, мелькнула паническая мысль. Холт.

Но это был просто какой-то высокий старик. Вероятно, кладбищенский сторож. Я поднял руку и покачал головой. Нет, я не умираю, всего лишь пытаюсь справиться с тем, что мне не под силу.

Отпустить Джеймса? Я отпустил его уже раз и больше не собирался. Не мог.

Постепенно я снова начал мерзнуть, но застегиваться не стал. Боль стала какой-то плоской, оставив после себя ощущение опустошения. Загребая ботинками снег, я вывалился на дорожку, вдоль которой росли подвязанные к столбикам саженцы клена. Пройдет не один год, прежде чем на дорогу ляжет тень.

* * *

Я нашел несколько фотографий особняка.

Фотография первая: столовая.

Длинный обеденный стол в окружении стульев, обитых тканью с гранатовым узором, с высокими изогнутыми ножками кабриоль. Над столом – роскошная люстра, у северной стены – функциональная витрина из массива дуба, с резьбой и такими же ножками кабриоль. Ромбовидный узор очага воскрешал в памяти готические витражи, над порталом с изображением лошади – острые пики. На окнах – тяжелые портьеры. Снимок был черно-белым, но я готов был спорить, что портьеры изумрудные.

Фотография вторая: библиотека.

Дубовые панели на стенах и на потолке, стеллажи, доверху набитые книгами, угловой камин в духе английской готики, с растительным орнаментом на каминной доске, на полке – статуэтка лошади, вставшей на дыбы. Я более чем мог представить Холта в этой библиотеке – в костюме джентльмена начала прошлого столетия, восседающего в кресле.

Фотография третья: комната ожидания.

Огромный ковер, обилие мебели, ламп, картин, зеркал. И, конечно, еще один камин – облицованный мелкой плиткой, с круглой формой очага. Количество мельчайших деталей декоративной отделки просто поражало. На диване, вполоборота к фотографу, закинув ногу на ногу, в бриджах и высоких кожаных сапогах, сидела молодая женщина и читала книгу. Редингот и перчатки брошены на спинку дивана, а длинные локоны словно вырезаны из темного дерева.

Я всматривался в портрет мужчины возле камина. Как и молодая женщина с книгой, он меня крайне заинтересовал. Однако разрешение снимка было плачевным, с таким же успехом на месте его лица могла быть пустота. Черные волосы, спадающие на плечи, бледный мазок лица – вот и все, что приоткрылось мне.

Во всех деталях и предметах обстановки особняка был особый смысл. Это чувствовалось, когда я был там, чувствовалось и теперь, когда разглядывал снимки на экране ноутбука. А еще я вдруг очень ясно ощутил его молчаливое внимание. Я несправедливо сравнил его со старым слепым вороном.

Комната со светло-лиловыми обоями, лепным потолком и камином с вензелем «ДХ» в верхней части портала, по всей видимости, была Розовой гостиной. Я нашел упоминание о ней, и ни одной фотографии. Оставалось гадать, какой она была на пике своей красоты.

Я не сомневался, что часть ходов вела за пределы подвала. Например, тот, с гладким камнем стен и низким потолком. Так на кой черт делать подвал шире фундамента? Допустим, в процессе строительства выясняется, что ты не первый, кто строит что-либо на этой земле, вернее – в ней. Выбор прост: либо заложить обнаруженные ходы, либо соединить их с подвалом.

Я пытался отыскать информацию об этом ДХ, но тщетно. Полагаю, для этого надо обращаться в архив.

Гугл не смог дать ни одного внятного ответа, какой цели служил особняк ориентировочно с середины прошлого столетия. Будь это что-то официальное вроде санатория или школы-интерната, об этом нашлись бы упоминания. Но именно в тот период появилась душевая, были уничтожены почти все камины и фреска, а львиная доля мебели и декора утрачены, вероятно, навсегда. Во всем доме осталось только два очага, и один из них – тот, что в Розовой гостиной, – был наиболее удивительным из всех, что мне когда-либо доводилось видеть.

Кто-то испытывал к дому огромную неприязнь и разрушил большую часть его величия. Наверняка этому есть вполне логичное объяснение, не противоречащее здравому смыслу.

Хотя нет, вряд ли. Каждый хочет прикоснуться к искусству, и лишь немногие хотят его уничтожить.

Предположительно особняк был заброшен в конце шестидесятых (семидесятых?), тогда и началась его нынешняя история, когда он стал Ведьминым домом.

С высоты птичьего полета озеро Хорслейк напоминало голову лошади.

* * *

Я вбил в поисковик «Говард Холт». Ни фотографий, ни упоминаний, ничего. Конечно, я нашел и фотографии, и упоминания, но это были другие говарды холты: тип с козлиной бородкой, мужчина с рыжим кокер-спаниелем на поводке, мальчишка в футболке Judas Priest.

А на что я рассчитывал? Что он торчит в Facebook, Twitter, что у него есть аккаунт в Instagram или страничка в LiveJournal?

Но ведь корни у него должны быть. Место, где он родился и вырос. Мать, собиравшая сэндвич ему в школу. Библиотека, в которой он торчал. Как он стал тем, кем стал?

Я просмотрел все совпадения в Facebook. Попробовал несколько вариантов написания имени и фамилии. Может, Хоулт? Ховард? Ховарт? Как его называл отец? Хоуи? Харви? Кстати, имя «Говард» произошло от среднескандинавского «Хавард», части которого означают «высокий» и «хранитель», «страж».

Я стукнул кулаком по тачпаду и набрал «Питер Бакли». Все еще не найден. Я знал, что Говард не тронул его; он был кем угодно, но не детоубийцей. Почему-то пришло в голову, что не каждый ребенок хочет, чтобы его нашли.

Так, «Майкл Хенли». Пропал без вести. Снегопады затрудняли поиски.

И, наконец, «Эдмунд Кромак». Тоже числился пропавшим без вести. Его машину обнаружили в Ньюберри, Мичиган. Фотография улыбающегося Кромака на берегу озера со спиннингом в руках. У него остался двенадцатилетний сын. Будет ли мальчишка скучать по отцу? Он не сможет прийти к нему на могилу – о ней знали лишь Говард и дикие звери.

А потом я совершил ошибку: продолжил просматривать заголовки местных новостей и наткнулся на новость месячной давности о пропаже ребенка в Пайн-Стамп-Джанкшен. Я захлопнул крышку ноутбука и вскочил с дивана как ошпаренный, но было уже поздно: фотография голубоглазой девочки со светлыми волосами, в футболке с логотипом жвачки Bazooka, была везде, куда бы я ни посмотрел.

Я подумал о Вайолет. Это невыносимо больно, если ты дядя. А если отец? Какая эта боль? Прожигающая дыры в душе? Или сжигающая ее дотла?

Будь это дочь Утвиллера, я бы…

Что, Дэнни? Ты бы – что?

Я зажмурился. Слезы обожгли глаза.

Я бы вспорол Кромака от паха до горла и умылся его кровью.

Да, я бы снова убил Кромака, если бы это вернуло ребенка. Делал бы это каждый день, трижды в день, до конца своей жизни, гарантируй это ребенку безопасность. Но смерть – всего лишь смерть: она может сохранить жизнь, но к жизни не вернет.

Больше я ничего не «гуглил».