Текст книги "Пустые комнаты"

55

Бывали ночи, когда я отрубался, стоило моей голове коснуться подушки. А бывали и такие, когда я лежал без сна, потея, чувствуя, как колотится сердце.

Больше всего на свете мне хотелось спуститься вниз и поискать по шкафчикам на кухне. Где-то там должно прятаться то, что поможет мне отвлечься, взглянуть на все в перспективе. Стать лучше, сильнее. НАГРУЗИТЬСЯ. То, в чем я так нуждался. Всего один глоток.

Тогда я вставал, шел в ванную и, не включая свет, пил воду из-под крана, пока у меня не начинал болеть живот. Затем таращился на свое отражение в зеркале. Ну кто еще, пустив свою жизнь под откос, одаривает публику такой обаятельной улыбкой? Только Дэниел Митчелл.

Любой алкаш знает, как важно застолбить за собой право выпивать по вечерам после работы, а иногда – по утрам и в обед. Даже если для этого требуется помочиться на каждый забор в округе. Уничтожить все вокруг себя, облить уайт-спиритом и поджечь. Я пил не потому, что был художником, а оттого, что был слаб. Так делал мой отец. Так было проще.

Лежи спокойно, Дэнни, это не больно.

Но это было больно. Еще как, черт подери.

* * *

В одну из таких ночей я натянул спортивные брюки, толстовку, кроссовки на босу ногу, захватил документы, конверт и отправился на пробежку по Холлоу-драйв.

Я был трезв, испуган и совершенно не понимал, как жить дальше. Мне дико на хватало Вивиан. Но я опасался, что она не захочет говорить со мной по телефону, видеть меня. В конце концов, прошло четыре месяца. Кроме того, может, она уже кого-то нашла – еще одного урода, которому нравится бить женщин.

Кто теперь подтыкает твоей женушке одеяло?

Я опустил голову и побежал быстрее, пока ветер не загудел в ушах.

На Холлоу-драйв одиннадцать домов, но деревья растут так плотно, что можно забыть о существовании соседей. Дом Утвиллеров стоял в тупике – там, где кольцевая развязка. О том, что в чаще кто-то живет, свидетельствовал почтовый ящик возле подъездной дорожки, петлявшей среди осин. В октябре осины вспыхивали золотом, и асфальт утопал в желтых листьях. Долгие летние вечера мы с Вивиан проводили у Утвиллеров, наблюдая за тем, как детвора резвится в бассейне, а Вилли переворачивает на гриле вегетарианские бургеры и полоски цуккини.

Я взбежал на крыльцо и постучался в дверь. Вилли открыл пять минут спустя. Он был в розовом халате, наброшенном на пижамные штаны и футболку с пирамидальной призмой, преломляющей световой луч. На миг я пожалел, что разбудил его. Должно быть, он по ошибке нацепил халат жены и до сих пор не понял, что произошло.

– Митчелл, – прошипел Утвиллер, – ты знаешь, который час?

– Четыре часа утра. Я думал о тебе всю ночь.

– Не может быть!

– Нам надо поговорить.

– Не хочу оскорблять твои чувства, но не может ли это подождать до утра?

– Утром я пойму, что совершил ошибку. В четыре утра совершать ошибки проще.

Я протиснулся мимо Уильяма в дом.

– Только не шуми, – проворчал Утвиллер, запахивая халат, – дети спят.

Тут он опустил взгляд и негромко выругался.

* * *

Вилли сидел на краю кресла и таращился на бумаги, разложенные перед ним на журнальном столике. Это кресло подарил ему я на прошлое Рождество. Оно было из страусиной кожи и кожи буйвола, но, клянусь, напоминало маску Томаса Хьюитта из «Техасской резни бензопилой» 1974 года. Я был уверен, что Уильям засунет кресло в гараж, но он поставил его в гостиной на самом видном месте. Мне до сих пор было неловко, в какой восторг его приводил этот кожаный выродок.

– Твою мать, очки остались в спальне… – Утвиллер поднял голову и посмотрел на меня. – На кой черт мне сдались твои картины?

– С прошедшим Рождеством! Правда, здорово? Постарайся не фонтанировать восторгом.

Лицо Уильяма выражало недоумение и озадаченность, как тогда, на парковке, когда тот хрен разбил ему нос. Тени, наполнявшие гостиную, делали его замешательство глубже, острее.

– О, так ты потерял рассу-у-удок.

– «Ирисы» написаны человеком, потерявшим рассудок. Ну и что? Боль проходит, а красота остается. Кстати, это сказал Ренуар.

Уильям вскочил с кресла, взлохмаченный, в розовом халате.

– Да пошел ты со своим Ренуаром! И ван Гога забери туда же! Они не мои друзья. Ты мой друг, Дэниел гребаный Митчелл! Неужели ты до сих пор этого не понял?

Я улыбался, отчетливо представив его за рабочим столом в кабинете на двадцать девятом этаже в One Cleveland Center.

– Не шуми, детей разбудишь. Полегчало?

Вилли потер лоб.

– Немного.

– Однажды тебе перейдет коллекция картин твоего прадеда. Считай, это мой вклад.

Который потянет на десятки миллионов, если я пропаду без вести. Ничто так не способствует росту продаж картин, как исчезновение или смерть художника.

Я пододвинул к Утвиллеру конверт, а где-то на задворках сознания, точно спичка, вспыхнула мысль, что я передаю ему эстафету в соревновании жестокости. Два месяца назад я тоже взял конверт с журнального столика. Вилли оказался на моем месте с тем лишь исключением, что он – хороший человек. Нет, не исключением, а главным отличием. Уильям – хороший человек, я – нет. По его душу не придет дьявол, чтобы вырезать ее, бросить в раковину и выжечь газовой горелкой. Ты можешь ненавидеть игру, но не игроков.

Утвиллер даже не глянул на конверт.

– Ты решился на это не только из-за Гилберта.

– Уильям…

– Он угрожал Вивиан, я прав? Кто он? Что между вами произошло?

Между кем? Мной и Виви? Или – мной и Говардом? Может, между нами тремя?

– Я не могу тебе рассказать.

– Обратись в полицию.

– Не могу.

– Значит, ты не передумал?

Он ждал моего ответа. Справедливости ради вопрос не был риторическим.

– Нет.

– Могу я сказать или сделать что-нибудь, чтобы ты передумал?

– Нет.

– Ты уверен?

– Нет, – негромко повторил я после паузы. – Прочитай письмо, если я не вернусь до третьего февраля. Я могу на тебя положиться?

Вилли рухнул обратно в кресло.

– Ты знаешь ответ. Всегда.

* * *

Я вернулся домой в половине шестого утра, поднялся прямиком в спальню и, не раздеваясь, забрался под одеяло. Проснулся в полдень и до конца дня завершал приготовления.

На часах было начало восьмого вечера, а я по-прежнему не опрокинул ни одного стакана: ни сегодня, ни вчера, вот уже месяц как. Я приготовил утиную грудку в винном соусе со спаржей и ужинал за обеденным столом, в сумрачной тишине. Получилось грубовато, но вкусно. Говард научил меня ценить процесс приготовления пищи. Оставшееся вино я сунул в холодильник, равнодушный к его присутствию. Само по себе это произвело на меня впечатление странное, почти пьянящее.

Ранним утром, двадцать первого января, я покинул Шардон. К моей воображаемой документалке «Как я надрался в баре, сел за руль, сбил парня, оказавшегося наемным убийцей, уехал с места аварии – и что из этого вышло. История Дэнни» следует добавить еще одну надпись.

Готовы?

Кадр моего застывшего лица – и надпись: «Дэнни надеется убить Говарда и наладить отношения с женой».

56

Сделав почти двести восемьдесят миль, я остановился перекусить в придорожном кафе.

Я как раз ковырялся в омлете, когда ко мне подошел этот тип. Шесть с половиной футов, возможно, выше, мощное телосложение, гладковыбритый, примерно моего возраста. Синий пуховой жилет, лонгслив, поверх которого надета футболка, брюки с накладными карманами. У него было что-то с лицом. Я непроизвольно отвел взгляд, однако заставил себя снова посмотреть. Здоровяк заметил, как мой взгляд метнулся в сторону, но, кажется, его это не задело. Невежливо таращиться на шрамы, но отводить взгляд еще хуже. Впрочем, вежливость в списке моих приоритетов шла не во втором десятке, и даже не в третьем.

На футболке здоровяка было написано: «Отгребись, иначе я убью тебя».

– Привет! – сказал он. – А я узнал тебя. Ты тот художник, Дэнни Митчелл.

Я сухо улыбнулся и отложил вилку. От него тянуло сигаретным дымом, в который было завернуто что-то приторное, знакомое.

– Между прочим, вы можете называть меня Дэниел. Моя мать – единственный человек, который может звать меня Дэнни. Вы что-нибудь хотели?

– Как насчет автографа? Репродукция твоего рисунка висит в моей гостиной.

Я ощутил, как на моем лице проступает гримаса отвращения, и сжал зубы. Здоровяк протянул мне ручку и бумажку, выдранную из блокнота на пружине. Пока я расписывался, он сверлил меня взглядом черных непроницаемых глаз.

– Сколько ни тряси, одна капелька все равно попадет на трусы.

Я медленно поднял на него взгляд, уверенный, что, черт возьми, ослышался.

– Прошу прощения?

Он кивнул на мои брюки. Рядом с ширинкой было пятно. Сушилка в уборной едва фурычила, бумажные полотенца закончились, так что я вернулся за столик с мокрыми руками.

– Сколько не тряси, одна капелька все равно попадет на трусы, – повторил здоровяк, будто я не расслышал с первого раза.

Вот ублюдок. Я не считал необходимым оправдываться перед этим типом и все же сказал:

– Это вода.

Он усмехнулся, усмешка говорила: «А как же, вода, ты, долбаный алкаш. Всем известно, что алкаши мочатся прямо в штаны».

Я расписался, и здоровяк отвалил, окончательно испортив мне аппетит.

* * *

В пять вечера я заехал на стоянку к единственному на территории Парадайса продуктовому магазину. В голове, словно электрическое шипение, раздавался голос Холта: «Возможно, детская кофта тоже была бы найдена. В любом случае никто б не удивился, зная, кем был твой отец».

И нож Кромака.

Нож, которым я убил его.

У Говарда было все: мои тайны, отпечатки, картины. Я не мог позволить ему уехать. С ним все это может исчезнуть – не из Ведьминого дома, а с лица земли. И кое-что еще. Дело в том, что часть меня хотела принять его приглашение. Повернуть назад, вернуться первого февраля.

Я причинил ему боль, а теперь собирался убить его. Или умереть самому. Я почувствовал, как ужас сдавливает грудь, и тут же ощутил презрение к себе за слабость.

А как же твоя семья, Вивиан? О них ты подумал? Что он сделает с ними, если твой план провалится?

Я пинком отправил голос обратно в темноту и захлопнул дверь, отсекая крики.

С Говардом все может исчезнуть. Должно исчезнуть.

* * *

Я вылез из внедорожника, застегнул куртку и нахлобучил шапку. Снег мельтешил в свете фонарей. Было около семнадцати градусов – достаточно, чтобы мечтать о теплой кроватке, согретой женским телом. На той стороне парковки находилось кафе с чучелом гольца-кристивомера, закрывшееся еще в четыре. Я прошел мимо бара, в котором надрался в декабре, на несколько мгновений окунувшись в алый неон вывески, словно в купель; даже обернулся – убедиться, что не оставляю на снегу кровавый след.

Магазин туристического снаряжения, со звездно-полосатым и креслом-качалкой, был погружен в темноту; вывески «ЖИВАЯ НАЖИВКА» и «ОТКРЫТО» сливались с тьмой, образованной вплотную подступающим лесом. Догадывался ли кто-то, что убийца семидесятичетырехлетнего старика в это самое мгновение беспрепятственно шагает вдоль озера Верхнее?

Дальше по улице был паб, перед которым выстроилось пять автомобилей и два снегохода Polaris. Паб работал до десяти. Официантка провела меня под балкой с прикрученной к ней подковой, мимо дровяной печи и сцены с колонками и микрофоном, к одному из последних свободных столиков. «Караоке по пятницам», – сообщала надпись, сделанная маркером на специальной доске. Что может быть хуже караоке? Только поэтический вечер открытого микрофона.

Над столиком нависала полудюжина оленьих голов, а чуть дальше, возле музыкального автомата, замерла на полушаге рысь, взрослая особь около четырех футов в длину. Ощущая легкую тревогу, я оценил меню. Ставка на какую лошадь принесет выигрыш? Что из меню окажется умеренно невкусным? В итоге заказал суп чили, бургер с беконом и двумя видами сыра и вишневую колу. Кола напоминала водопроводную воду, бургер был пережарен, зато суп оказался что надо: острота появлялась через пару секунд и постепенно усиливалась. Если есть слишком быстро, я бы описал остроту как всепоглощающую.

Паб я покинул получасом позже.

– Эй! Да, вы! Подождите!

Я застыл, не в силах сдвинуться с места, желудок налился свинцом. Какая-то часть мозга надрывалась: беги, кролик, беги…

Ко мне подбежал парень в расстегнутой парке.

– Вот! Вы обронили.

Он протягивал мне мою шапку.

Перейдя через дорогу, я помочился на вывеску «МУЗЕЙ КОРАБЛЕКРУШЕНИЙ ПРЯМО ПО КУРСУ», в котором за тринадцать баксов можно увидеть колокол Эдмунда Кромака, то есть Фицджеральда.

* * *

Купив в супермаркете кое-что из еды, я прихватил из машины дорожную сумку из коричневой кожи и свернул на шоссе 123. Помимо дорожной сумки, с собой у меня был рюкзак с минимальным набором вещей, пистолет и семифунтовое ружье в чехле.

Мимо проехал пикап, вспыхнули тормозные огни. Придерживая ремень ружья, я потрусил к машине. Перегнувшись через сиденье, водитель открыл дверцу и пристально посмотрел на меня – решал, какой я человек. Я спокойно встретил его взгляд. Обладателю шерстяной с начесом рубашки и усов в форме подковы, спускающихся до подбородка, было за шестьдесят; из нагрудного кармана рубашки выглядывали очки. Он не был похож на Майка Хенли, кроме, пожалуй, цвета волос и морщин, но в моих глазах они были чуть ли не близнецами.

– Запрыгивайте, – наконец бросил он. – При одном условии.

– Каком?

– Что вы любите рок.

В итоге мы немного потрясли головами в такт музыке. Потом водитель (я так и не узнал его имя) спросил, какого черта я забыл ночью на шоссе. Может, моя машина сломалась? Я сказал, что хочу узнать свой предел прочности. Яблоко или кролик? В общем, он принял меня за охотника. Я собирался убить человека с безопасного расстояния и закопать его в глубокой могиле. Разве это не то, что делает охотник? В точности то.

Водитель высадил меня, не доезжая пару миль до поворота на Хорслейк.

Поправив чехол с ружьем на плече, я зашагал по обочине.

57

Больше всего в ночевках в лесу я не любил ветер. Я не против снега, но ветер треплет палатку, задувает во все щели, ломает ветки и деревья. А деревья имеют тенденцию падать на палатки. На этот раз у меня не было с собой палатки, зато было место, где я мог укрыться.

Я шел, не включая фонаря, минуя деревянные столбы и высокие ели, шатающиеся под порывами ветра. Ближе к ночи в разрывах туч показались звезды, ударил мороз. Пальцы болели от холода. Я вспоминал один из наших разговоров…

Был черед Говарда колоть дрова. Ребенок во мне задерживал дыхание всякий раз, когда он заносил топор. Дрова раскалывались со звенящим треском. Сунув руки со следами краски в карманы куртки, я вжимал голову в плечи.

– Ты когда-нибудь узнавал свою работу в найденных полицией останках? – с усмешкой спросил я, полагая, что он улыбнется в ответ, скажет «нет, что ты, вообще-то я учитель младших классов».

Говард бросил обе части расколотого полена к остальным, поставил чурбак на пень и снова опустил топор.

– Дэниел, с таким же успехом ты можешь обнаружить оленьи кости и спросить, чья это работа.

– Понял, вас много. Ты поддерживаешь с кем-то связь?

Холт молча глянул в мою сторону.

Я собирал дрова в баул с вертикальной загрузкой.

– Что было в твоем рюкзаке, когда я сбил тебя?

– Голова и штифт.

Я выпрямился.

– Разве это не то, что делают плохие парни? Отрезают головы и суют их в сумки.

Говард со всего маха вогнал топор в пень, смахнул волосы с лица и посмотрел на меня. В свете галогеновой лампы его лицо сияло ярче снега.

– Я не зло, Дэниел. Антигерой, если пожелаешь. Я был рожден для этого, как хищник рожден для крови.

* * *

Пройдя около мили, я увидел, что дорогу пересекают следы от нескольких снегоходов. Впереди показался «Хорслейк Инн»; флюгер в форме лошади, вставшей на дыбы, вращался со скрипом – я не видел его, но слышал. На каменных ступенях гостиницы я остановился, снял перчатки и сунул правую руку в левый рукав, а левую – в правый, обхватывая запястья.

Я знал, что Говард где-то поблизости. Чувствовал это, словно между нами протянулась нить. Поддерживал ли он с кем-то связь? С тем, кто подхватит эстафету в соревновании жестокости, если Холт, к примеру, не позвонит в условленный день.

Может, никого и нет. Может, главным заводилой в игре жестокости теперь стал я.

Всегда был ты, Дэнни.

* * *

Согрев руки, я вытащил пистолет, включил фонарь и вошел в гостиницу. Регистрационная стойка, два дивана, два кресла, кирпичный камин, лестница, застеленная синим ковром.

Я не спеша двигался по коридору второго этажа, мимо закрытых дверей с латунными номерками, однако напротив чучела медведя остановился и изучил его холодным, оценивающим взглядом. Медведь стоял на задних лапах, разинув пасть, с когтями, готовыми содрать мое лицо с черепа. Совершенно чудовищное и непристойное изделие.

Повернувшись к чучелу спиной, я посветил на ряд дверей.

На первый этаж я вернулся уже без дорожной сумки. Чертово чучело действовало мне на нервы. Знания, что оно по-прежнему стоит в темноте и таращится в никуда, оказалось достаточно, чтобы всерьез рассмотреть идею ночевки в другом месте. Скажем, в закусочной, возле того милого инвалидного кресла, которое заскрипит и медленно подъедет ко мне, как только я начну проваливаться в сон. Интересно, куда подевался хозяин кресла? Встал, станцевал чечетку и убрался на своих двоих?

Забвение – вот что ждет все маленькие городки. А еще зов из темноты. Зов о помощи – так его назвал Холт. Не на каждый зов о помощи следует отзываться.

Я не верил в призраков, демонов, монстров. Но я верил в людей, теряющих человеческое обличье. Не в перевертышей, а в зверей, ходящих на задних лапах, с глазами холодными, как лед. Как у того верзилы, который брал у меня автограф. Почему я вспомнил о нем? Вероятно, из-за чучела медведя, вернее, из-за черного вулканического стекла его глаз, зияющих глубоко в глазницах. Когда придет время, из них вырвется пламя и уже не утихнет, пока не получит желаемого. У здоровяка были такие же глаза.

Перекусив вяленым мясом, я разложился в зоне отдыха, расшнуровал ботинки, забрался в спальник и провел большим пальцем по экрану мобильника. Сигнала не было. Идеальное место, если хочешь сбежать от мира. Или заставить кого-то исчезнуть.

Я выключил фонарик.

Фойе погрузилось во тьму.

Я множество раз снимал оружие с предохранителя, наводил на живое существо и тянул за спусковой крючок. Но направить ружье, заряженное, снятое с предохранителя, в человека… Сама мысль была мне неприятна, как может быть неприятна сырая одежда на голом теле. Впрочем, когда дойдет до дела, моя рука не дрогнет. В этом я уже убедился.

Постепенно из темноты выступили очертания лестницы, регистрационной стойки и люстры. Я призвал старую фантазию: номер с видом на Центральный парк, белые хрустящие простыни, розы в вазе на прикроватном столике… И не заметил, как оступился в сон.

Где-то там – в темноте такой яркой, что она стала почти светом, – продолжал поскрипывать флюгер.

* * *

Меня что-то разбудило. Захватив пистолет, я вышел из гостиницы. Небо снова затянуло. Снег сыпал в луче фонаря, точно искры от бесшумной сварки. Пока я спал, намело еще дюйм. Перед гостиницей стоял лис и внимательно смотрел на меня. Самцы менее пугливы и чаще выходят к людям. Я бросил ему несколько полосок мяса. Лис сгустком огня метнулся к мясу, поддел его зубами и стремительно юркнул в укрытие деревьев.

Некоторое время я продолжал смотреть ему вслед. Затем вернулся в «Хорслейк Инн». Забираясь в спальный мешок, представлял, как лис забирается в свою нору и устраивается поудобнее, чтобы остаток ночи провести в безопасной темноте.

58

Я проснулся от тусклого света, наполнявшего пыльное фойе. Сегодня все закончится. С этой мыслью я шнуровал ледяные ботинки. Меня немного мутило, но я заставил себя доесть вяленое мясо.

Вековые ели высились в предрассветном молчании, под их раскидистыми ветвями у корней до сих пор лежала ночь. Я свернул в лес, на нетронутую целину, где вскоре наткнулся на отпечатки лисьих лап, глубоко проваливавшихся в сугробы. То, что здесь пробегала самка, я понял, изучив следы: шаг короче, лапа изящнее. Люди часто звонят в полицию, принимая лисьи крики за женские.

Холм напоминал вспененный вал. Солнце только взошло, осветив его восточный склон. В морозном воздухе искрились кристаллики льда. Я поднялся на вершину, снял ружье с плеча и, вспомнив, как стоял тут накануне встречи с Питером Бакли, приложил бинокль к глазам.

Солнце слепило.

Ярко блестела озерная гладь – снег, покрывавший лед.

Больше никаких следов я не заметил. Но их мог скрыть ночной снегопад. В конце концов, озеро не отдает своих…

Сердце пропустило удар.

Минуточку.

Опустив бинокль, я обвел взглядом округу. Тени торчали штырями. Снова поднес его к глазам. Опустил. Еще один неторопливый взгляд.

Ошибки быть не могло.

Из ельника на противоположном берегу вилась струйка дыма.

* * *

Я провел на холме около пяти часов, наблюдая за противоположным берегом. Там была хижина, в которой кто-то топил дровяную печь.

Ни разу не бросив взор в сторону особняка, я спустился до середины холма. Остановился возле расщелины в камнях, посмотрел на оставленные мной следы и забрался в сумрак. Стараясь не задеть головой низкий неровный потолок, я включил фонарь. И очень вовремя, доложу вам. Иначе полетел бы вверх тормашками с восьмифутового нагромождения камней.

Не знаю, как я преодолел спуск с фонарем в одной руке и рюкзаком – за спиной. Вглубь уводил узкий ход. На одно безумное мгновение я увидел впереди что-то огромное и чешуйчатое, с жуткими розовыми глазами – и вышел к тупику. На уровне пола был лаз, в который взрослому человеку не протиснуться. Сбросив рюкзак и чехол с ружьем, я лег на живот и посветил в лаз. Ничего. Камень и земля.

Как обмануть невероятно умное животное? Согласно статистике, почти всех оленей убивают с расстояния в сто ярдов, реже – с двухсот. Триста – редко. Так как обмануть невероятно умное животное? Все просто: подобраться, занять удобную для смертельного выстрела позицию.

У меня было время обдумать варианты развития событий. Я закапываю Говарда. Сбрасываю его в озеро, предварительно чем-то утяжелив. Оставляю волкам, как того оленя.

Холт замечает меня, но мне удается его ранить. Он ползет по снегу, оставляя за собой красные полосы, а я медленно иду за ним, возможно, сперва перебиваю ему ноги… Нет. Достаточно одного выстрела. И не в затылок. Он должен смотреть мне в глаза, когда его лицо исчезнет.

Или Холт находит меня раньше.

В голове застряла картинка, от которой я не мог избавиться: я спускаюсь в подвал бесконечно долго, ступень за ступенью, в кромешном мраке. А также образы скобы под потолком, почерневшего каркаса кровати с ромбической сеткой… Что это было? Уайт-спирит и спички? Как он его поджарил? Кем был тот человек? Сколько пыток в его арсенале? Подвесить, растянуть, усадить…

Как и животные, на которых мы охотимся, мы тоже ждем своего разрешения умереть.

Вечером я перейду озеро по льду, подберусь к хижине и убью Говарда. Потом пойдет снег – и будет идти, пока не отрежет это место от остального мира, до весны.