Текст книги "Пустые комнаты"

75

Вивиан разбудило ощущение, будто к ней прикасаются сквозь плотную ткань, как при местной анестезии.

Темно.

Голова была тяжелой, в висках стучало. Вивиан не могла заставить себя сдвинуться с нагретой теплом своего тела земли. Она понимала (хотя бы в некоторой степени), что таки заболела. Лежала и думала о кусте гортензии, который рос на Холлоу-драйв. Она так и не срезала с него засохшие метелки соцветий, с осени не держала секатор в руках. Представляла, как берет секатор и приводит куст в порядок. Она бы узнала любой садовый инструмент, возьми его в руки хоть в темноте, хоть через сто лет.

Но было кое-что, что Вивиан забыла. То, что осталось в земле.

А потом потолок исчез, и розовая луна взошла над каменной горловиной, заглядывая в нее, словно глаз – в горлышко бутылки.

Вивиан, ты заглядывала в колодец? В глубокий темный колодец, из которого веет сыростью даже в жаркий день. Так заглядывала? Признавайся.

На самом деле луна не была розовой (золотистой над горизонтом, ослепительно-белой по мере скольжения вверх), просто немного больше и ярче обычной полной луны.

Розовое Суперлуние означало, что время пришло.

Голову окутывал туман, она растворялась в нем. Не могла встряхнуться и сосредоточиться. В темноте не было ничего, за что можно зацепиться. Говорить она не могла, двинуться тоже. Земля под ней раскалилась. Кажется, Вивиан скрестила пальцы.

* * *

Перебирая вещи в ее рюкзаке, Говард вдруг замер. Прежде чем убрать руки или остановить себя, он знал, что они изумрудные, гладкие и мягкие. Представил, как они плотно облегают изгибы ее тела. И услышал голос Митчелла, его низкий хриплый смех: «Ну, Холт, гребаный извращенец! Считай, тебе удалось залезть в трусики к моей жене».

* * *

Он стоял перед дверью, поднеся к ней обветренный кулак. «Глупо», – подумал он, без стука открыл дверь и вошел.

Она лежала, подтянув колени к груди.

Некоторое время Говард не двигался с места, пытаясь понять: дышит она или нет? Что он будет чувствовать, если нет? Будет ли чувствовать хоть что-то?

Наконец, поставив поднос на пол, приблизился к ней, не отводя от нее глаз, которым было лет сто. Коснулся ее плеча – то же самое, что положить руку на решетку печи.

Она что-то невнятно пробормотала.

Чувство облегчения было неожиданным и невообразимым. Говард выпрямился. Стоял очень прямо, его глаза потемнели, к нему вернулись часто посещавшие его мысли.

– Уходи, – сказал он себе с какой-то нервирующей серьезностью. – И все вновь станет простым и понятным. То, что произошло в «Хорслейк Инн», – полная хрень. Иначе потом не сможешь уйти.

– Дэн? Ты больше не бросишь меня в темноте?

Он знал, что она обращалась не к нему, но…

К черту.

Говард поднял Вивиан на руки и вынес из комнаты. Дверь с внутренней лестницы в Розовую гостиную он распахнул плечом.

* * *

Он отнес ее наверх, положил в кровать, разул и укрыл одеялом. Она сильно дрожала. Спустя несколько минут вернулся с водой и таблетками, просунул руку ей под плечи и, поддерживая ее голову другой рукой, приподнял. На простынке и подушке остались крупинки подвальной земли. Его взгляд блуждал по ее лицу. Вообще-то Говард не мог оторвать от нее глаз. Он подумал, что его сердце сейчас выскочит из груди.

Сев на кровать, он положил ее голову себе на плечо и поднес бутылку к ее губам. Она и не думала пить.

Нет, так не получится.

Прижимая ее к себе, Говард с сухим щелчком извлек таблетку из блистерной упаковки. Вивиан открыла глаза и посмотрела на него с расстояния в пять дюймов.

Митчелл заблуждался. Во время ссор она не могла смотреть на него как на пустое место… Даже на него. Дело не в ней, а в гневе, повисшем на его шее. В гневе, который заставлял его отворачиваться. Много ли можно увидеть, отвернувшись?

– Привет, – сказал он.

Привет? Серьезно?

– Дэнни?

Ее голос был тихим и неуверенным, и он чувствовал, что она одновременно дрожит и сгорает.

– Вивиан, помоги мне.

– Где я?

Он открыл ей рот, вложил в него таблетку, вновь поднес бутылку к ее губам. Она облилась, но горло дернулось.

– Меня все-таки утащили лисы, – вздохнула Вивиан.

Говард осторожно опустил ее и укрыл, длинные локоны разметались по подушке, совсем как он себе это представлял. Только здесь не было солнца, а в свете лампы ее волосы казались темно-каштановыми – почти такими же темными, как его собственные.

* * *

Он вернулся через два часа. Жар прошел, она спала, перевернувшись на бок и подложив ладонь под щеку. Ее лицо было спокойным, будто глубокая вода в предвечернем сумраке, а рот приоткрыт, и она слегка посапывала.

Теперь Говард знал наверняка: он не сможет. Что вынудило его думать иначе? Митчелл, которому предназначались ее крики. Но теперь это касалось их обоих. Ее крики причинили бы боль и ему. Возможно, более сильную, чем та, которую причинил ему Митчелл. Не исключено, что ничего сильнее этой боли он еще не знал.

Когда умирала мать, он чувствовал бессилие и ярость. Когда Вуд впервые избил его до полусмерти, он почувствовал готовность убить его. А рядом с ней это был страх, от которого сводит живот. Страх, что он не сможет прикоснуться к ней, не вызвав в ней отвращения. И страха.

Что, если?..

Говарду вдруг захотелось, чтобы она увидела в нем того, кем он являлся на самом деле. Кем же? Был он кем-то еще, помимо специалиста своего дела, чье дело – убивать? Всегда было что-то, что замедляло его сердцебиение, делало его глаза холодными, а движения – точными.

Вот только рядом с ней его сердце колотилось с необыкновенной силой.

Спускаясь по лестнице на первый этаж, он смотрел в темноту, но его мысли были заняты ею. И, конечно, страхом, что, быть может, он уже не сможет выбросить ее из головы.

* * *

Из темноты накатывал голос, словно прибой на отутюженный берег, выбрасывая на него плавник и дохлую рыбу. Клочья пены несутся по песку… Бесконечный грохот воды. Прилив-отлив. Ясность-выпивка-ярость-похмелье. Прибой и темнота.

– Как я выжил? Я сказал, что заглянул в лицо своей боли. Это не вся правда. Я был напуган. И зол. На тебя. Страх и злость, потом – ежесекундный, ежечасный труд. День ото дня, неделя за неделей, месяц за месяцем. Сквозь боль, которая не отпускает даже во сне. Которая не уйдет, когда кости срастутся и уплотнятся, когда образуется рубец.

Холодное шершавое прикосновение к рубцу на моей ноге.

Я поднял голову и уставился в кромешный мрак, учащенно задышав.

– Говард?

– Боль, от которой все тело покрывается испариной. – Холт провел пальцем по моему лбу и струсил пот мне на лицо. – Думаешь, ты знаком с болью? Ты всю жизнь бежал от нее, передавал ее тем, кто доверял тебе. В том числе своему личному божку – из зеленого стекла, с красными глазами. Вместо того чтобы признать ее и научиться с ней жить.

– Говард… Что…

– Ты, Вивиан или Зак? Ты должен выбрать, Дэнни. Но выбирай с умом. Потому что, сделав выбор, назад уже не отыграть. Ты, Вивиан или Зак.

– Что ты делаешь?

– Все эти годы ты провел в поисках ответа на вопрос, которого даже не знал. Вот он – вопрос: ты, Вивиан или Зак?

Я умолял его заткнуться, оставить меня в покое, но он не уходил. Пока мне не начало казаться, что страх сведет меня с ума. Страх смерти? Не совсем. Страх потерять контроль. Тело, липкое от пота, дышать невозможно… Что-то рвалось наружу. И я сделал свой выбор.

Холт произнес откуда-то сверху:

– Ты спрашивал, какое лицо у моей боли… – Слабое касание ногтя о мое лицо. – Дэниел, ты сплошное разочарование. На этот раз я бы отпустил тебя, но слабый человек готов уничтожить все вокруг себя, лишь бы остаться на плаву.

– Говард!

Поток холода иссяк вместе с негромким хлопком двери.

Я вновь остался один.

* * *

Прокатившись в Парадайс, Говард написал пару писем и заглянул в супермаркет за воздушно-пузырчатой пленкой.

76

Адриан недавно проснулся и успел позавтракать (омлет, индюшачьи сосиски, тосты с соленым маслом и сиропом), когда почувствовал это.

Как правило, он проверял электронную почту дважды в неделю – по вторникам и субботам. Но что-то толкало его сделать это в начале девятого, двадцать пятого января, в понедельник. Сегодня, сейчас, немедленно.

Так, спам, рассылка.

И письмо от Говарда.

На миг он замер, перестал дышать. Что ж. У них обоих было по-настоящему хорошее чутье. Что будет, если на лесной тропе встретятся два зверя с острым чутьем?

– Провидение, – сказал Адриан, поерзал на стуле, подвел курсор к письму и клацнул мышкой.

От: <[email protected]>

Отправлено: Понедельник, 25 января 2016 года, 8:03:11 a.m.

Кому: <[email protected]>

Тема: Привет!

Есть человек, которого мне хотелось бы повидать в самое ближайшее время. Не могу отлучаться. Буду у тебя в долгу.

P.S. У тебя есть записанные лисьи крики?

Последний раз Адриан видел Говарда на проселке у старого дома посреди кукурузного поля. Тот садился в машину в черных джинсах, пыльных сапогах и в футболке, позаимствованной из чужого гардероба, – с Виком Раттлхедом, чьи глаза закрывает стальная пластина, уши заткнуты пробками со свисающими с них цепями, а на рту не то металлические скобы, не то рыболовные крючки. Свою футболку, залитую кровью, Говард прихватил с собой в мусорном пакете. Август, два с половиной года назад. Два года о нем ничего не было слышно.

Ровно год назад, обеспокоенный его исчезновением, Адриан даже отправился на его поиски, наткнулся на след и некоторое время шел по нему, пока тот не оборвался в Эйдриане, Мичиган.

Но не он нашел Говарда, а Говард – его.

Адриан мог бы написать ему большое письмо, рассказав об этом – вообще написать письмо на этот адрес электронной почты, – но не отважился. Ладно, каждый из них ценил уединение, им не нужно отмечаться в большой черной книге: «жив» – галочка, «мертв» – грустный смайл. Но между ними всегда были нити, где-то – слабые, как паутина на ветру, где-то – крепче, и по такой нити уже мог взбежать паук.

Исчезнуть с радаров – не преступление. Тихо заниматься своим делом – не преступление. Можно сбавить обороты, найти женщину – но не отойти от дел. По крайней мере, до пятидесяти пяти. Если доживешь.

Печатал Адриан медленно, каждую клавишу вдавливая до победного.

От: <[email protected]>

Отправлено: Понедельник, 25 января 2016 года, 8:23:05 a.m.

Кому: <[email protected]>

Тема: Re: Привет!

Буду рад помочь.

Он несколько раз перечитал получившуюся фразу и удалил последнее слово. «Буду рад помочь другу» звучало непрофессионально.

Письмо пришло через шесть минут – с адресом, пунктом назначения и фотографией.

Адриан открыл Google Maps, затем нажал «ответить», написал: «Завтра, после 22:00, на Главной улице».

На фотографии, прикрепленной к письму, был мужчина лет двадцати пяти: светло-русые волосы, серые глаза смеются беззвучным смехом.

Все складывалось любопытно. Он как раз собирался в Кливленд навестить старого приятеля. Впрочем, это дело пары часов, и у него будет вся ночь, чтобы заглянуть по нужному адресу.

* * *

Удалив переписку, Адриан перевел компьютер в спящий режим. Рассматривая свое отражение в погасшем экране, он вспоминал, как девятого декабря битый час не выпускал из рук журнал с Митчеллом на обложке.

«Уолмарт Суперсентер», Лансинг, Мичиган. Почти полдень. В какой-то момент, скрипнув колесиком и задев его по ноге, рядом остановилась тележка. «В настоящее время Митчелл живет в Шардоне, Огайо. Художник ведет замкнутый образ жизни, избегает контактов с…»

– Прошу прощения, не могли бы вы немного подвинуться? Вы загораживаете полку с вяленым мясом… Так и знала, что где-то видела его!

Адриан медленно повернул голову и опустил на женщину взгляд замороженных черных глаз. Завивка на осветленных до желтизны волосах, рыхлые ляжки, около сорока.

– Кого?

Женщина оставила тележку, подошла к нему, доставая ему только до середины плеча, и ткнула в художника пальцем с острым красным ногтем:

– Вот кого! А он все отнекивался. Уверяю вас, вы меня с кем-то путаете, – передразнила она. – У меня отличная память на лица!

– Где?

– Парадайс. Это на Верхнем полуострове.

– Когда?

– Двадцать первого ноября. В тот день мы видели колокол Эдмунда Фицджеральда.

Адриан подставил журнальный разворот под длинные потолочные лампы, напоминающие рубцы на его теле или инверсионные следы ракет, чтобы свет не бликовал на лице жены художника, а залил его ровным сиянием.

– А ее? – спросил он.

Женщина покачала головой:

– Он был один.

Сунув журнал обратно, Адриан пошел и напился воды в питьевом фонтанчике у туалетов в глубине огромного зала.

Тогда он не придал этому значения. Парадайс, Верхний полуостров. Какое ему дело, где Митчелл торчит в свободное от работы время? Но на прошлой неделе, двадцать первого января, в четверг, он встретил его в забегаловке на шоссе 23. И солгал ему, сообщив, что репродукция его картины висит у него в гостиной.

Во-первых, это была открытка с репродукцией за десять баксов плюс налог, которую он купил в сувенирном магазине на выходе с выставки. Экспозицию «Пустых комнат» составляли пятьдесят три работы. Приглушенное освещение и близость картин позволили достигнуть эффекта погружения. Адриан бродил мимо полотен, подолгу задерживаясь возле каждого, пытаясь проникнуть за краску, грунтовку и холст – в момент, застывший во времени. Почувствовать, как ускользает реальность. Приблизиться к грани необъяснимого.

Во-вторых, для того чтобы вешать картины в гостиной, нужен дом. Тем не менее, переступая порог номера в очередной гостинице или мотеле, Адриан первым делом пристраивал открытку на видное место.

Голос у Митчелла оказался низким, с хрипотцой. Руки – крупные кисти, мягкие пальцы, здоровые костяшки. Впрочем, будь они ему так уж дороги, он бы не брал в них ничего, кроме кисти. Еще он старательно отводил глаза. Видимо, потому что Адриан – настоящая куколка. Усмехнувшись, он потер рубец на щеке и вспомнил, что когда указал Митчеллу на мокрые штанишки, на лице того появилась гримаса отвращения, словно Адриан как минимум вытащил свой конец и поводил им по его тарелке. И снова художник быстро совладал с собой, сменив отвращение на полное безразличие. Адриану понравилось, как тот справился со своими чувствами. Без сучка, без задоринки. Но, повернувшись к Митчеллу спиной, он продолжал чувствовать на себе его ледяной взгляд, в котором не осталось ни отвращения, ни безразличия. Знал, что в этот самый момент у них происходит совсем другой разговор. И, вероятно, однажды они его продолжат – вслух.

Хотя губы мужчины на фотографии, прикрепленной к письму, были полнее, рот – шире, а волосы короче, он был точной копией старшего брата.

Внутри башки Адриана со скрежетом провернулась одна из самых ржавых шестеренок. И все встало на место – не совсем на нужное, необходимо было еще доработать кувалдой. Но это было уже кое-что. Говард в Хорслейке, Верхний полуостров Мичигана. Хорслейк – в тридцати милях от Парадайса, где Митчелла в ноябре видела та женщина. Шоссе 23 ведет на север.

Какие счеты у Говарда с художником? На что Митчелл решился? Как правило, люди с таким выражением глаз, какое было у него, когда он ковырялся в своей еде, приняли некое решение, одновременно приносящее облегчение и пугающее до усрачки. У его брата были другие глаза. Вот у их отца на фотографии в Википедии глаза были в точности такими. Травлеными. Со смехом, ставшим морщинками в уголках.

Неудивительно, что Митчелл отказывался говорить о своем детстве. Трудно говорить о более высоком уровне насилия и при этом не чувствовать свою ущербность.

77

Вивиан открывала и закрывала глаза. Она не знала, где находится, впрочем, ее это не сильно беспокоило. Закрывая глаза, она с трудом могла вспомнить, что только что видела.

Холодные пальцы с огрубевшей кожей пролезли ей в рот, под языком появилась таблетка. Вивиан хотела выплюнуть ее, потому что таблетка была ужасно горькая, когда та ударила ее в основание черепа подобно слесарному трехфунтовому молотку. По сосудам прокатилась мягкая волна тепла, и ее стало клонить в сон с неудержимой силой.

Знаешь, Умница Всезнайка, кажется, ты забыла заглянуть в Шестой Параграф в «Своде законов темноты», гласящий: «Нельзя допускать, чтобы темнота захватила тебя».

Вивиан была уверена, что все еще сопротивляется темноте, хотя давно уже спала.

* * *

Под луной, маленькой и яркой, будто свет, собранный в точку увеличительным стеклом, дул ледяной ветер. В камине потрескивали дрова, красные отсветы дрожали на чучеле головы лося. Она лежала под одеялом и смотрела на мир за окном. Где-то в отдалении, среди глубокой тишины леса, раздавался звенящий гул, словно крылья летящих гоголей, – из тех ночных звуков, которые наплывают из тьмы и держатся в воздухе. И в нем Вивиан различила слова: «Когда музыка смолкнет, когда музыка смолкнет, когда музыка смолкнет…»

Что-то заставило ее повернуть голову, прочь от луны и колючих звезд. Он стоял рядом, беспокойное мерцание огня очертило в полутьме его левый бок, а половину лица наполнило легким оттенком человеческого тепла. Но стоило огню взять секундную передышку, как его лицо делалось твердым и холодным, точно оконное стекло.

Вивиан села в постели. Руки дрожали от слабости, грязи под обломанными ногтями было больше, чем в цветнике на Холлоу-драйв. С отстраненным любопытством она задалась вопросом: это правда мои руки? И что она ими делала? Кажется, она забыла что-то важное – смутная мысль, точно водоворот пыли в луче фонаря.

Говард включил автономный светильник на прикроватном столике. Свет предназначался для нее: он прекрасно обходился темнотой.

Вивиан подняла на него расширенные глаза.

Темные, почти черные волосы бросали резкую тень на впалые щеки и выступающие скулы, взгляд прозрачно-голубых глаз устремлен на нее. Он был бледен, но эта бледность не была болезненной или изнуренной, скорее, результатом нехватки солнца.

– Где я?

– На втором этаже.

– Ты перенес меня?

– У тебя был жар.

– Сколько я пробыла без сознания?

Говард протянул ей термокружку:

– Почти сутки. Спускайся на первый этаж, когда достаточно придешь в себя. – И, помедлив, добавил: – Ты вернешься в подвал, но сперва поешь. Я не разогревал суп, потому что не знал, когда ты проснешься.

Откинув одеяло, Вивиан почувствовала такое облегчение, что у нее закружилась голова: он не раздевал ее. Облегчение сменилось пониманием, что от нее воняет. Кажется, она пропотела и, хуже того, могла надуть под себя. Однако постельное белье было сухим и пахло несравненно лучше ее – леденящий аромат, словно на тебя вылили ведро озерной воды.

– Постой!

Он уже очутился за световым кругом, но в развороте его плеч чувствовалось молчаливое внимание. Она хотела спросить, почему она здесь, кто он, как его зовут. Вместо этого сказала:

– Мне надо помыться.

– Душевая на первом этаже.

И он ушел, оставив дверь приоткрытой.

* * *

Вивиан прислушивалась к замирающему вдали звуку шагов. Вскоре они стихли, и она глянула на часы. На ее глазах цифры сменились на 22:58. Понедельник, двадцать пятое января. Вчера было полнолуние; луна уже начала убывать. Впрочем, первые дни неполная освещенность лунного диска едва заметна. Он позвонил ей в субботу утром. Прошло всего два дня, сорок восемь часов, а пути обратно уже не было.

Она перевела взгляд на окно.

Разбить стекло, спрыгнуть в снег, постараться не сломать ноги, бежать так быстро, как не бегала никогда прежде…

Возле кровати стояли ботинки. Перед тем как укрыть, он разул ее и аккуратно задвинул обувь под кровать. На лице Вивиан мелькнула неуверенность. Трудно сказать, что именно в увиденном привлекло ее внимание. Но, завязывая шнурки, она думала о других шнурках – пожелтевших, хлопковых, без пропитки, на которых на кухне покинутого дома висели коньки. Должно быть, они шли в комплекте с коньками. Теперь шнурки наверняка порвутся, если попытаться их затянуть. А ведь узел должен быть крепким – с таким натяжением, чтобы невозможно было просунуть палец под шнуровку.

* * *

Напиток в термокружке напоминал травяной чай, только с медом и куркумой.

Заторможенность и слабость медленно отступали. Вивиан брела мимо пустых комнат – без мебели, с отходящими от стен обоями. Поликарбонатная линза, заключенная в ударопрочный полимерный корпус, давала ровный мягкий свет на триста шестьдесят градусов вокруг себя. Фонарь сдвигал темноту в дальние углы, но темнота смыкалась вновь, населенная чучелом головы лося да мутными дверными ручками, на миг вспыхивающими в свете фонаря, словно глаза рыб.

В одной из комнат была еще одна кровать, в углу – ведро. В другой, на потолке – остатки фрески. Темные глаза Вивиан задумчиво рассматривали фреску. Что она изображала? Может, лошадей?

Спустившись по лестнице, она остановилась в сумрачном холле. В круглой стене башни обнажился арочный проем со смутной тенью винтовой лестницы.

А вот и кухня: большой обеденный стол с двумя стульями, на походной плите – котелок, рядом – банка кофе, кофемолка, термокружка, несколько банок с супами (клэм-чаудер, биск, куриный суп с лапшой) и большая синяя коробка «Фростед Флейкс», неряшливо надорванная. «ОНИ ПРОБУДЯТ В ВАС ТИГРА! ХОРОШИ ЛИ ОНИ? ОНИ ПРЕКР-Р-РАСНЫ!» – говорит старина Тони голосом Терла Рейвенскрофта.

Кто сидел на втором стуле?

Особняк был старше домов на Главной улице, старше Хорслейка. Кому он принадлежал? Кто перестелил полы, заколотил досками окна?

Плиточный пол душевой потрескивал под ботинками. На раковине – автономный светильник и мыло, на полу – ее перебранный рюкзак и куртка. Поставив фонарь возле рюкзака, Вивиан расстегнула короткую «молнию» на воротнике-стойке флисовой толстовки, сняла ботинки, брюки, футболку. Мгновение стояла в нижнем белье, потом сняла и его, завернула в флиску и сложила все под раковиной.

Отметив, что в смешанном свете ламп на фоне бело-голубых плиток ее кожа кажется загорелой, Вивиан взяла брусок мыла и приблизилась к одному из кранов. Перед тем как открыть воду, прижала руку к шее, коснулась кольца. Страха не было – его она отложила вместе с грязной одеждой.

Она ожидала, что вентиль провернется с трудом, поэтому приложила усилия. Зря! Трубы коротко протрубили, и струи воды ударили о пол с такой силой, что брызги разлетелись во все стороны. Вивиан разучилась дышать.

С осени она каждые несколько дней снижала температуру на термостате: начинала со ста градусов, к зиме дошла до пятидесяти и остановилась на этой цифре, боясь двинуться ниже. Но если пятидесятиградусная вода была просто чертовски прохладной, то эта оказалась ледяным огнем.

Холодная вода обладает силой, которая сперва пугает, а потом притягивает – холод становится тише, больше не обжигает. Когда Вивиан наконец перекрыла вентиль, по телу уже разливался жар. Смыть с себя грязь было облегчением. Теперь от нее пахло кристальной чистотой вымороженного постельного белья, которое занесли в дом. Это был его запах, раскрывшийся тише, мягче на ее коже.

Так, синие носки с Коржиком, спортивный топ, джинсы, бесшовная кофта для бега. Она выжала волосы, застегнула зеленую флиску, вытрусила землю из ботинок, накинула куртку. Затем почистила зубы, поработала зубной нитью, прополоскала рот, коснулась языком верхней и нижней дуг, каждого замочка. Все выглядело стабильно. Стабильно ужасно – Вивиан убедилась в этом при помощи маленького зеркальца. На щеках появились ямочки, уголки губ дрогнули, а затем медленно опустились.

* * *

В большом очаге трещал огонь, в воздух выстреливали искры. Этот камин был в два раза больше того, который остался в комнате с чучелом головы лося. Над каминной полкой, среди силуэтов елей – буквы «ДХ».

Пересекши гостиную, пройдя под крюком для люстры, точно под рождественской омелой, под которой принято дарить и получать поцелуи, Вивиан коснулась букв – как раз на уровне ее глаз. Затем сняла капюшон, позволяя теплу добраться до волос, опустилась на доски, выложенные английской «елкой» – кропотливая работа столяра-краснодеревщика. И обратила безучастный взгляд в камин.

Когда пряди у лица высохли и пошли крупными локонами, рядом с ней остановились большие черные ботинки, над которыми топорщились черные джинсы. Поставив туристический котелок на пол, Говард накинул на нее спасательное одеяло и, согнув длинные ноги в коленях, опустился на половицы.

Неловкие движения его высокой фигуры вызвали легкую улыбку, которая на этот раз не померкла. Это был только повод. Что-то поднималось в груди Вивиан. Она улыбнулась шире, плевать хотев на всепобеждающее очарование металлических брекетов, начала смеяться и, наконец, расхохоталась, да так, что на глазах выступили слезы.

Конечно, она пыталась подавить смех, но все попытки лишь усиливали его. Нет смеха более непреодолимого, чем тот, что нападает не вовремя и в неподобающих обстоятельствах. Дэн, Хорслейк, особняк… Можно было бы поплакать, но и это сойдет. Кроме того, по ее щекам и так текли слезы.

Говард сидел рядом и смотрел на нее. О чем он думал? О чем думает дикий зверь?

Всхлипнув, Вивиан вытерла лицо рукавом куртки, спасательное одеяло отозвалось шорохом. Из отверстий для слива воды на крышке струился пар, огненный в отсвете камина, точь-в-точь водопад Хорстейл на закате… Второе октября, их с Дэном первое свидание, отовсюду звенит музыка, они стоят в тени чертова колеса, чье алое свечение напоминает зарево пожара – столь плотное, что его почти можно коснуться, намотать на палец, как сладкую вату… Или пар над туристическим котелком, пять лет спустя, сотни миль на север, в покинутом особняке среди глухого леса.

– Какая твоя любимая книга? – спросил Говард.

В котелке был куриный суп с лапшой – тот самый, из детства, вернее, из банки. Поставив котелок перед собой, Вивиан привычным движением перекинула волосы на спину, убрала их за уши и взяла ложку.

– «Старик и море».

– Почему?

– Ее мне читал дедушка перед сном.

– Ты любишь рыбалку.

Это не был вопрос, но она все равно ответила:

– Вовсе нет.

– Тогда зачем тебе такие часы?

– Это часы моего отца.

Он посмотрел на свои часы (потертый ремешок, серебристо-белый циферблат, стрелки и деления – тонкие иглы). Просто посмотрел – не для того, чтобы узнать время или поторопить ее.

Вивиан тайком наблюдала за ним.

– Думаешь, рыбе больно? – Его голос прозвучал задумчиво. Вдруг он повернул голову и встретил ее взгляд холодно и невозмутимо. – Гораздо больше страдания рыбе причиняет не рана от крючка, а страх.

Что-то блеснуло в его глазах. Вивиан почему-то подумала о леске, вспыхивающей в озерной воде. Он отвел взгляд, и когда вновь посмотрел на нее, в нем уже ничего не было.

Так они и сидели, он смотрел в камин, а она ела. Пламя струилось и вспыхивало, крюк поблескивал под потолком – не то омела, не то ведьмина метла, не то грачиное гнездо. Дрова давали много жара; в ближайшие часы они превратятся в газ, воду и уголь. Вивиан подумала, что все это чертовски дико, но почему-то естественно и от этого еще более жутко.

* * *

Он отвел ее обратно в подвал – в комнату с дверью, обитой металлом, с ее спальником, брошенном на матрас. Тут-то Вивиан и вспомнила: невидимки остались в земляном полу, под выступом с зазубриной в форме бородки ключа.

– Ты заглядывала в колодец, – шепнула она. – Ты что-то придумаешь.

Поставив фонарь рядом с матрасом, она забралась в спальник, а куртку бросила сверху. Шесть режимов яркости, одна оранжевая кнопка. Индикатор уровня заряда показывал две лампочки из четырех. Много это или мало? Сердце или глаза? Свет или темнота?

Вивиан выключила фонарь.

Неизвестно, насколько хватит аккумуляторов. Может, на четыре часа. Или на сорок. Недавно она была согласна на одну-единственную спичку. А спичка сгорает за двадцать секунд, если держать ее за самый кончик, пока она не начнет жечь пальцы.

Казалось, если темноту разложить в каком-то особом порядке, взглянуть на нее со стороны и обдумать увиденное, она найдет всему объяснение. Но, конечно, как бы она ее ни раскладывала, объяснения не было – ни хорошего, ни плохого.