Текст книги "Пустые комнаты"

70

Когда Вивиан открывала глаза, то чувствовала себя неимоверно уставшей и снова закрывала их. Как будто она целыми днями таскала мешки. Целыми днями? Она пыталась проснуться уже… Вивиан точно не знала, как долго, но ей казалось, что целую вечность. Мягкий голос Моррисона, очень похожий на тот, другой голос, то набирал силу, то вновь делался едва различимым: «Когда музыка смолкнет, потуши все огни… Потуши все огни… Потуши все огни…»

Она поверила, что ей снова восемь.

После похорон в доме постоянно крутились тетушки – подруги мамы из той, другой жизни. Они совершенно не вписывались в сельский пейзаж со своими модными костюмами и укладками. Но, переодевшись в джинсы и сапоги, храбро взялись за дело: собирали ее в школу, забирали из школы, кормили, убирали, вели хозяйство.

Иногда Джон Эбрайт днями не покидал опустевшую спальню.

Иногда по ночам Вивиан слышала, как он плачет.

Иногда, загнав боль достаточно глубоко, отец возил ее поесть мороженого, даже улыбался, однако к вечеру боль всегда выбиралась на поверхность. Его лицо тяжелело, он едва ворочал языком, еле ходил и выглядел так, будто мертвецки напился. С трудом взбирался по лестнице, ковылял в спальню, падал на кровать и засыпал беспробудным сном – в одежде, в обуви.

Как-то раз, уже в их новом доме в Атенсе, одноэтажном и пустом, среди неразобранных коробок, он разрыдался прямо за обеденным столом. На тот момент он держался почти месяц, а если и плакал, то делал все возможное, чтобы она об этом не знала. Сорвался он из-за рецепта бананового хлеба из маминой тетради. Скрип дверцы духового шкафа, стук формы для выпекания о столешницу. В рецепте четко указано: выпекать сорок минут. Но здесь другая духовка. Отец рухнул на стул, не глядя на Вивиан, в термостойких рукавицах с изображением Большой Желтой Птицы из «Улицы Сезам». Черт возьми! Другая, мать ее, духовка!

Разумеется, дело было не в духовке, а в том, что мама пекла лучший банановый хлеб на свете. Просто горелая корка была еще одним напоминанием, что ничего никогда уже не будет прежним.

Вот только ей давно не восемь, она не в Эль Рино, не в Атенсе, а в темноте. На земле. Причем в ботинках. Она разувалась, перед тем как забраться в спальник, кроме того, в фойе «Хорслейк Инн» не было земли…

Ее утащили лисы?

Вивиан думала об отце, потом открывала глаза, вспоминала о высоком человеке с голосом Моррисона, снова закрывала их и забывала обо всем. Хождение по замкнутому кругу. Это чувствовал отец? Так выглядит боль, которую насильно бросили вниз, а не спустились с ней добровольно, прижимая ее к груди, как любимую игрушку?

В носу защипало, глаза наполнились слезами, которые горячими ручейками заструились по вискам.

Ужасно хотелось пить.

Однажды ее отвели к Королю Ящериц. Вивиан не могла решить, что хуже: отец, избегавший смотреть на нее, или Король Ящериц, не сводивший с нее глаз. Так или иначе, она не хотела передавать свою боль – ни ему, ни таблеткам, никому; как и обручальное кольцо, та стала принадлежать ей.

Издалека долетал приглушенный гул музыки. Грохочущие барабаны, бензопильные пауэр-аккорды. Вивиан удалось перевернуться на бок и подняться на четвереньки. По лицу снова потекли слезы. Придерживаясь за стену, она выпрямилась – вот теперь, с четвертой попытки, удалось – и направилась вдоль стены.

Отражаясь от камня, дыхание щекочущим теплом касалось лица.

У двери она задержалась, затем вернулась туда, где земля хранила тепло ее тела.

Дверь, земляной пол, примерно четырнадцать на семнадцать футов – вот и все, что было в ее распоряжении.

Вивиан нажала на кнопку подсветки. В течение двух секунд дисплей часов горел бледной бирюзой. Даже столь слабый свет резанул по глазам. Когда подсветка погасла, в темноте остались люминесцентные стрелки, словно две яркие рыбки ломбардо.

Стрелки что-то показывали. Казалось, они блуждали в каком-то далеком-далеком краю, куда она не могла за ними последовать. Не подскажете, который час? Три часа пополудни? Пять часов вечера? Десять минут восьмого? Это стрелки в вашем кармане или вы просто рады меня видеть?

Было невозможно сосредоточиться, не хватало сил вытянуть время из часов, как Дэну – свою лучшую часть… Откуда? Из подвала?

Может, к ней вернется эта способность.

Позже.

Что такое «позже» в темноте, в которой мысли ходят по кругу?

Забавно, насколько рассудок зависит от крошечного огонька.

По периметру комнаты земля была тверже камня, но в землю в центре Вивиан при должном упорстве могла бы погрузить пальцы. И продолжить копать, будь у нее такое желание.

Рыхлая земля… Августовская ночь, ее разбудили громкие голоса, смех. Накинув халат, она спускается на первый этаж и отодвигает стеклянную дверь, ведущую на задний двор. То, что она видит, лишает ее дара речи: Дэн топчет ее цветы, а Зак пытается оттащить его от цветника со странным, почти страдальческим выражением на лице. Вдруг Дэниел поднимает голову и замечает ее. Несколько ударов сердца они смотрят друг на друга, после чего он усмехается и продолжает уничтожать цветы.

* * *

Вивиан сжимала невидимки в руке так давно, что перестала их ощущать.

Тогда она решилась.

В углу на уровне пола был каменный выступ с зазубриной, точь-в-точь бородка ключа. Потребовалось время, чтобы пробиться под утоптанную корку; кажется, в процессе она сломала несколько ногтей.

Вивиан догадывалась, что это подвал, но где находится сам дом? Однажды Дэн хотел бросить ее в подвал. Что, если он сдержал слово? Что, если тот человек работал на него? Работал? Нет. Он работал руками, а не на кого-то. И еще: откуда ей известно, что его руки напоминают кору кедра – жесткую, шершавую, покрытую мелкими трещинами?

Закопав невидимки, Вивиан разровняла землю и, закрыв глаза, увидела волнистые, цвета спелой ржи волосы Дэна.

71

Открыв глаза, я какое-то время решал, где могу находиться и где меня быть не может. Темнота позволяет делать такие предположения. Мне удалось бежать, я вернулся домой и лежу в большой двуспальной кровати из массива дуба. Вот одеяло, вот прикроватный столик. Я пытался удержать это ощущение, но оно ускользало, как вода сквозь пальцы.

В темноте грохотала музыка. Сердце заколотилось от выброса адреналина. Я был в точности там, где вырубился, – в одной из множества комнат под Ведьминым домом.

Грудь пекло, будто по ней прошлись горелкой. Пахло палеными волосами и закипевшей кожей. Горелка, однозначно. Пронзительная боль порезов даже немного стушевалась под ревом свежего ожога.

Я попробовал сжать кулаки, но пальцы не сгибались, словно в каждой руке на протяжении многих миль я тащил по пятигаллонной канистре. Звуки впивались в голову – гвозди, заколачиваемые молотком, выдираемые гвоздодером, снова вколачиваемые и выдираемые…

Внезапная мысль – острая режущая кромка – пронзила меня. Вслед за кромкой я увидел кончик лезвия, обушок, шейку, ручку, держащие ее длинные пальцы в голубых хирургических перчатках – так, как я держу кисть. Увидел, как он подносит скальпель к моему глазу…

– ГОВАРД? – хрипло заревел я, пытаясь перекричать музыку. – Я НИ ХРЕНА НЕ ВИЖУ, ТВОЮ МАТЬ! ГОВАРД!

* * *

Вспыхнул свет. Мои гребаные глаза были на месте, в глазницах, где им и положено быть. Слезясь, они смотрели на Холта. Он переступил порог, в руке – миска кукурузных хлопьев, плавающих в молоке, с титановой ложкой-вилкой, быть может, той самой, которой Кромак ел жаркое из оленины. Кажется, Говарда ничуть не смущал запах.

– Дэнни, ты чего кричишь? – поинтересовался он бесцветным голосом, выключив музыкальный центр. – Все равно я собирался отпустить тебя.

В ушах продолжало звенеть. Я издал какой-то жалкий звук – то ли смешок, то ли всхлип.

– Отпустить?

– На свидание с женой.

– Она здесь? Вивиан здесь?

Холт поставил миску на полку стеллажа, отстегнул меня и помог выбраться из кресла.

– Пожалуйста, только не пытайся чудить после всей моей заботы, – предупредил он, перекидывая мою руку себе через плечо, и на короткое мгновение я всем сердцем поверил, что занял место Кромака. – Дэниел?

– Что? – рявкнул я сквозь зубы. Тело болело так, будто я угодил под каток, ноги дрожали от слабости.

Лицо Говарда было в нескольких дюймах от моего. Он устало улыбнулся:

– Не прощайся с креслом.

* * *

Он позволил мне одеться. Терпеливо ожидал, пока я натягивал штаны. Флисовая кофта терлась об ожог, и я сжал зубы, чтобы не начать всхлипывать.

Сопроводив меня по коридору, Холт оставил меня в комнате с земляным полом. Пока мы шли, вернее, он шел, а я ковылял, я представлял его на обложке каталога инструментов. «Лучшие акционные предложения января». «Начало пыточного сезона: как разнообразить пыточную рутину». «Газовые горелки: за и против». Говард, в окровавленных латексных перчатках, медицинской маске, с голым торсом и ножом на ремне, стоит посреди комнаты, смотрит аккурат в объектив камеры и показывает фотографу большой палец – так, что становится ясно: жест для него непривычен и он чувствует себя по-идиотски.

«Сегодня в арсенале шокер, скальпель и газовая горелка, – говорит он из-под маски, опускает ее на подбородок и продолжает с улыбкой: – Я слежу за тем, чтобы он не отъехал раньше времени. Врать не буду: могу увлечься, и тогда никому не будет пощады».

– Говард, – прохрипел я, опускаясь на землю, – если соберешься зайти – предупреди заранее. Я подготовлюсь и надену свою лучшую маску.

Он посмотрел на меня с выражением, которое можно было принять за жалость, но теперь-то я знал, что это всего-навсего игра тени и света.

72

Когда щелкнул замок, Вивиан ощутила во рту привкус боли и, придерживаясь за стену, поднялась на ноги. Она задремала в неудобной позе, и теперь ноги колола тысяча игл для шитья.

В темноте появился запах. Снежные альдегиды. Мороз, пронзительный до скрипа. Соленое тепло, наполняющее рот, стекающее в горло. Она вновь на мосту через пролив, стоит на металлической решетке, а далеко внизу – льдины.

Вивиан потерла икры, глядя на полоску света под дверью; когда она засыпала, ее не было.

Дверь открылась, свет ударил в глаза, временно ослепив. Когда она наконец убрала руки от глаз, вспышка оказалась приглушенным свечением светодиодной лампы. Вивиан смотрела за дверь, запоминая то, что доступно ее взору.

Потом перевела взгляд на него.

Говард уверенно вошел в комнату, неся в руке кемпинговый фонарь. Он был в черной толстовке с капюшоном и черных джинсах. Волосы завязаны в хвост. На ремне – ножны и какие-то кармашки. Резкие черты лица, острый, наблюдательный взгляд. Холодные голубые глаза видели ее всю: от растрепанных волос до грязных ботинок. Взгляд не упускал ничего; в нем не было нетерпения, злости или волнения, не был он и раздевающим, но от него у Вивиан все равно бежал холодок по спине.

Он протянул ей пластиковую бутылку. Боже, вода! В горле будто поскребли опасной бритвой, но Вивиан пила, не отрываясь, чем наверняка вызвала снисходительную улыбку. Наполовину опустошив бутылку, перевела дыхание и, едва возвышаясь над его плечом, вскинула глаза. Он не улыбался.

– Я должен тебя обыскать.

В голосе Дэна никогда не было такой тишины или мягкости – только легкая хрипотца. И он почти всегда чуть посмеивался, даже когда говорил страшные вещи. Хотя по телефону разница была не столь очевидна.

Несомненно, их голоса были похожи, но заключено в них, как и в работах художников, было разное: голос Дэна мог оцарапать, а его – был тихим, точно снегопад.

Говард шагнул к ней. Вивиан отшатнулась и наткнулась на стену, так сильно сжав в кулаке бутылку, что часть воды пролилась, сопровождаемая громким хрустом пластика, а другая – булькнула в животе. Она не заметила, что облилась.

Они смотрели друг на друга.

Было в нем что-то… дикое. Нет, не одичавшее. Зверь становится одичавшим в случае, если сбежит от людей в лес. Но дикий зверь не знает, что такое дикость, потому что он на своем месте, среди себе подобных. Тот лис, выбежавший на дорогу, был таким. Вот и в человеке было что-то дикое; среди кого бы он ни ходил – людей или зверей, – оно всегда будет выглядывать из его глаз.

– Повернись, – сказал ей Говард. Она заколебалась. – Повернись, – повторил он.

Чувствуя, как стекленеют глаза, Вивиан медленно повернулась.

Только не раздевай меня. Пожалуйста, только не раздевай меня.

Он охлопал ее руки, поясницу, штанины, проверил каждый карман, каких хватало на брюках карго, расшнуровал ботинки – сначала правый, затем левый, заглянул в оба. Взял ее за стопу – сначала левую, потом правую, помог ей обуться, тщательно завязал шнурки. Все это время она чувствовала на себе его взгляд, одновременно обжигающий и ледяной.

– Повернись.

Говард стянул резинку с ее волос, позволив им рассыпаться по плечам и упасть ей на спину, после чего запустил в них руку.

Новое воспоминание ударило Вивиан под дых, почти заставив согнуться: она берет его за руку (рассеченные костяшки, мозоли, шершавые пальцы), а он в ответ на мгновение крепко сжимает ее руку. Фойе «Хорслейк Инн» – вот откуда она знала, что его ладони напоминают кору кедра.

– Вивиан, я думаю, ты кое-что прячешь от меня.

– Верно. – Она через силу улыбнулась – так, чтобы он увидел брекеты. – У тебя есть кусачки?

Он продолжал в упор смотреть ей в глаза.

– Чтобы бы ты ни прятала, оно сейчас не при тебе. Конечно, я мог бы все выяснить, но позволь кое-что прояснить: тебе оно не поможет. Ты только зря потеряешь время – свое и мое. – Его взгляд переместился ей на шею. – Что это?

Вивиан коснулась кольца на цепочке вокруг шеи.

– Обручальное кольцо моей матери.

– Когда это произошло?

Как он понял? По голосу? Или по блеску боли в ее глазах?

– Мне было восемь.

– Что это было?

– Пьяный водитель.

Говард вытащил из кармана сверток из бурой оберточной бумаги. Внутри был сэндвич: поджаренный тостерный хлеб, ветчина, сыр. Что-то заставило Вивиан нахмуриться. Горячий сэндвич с ветчиной, сыром и помидором – то, что она заказывала всякий раз, когда заходила в…

– Где Дэн?

– Хочешь вернуться к нему? Разве ты не сняла кольца? Кроме того, что досталось тебе от матери.

И он направился к двери.

Сжимая бутылку в одной руке, теплый сверток – в другой, Вивиан шагнула за ним:

– Не оставляй меня в темноте. Достаточно коробка спичек… Трех спичек.

Он закрыл дверь, отсекая ее голос, унося свет с собой. Некоторое время у темноты сохранялся оранжевый оттенок; Вивиан держалась за него, пока он не соскользнул с сетчатки, оставив после себя абсолютную черноту.

73

Говард стоял напротив камина, глядя в огонь и время от времени кусая яблоко. Он призвал на помощь все свое самообладание, чтобы просто переступить порог комнаты, в которой оставил ее семнадцать часов назад. Хотя должен был а) сделать это намного раньше и б) следом отвести ее к Митчеллу.

А затем взять Колоду.

Митчелл должен был слышать ее крики.

Однако с этим возникли некоторые трудности. Некоторые существенные трудности. Вероятно, непреодолимые. Ему не хотелось еще больше отступать от плана… Отступать от плана? Он сухо усмехнулся. Замешкаться на семнадцать часов! Вообще-то все летело к чертям.

Пламя взвилось, на миг ярко осветив Розовую гостиную. Каждая неровность на потолке отбрасывала тень, точно язычок темного огня.

В «Хорслейк Инн» кое-что произошло, что теперь не давало ему покоя. Он расстегивал ее спальник, когда она взяла его за руку. Ее горячая рука утонула в его ледяной, бесчувственной ладони. Он помнил, как чуть сжал свою руку и ощутил, как трепещут ее пальцы, обхватившие его ладонь.

– Она была не в себе, и тебе это известно, – негромко произнес он, огонь отражался в его зрачках.

Но это было далеко не все.

Взяв его за руку, она улыбнулась ему. Тут-то Говард и увидел их – отчетливо, будто мог коснуться. Нити, серебристые в лунном свете. Брекеты, мрачно подумал он. И все же не только они. Эти нити – другие, не металлические – возникли не из страха или боли, как в случае с Дэниелом. Они тянулись и тянулись, пока не зазвенели, как струны.

Все началось с вопроса «что, если»… Или несколько раньше – когда он впервые увидел ее в гостиной дома на Холлоу-драйв сквозь окно во всю стену.

Ну и что?

Она – жена Митчелла.

Но она сняла кольца. Колец не было в октябре, не появились и теперь – он удостоверился в этом, как только расстегнул спальник. Мельком бросил взгляд, словно если глянуть быстро, то это не будет считаться.

Пусть колец не было, она все еще жена Митчелла. Проехала пятьсот миль, в другой штат, в глушь. К Митчеллу. Может, даже собиралась вернуться к нему. Любила его.

А Митчелл оступился.

Он попытается снова. Еще один раз. Принесет ей еду. Прощупает почву. Прислушается к своим ощущениям.

А если ничего не изменится? Что тогда? Вызвать ей такси?

– Ты можешь пригласить ее на танцы или в кино, – сказал Говард, яблоко в руке давно порыжело. – Или куда сейчас ходят на свидания.

А мысленно продолжил, слово в слово: Эшли Уилкс тоже был женат, но это не мешало ему поцеловать Скарлетт, когда он обтесывал колья.

Из леса донесся одинокий вой. Сегодня полнолуние. Нет ничего ярче и холоднее январского полнолуния – Волчьей Луны. Швырнув огрызок в камин, Говард вышел из гостиной. Несомненно, Вивиан держалась лучше Дэниела. В разы лучше. Кто бы мог подумать… Но она еще ничего не видела. Только темноту.

Говард разделся и улегся в постель. Заложил руки за голову и стал смотреть в темноту.

Есть вещи похуже, чем быть в темноте. Например, не быть в ней.

74

Во тьме я отчетливо увидел «Картину с черной аркой» Василия Кандинского – яркую, будто театральная декорация, подсвеченная софитами. Я взбирался по черной арке, объединявшей три больших цветных блока: синий, фиолетовый и красный. Поднялся на арку с синего, местами окрашенного в грязно-желтый и красно-оранжевый, пересек фиолетовую форму – и рухнул в алый. В безумие.

* * *

На обратном пути я вышел из себя. Сжал ее коленку, повел рукой выше, погладил ляжку, снова сжал, сильнее. Это не могло быть не больно, но Вивиан продолжала смотреть на дорогу застывшим взглядом.

Ее упрямые, тяжелые локоны, которые выдержит не каждая резинка. Ее спокойное, почти отрешенное лицо.

Дэн…

Ее гребаные волосы, которые мне хотелось намотать на кулак. Ее гребаное лицо, которое я пригрозил разбить ей, если она не перестанет делать вид, что я пустое место. То есть ее обычный вид. Вид Умницы Всезнайки, чьи надежды не оправдались. И этими надеждами был я.

Ты знала, за кого выходишь замуж. Я не Багз Банни, не Даффи Дак, не Винни, мать его, Пух. Это не путешествие в Диснейленд.

Дэн…

Я сосредоточился на дороге. Из чистой неудовлетворенности стукнул кулаком по сиденью. Лишь бы не по ней. И это не значит, что не хотел.

Ни хрена это не значит.

На следующий день она ушла.

* * *

Телефонный звонок, рано утром.

– Дэн…

Что-то в голосе брата схватило меня за сердце.

– Что случилось?

– Это касается Джима…

Я понял все в тот же миг.

– Он ранен? Но он будет в порядке, ведь так? – Я уже бежал по холлу, в пижамных штанах, прижимая мобильник к уху. – В какой он больнице? Я немедленно выезжаю.

– Дэн, его больше нет.

Ты понимаешь, но не осознаешь. Так всегда бывает с необратимым. Понимаешь, но не осознаешь.

Я схватил ключи от машины и замер.

– В смысле – нет?

– Он мертв.

Мой лучший друг со времен средней школы выехал на встречку прямо перед тягачом. Удар был такой силы, что куски его автомобиля раскидало по четырем полосам. Больше никто не пострадал. Я видел видео с камер наблюдения. Видел, как жизнь распадается в огне. Точно полотно, которое облили уайт-спиритом и подожгли.

Трудно представить, что Джеймс был трезв, когда это случилось. Для него было обычной практикой запрыгнуть за руль после стаканчика-другого. Откуда я это знал? Как правило, я сидел рядом. Предаваться самосожжению гораздо веселее, когда вы делаете это вдвоем. Разве самосожжение – не суть искусства? Нельзя создать что-то, не уничтожив пару-тройку душ.

Я заперся в студии. Совершенно голый, разбил стакан и сильно порезался, когда пытался собрать осколки. Тогда я взял кисть и поместил в композицию лицо Джеймса, использовав зарисовки, сделанные годом ранее. Помнится, он подтрунивал надо мной, но сидел на месте. Ухмыляясь, предложил скинуть одежду, чтобы я зарисовал его главное достоинство. А я сказал, что для того мизера, что у него есть, понадобится увеличительное стекло.

Кровь текла по руке, кисть скользила в пальцах. Я испачкал холст, тряпкой смахнул пятно.

Годом позже «Охота» стала моим самым дорогим произведением, проданным на открытых торгах. Я не мог на нее смотреть. Не взглянул на нее с того самого дня, как поставил подпись Mitchell в правом нижнем углу.

Потом наступил день похорон. Вид закрытого гроба, заваленного цветами, приводил меня в ярость. Мне хотелось поднять крышку и встряхнуть Джеймса как следует, заорать, чтобы он прекратил валять дурака, идем пропустим по стаканчику. Лишь бы не оставаться наедине с этой молчаливой пустотой. Зак сидел рядом, полагаю, готовый в любую секунду броситься за мной, захватить меня сзади за шею рукой, повалить и удерживать, пока не поспеет подмога.

Еще там была Джина, восемнадцатилетняя сестра Джеймса.

– Привет, Зак.

– Джина, прими мои соболезнования.

– Да, спасибо… Привет, Дэн…

– Вот черт.

– Ты не отвечаешь на мои звонки… Нам нужно поговорить…

Я схватил ее за локоть и поволок туда, где нам никто не помешает. Никто, кроме Зака, не обратил на нас внимания. Не знаю, что выражал его взгляд в тот момент, но он определенно что-то знал. Про меня, про Джеймса, про Вивиан, про всех нас. Про то, что будет. Про то, чем все кончится. Про то, что нужна боль, много боли, чтобы маска наконец треснула, как яичная скорлупа.

– Дэн…

Я прижал Джину к стене, положил пятерню ей на живот. Адреналин щекотал кончики пальцев. Она не сводила огромных глаз с моего лица. Я внушал ей ужас, при виде которого почувствовал не только холод в желудке, но и возбуждение. Я метался между ужасом и возбуждением, их смесь сделала мои ощущения острее. Возбуждение, впрочем, победило.

Склонившись над Джиной, я произнес:

– Между нами все кончено. Скажешь Вивиан хоть слово, и я изувечу тебя. Разобью твое лицо о камни, мокрого места не оставлю. Ты веришь мне, Джина? Веришь, что я сделаю это?

Она кивнула. Она верила.

Я помог вынести гроб из церкви.

Когда священник закончил молитву, случилось то, чему суждено было случиться: Элизабет бросилась на гроб. Я вспомнил, как на их свадьбе с такой же яростной целеустремленностью выскочил из церкви и блевал в кустах, и церемония приостановилась, потому что кольца были у меня. Учитывая тот факт, что к тому моменту я уже был совершенно обдолбан, меня это мало заботило. Перед этим Джеймс, я и Закари закрылись в уборной; я высыпал на столешницу порошок. Как насчет принять лекарство, слабаки?

Резкий щелчок.

Элизабет удалось открыть первый замок.

На бесконечно долгий миг все погрузилось в тишину, ветер потерял в силе, снег падал, как в стеклянном шаре. Все стояли возле могилы, с нетерпением ожидая крушения поезда.

Потом кто-то закричал:

– Держите ее!

Я, Закари и старик Джеймса с трудом оттащили Элизабет.

Память непрерывно воспроизводила щелчок замка, похожий на пистолетный выстрел. Что-то глубоко внутри меня хотело открыться навстречу снегу и боли. Чтобы помешать этому, я схватил Элизабет за плечи, встряхнул ее – так, что у нее клацнули зубы, – и заорал ей в лицо:

– Там стоит твой сын! Возьми себя в руки ради своего сына!

А сам подумал, возвращая себе контроль над ситуацией, над замками: «Ха-ха, все равно что пытаться трахнуть вдову на похоронах».

Никто не обращал внимания на шестилетнего мальчика в расстегнутой куртке, костюме и галстучке. Мне было жаль парня; ему придется расти в этой долбаной семейке, взрослеть с мыслью, что его отца соскребали с шоссе.

Джина держала ребенка за руку, ее глаза остекленели, взгляд прикован к фокуснику, помощнице фокусника и волшебному ящику…

Июнь, день рождения мальчика. Джина держит племянника за руку, а фокусник вытаскивает из шляпы кролика-альбиноса. За шесть лет, которые я ее не видел, из невинного дитя в по-детски неуклюжих и милых платьях она превратилась в красивую молодую женщину, которая не стесняется своих прелестей.

Когда я приехал, Джина помогала Элизабет на кухне. Она сделала вид, что не заметила, как я вытаращился на нее; Джина только окончила школу и поступила в колледж Кливленда.

Позже, когда все вышли на лужайку, звучала музыка и фокусник развлекал толпу малышни, я подошел к ней и сказал, что помню время лет эдак пятнадцать назад, когда она носилась по дому без трусиков. Заглянув мне в глаза, Джина заметила, что, выходит, я видел все и скрывать ей нечего. Не все, возразил я. Она улыбнулась и сделала глоток минеральной воды со льдом и лимоном.

Когда разрезали торт, мы поднялись в ванную на втором этаже, я толкнул ее на каменную столешницу и стянул с нее джинсы.

Зак и отец Джеймса продолжали держать Элизабет, однако теперь она вырывалась с намерением добраться до моего горла. Она разошлась не на шутку. Ветер трепал ее длинные темно-рыжие волосы. Я помню это, потому что ее волосы навеяли мне мысли о крови, в которой утопал мир.

– Это ты виноват! Ты убил Джима! Будь ты проклят, Митчелл! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ! УБИЙЦА!

Сердцебиение зашкаливало, затылок онемел, голову как будто сдавило под прессом. Дикая боль сзади на шее. Невыносимый ужас, накатывающий волнами. Я не мог собраться с мыслями. Казалось, кто-то стоит за моей спиной и щелкает, щелкает, щелкает…

Зак потащил меня прочь. Мело вовсю, узел моего галстука съехал набок, волосы хлестали по лицу, полы пальто хлопали вокруг ног. Рыдания теперь доносились с реверберацией. Затухающий, замирающий звук, потерявший то значение, которым был наделен возле могилы.

Закари споткнулся о надгробный камень. Он хотел, чтобы я вместе с ним поехал к матери. Я был против. Мы немного потолкались среди надгробий. Я саданул его кулаком по скуле и зашагал к машине. Ветер, словно голодный волк, рвал на мне пальто. Брат не окликнул меня, не пытался догнать. Стоял среди могил и смотрел, как я исчезаю в белой мгле.

* * *

Последние пять лет мне временами снился один и тот же сон. Я стою перед мольбертом, когда кисть выпадает у меня из руки. Пытаюсь сжать кулак, но пальцы не двигаются. Выбегаю в коридор, скатываюсь с лестницы, влетаю на кухню. Рука болтается вдоль тела, точно носок, набитый дерьмом.

– Вивиан! – реву я. – Вивиан!

Ее нигде нет. Тишина. Одиночество. Пустые комнаты. Моя рука мертва, а значит, мертво мое творчество, моя карьера, я сам. Я изгнан из самого безопасного места на земле – моей студии, куда сбегал, запирал дверь, врубал музыку, вставал перед холстом. Рука была ключом, который теперь сломан.