Текст книги "Пустые комнаты"

78

Адриан оставил «Шевроле Каптива» 2011 года выпуска цвета серый металлик дальше по улице. Кто дважды посмотрит на такую машину? На машину папаши из пригорода – нормальную, как белый штакетник, автоматический разбрызгиватель и гараж, забитый бесполезными примочками вроде кустореза, аккумуляторной воздуходувки и мотобура. Даже он в такой машине становился нормальным, невидимым.

Надев бахилы поверх ботинок пятнадцатого размера, нацепив латексные перчатки, Адриан открыл заднюю дверь и переступил порог кухни в тот момент, когда в воздухе появились первые снежинки.

Пахло сгоревшими тостами. На столешнице – пустая бутылка вина. Цифры на дисплее микроволновки мигнули и сменились на 22:58.

Обладая колоссальным терпением в сочетании с фантастической вовлеченностью в процесс, он стоял совершенно неподвижно, прислушиваясь к царившей в доме тишине. Пока не начал различать совсем слабые звуки: бормотание холодильника, тиканье часов, шорох снега за окном.

Со второго этажа доносился мужской голос.

Адриан открыл холодильник. Яйца, какая-то ерунда, завернутая в пищевую пленку, арахисовая паста, банка майонеза, лайм, тостерный хлеб. Черт, что он ест?

В навесном шкафу нашлись сухие завтраки с Бу Берри, Франкен Берри и с маршмеллоу в виде летучих мышей. Поскольку маскоты хлопьев – монстры, в продаже они появлялись в преддверии Хеллоуина. Где граф Чокула? Впрочем, абсолютным любимцем Адриана всегда был Франкен Берри со вкусом клубники.

Пусто и одиноко. Во всех домах, в которых он бывал, оказывалось пусто и одиноко, и речь не о мебели, картинах или людях. На самом деле в одиночестве нет ничего плохого. Многие дела требуют одиночества. Например, чтение. Или созерцание. Уголки губ Адриана дрогнули. Или тишина. Настоящая тишина требует полного одиночества, поэтому в городах ее днем с огнем не сыскать.

Интересно, в Хорслейке тихо?

Левая перчатка отлепилась от столешницы с тихим чмоканьем; на столешнице был круглый ободок, вероятно, от бокала. Закрыв холодильник, со взглядом, безжизненно устремленным вперед, Адриан прошел в гостиную и опустился в кресло.

Не спеши, сказал он себе. Посиди еще немного. Еще рано. И медленно провел пальцами по швам на брюках – один из механизмов снятия напряжения.

Болевой порог – момент, когда ты начинаешь ощущать боль. Порог терпимости – период, когда ты способен ее переносить. Гребаная агония – когда боли столько, что ты перестаешь ее замечать. Сколько боли ты можешь вынести? Как долго можешь существовать в ней? Пробыть в костре, пока не начнешь обугливаться? Долго. Неделя, две недели, месяц. В итоге ты понимаешь, что в действительности никогда не покидал темноту и стул в темноте, просто тебе удалось убедить себя в обратном.

Надо же. Спустя годы он все еще искал тот стул во всем, что его окружало. Мог бы он провести вечность на кресле Захарии Митчелла? А на кухонном табурете? Где-то там его ждал стул, на который он сядет и наконец обретет что-то давно утерянное.

– Милая, я дома, – сказал Адриан и, поднявшись из кресла, приблизился к книжному стеллажу.

К корешкам книг прислонилась фотография, на которой были запечатлены братья Митчелл. На вид старшему одиннадцать, может, двенадцать, значит, младшему – пять. Старший держит лук, а его грудь поверх толстовки с логотипом Slayer в виде пентаграммы из скрещенных мечей пересекает ремень колчана с традиционными стрелами. Оперение (из натуральных перьев хищной птицы) того же оттенка, что и его волосы, а контрастный узор подчеркивает наполняющие их рыжеватые блики, будто ливень над полем дозревающей ржи. Перья берутся исключительно из крыльев, причем для одной стрелы используют перья из одного и того же крыла.

В отличие от старшего младший коротко стрижен, одет в полосатую футболку и джинсы и вооружен игрушечным «кольтом».

Оба брата смотрят в объектив камеры и не улыбаются. Но если в глазах младшего есть смех, то глаза старшего напоминают плитку бассейна, вспыхнувшую в луче фонаря.

Братья были похожи, но каждый нес свою историю, как колчан со стрелами. В свои одиннадцать старший столкнулся со смертью, с темнотой, в которой та жила, и с потерей чистоты, присутствовавшей в его младшем брате – как на детском снимке, так и на том, что Говард прикрепил к письму. Звеневшей, словно музыка ветра.

Да, братья были похожи – как охотничий и выкидной ножи.

Что они видят? Кого? О чем думают?

* * *

Адриан стоял, ощущая растущее возбуждение. Будто кто-то пролез в его тело и перебирает нервные окончания, точно струны бас-гитары. Он мог стоять так всю ночь, предвкушая, как поднимается по лестнице, идет по коридору.

Но у него не было всей ночи.

Поднявшись по лестнице, Адриан двинулся в направлении голоса. Коснулся латунной ручки; сквозь латекс металл казался мокрым.

– …Он так меня злит, Стив. Знаешь, что он сделал? Тебе лучше сесть. Такие новости, без шуток, надо сообщать сидящему человеку… Он насыпал землю в слив! И теперь в моей ванне полно вонючей воды. Он довел мою ванну до такой мерзости… Но хуже всего то, что мне повсюду мерещится земля, будто я в яме, а она падает, засыпает меня… Сантехник придет завтра…

В животе протяжно заурчало. В следующую секунду Адриана скрутила колика, да такая, что ноги стали ватными. Он направился в ванную комнату в конце коридора – не бегом, просто довольно быстрым шагом. Выбери Захария этот момент, чтобы выйти в коридор, он бы вырубил его на месте и таки дошел бы до туалета… В грязных трусах.

Комната была однородной и скучной. Свет он не включал, хватало отсвета снега, сочившегося сквозь окно. Расстегивая ремень на брюках, Адриан прикинул, почувствует ли хозяин запах из-за вони, поднимающейся от жижи на дне ванны.

Когда шум воды стих, минуту он сидел неподвижно. Пощупал живот. Живот показался ему слегка надувшимся. И – вот тут сомнений не было – горячим. Горячим, как завтрак, который он съел? Или как пастелитос с курицей, которыми перекусил около шести вечера?

Натянув трусы, спущенные до колен, Адриан подтянул брюки, застегнул армейский ремень, поправил ножны. Затем, не глядя, сменил перчатки, старые сунул в карман синего пухового жилета. Перевел взгляд на навесной зеркальный шкаф над раковиной. Шизотрон Шерман уставился на него в ответ; на его лице, темном и пустом, как стоячая вода, отражения своих мыслей он не нашел. Немигающий взгляд черных глаз, чья темнота иногда становилась вроде света, казалось, сосредоточился на чем-то очень далеком.

Ощутив слабое отвращение, Адриан открыл навесной шкаф. Ни аспирина, ни противопростудных или противодиарейных препаратов на полках не было. Он снял с расчески длинный светлый волос. Некоторое время смотрел на него, наконец бросил в раковину, закрыл шкаф и вновь встретился взглядом с Шизиком.

– Думаешь, так не будет? – спросил Шизик. – Готов поспорить с тобой на что угодно, что именно так и будет.

– Убирайся, – сказал Адриан и вернулся к двери спальни.

– …Даже не знаю, старик. Я более, чем уверен, что он настраивает Блейк против меня, говорит что-то вроде «твой экс был лучше». Ладно, мне завтра рано вставать… Нет, не был… Ну ты и ушлый черт! Договорились.

Шорох покрывала, приближающиеся шаги. Адриан стоял слева от дверного проема. Захария свернул вправо. Шел он медленно и как-то неуверенно, волоча ноги, будто на него давит тяжелый пресс.

Внутри Адриана шевельнулось узнавание.

Ванную комнату залил резкий люминесцентный свет, который был ничуть не лучше сумрака. Под звон струи, направленной в унитаз, слышалась ругань:

– Милый боже! Какого черта здесь так смердит?

Смыв воду, молодой мужчина зашаркал обратно. Выключив лампу на прикроватном столике, не снимая халата, забрался под одеяло. Адриан наблюдал за ним из-за дверцы встроенного шкафа.

Внезапно Захария сел в кровати.

– Ты, грязное маленькое животное, – тщательно выговаривая слова, произнес он. – Ты испачкал трусы? Как ты посмел!

Адриан подался вперед, пристально глядя на брата художника из темноты более плотной, чем та, что, словно черная замша, наполняла спальню.

– Хочешь, чтобы я это сделал? Отвечай. Хочешь, чтобы я искупал тебя в водичке, мелкий змееныш?

Захария говорил сам с собой, вернее, обращался к невидимому собеседнику, а вовсе не к нему. Так же неспешно, как подался вперед, Адриан позволил темноте снова обнять себя.

Еще не время.

– Извиняйся! Повторяй за мной: «Я виноват, Зак. Я не должен был сыпать землю в слив твоей ванны».

Рухнув обратно на подушку, Захария меньше чем через минуту уже крепко спал.

79

Четверть часа спустя Адриан выбрался из шкафа. Пока он сидел в шкафу, ему дважды казалось, будто в живот ему выстрелили из гаубицы. Дважды он был уверен, что навалит кучу прямо там.

Он назвал его Шкафом Терпения.

Прятаться в доме человека, которого собираешься похитить, еще куда ни шло, но обделаться… Это беспокоило Адриана. Однажды он наткнулся на растерзанное тело на дне ущелья недалеко от Сандерсона, Техас. Солнце уже оторвалось от горизонта и начало прогревать пыль, тени от камней и мельчайших возвышенностей протянулись на мили. Но в ущелье было темно, стучала вода, наполняя стылый воздух речным ароматом.

Это было отвратительно по трем причинам. Во-первых, убийца не закопал ее; вопрос времени, когда до нее доберутся койоты. Во-вторых, наложил несколько куч под действием адреналина, из чего Адриан сделал вывод, что перед ним работа любителя. В-третьих, Адриан вступил в дерьмо, а потом, скрежеща зубами, долго промывал ботинок в реке.

Почему раньше он не вспоминал об этом случае? Может, царившая в Шкафу Терпения болезненная тишина заставила его вспомнить?

Снег продолжал падать; на газонах, кустах, крышках мусорных баков уже образовался дюймовый слой.

Сняв защитный колпачок с иглы, Адриан приблизился к кровати.

Что-то звякнуло под ногами.

Лицо Захарии оставалось умиротворенным, левая рука покоилась поверх одеяла, глазные яблоки трепетали под веками. Что ему снится?

Адриан опустил взгляд – на бокал, который сшиб ботинком.

Выпустив из шприца пузырьки воздуха, потянул рукав черного халата из шелка и кашемира и погрузил иглу в предплечье.

Раз, два, три, четыре…

Брат художника открыл глаза, но даже не попытался оторвать голову от подушки.

– Что вы делаете в моем доме?

– Он насыпал землю в слив твоей ванны. – Адриан выдернул иглу и подоткнул одеяло. – Сколько ему?

– Д-десять.

– С десятилетним ребенком уж как-нибудь ты бы справился.

– Это происходит наяву? – Захария зажмурился. Вроде бы во второй раз открыть глаза ему было труднее. – Или я сплю?

Разглядывая повзрослевшее лицо с детской фотографии, Адриан размышлял о том, что заставило сработать у него в мозгу древний охранный механизм. Захария должен был попытаться вскочить, закричать, пустить слюну, умолять – что угодно. Вместо этого продолжал лежать и таращиться на него, как… как граф Чокула – на миску хлопьев. Только без дурацкой улыбочки.

Да, брат художника боялся, но недостаточно… интенсивно.

Что-то было не так.

Ладони в перчатках стали влажными, над верхней губой выступила испарина. Боль в животе вернулась, штопором вворачиваясь в кишки. Вот что было интенсивно. Интенсивней некуда. Он знал, что стал белее мела, но и только – даже дыхание не участилось.

– Ты будешь спать, и спать крепко. Но сейчас ты не спишь. Ты должен был наказать его.

– Я бы не смог ударить ребенка, – сказал Захария, медленно моргая.

– Но хотел?

– Да.

Боль ужалила. Не отрывая глаз от брата художника, Адриан задрожал: сначала колени, потом грудь, дрожь достигла левого глаза. Он сжал губы. Вместо рта задергалась щека. Чего ему хотелось, так это прилечь. Зажечь сигарету. Смотреть в потолок. Он потер латексными пальцами швы на брюках.

– Захария, позволь снять бремя с твоих плеч. Я здесь не для того, чтобы убить тебя, ограбить или изнасиловать. Но я заберу тебя с собой. Понимаю, тебе страшно. Одно дело солдат, который представляет, что может внезапно умереть. Другое дело – обычный человек, который сегодня лежит в своей кровати, а завтра… – Адриан замолк на полуслове. – Ты думаешь, я псих.

Он чуть не сказал «Шизотрон Шерман». Но тот так на него посмотрел… словно каким-то образом все знал.

– Ч-что?

– Думаешь, что я псих или вроде того. Не очень здоровый. Псих.

– Нет, я не…

Поздно.

– Как в этих книгах, в которых автор, когда приходит время, раскрывает причину разрушительного поведения главного героя или, если на то пошло, антигероя. Это может быть что-то до ужаса банальное вроде пережитого в детстве насилия или, наоборот, трудное к восприятию.

– Я не…

– Но что, если главный герой, вернее, антигерой, не псих, а просто странный? Что, если он всегда был таким? Если это его природа? Я не псих, Захария. В каждом человеке есть темнота, но у большинства она находит выход в безобидных формах. А в ком-то горит нефтяной скважиной, пока не прожигает насквозь.

На краю прикроватного столика завибрировал мобильник.

Блейк.

Адриан смотрел на телефон, будто оказавшись во власти неких воспоминаний, выплывавших на светодиодное мерцание. В действительности дело было в проклятом штопоре, вновь попытавшемся ввинтиться в его желудок. Дождавшись, когда вызов был сброшен, он протянул мобильник его владельцу:

– Разблокируй.

На заставке была фотография блондинки в нижнем белье. Адриан уже видел ее лицо. В галерее он обнаружил множество их совместных фото, в том числе откровенных. Оторвав взгляд от экрана, посмотрел на брата художника:

– Ты любишь ее?

Захария пробовал что-то произнести, но лыка не вязал. Та бутылка вина… Нет, дело не в вине.

Отложив телефон, Адриан дернул верхний ящик прикроватной тумбы, когда рядом с подушкой заметил пузырек с таблетками. Их он узнал в его походке. На Захарию давил не пресс, а таблетки. Впрочем, часто это одно и то же.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы справиться с голосом.

– Сколько ты принял?

– Две…

– Две? – еле слышно переспросил Адриан.

– Или три.

– Хочешь сказать, что я ширнул тебя поверх трех таблеток снотворного?

Адриан резко отошел к Шкафу Терпения. Сначала живот, потом это. Все трещало по швам. Он коснулся охотничьего ножа в горизонтальных ножнах на ремне, спрятанного под жилетом, – с семидюймовым клинком, гардой, рукоятью из черного матового пластика. Больше всего на свете ему хотелось вытащить нож. Но он не животное, не псих. А профессионал. У профессионалов есть стандарты.

Снег мел сквозь световой ореол ближайшего фонаря.

Адриан опустился на край кровати всеми своими шестью футами и шестью дюймами роста и двумястами пятьюдесятью фунтами веса.

– Захария, у тебя когда-нибудь было это ощущение? Когда ты почти уснул, и в этой молчащей черноте, когда отступают слова, эмоции, понимание того, что ты – это ты… Что все это просто обстоятельства, захватившие тебя, имена, начертанные водой. И вот-вот тебе приоткроется истина…

Брат художника в третий раз закрыл глаза и больше не пытался их открыть.

– Меня зовут Закари. Не Захария.

– Зачем мы здесь?

– Что со мной будет?

– Да. Это тоже. Что со мной будет.

– Я хочу жить… пожалуйста.

– Смерть – единственное, ради чего следует жить. Самое увлекательное путешествие, в которое человек может отправиться. В конце дороги ты узнаешь о себе все.

– Любовь…

– Смерть сильнее любви. – Адриан посидел еще немного, глядя на снежинки. – И не вздумай обоссаться, как твой братец.

Потом подхватил Захарию на руки и покинул дом. Никто не шел ему навстречу, не смотрел на него из окон – на смерть в человеческом обличье. Что ж, он сделал все, что мог. Шансы пятьдесят на пятьдесят: либо дыхание остановится во сне, либо нет. Умереть во сне – какое невероятное везение!

* * *

Адриан заехал в круглосуточный супермаркет и направился прямиком в отдел лекарств, но притормозил у полок с пазлами, а именно – возле коробки на тысячу деталей. Он уже видел эту картину. Имя художника никак не хотело попадать в лунку…

Рэмбо!

Адриан поморщился.

Точно не Рэмбо.

Тысяча деталей. А сколько среди них лиц, острых пик, даже барабан есть…

– Рембрандт, – сказал он.

Он читал о Рембрандте. Такой же одинокий лист на ветру, как и все остальные.

Бутылочки цвета Порки Пиг были заметны еще издалека. Все его недомогания, именуемые «слабый желудок», мать лечила проверенной годами схемой: заливала в него противодиарейную суспензию, пока та не начинала течь у него из ушей. Хватит петь Лазаря, Адриан, иначе я поставлю тебе клизму! И он сжимал губы, чтобы они не дрожали, с суеверным ужасом представляя «Пепто-Бисмол», ползущий по его сосудам с выверенной медлительностью хищника.

Но как только ему исполнилось тринадцать, день в день, он перестал болеть и с тех пор был здоровее буйвола.

Ну, почти.

Сорвав с крышки защитную пленку, Адриан сделал большой глоток. Он не мог позволить недомоганию (гребаному слабому желудку) помешать ему выполнить работу, особенно теперь, когда в его багажнике забылся тяжелым сном брат художника.

Жизнь нормальная, как Безумные Мелодии Луни Тюнз. В жизни тоже есть создания, ударом кувалды оставляющие от тебя мокрое место.

80

Не знаю, сколько я провалялся в бреду, когда вынырнул на поверхность, обратно во тьму. В голове стучало. Так стук капель, падающих с небольшой высоты, отскакивая от сводов пещеры, становится грохотом водопада.

Холт все не приходил. Что, если он больше не придет? Я прогнал эту безумную мысль. Или не такую уж и безумную?

Я полз вдоль стены. Жар помешательства разгорался, все тоньше становилась граница между реальностью и кошмаром…

Наш брак не был беспросветным адом. Но беспросветного в этом аду хватало. А я был главным заводилой в игре жестокости.

Колючие брызги от шипучей таблетки, терпкий запах пресной воды, большие руки Холта – те самые, которые держали скальпель, – стягивают трусики с моей жены…

НЕТ!

Я на каменном берегу подземного озера, смотрю на гладкую черную поверхность. Если окунусь в озеро, боль и судороги исчезнут, а вместе с ними – и я. Я начал соскальзывать…

Вдруг пальцы коснулись чего-то, что не было землей или камнем. Схватив пластиковую бутылку, я открутил крышку и начал пить, пока вода не смыла жар помешательства и не принесла облегчение.

81

Вивиан села в спальнике.

– Идем, – сказал Говард.

Он сопровождал ее в темноте – поворот налево, два направо – и включил фонарь лишь тогда, когда они вышли к узкой внутренней лестнице, ведущей в гостиную с большим камином.

Вивиан остановилась и отвела глаза от того, что стояло под стеной. Казалось, кто-то тут же обхватил ее голову руками и сжал, заставляя взглянуть еще разок. Впрочем, одного раза было достаточно, чтобы увиденное врезалось в память.

Пространство внутри картины освещено скрытым источником света, вероятно, свечой. Пламя дрожит, то выхватывая детали из сумрака, то позволяя им исчезнуть. Оранжевые огоньки плавают в больших темных глазах, внимательно, почти равнодушно взирающих на нее. Сдержанность, самообладание – вот что читается в этом взгляде. Интересно, в ее взгляде есть сдержанность? А самообладание? Или только страх?

Но бояться – не слабость. Слабость – позволить страху одержать над тобой верх.

Пусть подпись отсутствовала, в том, что картина принадлежит кисти Дэна, сомнений не было. Но когда он ее создал? При каких обстоятельствах?

Как картина оказалась здесь?

Кто этот ребенок? И почему именно он?

Дэн не писал лиц – после Джеймса на сумеречной дороге. Хотя она предполагала, что существовало еще одно полотно – либо его автопортрет, либо портрет его отца, который он сжег на заднем дворе. Помнила его бледное, сосредоточенное лицо, по которому ползали огненные отсветы, и ощущение, будто проснулась посреди кошмара и стала свидетелем чего-то нечестивого, запретного. А еще – мысль, испугавшую ее больше всего: что-то в нем светится от удовольствия, потому что тот свет в его глазах не являлся отражением огня.

Вивиан смотрела на темноволосого мальчика на полотне. Каким-то образом история этого произведения соприкоснулась с ее жизнью – не только через Дэниела, а через что-то еще, лишенное света.

* * *

19:32. Вторник, двадцать шестое января. Должно быть, ее уже ищут, а отец места себе не находит.

Луна еще не взошла.

Из темноты закричала сова.

Вивиан сделала десять шагов и обернулась.

Башня из темного камня с круглыми окнами почему-то напомнила ей крытый колодец. К башне была обращена скульптура не то мальчика, не то юноши с исчезнувшим лицом. В глубине коридора мерцал красно-оранжевый отсвет камина.

Говард стоял в дверях, чуть ссутулив широкие плечи, и не отводил глаз от непроницаемой стены леса. Его первым импульсом было соскочить с крыльца, чтобы защитить ее. Но он знал, что они не тронут ее. Они просто пришли на нее посмотреть. А на кого еще? На него они давно не обращали внимания.

Вивиан проследила за его взглядом. Среди деревьев что-то двигалось. Она не столько их увидела, скорее почувствовала. Вдруг прямо перед ней вспыхнули две луны, на миг отразившие слабый свет, льющийся из дома. Потом услышала шорох лап. Ее глаза расширились, но она осталась стоять на месте.

В следующее мгновение над лесом разнесся вой, по пронзительности сравнимый с тонким порезом, наполняющимся кровью. Затихнув, вой оставил после себя ощущение невыразимой тоски.

– На Верхнем полуострове по меньшей мере шестьсот волков. Это больше ста двадцати стай; в 92-м их было всего двадцать.

С окаменевшим затылком и остановившимся взглядом Вивиан направилась обратно к особняку. Волки не последовали за ней, но она продолжала чувствовать спиной их изучающие взгляды.

– У них сейчас гон, который закончится в феврале. Вокруг волчицы собираются несколько волков. Драки самцов за самку часто кончаются увечьями и смертью. Отогнав остальных, сильнейший из группы преследует волчицу, ни на минуту не покидая ее, пока она не сдастся.

Поднявшись по ступеням, Вивиан натянула рукав куртки на пальцы и стряхнула снег с ботинок. Ее сердце продолжало биться так сильно, что она была уверена: он все слышит.

– Я отведу тебя в Хорслейк.

Чтобы заглянуть ему в глаза, ей пришлось задрать голову – как тогда, когда она стояла перед чучелом медведя.

– Ты отпускаешь меня?

– Но ты никому ничего не должна рассказывать. Вивиан, поверь, я не из тех, кто делает подобные предложения.

В его глазах не было звериного блеска. Тем не менее некий блеск все же угадывался – глыб голубого льда, наслаивающихся друг на друга. Условий для образования голубого льда всего два. Первое: отсутствие пузырьков, позволяющее свету пронизывать лед. Второе: температура воздуха в районе тридцати двух градусов, так что свежевыпавший снег становится частью льда.

– Что у тебя с руками?

Он чуть сжал пальцы, будто хотел спрятать руки, но в последний момент остановил себя.

– Не люблю работать в перчатках.

И все же никакой он не плотник и не столяр, хотя бывает ими. Не отшельник, со всем этим туристическим снаряжением. А скиталец, странник. Человек, который что-то ловит, будь то дорога или другое живое существо.

Что связывало двух столь разных мужчин: художника и охотника? Может, двух охотников? Или охотника и добычу? И кто из них кто?

Она здесь из-за Дэна, но наживку забросил он.

– Отведи меня к Дэниелу, – попросила Вивиан.

* * *

Ничего не видя, она коснулась его лица: веки сомкнуты, ресницы дрожат. Его грудь была одной сплошной раной, ее пальцы намокли, когда под ними от легчайшего прикосновения лопнул пузырь от ожога. Он метался во сне и что-то неразборчиво бормотал – то жалобно, то свирепо, сиплым хрипом, будто кричал так долго и так громко, что сорвал голос.

Она легла на землю рядом с ним.

* * *

Вивиан гладила меня по волосам и лицу, ее дыхание касалось моих губ. Я решил, что это сон, и заплакал, а она утешала меня, шептала, что все будет хорошо. Одна лишь мысль, что Вивиан в Ведьмином доме, пронзала мое сердце ножом. Но в этом жестоком факте присутствовала жестокость чрезвычайная: он привел ее ко мне, позволил прикоснуться к ней, но не увидеть.

Или нет? Дэнни, может, чрезвычайная жестокость как раз в том, что она здесь по твоей вине?