Текст книги "Пустые комнаты"

59

Я открыл глаза – в кромешную тьму. Минуту лежал, пытаясь понять, где фонарик, нож и в какой стороне «молния». Кажется, к палатке приблизилось какое-то животное, потому что я чувствовал внимательный взгляд из темноты. В лесу полно всякой живности, которая замечает тебя раньше, чем ты ее.

Затем я сообразил, что ни того ни другого здесь нет, и сел в спальнике, продрогший до костей. В пещере было около тридцати восьми градусов – значительно теплее, чем снаружи. Сверился со спортивными часами и негромко выругался. 18:12. Я был уверен, что ставил будильник на 16:00. Вместо трех часов я проспал пять с половиной, и головная боль превратилась в грохот отбойного молотка.

– Вставай, твою мать. Не торчать же здесь до ночи.

Включив фонарь, я потянулся за бутылкой воды.

За спиной что-то прошуршало.

Я вскочил, резко оборачиваясь. Передо мной был тупик с лазом у самого пола. Что-то пробралось мимо меня, пока я спал? Может, птица? Или это эхо?

Замкнутое пространство начинало действовать мне на нервы. Я скатал спальник, застегнул рюкзак, сунул пистолет в карман, подхватил ружье и начал проталкиваться к расселине.

Шорох повторился.

Я выключил фонарь. Тяжесть страха в груди и темнота приковали меня к месту. Я начал считать про себя и досчитал до пятидесяти семи. Это были самые долгие пятьдесят семь секунд в моей жизни.

В итоге решил, что пришел подходящий момент спросить:

– Кто здесь?

Крик эхом укатился в темноту.

А потом появился запах, сверлящий и стерильный, будто ватка со спиртом, которую затолкали тебе в глотку. Мысленно я представил охотничий нож, с рукоятью из мореного дуба, вонзающийся мне в живот.

Я включил фонарь.

Говард был в рабочей курке, волосы завязаны в хвост. От солнечного сплетения до паха разлился невыносимый холод.

– Наконец-то ты проснулся. Что в чехле?

– Говард…

– Что в чехле? Я должен услышать это от тебя.

– Ружье.

Он закрыл глаза, свободно держа «Глок-17» в опущенной вдоль тела руке.

– Дай угадаю. Ты поставил все на кон из-за старика.

Я забыл о пистолете в кармане куртки. Забыл обо всем – ошеломленный, как при первой нашей встрече на шоссе в свете фар.

– Говард, послушай…

Он открыл глаза и посмотрел на меня:

– Или нет. Точно, нет. Ты вернулся ради себя. Дэниел, как и два месяца назад, ты вернулся ради себя.

Мой взгляд поскользнулся на его обледенелых, побелевших от гнева глазах, словно птица на льду.

– Разумеется, теперь ты полон раскаяния и хочешь все исправить при помощи ружья. На этом строился твой план? Залезть в печь и выбраться живым через пару часов? Или не в печь. В холодную воду. Под лед.

– Это не то, что ты…

– Дэниел, в тот момент, когда я увидел, как ты перерезаешь горло Кромаку, я понял, что твой потенциал насилия столь же огромен, как и потенциал художника. Понял, что, что бы ни ждало нас впереди, ты будешь поступать в точности как я. Думать, как я. И я думаю, – Холт шагнул ко мне, его глаза сверкали, как две блесны, и мое внимание было поделено между ними и пистолетом в его руке, – что ты хочешь убить меня. Вещи можешь оставить здесь. Они тебе больше не понадобятся.

* * *

Говард отдавал себе отчет, что его голос стал глухим от злости, но ему было плевать. Пробрался ли он в дом Митчелла после того, как встал на ноги? Да. Выпотрошил ли его в его собственной кровати? Нет. Он злился на Митчелла – не за то, что тот предал его, а потому что оправдал его ожидания. Впервые в жизни Говард хотел ошибиться. Но люди предсказуемы, особенно с таким прошлым. Покажи им выход, и сначала они попытаются забить тебе его в глотку, а затем вырвать ее. Слишком слабы, чтобы жить, приняв свою природу. Даже умереть не могут, перекладывают это на других, утаскивают за собой близких.

Смерть есть смерть, пока она не становится личной. На кладбище вся смерть – дело личное, потому на надгробиях и пишут что-то вроде «любимому отцу» или «дорогой матери». С такой смертью рука об руку идут чувства – сильные, опасные.

Но так даже лучше. Просто превосходно.

60

Ступени вели в темноту. Как только я спущусь, сбежать будет невозможно. Говард предупредил, что прострелит мне колено, если я рискну выкинуть какой-нибудь фокус.

Так что я спустился вниз.

В какой-то момент он велел мне остановиться.

– Всегда было любопытно… – Я облизал пересохшие губы. – Как ты здесь ориентируешься? Тут же миллион ходов.

– Может, я лис, а это моя лисья нора. Только после тебя.

Я открыл дверь. Говард направил в комнату луч света. Мое внимание приковал предмет, стоящий в центре земляного пола, окруженный каменными стенами, словно жертвенным кругом. На один безумный миг я увидел козленка, привязанного к штырю за крепкую веревку – как с четырьмя копытцами, так и двуногого, без рожек и короткой курчавой шерсти.

Я прикусил губу до крови.

– Дэниел, стул появился в подвале вместе со студией. Я полагал, что приму окончательное решение – в пользу одного или второго – в момент нашей встречи. Ты мог прийти в себя не под капельницей, а на этом стуле. Но твои глаза умоляли о помощи. Когда смотришь в глаза, никакая маска тебя не обманет.

– Как ты нашел меня? Отправился по следу?

– Не совсем. Солнечный блик может привлечь внимание на большом расстоянии.

– Что за озером?

Говард ответил с усмешкой:

– Какая теперь разница?

– Ты убьешь меня?

– В итоге да, – сказал он, – к этому все идет.

Я начал оборачиваться, чтобы посмотреть ему в глаза, когда пистолет рявкнул над моим правым ухом. Говард наклонился к моему левому уху, и все равно я едва слышал его за пронзительным звоном:

– В следующий раз я возьму немного левее.

– Ты не хочешь этого.

– В действительности хочу. Раздевайся.

И я разделся. Изо рта шел пар, а от земли – могильный холод.

– На стул. Руки за спину. Извини, на стуле есть занозы.

Я дал ему себя привязать. На стуле в самом деле были занозы, я ощущал их спиной и задницей. Дернулся, когда острая щепка ткнулась в заднюю поверхность ноги. И медленно опустил стекленеющий взгляд – на ствол, вдавившийся в мое колено.

Все было взаправду, боль тоже была настоящей.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался Говард.

Я сжал кулаки, веревка впилась в запястья.

– Благодаря тебе мне тепло и уютно, как на коленках у твоей мамочки.

– Дэниел, почти любая пытка начинается с подготовки. Чем тщательнее подготовка, тем меньше вероятность, что ты отрубишься преждевременно. Твое тело должно свыкнуться с новой враждебной средой, понять, что в ней нет ничего возвышенного.

Пытка? Он сказал пытка? Он будет меня пытать? Дешевый прием. Дешевый…

Говард остановился у меня за спиной.

– Прежде чем я начну, ты должен знать, что тобой я не ограничусь. Как насчет небольшой компании? Тесного семейного круга.

Я открыл рот, когда между мной и воздухом возник пакет. Склонившись над моим плечом, Холт пристально смотрел на меня сквозь упавшие ему на глаза волосы. Что он хотел разглядеть во мне? Что искал? Быть может, мы всегда видели друг в друге то, чего боялись. Или же то, чего каждому из нас не хватало в себе. Хотя это могло быть одно и то же и мы просто смотрелись в зеркало.

* * *

Когда мир начинал меркнуть и продолжала тлеть лишь вольфрамовая нить ужаса, Говард убирал пакет и задавал мне вопросы. По вопросу за раз. Я предпочел бы умереть, чем говорить с этим психом о ней, поэтому вскоре к пакету присоединился шокер.

Даже короткого, меньше секунды, разряда достаточно, чтобы оценить силу шокера. Когда Говард подносил шокер, я инстинктивно пытался отодвинуться, но он все равно прижимал его к моей руке или ноге, и меня пронзала боль.

Нет такой части тела, которая не была бы невосприимчива к электричеству. Однако среди очагов боли были горящие скважины, из которых с грохотом рвалось пламя; я узнал об этом случайно, когда Холт применил шокер к верхней части моей груди и оставил его на три секунды.

Три секунды. Как странно. Я подумал об электрическом стуле, за который выложил кругленькую сумму на аукционе семь лет назад. С 1917 по 1956 год в Джорджии на нем поджарили сто тридцать человек. Кому взбредет в голову покупать инструмент убийства? Ножи, пистолеты, ружья. Первый набор дешевых синтетических кистей, дороже которых для тебя в восемь лет нет ничего. Первая пролитая кровь.

Чем больше крови ты теряешь, тем больше темноты в тебя проникает. Боль притягивает темноту. В сломанных людях всегда много темноты. Все начинается с боли и крови, ими же и заканчивается.

Дед, отец отца, пробрался в дом через заднюю дверь, переломал кисти, этюдник, расшвырял краски и карандаши, срывал со стен мои рисунки, схватил разделочный нож и принялся кромсать холст. Затем потащил все к камину, намереваясь сжечь. Полиция, заковывающая его в наручники. На этот раз я оставался совершенно спокоен, спрятался за маской. На тот момент я уже два года знал о существовании маски, изучил ее изнутри и снаружи; мне не нравилась маска, но она помогала отгородиться от боли. Годы шли, я надевал ее все чаще, пока она не стала частью меня. И я уже не мог отличить, где я, а где маска: когда пишу за закрытой дверью, когда напиваюсь, когда сжимаю кулак.

Я отчетливо увидел, как Холт опускает рубильник, я вдыхаю наэлектризованный воздух – и меня прошивает молния. Ослепительно-белая, с голубоватым оттенком, словно цинковые белила.

Больше всего меня пугало не то, что я причинял Вивиан боль, а то, как сильно хотел этого.

Я был так близок к тому, чтобы ничего этого не случилось, – и все испортил.

* * *

Мне казалось, что я пробыл в отключке часы, но Говард сказал, что прошло десять минут.

Когда он наконец ушел, выключив кемпинговый фонарь, я понял, что слышу писк: он то накатывал из тьмы, то отдалялся. Мне в голову пришла забавная мысль, и я почти захихикал. Если ты персонаж мультфильма и слышишь такой звук, то с минуты на минуту тебе на голову свалится наковальня. Теперь представьте более интересную ситуацию… Хотя куда уж интереснее? Я был не против наковальни.

61

Снег сопротивлялся, был рыхлым и неустойчивым. Взбивая сугробы протекторной подошвой кроссовок, Говард бежал по лесу. Он начал бегать по снегу год назад, когда приехал на Верхний полуостров, быстро укрепил мышцы и вернулся в прежнюю мышечную форму.

Как неутешительно, размышлял он, активно работая руками. Можно подумать, люди соглашаются на дружбу, чтобы не быть одни. Это не так: дело не в одиночестве, а в желании поделиться с другим человеком чем-то личным и очень важным именно для тебя.

Что ж, теперь Дэниел занял то место в его жизни, которое было отведено ему с самого начала – стул в пустой комнате. Впервые стул возник перед его мысленным взором, когда он лежал в овраге, и с тех пор преследовал его. Говард закрывал глаза и оказывался перед стулом, устойчивым, с высокой спинкой и довольно широкими подлокотниками, глядя на человека, который развернул его жизнь на пятачке.

И вот наконец.

То, чего он давно хотел, но с недавних пор почти готов был отказаться от навязчивых образов.

Дэниел все решил за него.

Итак, он отрубился на стуле, вымотанный криками и бессонной ночью. Говард оставил его в темноте и закрыл дверь.

Воистину, черт возьми, неутешительно. И все же до сих пор они могли разделить друг с другом кое-что очень личное и важное. Вероятно, более личное и важное, чем все, что было прежде. А что может быть важнее боли?

Говард усмехнулся в бафф, взбираясь на холм, мимо расселины в камнях. Он выяснил, что Митчелл зовет ее Виви, что они не виделись с двадцатого сентября, а также – многое другое. Какой ее любимый цвет? Блюдо? Что она предпочитает: чай или кофе? В какой-то момент Говард поймал себя на мысли, что происходящее напоминает не допрос, а подготовку к свиданию. Он собирался на свидание и хотел узнать о своей пассии больше. Свидание! Он не ходил на свидания – он встречал женщин и трахал их. Просто потребность, как потребность в отдыхе и пище. Как люди ведут себя на свидании? Они должны говорить о чем-то, верно? Во-первых, Говард предпочитал слушать. Во-вторых, еще ни одна женщина не вызвала у него желания поговорить с ней о чем-либо.

Но один вопрос так и остался без ответа: что она читала в библиотеке восемнадцатого октября? Такой простой вопрос. Может, «Братья Карамазовы» Достоевского? Или «Дикие пальмы» Фолкнера?

Из снега со следами ботинок двенадцатого и четырнадцатого размеров торчали ветки кустов. На вершине он остановился, стянул с лица флисовый бафф, вытащил из нейлонового бегового рюкзака мягкую флягу и сделал глоток. Потом достал мобильник Митчелла, выбрал номер из списка контактов и нажал «вызов».

После шестого гудка Говард услышал голос – тихий, немного испуганный.

– Алло?

– Вивиан. – Он обвел взглядом лес и замерзшее озеро, собираясь произнести самые необычные слова за всю свою жизнь. – Я скучал по тебе.

– Дэн, ты знаешь, который час?

– Нам надо поговорить.

Пауза.

– Ты пьян?

– Ты сказала, чтобы я позвонил, когда протрезвею. Поверь мне, Виви, никогда еще я не был трезвее. По правде говоря, я теперь другой человек.

– О чем ты хотел поговорить?

– Ты знаешь о чем.

Еще одна пауза, дольше предыдущей.

– Это не может подождать?

– Нет.

Высоко в небе летел самолет, оставляя на скрипучей январской синеве тающий инверсионный след.

– Говори.

– Не по телефону.

– Дэн, если ты думаешь, что я в эту же минуту сорвусь с места…

Конечно, он так не думал. Он совсем так не думал. Говард вслушивался в ее дыхание. Представил, как она лежит под одеялом, прижимая телефон к уху. Шепот теплого воздуха, циркулирующего в комнате, гул проезжающих по дороге автомобилей. Свет бьет в окна, будто мир за ними превратился в стеклянный шар, и в этом ослепительном потоке ее длинные каштановые волосы, разметавшиеся по подушке, вспыхивают.

Но для солнца еще слишком рано.

Впрочем, там, где она, солнце взойдет на полчаса раньше.

Говард вновь окинул широким взглядом лес, на десятки миль вокруг знакомый ему, уже различимый в гражданских сумерках. Тишина, холод, уединение. После чего достал из кармана серые тишейды с шорами и надел их, превратив робкое предложение света в привычную темноту.

– Помнишь нашу поездку к озеру Джефферсон?

После долгой паузы:

– Да.

– Помнишь, как хорошо нам было? Два дня назад я уехал из Шардона и остановился в одном уединенном месте. Здесь тоже есть озеро. Вивиан, это место значительно поправило мое положение дел и, несомненно, изменило мои взгляды на наш брак. Я понял свои ошибки, порожденные в равной степени моим невежеством и эгоистичностью.

– Дэн…

– Возьми спальник, остановись в «Хорслейк Инн», это гостиница на Главной улице. Я найду тебя. Никому не говори, куда направляешься. Это касается только нас с тобой. Вспомни о клятвах: и в горе, и в радости. Пообещай мне, что никому не скажешь.

Она пообещала – тем же тихим голосом, в котором почти что звучало страдание. Говард знал, что она никому ничего не скажет, но все равно подумал: «Скрестила ли ты пальцы, Вивиан?»

* * *

Убрав мобильник, он различил шорох – где-то осыпался снег. Он всегда хотел поселиться в глуши. Застрять перед компьютером, с боссом, сидящим в шести футах, контролирующим каждый твой шаг? Когда целый мир лежал сразу за его «офисом». Он мог работать, когда пожелает, и завершать работу, когда пожелает, без дюжины людей, стремящихся занять его место.

Говард спустился к замерзшему озеру с наветренной стороны холма и направился к противоположному берегу. Возле проруби, сделанной им пару часов назад, остановился (лед в этом месте был толщиной не менее пяти дюймов) и начал раздеваться. Очки, шапка, перчатки, ветровка, лонгслив, кроссовки с протекторной подошвой и шнуровкой для затягивания одним движением, гамаши от попадания снега, брюки софтшелл, термобелье.

На холоде шрамы побагровели.

Говард коснулся вертикального рубца на впалом животе, глянул на длинный рубец вдоль большой берцовой кости. Перевел взгляд на шрамы от резаных, колотых, рваных ран, покрывавших его тело. На старый ожог.

Ни одна из этих ран не напугала его так, как то, что он увидел в овраге, светя фонариком на ногу. Он не боялся смерти. Чего он боялся, так это оказаться совершенно беззащитным перед ее лицом – возникшим внезапно, откуда он ее не ждал. У смерти было бородатое лицо с глазами, налитыми кровью от количества выпитого, и всклокоченными волосами цвета созревшей, готовой к жатве ржи.

Говард пробил ногой успевшую намерзнуть тонкую корку льда. Физиотерапия уменьшает боль. Но физиотерапия – это новая боль. Боль лечится болью, не медикаментами. Боль нельзя обмануть, как оленя.

Он подумал – как думал всякий раз, погружаясь в ледяную воду, – о картине Каспара Давида Фридриха «Северный Ледовитый океан». Об острых, словно осколки кости, глыбах арктического льда; о том, что никогда не видел снимка, который действительно передавал, насколько они огромны.

Чувствуя давление приближающегося рассвета на плечах, Говард погрузился в воду. Льдинки бились о тело. Он делал глубокие вдохи носом и медленные выдохи ртом. Взглянул на деревья, перевел взгляд на небо – и с головой ушел под воду.

В первые мгновения тебе одновременно и холодно, и жарко, потом наступает покой.

Выбравшись из воды, Говард выпрямился в полный рост. Он был такой же частью всего, что его окружало, как лис – леса. Каркал ворон. Свечение разгорающегося на востоке дня показалось ему ослепительным. Что-то надвигалось. Он опасался грядущего, но, как и тогда, когда Митчелл сбил его, был не в силах что-либо предотвратить.

В любом случае сегодня у него еще куча дел. И то стоматологическое кресло. Он думал о нем с тех пор, как увидел год назад.

Часть четвертая
Блюз придорожной гостиницы

62

Сквозь раздвинутые шторы в небольшую квартирку на третьем этаже недалеко от Театра Аллена, где в 70-м The Doors дали два концерта, проникал бледный зимний рассвет. На часах 7:31, тем не менее соседи за стенкой уже шумно выясняли отношения. Вот бы они помогли Вивиан в этом, потому что она давно перестала что-либо понимать.

Говорят, чтобы полюбить человека, надо как следует в нем разобраться. Это не так. Не нужно ничего, чтобы полюбить человека. Зато, как следует разобравшись в человеке, его можно… разлюбить? Нет, начать бояться.

Вивиан хотела укрыться с головой и проспать до девяти. А потом? Надела бы беговые кроссовки с протектором и отправилась на пробежку. Нашла бы, чем заняться в субботу.

Оба кольца – помолвочное и обручальное – лежали на прикроватном столике: она сняла их еще двадцатого сентября и не смогла заставить себя снова их надеть. На крупном желтом бриллианте скопился слой пыли. Почему она до сих пор не подала на развод? Ведь если быть до конца откровенной, Вивиан сомневалась, что последние два года Дэн любил ее – вероятно, просто считал, что имеет на нее право.

Хотелось бы сказать, что ему пришлось постараться, чтобы добиться ее расположения, но это было не так. В тот самый миг, когда она встретилась взглядом с высоким бородачом с волосами цвета спелой ржи, завязанными в хвост, в замшевой байкерской куртке, с ключами от машины, взблескивающими в руке, словно блесны с маленькими острыми крючками, у нее задрожали колени, и она знала, что выйдет за этого человека замуж. Вот и весь секрет, как она стала его, и ничьей больше. В конце концов, Дэн всегда получал все, что хотел.

Почему она согласилась приехать? Из-за того, что он напомнил ей о поездке на озеро Джефферсон, о счастливейшем времени в ее – их совместной жизни? Они рыбачили, гуляли по лесу, много смеялись, холодными ночами согревались крепким виски, и он как будто все время чувствовал голод – не мог насытиться ею.

В апреле их браку могло исполниться пять лет.

Нет, дело не только в озере, а в голосе, который она не слышала четыре месяца, хотя казалось, гораздо дольше. Вероятно, не слышала никогда. В голосе, который назвал ее «Виви»… Он показался ей странным, разве нет? Был мягче, тише, менее опасным. И в нем было что-то странно утешительное и убедительное.

А еще этот Дэн говорил… по-другому. «Я понял свои ошибки, порожденные в равной степени моим невежеством и эгоистичностью». Тот Дэн, который вывалился на крыльцо, заливая все своей кровью, сказал бы иначе, и в его речи нашлось бы место слову «гребаный». «Виви, я был гребаным мудаком» – вот как бы он сказал.

«Я теперь другой человек». Насколько другой?

Так почему она согласилась приехать? Осталось ли что-нибудь от данных и полученных клятв? «Я полюбил тебя с той самой минуты, как увидел…» Если даже от кровоподтеков ничего не осталось.

Но кого-то же она любила, кому-то давала обет перед алтарем. Что ж, явно не тому, кто называл ее сукой и попытался запустить собачьей миской ей в голову. Шутка, над которой можно посмеяться до слез или сквозь слезы.

Надо было сказать ему «нет», но в горло словно затолкали стоматологический валик. «Да» оказалось сказать проще. Впрочем, это было весьма специфическое «да», относящееся к вполне конкретному вопросу. Приедет ли она? Да. Вернется ли к нему?

Вивиан посмотрела в окно, позволив свету наполнить глаза.

Вернется ли она к нему?

Первая буква «н», вторая «е»… Не знаю.

* * *

Разбив в сковороду два яйца, Вивиан бросила в чашку пакетик зеленого чая с жасмином и залила его горячей водой. На чашке был изображен силуэт человека с трекинговой палкой и рюкзаком за плечами на фоне гранитного монолита Эль-Капитан. Чашка была у нее с того времени, как они с отцом ездили в Йосемити. Сентябрь, 2005 год, в воздухе тянет запахом костров и камней… У камней тоже есть свой запах, который Вивиан безотчетно ассоциировала с древностью.

Глядя на пар, поднимающийся над чаем, пронизанный солнечным светом, она подумала о водопаде Хорстейл, что на восточном склоне Эль-Капитан. Отражая свечение закатного февральского солнца, в сумерках водопад превращался в пылающую оранжевую нить.

Давай, детка, зажги мой огонь. Наполни эту ночь огнем.

Две минуты – и нить меркнет, огонь гаснет.

* * *

Позавтракав, Вивиан приняла душ и встала перед зеркалом.

В ноябре она поставила брекеты – не лингвальные, не прозрачные, а старые добрые металлические, самые надежные и самые уродливые. Сначала на верхнюю, потом на нижнюю челюсть. В четверг ей подтянули дуги и все почистили; после подобных манипуляций зубы всегда ныли. Снимать, вернее, отламывать брекеты будут большими кусачками. Еще никогда она так не ждала, чтобы мужчина залез кусачками ей в рот.

Вивиан провела языком по замочкам и дуге на верхней челюсти. Уже сейчас зубы были почти идеально ровными. «Идеально» – что за дурацкое слово! А еще «детка», «куколка», «красотка».

Вот ее мама была настоящей красавицей. Обладательница копны темно-рыжих волос и пронзительных ореховых глаз, Кэтрин Хоули с детства знала, что хочет связать свою жизнь с лошадьми. Она подрабатывала моделью, чтобы накопить денег на занятия конным спортом, но в итоге рассталась с лошадьми на пять лет. Ей было двадцать два, когда она, бросив все, переехала в сельскую глубинку вместе с тридцатилетним Джоном Эбрайтом, ветеринаром в маленькой ветклинике в Эль Рино, штат Оклахома. А через девять месяцев родилась Вивиан. Джон Эбрайт влюбился в свою будущую жену, увидев ее на обложке модного журнала, и отправился за ней за полторы тысячи миль.

На полях лежало заготовленное сено в рулонах, над головой – безграничное небо, вокруг – зернохранилища. От асфальтовой дороги отходил проселок, превращавшийся в болото после каждого дождя, так что пройти по нему можно было только в резиновых сапогах. У них были лошади – Искра, Хамелеон, Лукреция. Запах сена, навоза и плодородной земли.

Через восемь лет мама уйдет в эту землю, отец продаст дом, лошадей, и они переберутся в Атенс, город на юго-востоке штата Огайо. Лошади были такой же частью Кэтрин Хоули, как и обручальное кольцо. Вот только кольцо Вивиан смогла оставить себе.

Временами становится легче. А временами кажется, что легче никогда не станет.

* * *

Она позвонила отцу. Пап, я не приеду на ужин… Наверное, простудилась… Только не волнуйся, ладно?

Это не была частичная правда или полуправда – нет, это была откровенная ложь. Отец до сих пор не знал, что она ушла от Дэна, и Вивиан не собиралась посвящать его в это. Особенно теперь, когда она – что? Совершает ошибку?

Вытащив рюкзак из стенного шкафа в спальне, Вивиан, немного подумав, сдвинула вешалки влево, протянула руку в темноту и извлекла компрессионный мешок, в котором хранила спальник – в форме кокона, с синтетическим двухслойным утеплителем и анатомическим капюшоном. Стоит однажды извлечь спальник из «родного» чехла, как запихнуть его обратно уже будет невозможно.

В рюкзак отправилась сменная одежда; фонарь и косметичку с зубной щеткой, пастой и полоскалкой она засунула в боковое отделение. Рюкзак был компактным, с узкими плечевыми лямками цвета графита, креплением для ледоруба и большим карманом спереди. Вивиан купила его еще в колледже и с тех пор брала во все походы. Например, на озеро Джефферсон.

Она надела брюки карго, футболку, сверху – флисовую толстовку с воротником-стойкой и короткой «молнией». Собрала волосы в высокий хвост и двумя невидимками подхватила непослушные пряди, тут же упавшие ей на глаза. Можно было бы сделать низкий пучок – не то балетный, не то свадебный, – но для этого волосы надо расчесать тщательнее, чем обычно. Кроме того, пучок распадется к концу дня под тяжестью ее волос, сменив «дорогую небрежность» на обыкновенную неряшливость, а хвост делается быстро, выглядит сносно и держится до победного.

Зашнуровав ботинки и накинув коричневую куртку, Вивиан остановилась на пороге. Возникло чувство, что она больше никогда сюда не вернется. Может, надо было лучше подготовиться? Как будто можно подготовиться к тому, что твоя жизнь изменится через считаные часы.

Однако чувство прошло, она закрыла дверь, закинула рюкзак на плечо и подхватила спальник. Что ж, кое-что она все же выяснила: от клятв еще что-то осталось – достаточно, чтобы проехать пятьсот миль.

Вивиан подумала о кольцах на прикроватном столике. Глубоко внутри она знала: это в прошлом. Хотя прошлое всегда будет частью настоящего и будущего.