Текст книги "Пустые комнаты"

97

Вивиан что-то услышала. Натянув высохшие носки и ботинки, она поднялась с нагретых половиц. От отдачи после выстрела из ружья болело плечо.

– Дэн?

Сделав два шага, Вивиан остановилась. В голове стучало, и каждый шаг отзывался в ней как-то криво. В пересохшем рту был металлический привкус, будто она облизала клинок и порезала язык. Почему он не отвечает?

– Дэн, ты пугаешь меня. Что…

Она не успела договорить, когда одновременно произошли две вещи, и обе ужасные.

Он шагнул в дверной проем.

Вспышка огня – такого яркого, что ее ослепило.

* * *

– Дэн, – прошептала Вивиан, опустившись на пол. Что-то горячее пропитывало джинсы, как тогда, когда она упала с Хамелеона и сломала руку. – У меня идет кровь.

Пистолет глухо стукнулся о доски. По его грязным щекам бежали слезы и терялись в бороде. Вивиан подумала, что он выглядит как раненый и умирающий зверь. В груди что-то шевельнулось и перестало существовать.

Мысли были, но не чувства, словно ее выпотрошили, как она выпотрошила тех снепперов. А еще слабость в коленях, особенно в левом.

Теперь она знала ответы на многие вопросы.

Почему она поцеловала его? Ей хотелось хоть мельком увидеть то, что уже ушло. Лопнуло после долгого, изнурительного натяжения. Что-то, не поддающееся замене, как, например, хлопковые шнурки меняют на вощеные. То, что связывало их с того момента, как они впервые встретились взглядами.

В Дэне был свет, но он искрился сквозь мрак, будто солнечные лучи в толще воды. Говард был прав: единственный человек, кто может спасти Дэниела, – он сам. От Дэна зависело, добьет солнце до дна или нет, ведь это была его темнота, он нуждался в ней, как нуждался в Вивиан, живописи, алкоголе, своей ярости.

Вот почему он наговорил ей все те ужасные (правдивые?) вещи. Потому что был зол на себя. Но в отличие от злости Говарда, холодной и тяжелой, как ружье на морозе, злость Дэна была жаром, уничтожавшим все вокруг. Что ты будешь делать, когда зол на самого себя? Рвать и метать. Однако рано или поздно ты обнаружишь себя на пепелище.

Вивиан знала, что прощает его. Здесь, в полумраке гостиной, она подошла к концу длинной извилистой дороги, на которую ступила в день их встречи, пять лет назад. Теперь от той девушки не осталось ничего. Эта мысль не вызвала грусти. Слишком много боли и страха, а она так устала.

Приближался рассвет. Свет давил на звезды, вытесняя темноту.

* * *

Я смотрел на свои руки.

Это краска. Художники никогда не моют руки. Старая семейная шутка Митчеллов.

– Ну, Холт! Надеюсь, теперь ты доволен? – Я протянул к нему руки. – Вот моя работа. Смотри внимательно, и ты поймешь.

Нет, не краска.

И тогда я услышал их: щелчки замков в темноте, подобные хрусту суставов, все больше и больше, пока они не стали сыпаться отовсюду – удары, от которых невозможно увернуться. В конце концов нет таких дверей, которые было бы не открыть.

Черепоподобное лицо Говарда медленно повернулось в мою сторону. Он поднял пистолет и засунул его себе за пояс. Я не помнил, как выронил пистолет. Мне показалось, что Говард хочет что-то сказать, вместо этого он вскинул ружье и прижал щеку к ложу из клена. Бледно-голубые глаза вновь утратили всякое человеческое подобие.

«Нет, это закончится не так», – подумал я, глядя в стволы ружья.

– Нет? – тихо спросил Говард.

– Сделаем то, что должны были сделать с самого начала.

– Что же?

– Выясним, кто лучше.

Три быстрых шага – и он ударил меня прикладом, ломая мне нос. Кровь хлынула в глотку. Я перевернулся на живот, когда Говард нанес второй удар.

* * *

Когда я вновь открыл глаза, угли в камине едва разгоняли темноту. Говард стоял на одном колене перед Вивиан, загораживая ее от меня. Не оборачиваясь, он предупредил:

– Не двигайся.

Поправив на Вивиан куртку, Холт выпрямился.

Я смотрел на Вивиан. На ее левой ноге был жгут из куска его футболки.

– Кость не задета, – сообщил Говард. – Через час я должен буду ослабить жгут и извлечь пулю.

– Виви…

– Как думаешь, нам хватит часа?

Я перевел взгляд на Холта. Выглядел он неважно, один глаз заплыл, шерстяная рубашка потемнела на животе. Насколько серьезны его раны? Они не могли не болеть.

Одна лишь мысль о движении вызывала тошноту. Встав, я привалился к стене.

– Даю слово, я убью тебя гораздо раньше, – сказал я.

Говард наклонился, подтянул правую штанину джинсов, расстегнул ножны на щиколотке. Рукоять из темного дерева, покрытого берестой, с подпальцевой выемкой; вот что я держал в руке, рассекая мышцы брюшины оленя, снимая с него шкуру, подрезая ее по линиям вспарывания.

Позволив штанине упасть обратно, Говард направился ко мне. Он вбил меня в стену с такой силой, что с потолка посыпалась пыль.

– Не давай обещаний, которых не сможешь сдержать.

Я почувствовал, как острие ножа обжигающим холодом скользит в меня. Лицо Говарда было в трех дюймах от моего.

– Теперь мы на равных, – сказал он, по-прежнему с клинком в моем теле.

– Это не так, – процедил я сквозь зубы.

Он шагнул назад, вместе с ножом.

– Точно.

Покачнувшись, я зажал рукой левый бок и сполз на пол. Кровь сочилась сквозь пальцы. Я пытался справиться с тем, что было мне не под силу.

– Все еще хочешь этого? – спросил Холт.

Мысль о Вивиан помогла мне сосредоточиться на поставленной задаче. Зарычав сквозь зубы, я выпрямился.

– Заткнись, на хрен, и показывай дорогу.

Я заметил слабую улыбку, скользнувшую по его губам.

Мы вновь шли в пелене метущего снега. Луч фонаря в руке Говарда качался из стороны в сторону. Выйдя к озеру, мы ступили на лед и направились к противоположному берегу, проваливаясь в снег.

98

В ельнике была хижина. Моя тень укорачивалась и съеживалась, пока Говард не остановился рядом со мной: темные волосы развеваются вокруг лица, хлещут по плечам, алюминиевый корпус фонаря в пятнах крови, бурые полумесяцы под ногтями. Я заглянул ему в лицо. Оно было тверже льда, по которому мы только что прошли; взгляд голубых глаз направлен на хижину.

Бледное лицо со впалыми щеками принадлежало человеку совершенно изнуренному, но взгляд выражал бесчувственность.

И оба мы – я и он – знали… Или же думали, будто что-то знаем…

Я вытащил правую ногу из сугроба, потом левую, снова правую… Тень опять начала удлиняться. Лежала, точно стрелка часов. Иди, пока не дойдешь. А потом – дальше, до самого конца.

Огромные старые ели раскачивались из стороны в сторону, как молодняк.

Стуча ботинками по ступеням, я поднялся на узкое крыльцо и толкнул дверь. Говард зажег газовую лампу. Пламя зашипело, выхватывая из темноты дровяную печь, грубо сколоченный стол и лавку под окном, на которую брошен синий спальный мешок. Две полки: посуда, аптечка, бутылка водки, закопченный котелок, запас резьбовых баллонов. Под нижней полкой – кладка дров. Топор. Я заметил большую красную банку «Old Judge Coffee»[14]14
  Бренд кофе, появившийся в 1858 году в Сент-Луисе, штат Миссури; компания одной из первых стала продавать кофе в вакуумных банках.


[Закрыть] с изображением совы; судя по этикетке и общему засаленному виду, банка была в ходу еще в начале прошлого века.

Я опустился на лавку, глядя на рукоять ножа, выглядывающую из-за банки. Нож волновал меня куда больше того факта, что я не чувствовал ног.

– Хижина была построена в 1929 году. С тех пор порядок в ней поддерживался небезразличными людьми, которые ценят наследие своей страны. Когда я впервые пришел сюда, в печи была сухая лучина, а под нижней полкой – дрова. Дэниел, я уважаю хижину и призываю тебя постараться ничего не сломать, пока ты здесь.

– Разве твои раны не болят?

– Боль адская, – признался Говард, убрав волосы за уши. Как и я, он был в одной рубашке. – Но мне случалось испытывать и похуже.

– Когда?

– Не заговаривай мне зубы. У нас полчаса.

Свет газовой лампы отразился от грани шестидюймового клинка охотничьего ножа в его руке, опущенной вдоль тела. Когда он успел достать его?

Холт медленно поднял нож и вытер клинок о левое плечо: сначала одну сторону, потом вторую. Затем кивнул на полку:

– Бери его. И начнем.

– Я думал, мы решим все на кулаках.

– Дэниел, – Говард усмехнулся, но лицо осталось пустым, – я действительно хочу как можно быстрее вернуться к твоей жене.

Я схватил нож с полки и обернулся, уверенный, что он уже стоит за моей спиной. Но Холт словно окаменел.

Я бросился на него, подумав очень спокойно и взвешенно: «Хорошо, а теперь отрежь ему голову, вырежи из нее язык и брось в ту красную банку».

Говард сменил хват с прямого на обратный.

– Отлично, – кивнул он. – Думаю, ты понял.

И отмахнул ножом.

Я отскочил к дровяной печи.

* * *

– Давай, Дэнни, достань его. Ничего с тобой не случится.

– Обещаешь?

– Ага.

– Крести сердце.

– Ну, ладно. Доволен?

Забор был выше шести футов, а сверху из него торчали штыри. Уж не знаю, кто поставил его, но он был здесь миллион лет, я помнил его, сколько помнил себя.

Мяч приземлился на пустыре аккурат за забором.

– А если не перелезу?

– Ну, тогда у тебя пипетка отвалится и ты станешь девчонкой. Мама будет одевать тебя в платьица и катать на пони. Крести причиндал, что перелезешь! – Тим, ухмыляясь, выставил мизинец. – Смотри, какой малюсенький!

Я разрывался между желанием дать ему в морду и побутсать мяч. Побутсать мяч хотелось сильнее. Домой еще рано идти, а без мяча делать нечего.

В общем, я полез. Перебрался я без проблем, подошел к мячу и запулил его через забор. Но когда перелазил обратно, подошва соскользнула. Штырь воткнулся мне в ногу. На долю секунды он нанизал меня на себя, как рыбу – на крючок. А потом я свалился на землю под тяжестью собственного веса.

Первые мгновения боли нет, все смывает адреналин. Пока ты не посмотришь – боли нет. Но как долго ты можешь не смотреть? Что-то горячее заливало ногу, будто я обмочился. Но я не обмочился (не мочился в постель с весны), даже не закричал.

Тим заорал за меня и убежал. Я с недоумением смотрел ему вслед, он бросил мяч, как какую-то рухлядь, будто не за ним я лез черт знает куда, и тот укатился на гнусную лужайку Дырявой Глотки.

Я перевел взгляд на дом Дырявой Глотки и увидел его самого в окне. Долгую минуту он пялился на меня, затем штора упала на место. Тогда я опустил взгляд на ногу, набрал полные легкие воздуха – и не закричал. Не закричал.

* * *

Сверлящий, зубодробительный запах холода. Мои инстинкты кричали: «Опасность!»

Я открыл глаза.

Два удара сердца я был уверен, что нахожусь в Розовой гостиной. Я лежал на спине, Говард склонялся надо мной. На его щеке был порез, кровь с раны на лбу заливала ему глаза; он не утруждался смаргивать ее, поэтому она капала на меня, заливала мои глаза.

– Дэнни, – сказал Говард, – потерпи еще немного.

* * *

– Никогда не стесняйся своих шрамов, Дэн. Они рассказывают другим людям о важных событиях, которые произошли в твоей жизни.

Отец повернул голову и посмотрел на меня. Его глаза были скрыты за черными линзами авиаторов, на губах играла слабая улыбка. Я смотрел на человека, чьи чувства были тщательно спрятаны под внешней грубостью. Человека, чьим продолжением был я.

– А что может быть важнее боли? – ровным голосом поинтересовался Джозеф Митчелл.

Когда меня выписали из больницы, выпал снег, а отец вместе с мистером Шейфером уже снесли тот забор.

– Ты отлично держишься, Даниил, – улыбаясь зверской улыбкой с доброго лица, мистер Шейфер взъерошил мне волосы.

Он был выше забора, выше моего отца – выше всего, что ходило на двух ногах. А еще он звал меня Даниил, как того библейского пророка, который сидел в яме со львами. Мне нравился мистер Шейфер, он всегда смешил нас с Тимом и позволял пить содовую столько, сколько влезет.

Когда забора не стало, на пустыре напротив дома Дырявой Глотки стало удобно играть в мяч. Кроме того, мяч никогда не перелетал за холм.

Почему мы прозвали старую калошу Дырявой Глоткой? Причин две. Первая: у мистера Шейфера была кассета с фильмом «Глубокая глотка», которую он прятал в гараже под ящиком с инструментами. Хотя, конечно, старик не имел ничего общего с Линдой Лавлейс в жемчужном ожерелье на конверте кассеты 79-го года.

Вторая: у Дырявой Глотки глотка была дырявой.

Мы шли и обсуждали фильм с Лавлейс, выдвигая предположения, о чем он. Тим перебрасывал из руки в руку снежок, периодически укрепляя его новой порцией снега.

– Смотри! – вдруг сказал он и запустил снежком в открытое окно Дырявой Глотки – то самое, в котором он торчал, пока я лежал с пробитой ногой.

Уж не знаю, во что он попал – мы слиняли, как только услышали звук бьющегося стекла, затем – словно кто-то пытается завести старую газонокосилку. Тим то и дело оборачивался и шипел, что я тащусь, как его бабуля, а она, между прочим, на ходунках. Но я не мог бежать быстрее из-за смеха, сгибающего меня пополам.

На следующий день мы пробрались к старику на задний двор. В доме бубнил телевизор. В стене у самой земли находилось окно. Мало того что оно было грязным, так еще и вело в темноту. Грязь и темнота оказались почти непреодолимой преградой. Бетонный пол подвала был завален какими-то коробками, и никто там не убирался, наверное, с библейских времен. Мы чувствовали себя первопроходцами, обнаружившими вход в ад.

Сделав глубокий шипящий вдох, Тим сунул синий ингалятор обратно во внутренний карман куртки.

– Знаешь, что мне это напоминает?

– Что, Тимоти?

– Лисью нору.

– Чушь собачья! Лисы не живут в подвалах.

– Сколько у него дерьма! Триш вечно ворчит, потому что у отца столько же дерьма в гараже и подвале. Даже капканы есть.

Мне показалось, что из подвала тянет табачным дымом, словно запах въелся в стены. Я хотел прильнуть к окну, но Тим отпихнул меня.

– Интересно, здесь есть капканы? – задумчиво протянул он.

– Залезь – и узнаешь, – буркнул я.

– Кажется, я вижу коробку из-под игры про художественный аукцион, в которую мы играли у тебя… и карточки с картинами…

– Где?

Тим снова оттолкнул меня и попробовал открыть окно.

Я сверлил взглядом его затылок.

– Ничего у тебя не выйдет.

Тим опять приник к стеклу, отгородившись от света ладонями, поставленными на манер шор.

– Кто бы говорил, – заметил он. – Распустил нюни, когда напоролся на штырь.

– Я пробил ногу из-за твоего кретинского мяча. Ты обещал, что со мной ничего не случится.

– Ничего я не обещал.

– Ты крестил сердце!

– Я сказал, что если ты не перелезешь через забор, то у тебя причиндал отвалится. И ты не перелез. А ну покажи, что там у тебя в трусах осталось!

Я толкнул Тима, и он стукнулся головой о стекло – громко, будто в окно со всей дури вмазался скворец. Я вскочил, учащенно дыша, сжимая кулаки. Тим потирал макушку, угрюмо уставившись на меня снизу верх.

– Зачем ты это сделал?

– Потому что ты лгун, сукин сын! Ты крестил сердце, сукин лгун! Иди лучше загляни в трусы своей мамочки, может, капкан найдешь. Капкан, на который попался твой отец.

– Я тебя сейчас вздую. – Тим помрачнел. – Хлюпик, маменькин сынок, говешка.

Внезапно я похолодел.

– Слушай!

Потирая место ушиба, Тим навострил уши.

– Он прикрутил ящик!

Мы вскочили и рванули со двора. Тим споткнулся, ткнулся физиономией в снег и, ошалело моргая, сел. Задняя дверь, ведущая на веранду, уже открывалась, и грохот старой газонокосилки стал оглушительным.

Там стоял он. В халате, едва прикрывавшем сухую грудь, на которую кто-то налепил жесткую седую мочалку, несвежих пижамных штанах и протертых тапочках. Дырявая Глотка собственной персоной. Его кожа по цвету напоминала скисшее молоко, а волосы были зачесаны назад, как у дедушки Ларри. Из потного горла торчала трубка. Раздавшийся голос не мог принадлежать человеку.

– ВЫ, ДВА МЕЛКИХ ЗАСРАНЦА! Я ЕЩЕ СПЛЯШУ НА ВАШИХ МОГИЛАХ!

Мы отбежали на безопасное расстояние. Стряхнув снег с волос, Тим сердито нахлобучил шапку.

– Знаешь, – заметил я, переводя дыхание, – старый сыч видел из окна, как я лежу и заливаю все своей кровью.

– Вот гад ползучий, – бросил Тим.

– Палец о палец не ударил, чтобы помочь мне. Обычно взрослые помогают детям.

– Это потому, что он ненавидит детей.

– Точно.

– Дэн?

– Ну?

– Я не бросил тебя, а побежал за мистером Митчеллом, ты сам видел.

– Ага, спасибо. Если бы не ты, я бы умер.

– Ничего бы ты не умер.

– Умер, умер. Как на войне умирают. Так бы и я умер.

– Чтобы умереть, надо потерять два галлона крови. Или чтоб перерезали горло, а потом вывалили кишки.

– Фу!

– Я все видел, когда отец взял меня на охоту. Они с Триш потом долго собачились. Триш меня слишком опекает. Иногда мне хочется уйти из дома на пару дней, чтобы она понервничала.

Он никогда не говорил «мама», называл ее только по имени.

– Когда я вырасту, – сказал Тим, вновь слепив снежок и перекидывая его из руки в руку, – то стану охотником и буду убивать оленей.

– А капканы?

– Ну уж нет. Одно дело смотреть, как животное мучается, другое – сразу его пристрелить. Первое делают психи, такие, как Дырявая Глотка, второе – охотники. К тому же олени не могут выражать свою боль, как люди. Не кричат, как люди. Думаю, это хреново – не иметь возможности показывать свою боль. По их мордам не скажешь, больно им или нет.

– А как же зрачки?

– Зрачки?

– Когда папа привез меня в больницу, доктор Эллефсон сказал, что у меня зрачки расширены от боли и не реагируют на свет. Думаю, олени могут кричать, у них есть голосовые связки, просто они выбирают не делать этого. А кишки зачем вываливать?

– Чтобы вырезать мясо, дурья ты башка. Ты не настоящий охотник, если не вываливаешь кишки.

– Мерзость!

– Это потому, что ты еще маленький.

– Мне исполнится семь в октябре.

– А мне в августе стукнет восемь. Ты малы-ы-ыш, Дэнни.

– Я не малыш!

– Мамочка кладет тебя, малыша, в колыбельку и кормит тебя из бутылочки.

В тот день домой я вернулся в порванной шапке, с разбитой губой и коркой крови, присохшей в ноздрях.

* * *

Я сидел на полу, кровь из рассеченного живота впитывалась в джинсы. Я не помнил, как отполз к стене и переместился в сидячее положение. Ладонями, липкими и горячими, зажимал живот, будто пытался там что-то удержать.

И не мог – не мог перестать думать о том олене.

– Я даже рад, что это случится здесь, – заметил Говард.

Он закатал рукава на рубашке, на окровавленных предплечьях перекатывались жилы. Что он делает? В хижине было очень тихо. В газовой лампе шипело пламя.

– Животные тоже щепетильно готовятся к своей смерти. Уходят от тех, кто им дорог, оставаясь один на один со своим исходом.

Говард был в ярости, однако даже его ярость состояла преимущественно из хладнокровия и расчетливости. Идеальный механизм для убийства вкупе с его нечувствительностью к боли. Он весьма убедительно делал вид, что у меня есть шанс. А тем временем резал меня снова и снова. Адреналин стирал боль, пока его нож не коснулся рубашки в районе живота. Обжигающий холод прострелил меня от горла до паха, в тот же миг появилась боль – тоже обжигающая, но отнюдь не холодная, пропитывающая рубашку. И – ощущение, будто что-то пытается выбраться из меня.

Я стал его добычей. Всегда был ею, просто Холт позволил мне поверить в обратное, в то время как его зубы были на моей глотке.

Я начал отползать, когда Говард схватил меня за ноги и начал обматывать их веревкой.

* * *

Он вытащил меня на крыльцо и поволок к озеру, время от времени подтягивая за мной какой-то предмет.

– Что-то вынудило меня прийти в ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября, – заговорил Холт. – Некоторое время назад я возобновил наблюдение, гулял по твоему дому, пока ты работал. Я планировал пригласить тебя в гости в январе, но ты все решил за меня.

Запрокинув голову, я смотрел на удаляющийся берег.

– Я стоял среди деревьев, – продолжал Говард, – и видел, как ты ведешь Гилберта на поводке. Когда он упал, ты поднял его на руки. Пока ты был занят, я проехался за открыткой. Час спустя, босиком, в одних спортивных брюках, черных от крови, ты вернулся в дом; снег скрыл твои следы. Я подошел к Гилберту, он все еще был под действием снотворного. Затем, сделав крюк, чтобы утром первым делом ты не наткнулся на отпечатки моих ботинок на заднем дворе, я попал в твой дом. Как? Через окно. Сел на кухне, подписал открытку, вложил в конверт вместе с фотографиями. В ведре для мусора я нашел пузырек снотворного для собак в таблетках. Какое-то время стоял в дверях спальни – смотрел, как ты спишь. Утром ты знал, куда идти, потому что убийц всегда тянет на место преступления. Но ты был искренне напуган. Позволил себе поверить, что это сделал я. Так проще, верно?

Впереди что-то было.

Прорубь, внезапно понял я.

Говард подтянул предмет, как рыбаки тянут сеть. Этим предметом оказалась наковальня весом в семьдесят фунтов.

Мой разум знал многое, воображение – еще больше. Сердце знало все. Еще не уйдя под воду, я знал, как это будет. Холод звал меня. Озеро не отдает своих мертвецов.

Говард поднял наковальню и бросил в прорубь.

Рывок едва не выдернул мне ноги. От холода в голове стало абсолютно пусто. Каким-то образом я удержался, погрузившись лишь по грудь.

– Чувствуешь? – Говард в упор смотрел мне в глаза. – Инстинкт самосохранения. Вот что движет тобой, мной, всеми нами. Каждое мгновение нашей жизни. Дэниел, даю тебе слово, что позабочусь о ней.

Руки соскальзывали.

Холт задержал взгляд на моем лице.

– Ты не заслуживаешь быть похороненным. Я бы сломал тебе ноги и оставил тебя волкам, уже к утру они обнюхивали бы твои внутренности. Но озеро тоже сойдет.

Потом он отвернулся и зашагал к берегу.

Я глянул вверх: высоко в небе над озером ворон делал широкие круги. Что он видит оттуда? О чем думает? Что ему нужно?

Сделав вдох, я ушел под воду.

* * *

Холод прижался к глазным яблокам, заполнил уши и ноздри.

Отец, я видел, как Тим садится к тебе в машину. Я хотел поехать с вами, но ты посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Я помню двух Джозефов Митчеллов. И это был ты, который читал мне перед сном, однако с твоего лица взирали глаза двойника.

Руки пытались вытащить что-то из ботинка…

Хорошие послушные парни умирают первыми. Надо поддерживать в ней интерес, унизить, ударить. От этого настоящие отношения станут только крепче. Бунтари доживают до финала, и им достаются все женщины.

Играла музыка, все громче. Я знал эту песню. Пол Анка, «Положи свою голову на мое плечо». Я танцевал под эту песню со своей будущей женой.

Ко мне пришло видение счастливейшего момента моей жизни. Молодая женщина входит в поток света, ее каштановые локоны вспыхивают. На самом деле они темно-рыжие, но настолько «темно», что кажутся каштановыми. Заметив мой взгляд, на ее губах появляется улыбка.

Кофейня, моя будущая жена и далекий сентябрьский день растворились в ослепительном сиянии. После жара мир ярче и чище.

А потом я вновь оказался в подвале Ведьминого дома. Бежал по коридорам, и что-то следовало за мной. Если оно настигнет меня, я умру.

Я вложил в последнее движение всю остававшуюся в моем теле силу.

Ничего не видя, взмахнул немеющими руками.

Раз, другой, третий…

Панические мысли стали приходить одна за другой. Почему ничего не происходит? Неужели меня отнесло? И я сейчас ткнусь в лед! Перед глазами возникли обжигающие полосы паники, когда мое лицо оказалось над поверхностью.

Я сделал самый мучительный вдох в своей жизни, от которого боль разлилась по всей груди.

* * *

Лежа в снегу, я закрыл глаза и увидел тонкие тюлевые занавески, подхваченные западным ветром, с картины Эндрю Уайета «Ветер с моря».

Я умер?

Озеро не отдает своих мертвецов. И что-то там осталось. То что звало меня Дэнни, подкрадывалось со змеиной скоростью, шептало на ухо. Теперь я знал, что оно такое. Тот высокий всклокоченный силуэт, резко пахнущий виски, преследовавший меня в темноте коридоров. И лицо, на миг озарившееся ярко, словно полная луна, – усмехающееся, с налитыми кровью глазами.

Я думал, что это отец, так похожи были голос, массивность, запах алкоголя в дыхании.

Но это был я. Всегда был я. У моей боли было мое лицо.

Замешкайся я – и оно догнало бы меня и утянуло за собой в ледяную тьму. Но я вырвался и освободил то, что Вивиан называла моей лучшей частью, посадил себе на спину и поднялся по лестнице.

Я убедил себя, что ботинок Говарда вот-вот опустится мне на голову. Его голос, тихий и мягкий, без нажима и злости: «Если не будешь двигаться, то умрешь».

Сердце колотилось о лед.

Я открыл глаза.

В правой руке я сжимал кнопарь. Снегопад прекратился, между тучами сверкали бледнеющие звезды. Занимался морозный рассвет.

* * *

С моей краткосрочной памятью творилось что-то неладное. Я не помнил, как добрался до хижины. В ведре на крыльце была вода. Все, что побывало в моем желудке за последние часы – коктейль из виски, пресной воды и проглоченной крови, – я выблевал.

Обезвоживание, гипотермия, смерть.

Пробив лед, я начал пить.

Потом заполз в хижину, сунул в печь дрова из кладки под нижней полкой. Руки тряслись, я с трудом попал спичкой по коробку. Из дровяной печи потянуло жаром. Я разделся и опустился на пол.

– Ну, давай, помирай.

В конце концов настоящее бессмертие для художника гарантирует только смерть.

Похоже, я задремал…

Когда я отодвинул стеклянную дверь, упали первые снежинки. Сталь их доспехов блестит… Холодная трава под подошвами ног. Гилберт остановился сделать свои дела. Идем, Гилли. И дернул за синий поводок. Не доходя до деревьев, Гилберт лег и дважды ударил хвостом по траве, глядя на меня сквозь падающий снег. Я поднял его на руки и понес дальше.

Утром, когда я направлялся к деревьям, на снегу не было крови. Но настоящий охотник не позволит заблуждениям или страху встать между ним и добычей. Я видел кровь, потому что хотел ее увидеть. Потому что знал, что впереди ее больше, стоит только пройти чуть дальше.

Сон, в котором ты заперт в одной комнате с чудовищем. Сколько краски… крови должно пролиться, чтобы ты наконец понял, что ты и есть это чудовище?

* * *

Проснулся я с воплем. Несмотря на волны жара от дровяной печи, меня била дрожь. Тепло расширило сосуды, и свежая кровь блестела на половицах. Колотые раны пульсировали. Длинный порез на животе был липким и горячим.

– Мне просто хреново, у меня жар.

Я перевернулся на бок, комната поплыла вслед за поворотом головы, и меня вырвало.

За окном уже можно было различить промерзший лес. Меня начинало одолевать безразличие ко всему. Я заставил себя встать. Взял котелок. Голый, с кровью, блестевшей на животе и ногах, вышел на крыльцо и набил его снегом.

Я вспомнил слова отца, сказанные им, когда он пришел ко мне ночью. Хотя я никогда не забывал их, просто они стали такими тихими, что их было не разобрать за несмолкаемым грохотом прибоя остальных мыслей. Отец сказал: «В жизни все предопределено. Ты можешь сколько угодно сторониться тьмы, но если ей суждено прожечь тебя насквозь, то так и будет. Просто ты обязан выдержать до конца. Когда бы он ни настал. Еще никому не удалось убежать от смерти».

Поставив котелок на дровяную печь, я подошел к полкам. Говард забрал аптечку. Я захватил водку и скотч, найденный за красной банкой (вероятно, тот самый, которым он заклеивал Кромаку рот). Вернувшись к печи, опустился на доски, вытащил пробку из бутылки и начал считать. Сверлящий запах водки и крови усилили страх, сделав его ужасом, мучительным и всеобъемлющим.

Я крестил сердце и позволил ему забрать ее.

Может, теперь она хотела, чтобы он забрал ее. Нет, она больше не хотела оставаться со мной. Не хотела этого еще с двадцатого сентября.

Но я крестил сердце…

Все клятвы умерли, когда я поднял пистолет. Показал ей, кто здесь нарушитель, захватчик. Настоящее чудовище.

На втором счете я плеснул водкой себе на живот.

Впервые в жизни я видел все, что было, и не видел ничего впереди. Зак был не прав. Куда большей храбрости требует решение жить. Это намного больнее, чем умереть. Справедливость или кровь? Иногда это одно и то же.