Текст книги "Пустые комнаты"

82

Половина девятого вечера. Над проливом светили яркие звезды. Луна только-только взошла, все еще низкая и огромная. Макино-Айленд был пятном света, а озера Мичиган и Гурон напоминали бездонные чаши, ощетинившиеся заснеженными глыбами льда; не хватало тонущего корабля с картины того художника, с которым сравнивают Митчелла.

Покинув Нижний полуостров, Адриан пересекал Биг Мак по внутренней полосе, представлявшей собой металлическую решетку, сквозь которую далеко внизу виднелся пролив. «Шевроле Каптива» полз со скоростью сорок пять миль в час – предельно допустимая скорость на мосту для легковых автомобилей, а для грузовиков – двадцать миль в час. При сильном ветре ограничение двадцать миль в час действовало для всех.

Башни вздымались над водой на высоту пятисот пятидесяти двух футов. Решетка издавала раскатистый гул. Адриан опустил стекло, и колючий ветер, несущий в себе запахи озерной воды и снега – стерильной чистоты операционной, – наполнил салон. А еще соли; вероятно, так пахнет холодный металл.

Расставшись с четырьмя долларами и получив квитанцию от сборщика пошлины – типа в проволочных очках, назвавшего мост Могучим Маком, – он оказался на Верхнем полуострове.

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ВЕРХНИЙ ПОЛУОСТРОВ МИЧИГАНА».

На заправке в Сент-Игнас Адриан проверил шины, наполнил бензобак и купил перекусить. С берега мост напоминал синюю гирлянду.

Вчера было весело.

Забрав Захарию, он собирался катить до Сент-Игнаса, снять номер, выспаться. Но ему резко стало хуже. Штопор вернулся, вкручиваясь по часовой стрелке с удвоенным рвением – до тех пор, пока вся спираль не вошла в кишки. Затем опустился невидимый рычаг, и что-то внутри его подалось вверх, точно пробка из бутылки. Необходимо было отсидеться где-нибудь в спокойном месте. Из последних сил он добрался до ближайшего отеля.

Ночной администратор с опаской поглядывал на него. Адриан отдавал себе отчет, что выглядит хуже мертвеца: восковая кожа, испарина, глаза яркие и пустые, как два куска угля.

– Номера остались только двухместные.

– Пойдет.

– У нас…

– Ключи, – перебил его Адриан леденяще спокойным голосом и громко пустил ветра. Сжав губы, чтобы они не дрожали, он продолжил говорить с полузакрытыми глазами. Надо беречь силы, пока он не окажется рядом с унитазом. Через глаза, оказывается, уходит до тридцати процентов энергии. – Иначе придется вызывать специалистов по обеззараживанию особо опасных биологических отходов. То есть горы дерьма.

Всю ночь он провел между кроватью и туалетом. В итоге отрубился на полу в ванной, земля его уже не держала. Пил воду из-под крана и вновь растягивался на полу, в одной футболке и трусах. В голове крутилось: восполняй потерянную жидкость, не допускай появления жажды, обезвоживание – твой главный враг. Как в пустыне. Огонь, песок.

Но ночь прошла, а лучше не стало. Тогда он позвонил на стойку регистрации и попросил купить ему что-то от засора труб, вернее, от пищеварительного расстройства. А также от головы и тошноты.

– Только не «Пепто-Бисмол», – прорычал он в трубку.

В какой-то момент его разобрал смех. Его свалила кишечная инфекция! Что, если ему уже не полегчает? От поноса можно умереть?

Перед тем как смениться, ночной администратор оставил под его дверью пакет с таблетками, крекерами, бутылкой дистиллированной воды и сдачей с сотки, которую Адриан предусмотрительно просунул под дверь. Приняв сразу три капсулы, он завалился поверх покрывала.

В окно заглядывало зимнее солнце, когда Адриан, открыв глаза, понял, что его отпустило. Он лежал на спине, глядя на пятна света на потолке. Всю ночь он боролся с волнами, а теперь дрейфовал по морю спокойствия. Прислушивался к позабытому ощущению покоя в кишках. Будто ничего и не было; об обратном свидетельствовали пришедшие в негодность трусы.

Как там Захария? Ощущает недостаток веселья? Звонил ли Стив? А та блондинка? Приходил уже сантехник?

Запив крекеры водой, Адриан принял душ, оделся и покинул отель. Из багажника не доносилось ни звука.

Около шести вечера он съехал с шоссе номер 23 – на дорогу, тянущуюся мимо амбаров для сельхозтехники и ржавых почтовых ящиков.

Там он наконец смог заглянуть в багажник.

Захария не просыпался, его лоб был холодным, губы пересохли.

Адриан огляделся.

Поля засыпал снег, из которого торчали сухие стебли – то, что осталось от урожая кукурузы. Зернохранилища напоминали те штуки с картин в доме художника. Если вбить «Дэниел Джозеф Митчелл» в поисковую строку, то одна из первых фотографий будет следующей: художник стоит на фоне трех «Стогов» в своей огромной пустой гостиной. Кому взбредет в голову нарисовать стога сена?

– Живописцу, вот кому. – Адриан уставился на брата художника. – Это импрессионизм.

Он бы не смог любоваться некрасивой картиной исключительно потому, что она стоит кучу денег. Впрочем, красота ничего не значит. Поэтому – пустой картиной. У Митчелла не было пустых работ, а вот у других художников, по мнению Адриана, их хватало. Взять, к примеру, абстрактный экспрессионизм. Все равно что таращиться в лужу крови.

Захлопнув крышку, Адриан помочился с обочины, глядя на зернохранилища и размышляя, что надо бы купить нейтрализатор запаха и распылить его внутри багажника.

* * *

Вместе с ним на заправке остановился внедорожник. Папочка, мамочка, на заднем сиденье – двое спящих детишек. Куда они направлялись? Дальше, на Верхний полуостров? Или через мост, на большую землю?

Ожидая, пока наполнится бак, Адриан наблюдал за женщиной: невысокая, темноволосая, бретельки бюстгальтера, заметные под бесшовной беговой кофтой. Он поймал ее взгляд. Брюнетка торопливо опустила голову, подошла к внедорожнику и что-то сказала своему мужу. Тот оглянулся и посмотрел на него – не предостерегающе или свирепо. Просто посмотрел, как смотрят на что-то не слишком приятное, вызывающее интерес вперемешку с недоумением.

Адриан потер ладонью щеку, будто наждачку. Не мешало бы побриться. Но проблема, конечно, была не в щетине, а в шрамах. В ярком сиянии фонарей он напоминал актера театра кабуки.

Выставив руки ладонями вперед, Адриан покачал головой, мол, без проблем. А сам подумал: «Молоденькие официантки раз, молоденькие официантки два, я с радостью поглядел бы, как ты пытаешься сделать вдох с ножом в горле, три».

Но трое – это ровно на два больше, чем можно с комфортом разместить в багажнике «Шевроле Каптива». Кроме того, он не должен опоздать на встречу.

Вытащив заправочный пистолет, Адриан закрыл пальцем одну ноздрю, высморкался и вернулся в машину, при этом пластик в салоне отозвался скрипом, который исчезнет после прогрева.

* * *

Он ехал через Ньюберри, по шоссе номер 2, вдоль заснеженных дюн побережья озера Мичиган. За бортом – шестнадцать градусов. Поток воздуха, дувший сверху вниз из печки, раскалил шнурки, но подошва ботинок оставалась ледяной.

* * *

По обе стороны дороги, отходившей от шоссе 123, стояла пехота столетних елей и кривых столбов линии электропередач с оборванными проводами. Выкрутив громкость до разумной, то есть максимальной, Адриан постукивал по рулевому колесу с четко контролируемой яростью. Музыка помогала ему прийти в продуктивное настроение. Он где-то читал о положительном влиянии тишины на нервную систему. Но разве тишина – не самый громкий звук? Музыка не бывает злой, но она может быть о зле. А тишина часто о зле.

Он вспомнил, как слушал эту песню, грохотавшую на бесконечном повторе: голый, в маске из корки крови, уверенный, что ослеп, зуд под коркой медленно сводит с ума. Сердце сжалось от воспоминаний. Тогда его донимали не столько неистовая мощь музыки и возможная слепота, сколько невозможность почесаться.

Разбитая дорога плавно превратилась в разбитую Главную улицу. Он проехал мимо нескольких нежилых домов и остановился возле здания с каменными ступенями. Дорога тянулась еще четверть мили и упиралась в деревья. Последний рубеж, конец цивилизации яблочных пирожков и системы автоматического полива. Дальше начиналась настоящая глушь, где не было электричества. Хотя что-то там все же было.

Адриан снял антибликовые очки с желтыми линзами и заушниками черепахового оттенка, погасил фары и вытащил ключ из замка зажигания. В ушах продолжало гудеть, и где-то там Хэтфилд все еще пел: «Поиск… найти и уничтожить». Некоторое время он сидел неподвижно. Потом, захватив фонарь, вышел на дорогу. Звук захлопнувшейся дверцы громом разнесся по округе. Удивительно, что навстречу ему тут же не вышли все, кто навсегда остался в этих лесах в разной степени разложения. Мир, где мертвые учат живых.

Луна висела над верхушками елей, готовая зажечь их, словно лучины. Звезды тлели в небе, как фальшфейеры белого огня. Такие звезды бывают только вдали городов. Например, в Тактояктуке, деревушке на берегу Северного Ледовитого океана.

Адриан приблизился к синей «Хонде Цивик». Рукавом смахнул снег с бокового окна и, держа фонарь обратным хватом, посветил в салон. На переднем пассажирском – дорожная карта штата Мичиган и мятная гигиеническая помада.

Отправив плевок на расстояние шести футов, он зашагал по дороге, мимо покинутых домов. Закусочная напоминала забегаловки из его детства, он даже разобрал надпись: «ДОМАШНЯЯ ЕДА. ЗАВТРАК ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ. СИГ, ЗАЖАРЕННЫЙ ДО ЗОЛОТИСТОЙ КОРОЧКИ». В двухстах ярдах высилась церковь – темная, пустая.

Внезапно Адриан остановился, мгновение светил на Говарда, затем уважительно опустил фонарь.

Они молча пошли обратно.

Говард грыз большое зеленое яблоко. Швырнув огрызок в подлесок, достал из кармана рабочей куртки сэндвич с арахисовой пастой. Ели в тишине: один – сушеные бананы, другой – сэндвич. Молчание не было натянутым, каждый думал о своем, готовился к чему-то.

Адриан поглядывал на Говарда. Те же пристальные светло-голубые глаза – таким бывает небо на рассвете ясного зимнего дня где-нибудь над Северо-Западными территориями. Долговязый, но не нескладный. Молчун, но не чудаковатый. Никогда у него не было таких длинных волос, в Небраске они едва прикрывали уши. Еще он был бледен, без бронзового загара. Стал больше времени проводить в темноте?

Но это были далеко не все изменения.

А вот о чем думал Говард, он не знал и вряд ли осмелился бы спросить, даже если бы гарантированно получил ответ.

Скомкав упаковку в кулаке, Адриан сунул ее в карман жилета, к латексным перчаткам, поднял крышку багажника и посветил фонарем внутрь.

– Он уже сутки не приходил в сознание. Закинулся тремя таблетками снотворного перед тем, как я вмазал ему. Я не знал об этом. Смотри, – он хмыкнул, – когда из Кайфолома выйдет вся дурь, не исключено, что он захочет снова упороться. Не подпускай его к аптечке.

– Я намерен держать его без сознания.

Адриан отошел от машины и сунул в рот первую за день сигарету. Он терпеть не мог запах дыма, оседающий на кожаных сиденьях. Затянувшись до хруста бумаги, посветил на темный фасад «Хорслейк Инн».

– Ну и дыра! – Дым расползался в воздухе, искал себе место среди ветвей. – Где ты остановился?

– В доме у озера.

– Интересно, кому все это принадлежит?

– Мне.

– Ты купил город-призрак? – Адриан щурился сквозь дым, держа сигарету между указательным и средним пальцами. – Я был на Верхнем полуострове год назад, в Сидарвилле, мог заглянуть на огонек… Ты пропал.

– Я был занят.

– Митчеллом?

Говард смотрел в багажник. Он и не думал отвечать.

– Верно. Извини. Просто любопытно. Я был на его выставке в октябре. Мне нравится его мазня, я ее понимаю… Чей это автомобиль? На нем приехала женщина.

Вновь молчание в ответ.

Но теперь Адриан кое-что понял. Если здесь брат Митчелла, сам Митчелл, то почему не может быть и миссис Митчелл? Что, если «Хонда» принадлежит жене художника? Он вспомнил ее имя.

Вивиан.

У него уже пробегало несколько липких мыслей о ней. Он был бы не прочь, чтобы его миссис посидела у него на коленках. Разглядел в ней женщину, с которой мог бы хорошо провести время.

Зачем Говарду лисьи крики, если одна лиса уже была у него в руках?

Фильтр обжег губы. Ни с того ни с сего его стукнуло догадкой, будто мяч, брошенный в Шизотрона Шермана одним из игроков школьной команды под одобрительный гомон. У Говарда Холта появилась подружка! И не просто подружка – он положил глаз на жену художника. А если ты положил глаз на замужнюю девчонку, рано или поздно придется что-то делать с ее муженьком.

Вернувшись к «Шевроле», он похлопал Захарию по бедру.

– Ты убьешь его, – сказал Адриан, выдыхая дым в сторону, и потер пальцами швы на брюках. – А ее? Что ты сделаешь с ней?

Говард промолчал. Но это и был ответ.

Щелчком отбросив сигарету, Адриан вытащил брата художника из багажника и не слишком бережно бросил в снег.

– Неплохо было в Небраске, – заметил он, захлопнул крышку, расстегнул внутренний карман на жилете и достал флешку.

– Я у тебя в долгу, – сказал Говард, пряча флешку в карман джинсов.

Адриан задержал взгляд на бледном лице.

– Увидимся. И желаю удачи.

– И тебе.

Говард легко поднял и взвалил Захарию на плечи. Адриан смотрел, как тот идет по Главной улице, удерживая брата художника за ноги и руку.

Потом выключил фонарь.

Говард изменился. С ним что-то произошло. В Небраске, два с половиной года назад, он был сильным, как прилив, как ветер в полях, а сейчас стал слабее. И дело не в том, что, вероятно, у него возник романтический интерес. Дело не в женщине. Не только в ней.

Ярость всегда вырастает из личного, а личное – из страха. Говарда ослабил страх, потому что у него появился недруг. Подружки приходят и уходят, а недруги остаются. Само слово «недруг» очень личное: назвать кого-то недругом все равно что признаться в любви. Конечно, с любовью это имеет мало общего. К тому же любовь слабее смерти.

Чем Митчелл напугал Говарда Холта?

Адриан обошел машину, ввинтился за руль и включил зажигание.

Говард упомянул дом у озера… Возможно, он вернется на Верхний полуостров, скажем, в начале марта. Кто знает, что он найдет, пройдя по дороге чуть дальше. Но сперва убедится, что вторгся в частные владения, когда хозяин отсутствует. Ведь не исключено, что, пройдя чуть дальше, он уже не сможет остановиться, пока не дойдет до конца.

83

– Дэн, у тебя сильный жар. Ты весь горишь.

Голова раскалывалась, а в основание шеи будто всыпали кучу красного угля, подернутого пеплом. Грудь тоже была подернута пеплом, под которым при малейшем движении воздуха вспыхивала боль. Прикосновения Вивиан дарили облегчение, но на короткое время – пока мой лоб не нагревал ее ладонь.

Прикосновения Вивиан. Боже, какая фантастика!

– Он не оставил тайленол на прикроватном столике? Вот ублюдок. Я сейчас позвоню на стойку регистрации. Виви, захвати Perrier из мини-бара и подоткни мне одеяло.

Она сменила нагревшуюся ладонь на прохладную, и у меня тут же застучали зубы. Ее голос был тихим и испуганным:

– Дэн, кто он?

– Психопат.

– Как его зовут?

Скажи ей.

– Говард Холт.

Она долго молчала. Я почти убедил себя, что остался один, и уже хотел звать ее.

– Вы были знакомы?

– Нет, – ответил я.

Ложь.

– Почему он делает это?

– Не знаю.

Снова ложь.

– Я видела портрет.

Мои мысли смешались с мыльной водой: их набирают на кисть, стряхивают на холст, набирают и стряхивают… Сколько ни тряси, одна капелька все равно попадет на трусы.

Значит, он показал ей Питера. Что еще он показал ей? Мужчины делали и не такое, чтобы перепихнуться.

– Говард Холт – художник-реалист. Не люблю реализм в живописи, но его картины – это нечто. Нечто! – Я поднял руки, умоляя о пощаде. – Встаю, встаю. Пора возвращаться к работе, цинковые белила уже высохли…

Вивиан снова сменила ладонь. Кажется, она охлаждала их, прижимая к стене. Затем поднесла горлышко бутылки к моим губам.

– Нет, нет, постой, если это последняя вода…

– Пей. Ты теряешь много влаги с потом.

Пахло сиропом из корня солодки. Пижамная кофта прилипла к груди, штаны насквозь мокрые. Я снова обмочился во сне? Ножки каталки сложились подо мной, и меня засунули в «Скорую».

– Мама? Мама!

– Тише.

– Вивиан? Это ты? Я не могу спать на кроватях с пружинами. Слышу, как они скрипят подо мной, внутри меня… Положи меня на пол и позови Утвиллеров, Зака, маму. Я должен с ними проститься. – Я начал рыдать без слез. – Я еще гожусь на что-то хорошее. Из меня еще может выйти толк. Отец, из меня должен выйти толк. Это ужасно! Ужасно! Это нечто!

Постепенно стук и треск ветра в темноте превратились в успокаивающий шепот сквозняка. Вивиан поила меня водой. В какой-то момент на моем лбу появился холодный компресс.

– Он делал тебе больно? – прохрипел я.

– Нет.

– Виви? Я бы хотел увидеть твое лицо… Я скучал по тебе.

Она промолчала, но не отстранилась.

* * *

Как странно вновь лежать со своей женой. Я не мог вспомнить, когда мы в последний раз просто лежали рядом и говорили. Последние месяцы перед ее уходом я отключался поверх покрывала.

Дэнни, есть одна история, которая может показаться ей интересной. Такой же интересной, как история Эдмунда.

Как бы я ни хотел продлить это ощущение близости, я должен был оттолкнуть ее.

– Хочу рассказать тебе кое-что.

– Что?

– Я похоронил Гилберта в лесу за задним двором. Завернул в его любимый плед и положил рядом Коржика.

Вивиан вздрогнула, как от удара. Даже в темноте я ощутил на себе ее взгляд.

– Это сделал ты?

Как и Утвиллер, она сразу подумала на тебя. Это о чем-то говорит, не так ли? Конечно же, о том, какой ты хороший послушный парень.

– Вивиан…

– Ты ненавидел его.

Я сел, не пытаясь дотронуться до нее. Она по-прежнему была близко, но теперь – недосягаемой.

– Нет, нет…

– И мечтал бросить в костер.

– С чего ты взяла?

– Ты сам сказал, когда был пьян.

– Тогда какого черта, – я шептал, – ты не забрала его?

– Потому что ты не позволил мне! Сказал, что я могу катиться к черту, но без него. Дэн, кто это был?

Ее голос оставался неизменно тихим, однако что-то из него ушло. Как то, что уходит в ночь с тридцать первого августа на первое сентября. Вечером песня сверчков вновь наполнит темноту, но будет уже другой. Все угасает. Лето не вечно. Ничто не вечно. В эту игру невозможно выиграть.

– Говард.

– Почему?

– Полагаю, хотел продемонстрировать серьезность своих намерений. Он следил за тобой, мамой, Заком.

– Что случилось два года назад?

– Я сбил человека и уехал с места аварии. Этим человеком был Говард.

Вивиан принялась меня колотить. Я просто сидел, а она проходилась по мне обеими руками. От удара по груди темнота вспыхнула красным и синим – цвета пламени газовой горелки. Прямоугольниками, выстроенными в вертикальный ряд, равномерно тлеющими в поле темноты. Марк Ротко «Номер 14». Абстрактный экспрессионизм. Живопись цветового поля. Распознавание и трансформация образов.

Кажется, я отключился на пару мгновений. Обнял Вивиан. Она застыла в моих объятиях. Я отстранился от нее как можно нежнее.

– Прости меня, Виви.

– Ты был пьян.

– Конечно.

Вивиан поднялась на ноги и отошла в темноту. Я уперся рукой в землю, чтобы не упасть.

– Мою мать сбил такой же мерзавец, как ты.

Я онемел. А вслед за онемением пришла злость.

– Ты сравниваешь Холта со своей матерью?

– Нет, Дэниел. Я сравниваю тебя и убийцу моей матери.

Я прислонился к стене и закрыл глаза, слушая, как она всхлипывает… Я на полной скорости слетаю с шоссе и врезаюсь в дерево. «Скорая» доставит меня в больницу, захлебывающегося кровью из-за пробитых обломками ребер легких, где врачи констатируют мою смерть. Закари, Уильям и Джеральд будут нести мой гроб. Вивиан, безутешная молодая вдова. Говард Холт продолжит идти своей дорогой.

Почему я не разбился насмерть?

– Вивиан, – прошептал я, – прости меня.

84

Говорят, в темноте можно различить даже самый слабый свет. Но Вивиан не видела никакого света – только темноту; ее она различила очень хорошо. И где-то в этой темноте, в уголке, о существовании которого прежде не догадывалась, она не испытывала жалости к Дэниелу.

Вивиан помнила ту ночь. Она ждала его в гостиной вместе с Гилли. Свет фар плеснул по стенам и потолку, автомобиль заехал на подъездную дорожку, бормотание мотора стихло. Она сразу поняла: на дороге что-то произошло. Видела трещины на ветровом стекле. Предполагала, что это был олень. Но Дэн изменился. Это не был олень – их он убивал всю свою жизнь.

Они должны были попасть в пустую комнату с земляным полом, чтобы он все ей рассказал. Хотя в том самом уголке, глубоко внутри, Вивиан всегда знала правду.

Разница между Дэном и безымянным водителем все же была: Дэн не ушел безнаказанным.

Сколько ударов сердца жила Кэтрин Хоули после того, как габаритные огни автомобиля растворились в темноте? Ее нашли в неглубоком овраге, в котором уже насыпало четыре дюйма снега. Притормозил ли ее убийца? Вспоминал ли ее лицо? Или забыл на следующий же день? Если вообще его помнил.

Все эти годы, снова и снова, Вивиан спрашивала себя, что бы она сделала с убийцей своей матери. И лишь недавно этот вопрос обрел огромную важность. Смогла бы она причинить ему такую же боль, какую он причинил ей и отцу? Да, это не вернуло бы маму, но некая часть Вивиан – теперь, когда ее глаза ничего не видели, она смогла наконец разглядеть ее – хотела искупаться в его крови и радовалась бы его крикам.

Заслуживал ли Дэн боль? А она? Мы созданы для боли. Наши тела и наши души. Вся ее жизнь состояла из разных этапов боли. Боль была ее частью с тех пор, как ей исполнилось восемь.

Она помнила, как Джон Эбрайт вскочил со скамьи. Кто-то закричал: «Держите его!» Лица мужчин вытянулись. Дед сохранял каменное молчание, бабушка обратила растерянный взгляд на распятие. Удивительно, как легко и живо запоминается кошмар. Отец коснулся замков, когда его подхватили и оттащили от гроба, а он упал в проходе между скамьями, издавая звук, который Вивиан будет помнить до конца своей жизни. В этом звуке было столько страдания, что он просто не мог принадлежать человеку. Скорее, раненому и умирающему животному. Кто-то отвел ее в сторонку. Это должен был быть отец, но он был полностью сосредоточен на собственном горе.

Они никогда не говорили о том дне. Даже когда Вивиан повзрослела. Рана не перестает болеть, просто боль со временем становится тише, и ты учишься с ней жить – столько, сколько сможешь.

* * *

Она легла рядом.

Они смотрели друг на друга сквозь дюймы тьмы.

Все начиналось с тревоги и трепета, а осталась лишь темнота.

– Я не помню тот вечер… двадцатого сентября… Что я наделал?

Вопрос мог бы быть риторическим, если бы не мольба в его голосе.

– Виви, ты должна рассказать мне.

С чего начать? Стоит ли?

– Ладно. Что ты помнишь?

– Я… разозлился, что ты уходишь. Хотел заставить тебя забрать Гилберта… По крайней мере, так мне казалось… Но он укусил меня за пальцы. Тогда я взял собачью миску – ту, тяжелую, металлическую. – Дэн замолчал. – Полагаю, я хотел разбить тебе голову, но свалился в кусты… Жаль, шею не сломал.

– А что было до этого?

– Я не помню.

Пламя разгоралось все ярче, и в его багряных отсветах Вивиан вновь увидела сентябрьский вечер, четыре месяца назад…

– Ты шел ко мне босиком, в одних тренировочных штанах, с бутылкой в руке. Сперва я подумала, что твои руки в крови. Но это была краска. Ты хотел, чтобы я поехала в Шардон, купила тебе виски. Я сказала, что никуда не поеду. Не удержавшись на ногах, ты упал. Бутылка разбилась. Попытался собрать осколки. Порезался. Смотрел на свои руки, и что-то выстраивалось в твоей голове. – Голос Вивиан был тихим, будто снег, падающий в сумерках. – Тогда ты поднял голову, взглянул на меня и сказал, сказал очень спокойно, что собираешься проехаться в Шардон за повседневными закупками. Повседневные закупки – так ты их называл. Но сперва позаботишься обо мне: бросишь меня, дрянь эгоистичную, в подвал.

Я попробовала обойти тебя, но ты схватил меня за волосы. Гилберт вцепился зубами в твою штанину. Ты отшатнулся, наступил на осколок. Я сразу побежала. Ты догнал меня на верху лестницы и ударил кулаком, один-единственный раз, по лицу. Затем опустился на пол. Сидел и смотрел, как я собираю вещи. Не пытался остановить меня, когда я прошла мимо тебя с дорожной сумкой. Но затем выскочил на крыльцо, с миской в руке, заливая все своей кровью.

– Вивиан… Господи… – Он плакал. – Это был не я. Почему ты приехала?

– Он звучал убедительно.

– Ты поверила ему.

– Я поверила тебе, Дэн.

* * *

– Эй, детка, помнишь, как мы познакомились?

– Дэн, сейчас не самое подходящее…

– А по-моему, лучшего времени не придумать. Представь, что дом обесточен, мы лежим под одеялом, нам тепло, уютно. И я прошу свою жену напомнить мне, как я впервые увидел ее – и потерял голову.

Вивиан легонько стукнула меня локтем в бок.

– Ну так что, миссис Митчелл, расскажете о том прекрасном дне?

– Обычно я брала кофе навынос в другой кофейне, но в тот день…

– Ты зашла в кофейню кампуса, где варили лучший кофе.

– Не лучший, но определенно хороший.

– А дальше?

– Ты подошел ко мне, когда я стояла в очереди, и заявил, что я должна немедленно сказать тебе свое имя.

– Иначе я от тебя не отвяжусь.

В ее словах прозвучала улыбка – тихая, слабая.

– Иначе ты от меня не отвяжешься.

Я перебирал ее волосы.

– Вивиан, ты собиралась вернуться?

– Не знаю. – Она коснулась моей щеки. – Извини.

* * *

– Виви? – Круговыми движениями большого пальца он гладил ее левую ладонь. – Где они?

– На прикроватном столике.

– Давно ты сняла их?

– В тот же день.

– Ты смотрела на них, когда засыпала и просыпалась?

Вдруг он сжал ее руку и поднес к своей груди. Вивиан вспомнила, как скользила подушечками пальцев по его рубцам, осыпала поцелуями его шею, лежала на его коленях, щекой прижимаясь к шраму, наложенному, словно жгут, над его правым коленом. Для того чтобы видеть каждый стежок, каждую неровность, можно не открывать глаз, не включать света… Она ощутила жар и струпья крови, когда он пальцем нарисовал крест над своим сердцем.

– Чувствуешь? Я покрестил сердце. Он не получит тебя.

– Дэн…

– И я смогу забрать тебя себе. – Поняв, что улыбается один, он замолчал. – Прости, это было не смешно.

Вивиан пришло в голову, что во фразе «он не получит тебя» не хватало одного слова. На самом деле она подумала, что это должно было прозвучать следующим образом: он не получит тебя живой.