Текст книги "Пустые комнаты"

85

Голова Вивиан лежала на моей руке, когда звук, разбудивший меня, повторился.

Открылась дверь, Говард переступил порог комнаты. Яркий свет обжег глаза.

Когда зрение вновь вернулось ко мне, я различил, что Холт, с фонарем в левой руке, смотрит на нас с Вивиан. И готов был поклясться, что ему не нравится то, что он видит. За время, проведенное в его обществе, я научился видеть в его лице больше, чем на нем отображалось, словно на картинах Герхарда Рихтера, молчаливых и безупречных.

– НЕТ! – закричал я и бросился на него.

Грохнул выстрел, оглушительный в замкнутом пространстве.

Голос Холта был на пределе слышимости, и в нем сквозил чистый гнев, точно холодный западный ветер на картине Уайета.

– Хочешь, чтобы я застрелил тебя у нее на глазах? Чтобы она запачкалась твоими мозгами? Это ты припас для нее?

Чья-то рука тянула меня назад.

Вивиан.

– Дэн, пожалуйста, не надо! Не делай этого!

Кажется, она кричала. В ушах звенело. Я опустил взгляд. Дуло пистолета смотрело мне в лицо. Если дернусь, он застрелит меня. Проще простого. Проще всего остального.

– Бери мою душу, но ее не трогай.

– Ты сделал свой выбор. Или ты забыл?

Вивиан прошла мимо меня. Я схватил ее за руку.

– Не иди!

– Не могу. Разве ты не видишь? – Она мягко высвободила свою руку из моей. – Я люблю тебя.

Я смотрел на Холта.

– Я убью тебя. – Из моих глаз покатились бессильные слезы. – Я убью тебя!

Говард перевел взгляд на Вивиан, последовал за ней и закрыл за собой дверь.

Щелчок замка.

Все почернело, закачалось.

Щелчок повторился – снова, и снова, и снова. Теперь он колотился о стенки черепа, гремел в ушах, бился о зрительный нерв, наполняя темноту оранжевыми всполохами, безумием, ища выход.

Я покажу ей выход, я покажу…

Держите ее! Митчелл, вернись!

Я подполз к стене и несколько раз приложился головой, пока что-то горячее не потекло вдоль переносицы и не закапало с носа.

86

Вивиан шла в трех футах, в кромешном мраке.

Стала бы она говорить «я люблю тебя», расскажи Митчелл ей правду? Нет. Проблема с честностью заключается в том, что, как правило, честен ты один.

Она не приняла его предложение уехать, поэтому сейчас он не мог ее отпустить. Все, что касалось ее, отзывалось в нем целым спектром странных и сложных чувств – от недоумения до чего-то горячего и безмерного, чему он не знал названия. Говард вспоминал, как они сидели напротив камина, и их тени протянулись через всю гостиную.

Ты больше не бросишь меня в темноте?

Но он был зол. На Митчелла. На себя. Много ли можно увидеть, отвернувшись? А в темноте?

Постепенно коридор сужался до пяти футов. Вообще-то до четырех футов и шести дюймов. По его расчетам, они уже некоторое время шагали под деревьями, отдаляясь от подвала и особняка. Старые ходы были найдены строителями в 1916 году.

Говард продолжал идти, закрыв глаза. Его лицо было бесстрастным.

Дверей в коридоре было всего две.

Они прошли мимо первой комнаты, в земляном полу которой весной 2015 года он обнаружил девять безымянных могил глубиной по три-четыре фута. Останки, на его взгляд, принадлежали детям. Говард не знал, кем они были или что с ними случилось, поскольку они жили и умерли задолго до его рождения. Он все равно перенес их и похоронил в лесу.

Но могила – необязательное условие: если нет тела, то и предавать земле нечего.

– Стой, – велел Говард.

Вивиан остановилась.

Он открыл вторую дверь – ту, что в тупике.

Это ты называешь походом в кино или на танцы?

За дверью была комната с земляным полом (земля очень утоптана), в котором обосновалось сооружение, внутренний диаметр которого не превышал два фута.

Если бы его спросили, сколько лет колодцу, он бы сказал, что, пожалуй, лет двести. Возможно, больше. Старше особняка, старше озера. Кто его вырыл? Была ли там когда-то вода? Предназначалось ли это сооружение для воды?

Говард заглянул в колодец лишь раз, после чего разобрал выступающую над землей горловину, закрыл ее бетонной крышкой, засыпал землей. Люди нанимают рабочих углублять подвалы. Но в некоторых случаях подвал, наоборот, надо сделать не таким глубоким. А колодец был глубок. Когда Говард бросил в него камень, то не услышал, как тот коснулся дна: ни стука, ни плеска.

Иной раз по ночам ему казалось, что он слышит ветер, проносящийся над колодцем, словно над горлышком бутылки. Он чувствовал отвращение, неловкость и – желание. Желание спуститься в подвал, отодвинуть бетонную крышку, заглянуть в темноту, возможно, не с пустыми руками, а с чем-то теплым, испуганным… Когда желание становилось физическим, он вставал, закрывал дверь комнаты на замок и отжимался, пока руки не начинали дрожать.

Говард во многое не верил, однако он верил своим глазам.

Что-то он чувствовал.

Что-то знал.

Видел мертвую лису, видел детские кости. Во что тут верить? Точно, не во что.

Теперь колодец был так же пуст, как и все остальные комнаты особняка.

Вдруг Вивиан споткнулась – без единого звука, просто шорох ткани и щекочущее прикосновение ее волос. Прежде чем остановить себя, Говард поднял руки с намерением подхватить ее. Но она уже переступила порог и отдалялась от него – в темноту более глубокую, чем в коридоре.

* * *

Та самая комната. Вивиан нашла каменный выступ, на нем – зазубрину, напоминающую бородку ключа (или точки шрифта Брайля на табличке больничной часовни), и начала копать, ломая последние ногти о твердую землю. А сама с ужасом поняла (той частью мозга, чей мысленный взор продолжал вглядываться в прошлое), что, произнося «я убью тебя» с перекошенным от страха и гнева лицом, Дэн смаргивал слезы.

* * *

Шагая обратно в темноте, Говард пару раз заехал кулаком по стене. Перед глазами пульсировала красная пелена, отзываясь на биение сердца.

Он думал о Дэниеле Холдене, который возвел особняк на месте старинного колодца. О скульптуре мальчишки с веслом, сгоревшей конюшне, разрушенных каминах, уничтоженной фреске. О Хорслейке. О зове, впервые услышав который в прошлом году, он молча взял ружье и вышел на крыльцо с намерением подстрелить то, что издавало его. Но оно так и не приблизилось на расстояние выстрела, ходило кругами, потом просто замолчало.

О том, что говорила его мать: «Темноту не надо искать, достаточно закрыть глаза».

О странных и сложных чувствах, которые не были злостью, гневом, страхом.

87

В комнату, едва переставляя ноги в одних носках, вошел мужчина. Отблеск фонаря озарил глубоко запавшие глаза – остекленевшие, как у оленя, убитого Холтом, выпотрошенного и освежеванного мной. Мужчина щурился на тусклый свет, будто долгое время находился в темноте, грязь на черном халате и в коротких волосах.

– Дэнни? – пробормотал брат потрескавшимися губами. – Где я?

Я онемел. За меня ответил Говард, вошедший следом:

– Хорслейк, Верхний полуостров Мичигана.

– Мичиган?.. Я был дома, когда появился этот верзила… полный псих… Он ширнул меня чем-то, нес какое-то дерьмо… Как я сюда попал?

– В багажнике, – снова ответил Холт.

– Сукин сын запихал меня в багажник? – Зак беспомощно огляделся. – Здесь нет окон… Какое сегодня число?

– Двадцать девятое января.

– Твою мать! Я отрубился двадцать пятого! Куда делись четыре дня?

– Я держал тебя без сознания.

Закари потянул рукав халата; на сгибе правой руки темнели следы от уколов.

– Дэн, – тихо позвал брат, его взгляд переместился со следов от уколов на ножны на ремне Холта, – что это за место? – Он попытался улыбнуться. – Неужели подвал Грязного Ларри?

– Знаешь, – на этот раз Говард обращался ко мне, – за что я люблю ножи? Они придают людям любопытное выражение.

– Прошу тебя, Говард, не надо…

– Ты сделал свой выбор. Помнишь?

Закари медленно повернул голову и уставился на Говарда, когда тот встал перед ним, заслоняя брата от меня.

– Человек, которому перерезали яремную вену, может прожить две минуты и шестнадцать секунд. Затем наступает потеря сорока процентов крови, несовместимая с жизнью.

В свете лампы сверкнула сталь.

Глаза Зака расширились от удивления.

Кровь не била непрерывным фонтаном, но выплескивалась с каждым ударом сердца – темно-красная, почти черная.

Говард вытер клинок о полу халата Зака, посмотрел на меня и вышел из комнаты, оставив дверь открытой.

– Дэнни? – позвал брат.

В отчаянии я навалился на него, зажав вену. Кровь стучала в висках, кровь стучала под пальцами. Делай, как отец. Почему у меня не получается? Где «Скорая»? Где все?

– Дэн… Насчет того, что Он дарит один хороший день… Не день, а одну большую кучу грязи. А теперь слезь с меня.

Закари встал на колени, потом поднялся на ноги, зажимая горло рукой.

– Дэнни? – Брат плакал. – Мне страшно. – Опять рухнул на колени, снова поднялся. – Не иди за мной. – Его голос звенел как разбитое стекло. – Пожалуйста!

Я смотрел на свои руки.

Это краска.

Что-то трепыхнулось внутри меня и прекратило свое существование.

* * *

Я нашел его дальше по коридору, запахнул халат. Его лицо было холодным, а рука не ответила на пожатие. Я держал его за руку, пока она не нагрелась под моим прикосновением.

Затем поднял его и внес по внутренней лестнице в Розовую гостиную. Крюк под потолком отразил слабый свет. Что-то стукнулось о половицы, когда я шел по коридору к входным дверям; я не стал останавливаться и смотреть, что это.

Возле дверей была лопата.

Я выбрал место у подножия холма, под старой березой. Мне потребовался час, чтобы расчистить снег и начать копать. Каждое погружение лопаты требовало невероятных усилий. Я стер руки в кровавые мозоли, пока выдалбливал яму. Мне казалось, я копаю могилу самому себе. Это я лежу на снегу в черном халате и носках. Эта мысль наполнила меня спокойствием, и я удвоил рвение.

Наконец-то ты окажешься там, где должен.

Снег сверкал на солнце. Я закрыл глаза и подумал о церкви Хорслейка: просто сидеть на скамье, не слышать ни собственных мыслей, ни Бога. А когда открыл, мир горел цинковыми белилами и всей этой кровью.

* * *

Возвращаясь из Парадайса с двумя бутылками виски в сумке, Говард постукивал по рулю в такт музыке. Джон Фогерти пел о малышке Сьюзи Кью.

* * *

Когда солнце опустилось к горизонту, я закончил копать. Бросил лопату и взглянул на брата. Он исчез, на снегу осталась вмятина, цепочка следов вела обратно к особняку.

 
Ведь все, что утро сохранит
От зайца, спящего на склоне,—
Травы примятой след.
 

Тогда я посмотрел в яму, и мне показалось, что там что-то есть. Чем дольше я смотрел, тем большую четкость он обретал, пока не стал тем Закари, которого я знал.

Разве мог я оставить его здесь – в холодной темнеющей тишине, одного?

Зак, мне страшно. Почему это так страшно?

Наверное, надо что-то сказать, сделать что-то еще… Однако брат на дух не переносил любые церемонии. Я представил, как он усмехается и хлопает меня по плечу.

Ритуалы не нужны мертвым, но очень нужны живым. Доделать то, что не было сделано при жизни. Сказать «прощай» в последний раз. Всю жизнь нас учат всякой ерунде, но не учат ничему, что связано со смертью. Со смертью каждый справляется, как может.

Комья промерзлого грунта рассыпались по халату. Я старался не бросать землю на его лицо.

Но пришло время, и я сделал это.

Когда все было кончено, я упал на колени рядом с могилой и затрясся в беззвучных рыданиях. Рыдал, пока слез не осталось, а меня не наполнила тяжелая, неподвижная тишина. Огляделся в поисках камня, которым мог бы разбить себе голову. Если бы не Вивиан, я бы наложил на себя руки.

Ручной пес Говарда Холта, мой поводок по-прежнему в его руке. Поводок, за который он отведет меня в лес.

Поднявшись на ноги, я потащился к дому. Спустился в подвал, завернул за угол, дальше – мимо закрытых дверей. Преодолел весь путь на автопилоте. Теперь я мог думать только об одном.

Вивиан.

Я пытался вспомнить ее улыбку, но перед глазами стояло лицо Зака, покрытое землей.

Дэнни, он перережет ей горло у тебя на глазах. Привяжет к стулу, заставит смотреть. И ты не сможешь ему помешать.

Засыпал я или умирал? А это имело значение?

Часть пятая
Чье имя начертано на воде

88

Говард подключил флешку к музыкальному центру. Что-то внутри его воспротивилось этому – так пес упирается лапами, когда его тащат мыться, – но всего на мгновение. Еще в сентябре он бы не заколебался даже в мыслях, где время текло иначе.

На флешке был аудиофайл продолжительностью в сорок три минуты. Сколько у Адриана таких аудиофайлов? Сколько девушек пропадает ежегодно? Сколько из них перед смертью заглянули в глаза из черного вулканического стекла? Что именно ему не понравилось в этой мысли, Говард не знал.

Выкрутив громкость, он запустил аудиофайл.

Через час он вернется и снова поставит его на воспроизведение. Крики тех, кого любишь, хуже многих – если не всех – видов боли. А длительность страданий важнее смерти, верно?

* * *

Говард провел меня обратно на стоматологическое кресло. Винил был темным от крови, на подлокотниках остались следы от моих ногтей. Я позволил ему пристегнуть меня. Смотрел, как он выключает свет и закрывает дверь.

Потом начался сущий кошмар. Нет, Холт не пришел с газовой горелкой, хотя я надеялся на это. Он вообще не пришел – остался с Вивиан. И она кричала.

Затем начал кричать я.

Я был уверен, что удушье ужаснее боли. Нет ничего ужаснее боли. Боли женщины, которую ты любишь, которой не можешь помочь и которая кричит по твоей вине.

Крики Вивиан проникали глубоко – глубже всего, у чего есть режущая кромка. Глубже костей.

Мои мысли будто пропустили через лезвия газонокосилки. Я орал – сначала яростно, в последующем – умоляюще. Орал, что все понял, что согласен на любую боль, лишь бы он прекратил.

Но как он мог? То, как он смотрел на нее…

Когда послышались шаги, я уже впал в полубезумное состояние. Говард переступил порог моей камеры. Я поднял голову и уставился на него, слюна стекала по подбородку. Не только слюна: я до крови закусил губу. Мой рассудок напоминал натянутую резинку, которая либо вот-вот порвется, либо хлестнет обратно, обжигая.

Говард остановился напротив стоматологического кресла. Впившись зубами в крупное зеленое яблоко, с хрустом вырвал из него кусок и, не прекращая жевать, произнес:

– Я раздел ее и растянул на панцирной кровати, зафиксировав руки и ноги.

– Кто это кричал? – спросил я сипящим хрипом. Теперь, когда я окончательно сорвал голос, он мог бы принадлежать моему отцу.

– Согласен, это не шибко тонкая работа, но удары Колодой по пяткам невероятно болезненны.

– Кто это кричал?

– Потом человек несколько месяцев не может нормально ходить.

– Кто это кричал? Кто это кричал? Ктоэтокричалктоэтокри…

Говард вновь вгрызся в яблоко, не сводя с меня бледных глаз. Он словно знал некую отменную шутку, способную поставить тебя на колени, но не собирался делиться ею.

– Ты знаешь кто, не правда ли?

Я замотал головой:

– Нет. Ты не мог. Не мог! Я не верю тебе!

– Нет, веришь. Иначе не стал бы звать меня и умолять прекратить.

89

Темнота больше не внушала Вивиан прежнего ужаса. А вот крики внушали. Возможно, они не продолжались так уж долго (ровно сорок три минуты, затем женщина молчала шестнадцать минут, после чего все возобновилось с прежним надрывом), однако ей показалось, что женщина кричит бесконечно.

Сорок три минуты – пауза – заново.

Часть Вивиан была уверена, что если засечь время, то ровно через сорок три минуты крики снова прекратятся и спустя какое-то время возобновятся с: «Ааа, нет, пожалуйста! Нет, нет, нееет!»

Другая ее часть совсем не была в этом уверена.

Но кое-что она знала наверняка: еще сорок три минуты, и она не сможет сделать то, что должна. Что-то внутри ее сломается. Хрустнет косточкой. Тогда она тоже начнет кричать и не остановится, пока не сорвет горло. Правда, и тогда вряд ли остановится.

Вивиан подползла к стене и дважды стукнулась лбом о камень. На правое веко потекла горячая струйка крови, капнула с подбородка. В голове прояснилось. Безумие, скребущее по камню, подбирающееся когтями к затылочной кости, отступило – до поры до времени.

В руке Вивиан сжимала невидимки.

Рука дрожала.

– Прекрати, – сказала она. – Собери чертову волю в кулак.

Смаргивая кровь, Вивиан сделала несколько медленных глубоких вдохов, сняла куртку и, двигаясь вдоль стены, касаясь ее плечом, приблизилась к двери.

Она всегда умела убежать далеко и быстро. Но что делать, если между тобой и бегом – запертая дверь? Все просто: уметь открыть ее. В темноте, с закрытыми глазами – не важно. Видеть больше, чем доступно взору, позволить пальцам делать свою работу. Наверное, в этом больше от живописи, чем от ловкости.

Поэтому она всегда подбирала волосы невидимками – на случай, если между ней и бегом окажется дверь. Умела делать отмычки, сколько помнила себя. Вернее, сколько помнила колодец – и себя в нем. Да, внизу не было двери с замочной скважиной – сам колодец был замочной скважиной.

Крики мешали сосредоточиться, но пальцы уже сгибали невидимки.

Пора выбираться со дна колодца.

* * *

Замок щелкнул, дверь открылась, Вивиан сделала два шага и уперлась в стену. Включила подсветку на часах. 5:10. Дня или ночи? Сунула отмычку в маленький кармашек на джинсах, затянула шнурки на ботинках, убрала волосы с лица (жаль, нечем завязать их), повернула вправо и двинулась вдоль стены – так, как он привел ее сюда.

Она сразу поняла, когда узкий коридор закончился, даже обернулась, хотя, разумеется, ничего не увидела. Этот коридор был шире, и темнота здесь была другой.

Впереди разгорался свет. Он лился из-за двери. Теперь Вивиан видела свои руки – грязные, с обломанными ногтями.

Чем ближе она подходила, тем сильнее хотела повернуть назад.

Надо всего лишь пройти мимо.

Крики били по ушам; в них не осталось слов.

Всего лишь?

Рот у Вивиан приоткрылся, что-то вспыхнуло и погасло в ее глазах, она бесшумно опустилась на колени…

Вставай. Или хочешь остаться?

Вивиан поднялась и двинулась мимо стены, в кладке которой использовались не только кирпичи, но и булыжники.

Не дыши. Не оборачивайся. Смотри на дорогу, держи руки на руле. Это игра: обернешься – и проиграешь.

Сорок три минуты.

Постепенно свет снова сменился тьмой. Стало тише. По обе стороны хода были двери; она касалась их кончиками пальцев и неизменно двигалась дальше. Камень, дерево, камень, дерево… Почти как в «Хорслейк Инн». Есть ли на этих дверях латунные номерки, а за ними – постояльцы? Ждет ли ее в конце коридора чучело медведя?

Вдруг Вивиан замерла, будто натолкнулась на невидимую преграду. Если бы ее спросили, почему она остановилась, она не смогла бы дать вразумительный ответ. Что-то было за дверью, что притянуло ее, как блесна – рыбу. Она взялась за ручку и медленно повернула ее.

Пол был бетонным. Все та же темнота, однако теперь в ней появился запах больницы и чего-то еще, от чего гулко заколотилось сердце. Вивиан закрыла глаза и увидела спелую рожь. Открыла, не видя ничего.

– Дэн?

В тишине расходились далекие крики, словно круги от камня, брошенного в немую воду. И голос – слабый, на грани слышимости.

– Вивиан?

Что-то скрипнуло. Скрип показался ей знакомым. Почему-то совершенно отчетливо представилось старое стоматологическое кресло, с подножкой и подголовником, на круглой подставке. Как в Хорслейке, в кабинете зубного. Когда-то там стояли два кресла… Нет, она пока не готова анализировать это. Только не здесь – в месте, где пахнет операционной и поскрипывает что-то относительно комфортное, функциональное, с откидной спинкой, подголовником, регулируемым по высоте, ножной педалью, гидравлическим подъемником и… и…

Сосредоточься.

Что она увидит, если включит свет? Сможет ли не закричать?

Темнота была препятствием, но иногда – иногда она была спасением.

– Вивиан, это ты?

– Да.

– Что Говард с тобой сделал?

– Ничего такого. Я собираюсь освободить тебя… Сейчас, только…

Говоря это, она медленно двигалась вперед, подошвы ботинок шуршали о бетон.

– Нет, нет, нет, Виви, не надо… Не приближайся! НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ!

Достаточно сделать еще один шаг.

Вивиан остановилась и зажала рот ладонью, стиснув пальцами лицо, чувствуя на пересохших губах колючее прикосновение земли.

Когда она отняла руку, темнота немного успокоилась.

– Почему?

– Уходи! Прямо сейчас!

Нет такой вещи, как идеальный брак. Во всех браках есть взлеты и падения, хорошие дни и плохие – такие, как этот.

– Куда я пойду без тебя?

Вы только посмотрите, какая хорошая жена! Была со своим мужчиной и в крови, и в ярости. Очень серьезно отнеслась к свадебным клятвам.

Снова скрип. Винилового сиденья, мысленно продолжила Вивиан. Да, в отличие от убийцы ее матери, Дэн не ушел безнаказанным, поэтому теперь его глаза, в которые она заглянула лишь раз с тех пор, как покинула Холлоу-драйв, стали глазами раненого зверя, запертого во тьме, доведенного до отчаяния, неуверенного – нападать ему или забиться в угол.

– Вивиан, послушай меня. На это нет времени. Доберись до машины и уезжай. Или беги к дороге, лови попутку…

Она подняла голову. Что-то изменилось.

– Дэн? – Даже шепот показался ей непростительно громким. – Она больше не кричит.

– ВИВИАН, БЕГИ!

Слова были наполнены таким отчаянием и решительностью, что их частичка передалась и ей. Она попятилась в коридор и побежала, выставив вперед руку, другой защищая лицо на случай столкновения с чем-то.

Дважды она останавливалась и прислушивалась. Сколько прошло времени с 5:10? А с тех пор, как прекратились крики? Десять минут? Час? Пять часов? Люминесцентные стрелки лежали мертвые, она не стала включать подсветку, опасаясь, что он заметит вспышку и придет за ней. Может, он давно следует за ней, а она не слышит его приближения за оглушительным стуком сердца.

Нет, он не в подвале, но вот-вот спустится.

Сколько здесь лестниц? Внутренняя, крутая и узкая, вела в гостиную с обоями верескового цвета, досками, уложенным английской «елкой», и инициалами «ДХ», вырезанными над камином. Три поворота от двери, обитой металлом: один налево, два направо. Считай шаги до места, где закопан сундук мертвеца.

Вот только где эта дверь?

Впрочем, должна быть еще и внешняя лестница, вход в подвал с улицы, верно?

Какую лестницу выберет он?

В какой-то момент стены раздвинулись, Вивиан выскочила в большое помещение, в котором перемещались воздушные потоки – едва ощутимые, словно взмахи крыльев мотылька. И тут же, промахнувшись рукой, налетела на одну из опор. В ноздрях стало горячо, их щекотно заполнила кровь и потекла на губы.

Вивиан упрямо брела дальше.

Из помещения тянулось несколько ходов. Возле одного из них она опустилась на колени. Из глубокой темноты дохнуло сухостью – настолько резкой и колючей, будто сунул нос в банку с молотым перцем. Это не был поток воздуха, а что-то вроде воздушной подушки, ударяющей в лицо, когда открываешь шкаф, долгое время стоявший закрытым.

Вивиан лизнула ладонь и выставила перед собой, заведомо зная две вещи. Первая: выход не там. Вторая: даже если выход там, она не войдет в этот ход.

Ни холодка, ни шевеления воздуха, только колючая сухость.

Прежде чем перейти к соседнему проему, она немного проползла вперед и коснулась стены. Скользкий, отшлифованный водой камень. Или не водой. Тут она сообразила: было что-то в резкой сухости от школьного террариума. От королевского питона, щелкающего языком, улавливая запах того, что движется в темноте и тесноте его норы: хищник или жертва? Затем – заглатывающего кормовой объект, из пасти торчат подергивающиеся задние лапы и хвост.

Стоя на четвереньках, Вивиан отползала, пока не перестала слышать сухую перченость.

Еще один ход. Повторить действия: лизнуть ладонь, выставить руку, задержать дыхание.

Опять ничего.

Еще раз.

Холодок!

Поднявшись на ноги, Вивиан сорвалась на бег.

Мрак поредел. Двадцать четыре ступени – и она выскочила под холодные звезды. Звездный свет показался невыносимо ярким. Убывающая луна висела над головой.

Добежав до деревьев, Вивиан остановилась, вытерла рукавом кровь с губ и медленно повернулась к чернеющей глубине подвала. Что-то похожее на боль мелькнуло на ее лице. Теперь она знала, что Говард выбрал внутреннюю лестницу, они разминулись: она здесь, а он в этот самый миг направляется к Дэну.

Поэтому она должна вернуться.

Проваливаясь в снег, Вивиан обошла дом, поднялась по ступеням и толкнула высокую дубовую дверь. Постояла, давая глазам привыкнуть к темноте; к этой темноте можно привыкнуть.

Что она хочет найти?

Она направилась прямиком на кухню.

Ящики и шкафы были пустыми – все, кроме шкафчика под раковиной.

Вивиан взяла «Орион» двенадцатого калибра – легкий, оранжевый, из углепластика, надпись на рукоятке: «Не игрушка. Держать подальше от детей. Не направлять на человека. Не хранить и не носить заряженным». Внизу рукоятки – отверстие для крепления патронташа на шесть патронов; самого патронташа нигде не было. У деда был такой.

С гулко колотящимся сердцем Вивиан переломила ствол сигнального пистолета и коснулась патрона.

По полу сосредоточенно бежал паук.

Есть ли у тебя инстинкт убийцы, Умница Всезнайка?

Дед никогда не убивал пауков, а сажал их в банку и относил в сад, где выпускал.

Сунув сигнальный пистолет в карман, Вивиан выскочила в тающую темноту.

* * *

С тех пор как Вивиан убежала, я сидел и молился. По правде говоря, я не обращался к Нему уже долгие годы, не помнил ни одной молитвы, к тому же не был уверен, что Он хочет меня слышать. Но ледяная игла, медленно пронзающая мое сердце, и внутренний голос, повторяющий «глубже» снова и снова, заставляли бормотать все быстрее:

– Господи, прошу тебя, пусть она выберется. Помоги ей уйти в сторону света. В сторону света. В сторону…

Глубже.

На дно.

Вспыхнул свет. Я почувствовал, как у меня оборвалось сердце и тут же бешено заколотилось. Подняв окаменевшее лицо, я уставился на Холта.

– Либо я проявил исключительную невнимательность, либо ты нашел способ освободиться, что также маловероятно.

Я затрясся, ремни обняли меня покрепче.

– И все же дверь открыта. Видишь ли, я что-то слышал. Не подскажешь, что это могло быть?

Скажи что-нибудь, отвлекли его, даже если для этого потребуется подставить шею под нож.

– А, ослиный кадык! Подскажу, конечно. Это была твоя мать. Она упала в обморок, когда я показал ей свой член.

Вдруг Говард склонил голову, вслушиваясь во что-то.

– Знаете, молодой человек, – мой голос натянулся от страха, я почти кричал, – я мог бы стать вашим папашей. Держу пари, твоя мать бросила бы твоего старика, как только…

Он ударил меня кулаком по лицу.

– Вот что я тебе скажу, – тихо проговорил Говард, опуская кулак. – Я не тронул твою мать, и ничто из того, что ты скажешь или сделаешь, не изменит этого. Ты не утянешь всех за собой. Останутся выжившие, как выжил ты тридцать лет назад. Ты никогда не был жертвой, Дэниел. Нет, ты был нарушителем. Захватчиком.

– Заверяю, это была лишь невинная шутка.

Говард закрыл глаза и потер переносицу.

– Значит, ты знаешь.

– Знаю – что?

– Это была не она, – признался Холт. – Я не смог. Не смог сделать это с ней.

– Почему?

Опустошенность выжгло страхом. Что-то вдруг испугало меня едва ли не сильнее всего, через что провел меня стоящий передо мной человек. Я заглянул ему в глаза и увидел в их бледной глубине то, чего прежде там не было. Нечто более сильное, чем гнев, боль и страх – настолько сильное, что сделало его слабее.

– ПОЧЕМУ?

Холт коротко усмехнулся, доставая из кармана шприц.

– Теперь я знаю, что ты умеешь молиться.