Текст книги "Пустые комнаты"

90

Вивиан бегала и в жару, и в слякоть, и в снег. Главное – соответствующая одежда. Летом – шорты, топ, майка, легкие беговые кроссовки, в холодное время – мембранная куртка, лонгслив, тайтсы, термобелье, шапка, шарф, варежки, беговые кроссовки с протектором. Но ей еще не доводилось бегать в трекинговых ботинках, джинсах и с сигнальным пистолетом в кармане, к тому же по такому снегу. Утопая в снегу.

В детстве она удирала быстрее всех, в младшей школе проскакивала дистанции одной из первых. В старшей – участвовала в городских соревнованиях: первой не приходила, в хвосте тоже, с дистанции не сходила. Она была неплохим бегуном. А в последний год бег стал для нее чем-то вроде поддерживающей терапии: Вивиан пробегала по три-четыре мили три раза в неделю, в октябре – по шесть миль, иной раз рано утром, чтобы успеть на работу. Концентрировалась на технике, следила за дыханием, пока мысли не замедляли свой бег. И тогда она начинала бежать быстрее. Возвращалась домой, едва переставляя ноги, боль в мышцах заставляла отступать ту, другую боль.

Сидячая работа? Бегай. Хочешь стать выносливее? Бегай! Колотит муж? Бегай быстрее! Беги что есть мочи, весь день, всю ночь, и поглубже спрячь свои чувства.

Вивиан бежала, выдергивая ноги из сугробов, и думала о горячей неподвижности августа, о шепоте ветра в кронах яблонь. Просыпаешься, а на градуснике уже восемьдесят шесть градусов. Дышать таким воздухом все равно что плеснуть водой на раскаленные камни и вдохнуть пар…

Впереди что-то было.

Уверенная, что сейчас выплюнет легкие, она остановилась и вытащила из кармана сигнальный пистолет.

Два коротких вдоха носом и один длинный выдох через рот.

Он повернул голову и посмотрел на нее.

Вдох-вдох-выдох.

Вдох-вдох-выдох.

Минуту они смотрели друг на друга сквозь темноту. Потом лось вернулся к прерванному занятию: отрывал и жевал мягкие побеги бумажной березы.

Вивиан зачерпнула снег обеими руками и терла им лицо, пока оно не онемело. 6:04.

Когда навигационные сумерки сменились синевой гражданских, она выскочила на Главную улицу.

* * *

Все было неподвижным, как в стеклянном шаре со снегом: «Хорслейк Инн», флюгер в виде вставшей на дыбы лошади, ели.

Маленькие городки, шоссе, грунтовки, уводящие в никуда, церкви, уводящие еще дальше, заправки, круглосуточные супермаркеты, вывески, обочины. И голос Моррисона: «Будущее неясно, а смерть всегда рядом».

Стекла «Хонды» облепил снег. Вивиан проверила везде: под козырьком, ковриком, сиденьем.

Ключей не было.

Она выпрямилась.

Бежать к шоссе, ловить попутку?

Коснулась сигнального пистолета. Время горения сигнального патрона – семь секунд. Сколько боли можно причинить за семь секунд?

Она здесь не только из-за Дэна – из-за них обоих. Втроем они передавали боль по кругу, как горячую картофелину, были связаны ею.

Желание калечить и убивать сидит в нас на уровне инстинкта. Принимая решение убить, человек проходит точку невозврата и с этим решением живет до конца.

Ты убьешь его, если… когда он догонит тебя. Как убила снепперов. А потом вернешься в особняк и освободишь Дэна.

Однако ее собственные мысли звучали так, словно она пыталась убедить саму себя. Что-то в ней сомневалось в Дэне. И, пожалуй, в себе. Хорслейк поправил положение и ее дел, изменил взгляды на многие вещи.

Но клятвы остались. Стояли, как дом из темного камня.

* * *

На переднем пассажирском – дорожная карта и гигиеническая помада. В бардачке – упаковка влажных салфеток, ключи от квартиры, расческа, мобильник.

Вивиан вдавила кнопку включения. Опять выбор: сердце или глаза, свет или темнота, помощь или прощание. Разумеется, если мобильник включится и найдет сеть.

Она отсчитывала мгновения. Экран зажегся на седьмом счете. Батарея мигала, разряженная. Мощность сигнала – одно деление, готовое вот-вот исчезнуть. Вивиан выбрала предпоследний контакт из списка исходящих вызовов.

В воздухе чувствовалось нарастающее давление света. Первый свет всегда белый, лишенный оттенков. Она делала глубокие вдохи и медленные выдохи. Речь – вторичная функция дыхательной системы. Прежде чем речь станет возможной, необходимо восстановить дыхание. Она не будет задыхаться в трубку, тем более кричать. Это разрушит отца.

Вивиан перевела взгляд на фасад гостиницы.

– Да, мы едем в придорожную гостиницу. Мы отлично проведем время.

Джон Эбрайт ответил на четвертом гудке. То, что она слышала каждый из четырех сигналов, зная, что в это самое мгновение телефон звонит в доме, в котором она росла, было чудом.

– Алло?

– Папочка…

– Вивиан! Слава богу! Тебя все ищут!

Вблизи что-то треснуло. Это мог быть как лось, так и волк. Она вздрогнула и прижала телефон к уху, но не повернулась на звук.

– Вивиан? Ты слышишь меня?

– Да, – шепнула она одними губами.

– Где ты? С Дэном? Я не могу к нему дозвониться.

О Говарде можно говорить бесконечно, но триста слов она будет пытаться сократить в одно. И это одно слово зачеркнет. Сказать «я в порядке» проще.

Значит, прощание.

– Папочка, со мной все в порядке.

– Виви, где ты? Скажи мне, и я немедленно приеду.

Она хотела попросить его не переживать за нее, сказать, что любит его и маму, когда телефон в руке оглох.

Страх – просто эмоция. От страха не умирают.

Выронив мобильник, Вивиан метнулась под деревья.

* * *

За спиной раздался какой-то шорох. Быстрые пружинящие шаги. Ее что-то преследовало – неслось быстро и почти беззвучно, точно дикий зверь, обладающий сумеречным зрением. Она оглянулась – и в следующий миг без единого звука рухнула в овраг, лицом в нанесенный внизу толстый слой снега, скрывший прошлогоднюю листву и корни деревьев.

Сердце стучало так сильно, что в глазах мутилось. Вивиан села, убрала волосы за уши и прислушалась.

Край оврага был в шести футах над головой. Ветви образовывали подобие клетки, сквозь прутья которой проглядывало равнодушное небо со слепым призраком луны. Вспомнился почему-то «Лес гарпий», гравюра, созданная Гюставом Доре в 1858 году, в мельчайших деталях изображающая седьмой круг ада, описанный Данте. На иллюстрации люди воплощены в деревья, на чьих ветвях восседают гарпии, царапая их когтями.

Вдруг что-то вырвалось из снега у ее ног, издавая громкий трещащий звук. Вовсе не гарпия, а самец воротничкового рябчика, зарывшегося на ночь в сугроб. Громко хлопая крыльями, рябчик вылетел из оврага. Вивиан проводила его взглядом, сделав какое-то беспомощное движение губами, стерла снег с лица и заставила себя подняться на ноги.

Сперва она ощутила запах холодных альдегидов. Затем увидела его, ярдах в двадцати. Под ее ботинком скрипнул снег. Говард резко обернулся. Его глаза отразили тусклый свет. Долгий миг они смотрели друг на друга, но в итоге он прошел мимо.

Стоя на четвереньках, Вивиан слушала удаляющиеся шаги. Почему он ушел? Он же смотрел прямо на нее! Должен был видеть следы, обрывающиеся над оврагом. Все же не заметил их?

А вот и нет, Умница Всезнайка. Вспомни его глаза. Все он заметил. Выбирайся и беги так быстро, как не бегала никогда прежде.

Вивиан медленно выпрямилась. В следующую секунду Говард вытащил ее из оврага, как рыбу из реки, взвалил себе на плечо и зашагал с ней по лесу.

Вивиан не закричала, даже не вскрикнула, в тишине колотила по нему руками и ногами, пока он не поперхнулся. Видимо, один из ударов достиг цели. Она была уверена, что он швырнет ее на землю, но он посадил ее на сломанную березу – так, что у нее отшибло дыхание. Их лица оказались на одном уровне. Вивиан взвела курок, направила сигнальный пистолет ему в живот и нажала на спуск.

Сноп оранжевых искр, глухой хлопок. Летя по дуге, сигнальный патрон взорвался ослепительным зеленым сиянием. Деревья отбросили тени, скользящие по сугробам вслед за полетом зеленого огня. Затем патрон врезался в ствол бальзамического тополя, упал в снег и погас, испустив облако дыма.

Семь секунд прошли.

В глазах плавало остаточное изображение зеленого огненного шара; куда бы она ни посмотрела, сияние оказывалось там, словно призрак.

Когда он успел обезоружить ее и отскочить?

– Вивиан, – сказал Говард, вновь загораживая собой лес. – Это было глупо.

У нее закружилась голова.

– Сигнальный патрон рикошетом опалил бы тебя. Другое дело, попади ты мне в голову с расстояния в тридцать ярдов. Вот тогда можно было бы говорить об успехе.

Сунув сигнальный пистолет в задний карман джинсов, Говард оперся руками о дерево и подался вперед, его дыхание на ее лице, ее колени уткнулись в его шерстяную рубашку. Впервые она смотрела ему в глаза со столь близкого расстояния. Будто стояла на льду и заглядывала в бездну – пронизанную светом в июле, темную зимой, подо льдом и полуночным солнцем.

– Знаешь, что я думаю? – негромко поинтересовался он. – Раз ты без промедления направила в меня пистолет и нажала на спуск, возможно, тебе стоит попробовать это с чем-то, что обладает куда более разрушительной силой. Например, ружье. Тебе может понравиться.

Вивиан по-прежнему ощущала запах колких альдегидов, но он больше не обжигал ноздри. Стал чистым прохладным воздухом, стволами деревьев, темными от влаги, пробуждающимися из состояния глубокого покоя, талым снегом, безошибочно указывающим на то, что зима наконец закончилась.

Он снял ее с березы и поставил в снег.

– Ты должна вернуться в особняк.

– Ты убьешь его?

– А что бы ты сделала с человеком, лишившим тебя матери?

91

Обратный путь они проделали в молчании. Уже достаточно рассвело. Вивиан шагала с опущенной головой, погруженная в безнадежные мысли. Лишь изредка она слышала шорох снега или треск ветки, свидетельствовавшие о том, что он по-прежнему следует за ней.

Быстрым и точным движением Говард открыл никелированный браслет и с характерным звуком зубцов неплотно застегнул на ее правом запястье.

– Вивиан, я больше не стану тебя запирать. Идея с наручниками мне тоже не нравится, – пропустив цепь под винтовым поручнем лестницы, Говард застегнул на ней второй браслет, тоже с зазором, – но вряд ли ты посидишь смирно, если я попрошу, я прав?

– Я останусь, если ты отпустишь его.

Проверив фиксацию браслетов, он опустился на корточки и с уже знакомой ей тщательностью завязал шнурок на ее ботинке. После чего коснулся маленького кармашка на ее джинсах.

– Останешься здесь, со мной? – Не сводя с нее глаз, он выпрямился и провел холодным шершавым пальцем по засохшей полоске крови на ее щеке. – Это убьет его. Одна только мысль, что я могу коснуться тебя – просто коснуться, не причиняя боль, – невыносима ему. Даже более невыносима, чем твои крики. Я не сразу это понял.

– Крики были записанными?

– Да.

– Кто она?

– Не знаю, – отозвался Говард, – запись принадлежит не мне. – Он стоял очень прямо, глядя на нее сверху вниз, отмычка исчезла в кулаке. Когда он снова заговорил, его голос вернул себе прежнюю безжизненность: – В любом случае я давно должен был сделать это. Гораздо больше страдания рыбе причиняет не рана от крючка, а страх.

Сделать – что?

– Постой… пожалуйста.

Он остановился в арочном проеме.

– Я бы заставила его вспомнить ее лицо. Сделала бы так, чтобы он его уже не забыл. А то, что останется от него, бросила бы волкам. Вот что я бы сделала с человеком, лишившим меня матери. – Говоря это, Вивиан смотрела Говарду в глаза. – Но он мой муж.

– Ты любишь его.

– Я давала клятвы.

– Так ты любишь его? – мягко спросил Говард.

Вивиан отвернулась.

* * *

Время близилось к полудню, но просачивающийся в щели между досок свет соответствовал поздним сумеркам. Вероятно, скоро пойдет снег.

Когда она уставала стоять, то опускалась на пол. Когда уставала держать руки над головой – поднималась на ноги. Говард дважды проходил под окном, его шаги замирали вдали; один раз мелькнул в арочном проеме, неся то, что могло быть только картиной, упакованной в пузырчатую пленку.

* * *

Он все не возвращался.

Если бы это был какой-нибудь фильм или роман, то главный герой непременно нашел бы выход из сложившейся ситуации. Уже пора. Самое время. Но жизнь по сценарию не работает. В жизни все идет по другому пути – вниз, в темноту. Летит к чертям с крутого обрыва. Кроме того, она не была уверена, что Дэн – главный герой.

Тогда кто? Говард?

Вивиан в очередной раз постаралась вытащить руки из браслетов – тянула, пока слезы не обожгли глаза. Кисти опухли и побагровели, а в бороздах, оставленных браслетами, выступила кровь. Мы не задумываемся о том, что в нас есть сосуды, пока они не начинают кровоточить. Интересно, кожа может лопнуть? Как тюбик с краской, на который наступили.

Вивиан снова потянула. Теперь ее руки были в конце темного туннеля и стремительно отдалялись. Неужели она грохнется в обморок? Когда она в последний раз ела или спала? От одной мысли о еде ее затошнило.

Дыши, просто дыши.

Постепенно темнота отступила, железнодорожный туннель исчез. Левая рука почти проскользнула сквозь браслет, не хватало совсем чуть-чуть. У нее были тонкие кисти, но браслеты оказались у́же; Вивиан продолжит тянуть, пока не повредит себе что-то.

Она перевела взгляд на большой палец.

Вполне вероятно, что кисть высвободится, если сделать с ним… что-то. Но ведь это будет больно. Не может не быть больно. Пальцы – не глупые червяки, у которых отсутствуют болевые рецепторы. Что, если она отключится? Теряла ли она когда-нибудь сознание от боли? Да, один-единственный раз в жизни. Когда упала с Хамелеона.

* * *

Джон Эбрайт не мог даже смотреть на лошадей. А первое время после похорон избегал смотреть и на нее. Когда боль становилась злостью, Вивиан задавалась вопросом: почему отец не отдал ее? Разве она не была продолжением Кэтрин Хоули? «Надо было избавиться и от меня! – мысленно прокричала она ему в лицо, когда он рыдал за обеденным столом над банановым хлебом. – Как ты избавился от лошадей!»

Когда ей исполнилось шестнадцать, заручившись поддержкой деда, она отыскала лошадей. Искры не стало на следующий год после смерти мамы, а Лукреции – месяц назад. Остался Хамелеон, причем в часе езды от Атенса!

Недавно по впервые скошенной траве прошел дождь. Июньское небо напоминало акварель. Дед хмуро сидел за рулем. Он был не в восторге от затеи Вивиан, но, как и в своей невестке, души в ней не чаял, не смог сказать «нет». Мы забываем о боли других, для нас реальна только наша боль. Дед любил Кэтрин и тяжело пережил утрату, но на первом месте всегда была боль отца.

Лошади высовывали над дверьми денников свои любопытные мордашки в надежде, что их погладят. Когда Вивиан приблизилась к стойлу с табличкой «ХАМЕЛЕОН», конь едва удостоил ее взглядом. Стоял с гордо поднятой головой. Длинноногий, худой, цвета ночи, до наступления которой отложены все темные дела. Будто сама тьма приняла форму лошади. Не только таинственное, но и довольно злое создание, и эта злость чувствовалась в наклоне его головы, в том, как он бил копытом или хвостом, как несся вперед. Такая же злость присутствовала в урагане или в летнем ливне.

– Виви. – Дед выглядел обеспокоенным. – Может, не надо? Что, если он цапнет тебя? Он же здоровенный, как дьявол!

Вивиан зашла в стойло.

Хамелеон неспешно повернулся к ней, некоторое время стоял, взирая на нее сверху вниз, и шумно тянул воздух. Потом ткнулся влажными ноздрями ей в шею, где на цепочке было обручальное кольцо.

– Ты не забыл ее, – шепнула Вивиан.

Хамелеон был одной из семи лошадей Хэнка и Кейти Бенефилд. Хэнк провел собственное расследование и выяснил, что за восемь лет Хамелеон сменил около дюжины владельцев, а до этого семь лет жил в Оклахоме. Прежний владелец хотел избавиться от него во что бы то ни стало, поэтому фактически вынудил Хэнка купить его за бесценок.

Когда Хэнк привез Хамелеона в Огайо, тот был кожа да кости. Да-да, это он еще немного наел. Умный, своенравный, мстительный, обидчивый, он отказывался покидать денник, общаться с другими лошадьми, не давал к себе прикоснуться. Хэнк был уверен, что совершил самую большую ошибку в своей жизни, купив сумасшедшего коня.

А потом появилась Вивиан.

Она ездила к Бенефилдам на протяжении всего лета; когда начались занятия – дважды в неделю после школы. Отец знал, где Вивиан проводит время, за исключением того, что там Хамелеон.

Вивиан чистила его, убирала за ним, кормила, меняла воду. Это был самый большой конь, которого она когда-либо видела: выше шести футов в холке, большие копыта, крупная голова. Чтобы его почистить, приходилось вставать на носочки. Когда Хамелеон был в настроении, то начинал скакать, выбрасывая задние ноги. В иные дни Вивиан даже не пыталась вывести его из стойла – вряд ли его голова, раздувшаяся от мании величия, пролезла бы в двери.

Несмотря на переменчивый нрав, угощение из рук Хамелеон всегда брал одними губами, и уж за свои пальцы можно было не переживать. Постепенно он набрал вес, стал более коммуникабельным, даже Хэнк перестал бояться подходить к нему, хотя они оба продолжали следить друг за другом краем глаза.

Хамелеон был необъезженным, когда попал к Кэтрин Хоули. Одно из первых воспоминаний Вивиан: мамины содранные ладони, в которые она берет расческу и расчесывает ей волосы перед сном. Затем указательным пальцем касается сначала своего носа, потом – носа Вивиан: «Смогла я, значит, сможешь и ты». Кажется, мама знала что-то такое о Хамелеоне, чего не знал больше никто – с того самого момента, как двадцатидвухлетняя молодая женщина встретилась взглядом с черным, точно сама тьма, конем и тот позволил ей себя погладить.

Оба раза, когда Вивиан сидела на Хамелеоне, ее ноги не доставали до стремян. Он не был покладистой лошадкой, которая тянет повозочку с малышней, но терпел Виви, ведь об этом его попросила Кэтрин. Смотри, я же терплю эту маленькую козявку! Терпел, хотя мог куснуть исподтишка или боднуть, и тут же горделиво встряхивал головой, делая такие глаза, будто Виви первая начала. Вивиан никогда не плакала, сразу поднималась на ноги, помня слова мамы: «Если всадник слаб, конь это почувствует». Глупо, конечно, потому что всадником она не была. Но однажды могла стать.

После похорон она пришла в конюшню и села перед денниками. Искра и Лукреция топтались на месте и переговаривались, а Хамелеон отвернулся к стене, слился с тенями. Молчал, когда приехал покупатель. Молчал, когда его завели в прицеп, предназначенный для перевозки сразу двух лошадей, и закрыли дверцу.

Впервые Вивиан решилась оседлать его через два месяца после того, как попала на ферму к Бенефилдам. Как только Хамелеон понял, что происходит, то начал брыкаться. Но вдруг уступил и поскакал так быстро, что ветер засвистел в ушах. Вивиан непроизвольно прижалась к нему. Топот копыт и ее сердцебиение отчетливо гремели в тишине. В те мгновения она, как никогда, ясно ощутила присутствие матери. Кэтрин стояла под деревьями, мимо которых пронеслась Вивиан, – еще совсем девчонка, чуть старше ее самой.

Несколько раз она падала, но всегда успевала увернуться, сгруппироваться.

До того случая, почти год спустя.

Из метеосводки Вивиан знала, что в течение часа разразится майская гроза, но все равно отправилась на прогулку. Над полем вместе с тучами сгустилась почти осязаемая тяжесть предстоящего дождя. Она как раз разворачивала Хамелеона, когда все залил ослепительный свет, на несколько ударов сердца мир превратился в фиолетовый негатив.

В следующий миг Хамелеон встал на дыбы и рухнул обратно, крутясь то в одном направлении, то в другом. Вивиан чудом не попала под копыта, даже испугаться не успела. Лежала в траве, чувствуя, как запах перебитых сочных стеблей заполняет ноздри и горло вместе с кровью, и пересчитывала языком зубы, когда увидела лучевую кость, торчащую из руки.

Пребывая в шоковом состоянии, с одной лишь мыслью, засевшей в голове («Нельзя оставить его в поле»), Вивиан здоровой рукой подхватила поводья Хамелеона.

Дважды она останавливалась: первый раз ее вырвало, во второй раз – опустилась на землю. Вокруг роились насекомые, кровь капала на цветы душистого горошка… Вивиан пришла в себя в высокой траве. По кости ползала муха. От земли поднимался жар и что-то еще – удушливое, грубоватое, просоленное, почти непристойное. Земля, в которую ударила молния и пролилась кровь, – вот что это было. Муха добралась до верхней точки кости – ствола осины, сломанного ветром, – и взлетела.

Выбеленные очередной молнией, облака гипнотизировали, в них был какой-то странный смысл.

Смогла и я, значит, сможешь и ты.

Сначала Вивиан встала на колени, затем поднялась на ноги и повела Хамелеона дальше. Уже когда они шли мимо загона, сорвались первые капли. Футболка и джинсы спереди были залиты кровью. Ее пришлось уговаривать сесть. Пока ехала «Скорая», Хэнк наложил ей жгут.

Отец был вне себя. Ты обманывала меня! И, что хуже всего, подвергала себя опасности с этой злобной тварью! Джон ненавидел Хамелеона, и это, насколько Вивиан помнила, было взаимно. Он заставил ее поклясться. Поклянись, что больше никогда не приблизишься к нему! Поклянись, что я тебя не потеряю.

После случившегося отец почти два года не разговаривал с дедом. Вот что было хуже всего.

* * *

Кажется, у нее начиналась резь в животе. Вивиан даже слышала ее – тихий скрежет в тишине особняка. Это не помешало ей сжать левый кулак большим пальцем внутрь.

Усиль давление. Надави. Ну же!

В висках стучало, она усилила давление…

Скрежет повторился.

Взгляд упал на винтовой поручень.

Показалось?

Она схватилась за балясину. В том месте, где винтовой поручень крепился к балясине, заскрежетало.

* * *

Придерживая цепь наручников, чтобы та не звенела, Вивиан поднялась по лестнице и скользнула в комнату, куда он перенес ее, когда она была без сознания.

Изредка в воздухе мелькали снежные хлопья, будто пепел с пепелища, раздуваемый ветром. Пролетая мимо окна, они тонули в потемневшем воздухе. Казалось, все пространство от земли до неба наполнено немой угрозой. Деревья точно прислушивались к чему-то.

Вивиан перевела взгляд с окна на широкую кровать. Тусклый свет лежал на стволах, спаренных в горизонтальной плоскости, и она очень ясно представила, как они двигаются налево и направо, выискивая цель. Милый боже, сигнальный пистолет не внушал ей такого ужаса, какой внушало ружье!

Она коснулась ложа из клена, мягко обхватила цевье левой рукой…

Хлопок входной двери.

Выпустив ружье, Вивиан огляделась. Забраться под кровать? Он вот-вот поймет, что ее нет возле винтовой лестницы.

Вторя ее мыслям, снизу донесся голос:

– Вивиан? У меня нет времени на игры в прятки.

Стук ботинок по ступеням лестницы.

Длина цепи позволяет развести руки на фут. Возьми ружье, дождись его, потяни за спусковой крючок…

Вивиан попятилась из комнаты и метнулась в темноту. Толкнула дверь в конце коридора, забилась в угол каморки и зажмурилась, попробовав мысленно перенестись в один из застывших во времени, словно поляроидный снимок, счастливых моментов.

Жаркий летний полдень, монотонное гудение насекомых, солнце прогревает кроны яблонь и плоды, поспевающие на ветвях, высвечивает носящиеся в воздухе паутинки, до первых заморозков еще далеко…

Половицы скрипели под большими черными ботинками.

От холода и нехватки сна Вивиан овладело оцепенение. В животе образовалась пустота, похожая на ту, которая предшествует обмороку. Все представлялось каким-то нелепым, ненастоящим – мучительное сновидение, которое продолжает липнуть к телу после пробуждения.

Дверь открылась.

– Тебе не спасти его, ты понимаешь меня? Единственный человек, кто может спасти Дэниела, – он сам. – Говард что-то достал из кармана шерстяной рубашки и опустился на корточки перед ней. – Дай мне свою руку.

Если она еще могла что-то сделать с замком, с наручниками, то содержимое шприца ломало ноги, волю к сопротивлению и захлопывало дверь.

– Пожалуйста, не делай этого, – тихо сказала Вивиан.

Что-то мелькнуло на его лице – настолько быстро, что эмоцию невозможно было уловить.

– Я действительно сожалею, что втянул тебя во все это. – Он снял колпачок с иглы. – Если бы я мог что-то изменить, это был бы звонок тебе. Когда ты проснешься, все будет позади.

И ударил шприцом ей в бедро. Все произошло настолько быстро, что она не успела опомниться. Смотрела, как он плавно давит большим пальцем на поршень.

Я не причиню тебе вреда… мне жаль… гораздо больше страдания рыбе причиняет страх… и в крови, и в ярости…

Говард достал иглу, введенную почти на всю длину. Боль тут же ушла, и Вивиан погрузилась в чистое блаженство. Хотелось спать месяцами, годами, десятилетиями. Мысль о Дэне потеряла свою остроту, стала шепотом в высокой траве. Тишину наполнил звук биения сердца. Зачем бороться, если цепи нашей жизни выкованы давным-давно?

Глаза закрывались. Вивиан продолжала медленно моргать. Видела, как он потянулся к ней, но не почувствовала прикосновения, будто ее накачали обезболивающим.

Нет, не обезболивающим. Лучше. Безразличием.

Сердце ударило еще раз – оглушительно, – и все исчезло.

* * *

Говард опустил ее на кровать рядом с ружьем, в комнате, в которой девяносто лет назад спал Дэниел Холден с супругой. Снял с нее наручники, укрыл. Какое-то время стоял и смотрел на нее – как тогда, когда она шла в немых октябрьских сумерках, опускающихся на Кливленд. Или в фойе «Хорслейк Инн», восемь дней назад. Вспомнил ее глаза в отсвете огня: ореховые, с пятнами зелени, причем левый глаз казался более ореховым, а правый – более зеленым. В темноте чулана ее глаза и волосы сливались с тенями.

Найти кого-нибудь, кто возьмет тебя за руку, заставит притормозить, вновь наполнит слово «дом» смыслом. Стать кем-то большим, чем убийца. Он был уверен, что ему это не нужно. Но у него всегда были эти мысли, а он их не слышал, воспринимал как шум неисправной сигнализации. Потом она встретилась с ним взглядом, и он первым отвел глаза. Секундная слабость, почему-то ощущающаяся не поражением, а чем-то вроде двери, о существовании которой он даже не догадывался, и тут щелкнул замок.

Когда ему было семнадцать, он думал, что влюбился. Но в семнадцать у него был выбор, сейчас – нет.

То, с какой решительностью она навела на него сигнальный пистолет… Ты слышал ее, напомнил себе Говард. Она любит его, она давала клятвы. Ты сам просил ее вспомнить о них. А она и не забывала.

Вивиан никогда не простит ему то, что он сделает с Дэниелом. Не прикоснется к нему по собственному желанию, без отвращения и страха. Не будет ответа на вопрос «что, если». Она очнется на пассажирском сиденье его внедорожника, когда Хорслейк останется далеко позади; они поговорят, вероятно, в какой-нибудь придорожной забегаловке, после чего их дороги разойдутся. А он не сможет выбросить ее из головы.

– Для тебя было бы лучше, если б ты уехала неделю назад. – Голос прозвучал неожиданно блекло, не громче сквозняка у пола.

Вдруг Говард почувствовал себя усталым и опустошенным до крайности. Подоткнув одеяло, как это делала его мать, когда он был ребенком, он вышел, тихо прикрыв за собой дверь, словно мог разбудить ее.

Самое время вернуться в подвал. Вивиан была последней нитью, связывающей его с Митчеллом. Других нитей не осталось: они разорвались и были унесены северным ветром.