Текст книги "Пустые комнаты"

28

На следующий день я перетащил в студию матрас со спальником и бросил его у стены. Я спал по четыре часа, открывал глаза в темноту, скатывался с матраса и, чувствуя, как холодный бетон обжигает ступни ног сквозь носки, включал все лампы. Отжимался, выпивал бутылку воды и вставал перед мольбертом. Я перестал подниматься наверх, перестал мыться, ел один раз в день, и то на ходу; еда ждала меня на подносе под дверью, часто – уже остывшая. Хотя кулинарные способности Говарда выходили далеко за рамки «достать из морозилки и сунуть в микроволновку», в том состоянии, в котором я пребывал, я бы не отличил великолепный гуляш от холодной резины.

По моим ощущениям, Говард всегда приводил Питера в одно и то же время. Приглушал свет, зажигал стеариновую свечу, которая горела дольше восковой и не дымила, и ставил перед мальчиком. У меня было часа четыре, чтобы видеть Питера сквозь прорези в маске.

Казалось, кто-то управляет моей рукой. Я понимал, что нахожусь на грани помешательства, но даже если бы захотел, уже не смог бы остановиться. А я не хотел.

Питер Бакли напомнил мне одного мальчика, Тимоти Шейфера. Если бы Тим дожил до двенадцати, то выглядел бы в точности как Питер. Но он никогда не перерастет свои семь с половиной.

Я мог бы только год писать каменную стену за ребенком; было в ней что-то от поля поспевающей ржи, что-то от стогов, что-то от вспаханной земли, что-то от холма. И где-то там – дверь: не та, сквозь которую я попал сюда, а та, сквозь которую мог выйти.

Второй раз в жизни я писал, четко осознавая – почему и для чего.

В какой-то момент я понял, что Говард мягко снимает с меня маску.

– Нет! – хрипло крикнул я и попытался удержать маску.

Но она осталась в руках Холта. Я огляделся. Питера в комнате не было. Тогда я медленно поднял взгляд на Питера на картине. Взгляд его темных глаз пристально следил за мной. На пару мгновений я разучился дышать. Затем схватил стул и занес его над полотном. Достаточно одного удара, чтобы нанести холсту непоправимый урон.

– Теперь ты понимаешь? – негромко спросил Говард; он не пытался меня остановить.

Выражение безумия постепенно сошло с моего лица, я опустил стул.

– Да, – ответил я. Никогда прежде это слово не звучало так страшно. – Понимаю.

– Как ты ее назовешь?

– У нее не будет названия.

Я не собирался мыть кисти и палитры – сегодня, завтра, вообще. Что ты делаешь, когда создаешь свою лучшую работу? Правильно, оставляешь краску сохнуть.

* * *

Я сидел на дугообразных ступенях в основании башни и смотрел на лес. Дверь за спиной открылась.

– Я подумал, тебе захочется отпраздновать.

Говард протягивал мне бутылку виски.

– Спаиваешь меня?

– Ты можешь отказаться.

Завязав пить, ты не становишься автоматически хорошим послушным парнем. Нет, ты становишься собой. А это в разы хуже, чем быть хорошим послушным парнем. Сколько можно прожить без маски? Я посещал собрания АА. Там все без масок. Послушные парни. Такие долго не живут.

Это потому, что ты слаб, Дэнни.

Я скрутил крышку негнущимися пальцами, испачканными в краске, и хорошенько приложился. Виски обжег пищевод. Господи, как же мне этого не хватало!

Волны стеклянно-морозного воздуха разбивались о меня, но алкоголь уже начал выстраивать стену, делать меня нечувствительным к холоду. Ко многим вещам. Выбил меня из колеи – в ту колею, которая мне так нравилась.

Я лишь хотел, чтобы боль ушла. И она ушла.

– Где мальчик? – спросил я безразличным голосом.

– Забудь о нем.

– Об этой жертве ты говорил?

Глаза Холта смягчились.

– Ты видишь самую жестокую часть мира, но в то же время – это его самая прекрасная часть. Идем в дом.

– Нет, я собираюсь торчать здесь, пока ад не замерзнет. К тому же мне уже гораздо теплее.

– Это ложное ощущение. С алкоголем ты замерзнешь быстрее.

– Теперь отпустишь меня?

– Ты веришь, что сможешь вернуться к прежней жизни?

Это не означало «нет». Но и «да» это не было. Он спрашивал, верю ли я, что смогу вернуться к тому, от чего уехал, и вновь стать его частью.

Так верил ли я?

– Отвези меня в бар, – буркнул я. – Хочу сконцентрироваться на пьянстве.

Взгляд Говарда утратил мягкость.

– Накинь куртку.

Для меня это звучало очень хорошо.

29

Если после просмотра сияющих картин Тёрнера, особенно его поздних работ, нужно дать глазам время привыкнуть к тусклому окружающему миру, то после моих, наоборот, – наполнить их светом, загнать темноту по норам.

Парадайс был сверкающими нитями, протянутыми в ночи. Все украшено к Рождеству. Рокотали снегоходы, вдоль дороги ползла снегоуборочная машина, кто-то прогревал двигатель, кто-то хлопнул дверцей.

Как же странно – снова оказаться среди людей, света и звуков. Звуков! Стоя на расчищенной парковке, я ощущал себя голодающим, истосковавшимся по сочному стейку. Однако этот голод был не обычным, а каким-то звериным – резким, неумолимым, почти что противоестественным. В пределах видимости были несколько привлекательных женщин, но я приехал ради одной – той самой, из зеленого стекла.

– Ну что, Холт, идем гонять девок.

– Ты женат.

– Ты куда?

– Мне надо ненадолго отлучиться. Надеюсь, нет нужды напоминать, чтобы ты помалкивал…

– Да-да, мистер Зануда. Как насчет небольшого поощрения? Я, знаешь ли, неспроста вхожу в число самых богатых ныне живущих художников.

* * *

В зеркале за барной стойкой мелькнул незнакомец.

Мои глаза и щеки ввалились, рот терялся за курчавой бородой цвета верескового меда, на лице – заживающие ссадины и синяки. Волосы касались воротника рабочей куртки, которую я одолжил у Говарда. Куртка была мне широковата в плечах и длиннее, чем должна быть подобная одежда. Под курткой – растянутый свитер, скрывавший впалый живот (такого живота у меня не было с двадцати пяти). Один из карманов брюк карго топорщился – в него я заталкивал рабочее полотенце.

В жизни не носил такого приличного костюма. Я выглядел – нет, не консервативно. А как бездомный алкаш. Или одержимый бездомный алкаш. По сравнению со мной Холт с его деревенским стилем был образчиком элегантности.

Правда, не только гигиеническая запущенность и одежда с чужого плеча вызывали ощущение, что я выделяюсь среди присутствующих. Я был враждебен, зажат, угрюм и поглощен своими мыслями. Ничего общего с тем парнем с обложки; тот тоже был обросшим, угрюмым и неразговорчивым. Но этот парень стал тем, кем парень с обложки боялся (или хотел?) стать.

Наш с Вивиан сын… если бы у нас был сын, что бы он видел? Как отец запирается в студии, потом быстренько накидывается и распускает руки? Я нашел свое место – в подвале.

Причины разводов после года брака отличаются от причин разводов после четырех лет брака. И они совершенно не связаны с тем, что ты плохо представляешь, что за человек, с которым ты каждый день засыпаешь и просыпаешься. Сперва это всегда недосказанность, осторожность, возможно, недоверие, но потом остается только боль.

Я помню себя злым. Я был злым половину своей жизни, и иногда – часто – злость прорывалась сквозь маску равнодушия. Меня не пугала мысль о семье. Меня пугало, что однажды ее не станет по моей вине. Вдруг я не буду любить своего сына? Пойму, что мне это попросту не нужно?

Что тогда, Дэнни? Уйдешь? Заставишь ее… их уйти? Или будешь вселять в них ужас, пока не случится что-то очень плохое? Как тридцать лет назад. Как три месяца назад.

Мне дико не хватало Вивиан. Она поступила правильно, оставив меня. А Говард поступил правильно, заперев меня в Ведьмином доме. Тем забавнее, что это больше не было заточением.

А еще я не чувствовал раскаяния и угрызений совести из-за Питера.

Уже пора, наверное.

Но – нет, ничего.

Я перестал считать выпитое после десятого рокса чистого виски, прихватил бутылку и перебрался за дальний столик, чтобы продолжить пить там. Подальше от зеркала за баром, в котором мельком видел Джозефа Митчелла.

В чертовом захолустье были сплошные роксы и ни одного тумблера.

30

Он завез Дэниела в бар, заехал на заправку и направился к телефону-автомату, на ходу выуживая из кармана четвертаки. Вуд поднял трубку на пятом гудке.

– Давно я не звонил, – сказал Говард.

– Я тебе не мамаша, чтобы ты звонил мне по выходным и просился на коленки.

– Да, точно. Слушай, мне нужно связаться с кем-то, кто готов обучать.

Сказав это, Говард легко представил, как из глаз Вуда уходит свет.

Он помнил, как впервые увидел Теодора Вуда – так, словно это было вчера, хотя прошло уже девять лет. Двадцать девятое июля 2007 года, день полнолуния. Согласно «Альманаху старого фермера», в котором начиная с 30-х годов публиковали названия для полнолуний коренных жителей Северной Америки, в июле всходит Оленья Луна. На июль у самцов припадает пик роста рогов, пройдет еще два месяца, прежде чем панты, покрытые тонкой бархатистой кожей, наполненные кровью, легко повреждаемые, затвердеют и обретут острые края. Сам процесс тоже кровавый. Говарду девятнадцать; меньше чем через месяц исполнится двадцать. Служба только закончилась, они вышли из церкви, он поддерживает мать под руку («Не надо, Говард, я еще могу идти без посторонней помощи»), чувствуя, какой легкой она стала. Пахнет раскаленным асфальтом, резиной и мамиными духами – белые цветы, теплая пудра. Открыв перед матерью дверцу машины, Говард вдруг ощущает холодок, скользнувший по рукам. Подняв голову, встречается взглядом с человеком, курившим возле своего внедорожника на той стороне улицы. Вьющиеся светло-рыжие волосы, серая штормовка, замшевые ботинки, часы Omega Seamaster. И твердый, внимательный взгляд, нацеленный на него. По этому взгляду еще нельзя угадать, явился тот другом или врагом (вообще-то ни тем и ни другим), но кое-что Говард понимает сразу: рыжеволосый способен отнять чужую жизнь и спокойно спать по ночам.

– У тебя появился протеже?

– Ну так что?

– Сейчас, только очки найду.

Говард вновь легко представил, как тот слюнявит палец и переворачивает страницы.

Девять месяцев назад он проезжал мимо фермы и видел Вуда издалека – в резиновых сапогах, линялых джинсах и рубашке в клетку, закатанной на сильных предплечьях. Годы пощадили его, но лицо все равно отяжелело, а внешность огрубела еще больше. Он два года как отошел от дел, но так и не обзавелся семьей. Говард не смог заставить себя выйти из машины. Что бы он сказал ему? Привет, как поживаешь?

Тёрнера называют «учителем» Джексона Поллока и Дэниела Митчелла. Вуд был учителем Говарда, без кавычек.

Наконец тот прорезался снова:

– Ломбардо.

– Он готов взять кого-то?

– Вероятно. – Вуд помолчал, жуя дужку очков. – Если я настою.

– Какие у тебя с ним общие дела?

– Скорее, индивидуальные обязательства. Ты где?

Говард назвал.

Вуд хрипло засмеялся:

– Какого черта ты там забыл?

– Тебе отправить открытку?

– Как трогательно, – неприятным голосом отозвался тот. – Перезвони через десять минут.

И повесил трубку.

Через десять минут Говард перезвонил.

Он даст Митчеллу время до половины десятого. А пока вернется в Хорслейк за Питером, оставит его в мотеле в Траут Лейк, возможно, они даже заглянут в таверну. Съедят по сэндвичу «Рубен»: поджаренный ржаной хлеб, солонина из говядины, нарезанная тонкими ломтиками, квашеная капуста, соус на основе кетчупа, майонеза и хрена. После чего, если будет свободная минутка, Говард откроет книгу в мягкой обложке на восемьсот страниц – «Анна Каренина» Толстого. Русские имена немного каверзные: обычно он проговаривал их вслух, чтобы сообразить, что к чему.

«Гонять девок», – усмехаясь себе под нос, подумал Говард, пересекая парковку по направлению к своему внедорожнику.

31

Ни одно животное не станет прикасаться к тому, что способно причинить ему вред. Я чувствовал, как яд отравляет меня, и сопротивлялся каждому глотку, но не так-то просто забыть темные проторенные дорожки.

Когда я в следующий раз отлепил взгляд от столешницы, стрелки часов в углу бара показывали четверть десятого. Что я делал три с половиной часа? Надо мной стоял Говард. Каким образом я почувствовал, что он рядом?

– Дэниел, – сказал он. – Вставай. Достаточно на сегодня.

В конце концов, я всегда хотел, чтобы что-то держало мою жизнь под контролем. Раньше это была выпивка, теперь – Говард Холт. Наличие двух главных ориентиров моей жизни в одном месте одновременно показалось мне чуть ли не пророческим.

– А, долбаный Холт. – Язык заплетался. – Выпей со мной.

Я подвинул к нему бутылку, но не рассчитал энтузиазма, бутылка опрокинулась ему на джинсы и ботинки. Он продолжал стоять, будто ничего не произошло.

– Какого хрена ты это сделал? – рявкнул я.

– Бесконечно противоречивое сочетание таланта и глупости.

– Что ты там бормочешь, черт тебя побрал?

– Ты выпил достаточно. Идем.

– Черта лысого ты это сказал! – Я подумал и добавил: – Черта лысого достаточно. Послушай, ты видел колокол Эдмунда Фитцджеральда?

– Видел. Вставай.

Я попытался выбраться из-за стола, но ноги не слушались.

– Почему бы тебе не отвести своего братца подышать воздухом? – поинтересовался какой-то тип.

Я развернулся в сторону наглого ублюдка, но никак не мог сфокусировать взгляд.

– Он мне не брат, ты, кусок дерьма! – зарычал я сквозь зубы.

Добродушия в голосе сукина сына поубавилось:

– Как ты назвал меня, урод?

Не помню точно, что я сказал, но помню, что в моем ответе присутствовали словосочетания «пошел на…» и «поцелуй меня в…».

Звук отодвигаемого стула, грохот шагов, ругань. Кулак ударяет в мою физиономию, будто замороженная рыбина, которой выстрелили из пушки. Комната перевернулась и оказалась под углом. Я прижимался щекой к полу, глядя на большие черные ботинки.

Говард закинул мою руку себе на плечи и потащил меня к выходу. Неон вывески окрасил его лицо в цвет сырого мяса – как тогда, в башне. Снег падал сквозь алое мерцание. И вся эта кровь на моих руках и под ногами.

– Почему ты не защитил мою честь? – проворчал я, чувствуя, как кровь – настоящая, не электрическая – течет по губам, капает на свитер под расстегнутой курткой.

Холод немного прочистил мне голову – достаточно, чтобы я разозлился и вырвался вперед. Мне казалось, что я иду твердой походкой, на самом деле петлял зигзагами, то замедляясь, то ускоряясь, пару раз чуть не свалился – с кем не бывает? Все, чего мне всегда хотелось после выпивки, – влезть за руль. Вернуть контроль над ситуацией.

Потом я начал представлять, что возвращаюсь из бара со своим лучшим другом.

– Прости меня, Джимми. Я поговорю с Джиной… Давай вызовем такси, не надо садиться за руль.

– Дэн. – Говард протягивал руку.

Мы стояли на парковке, которую делили между собой закусочная и продуктовый магазин. Уайтфиш-Пойнт-роуд вела к мысу, маяку и музею, а шоссе 123 – на запад, прочь от озера.

«Ты никогда не заменишь его», – подумал я и вложил в руку Холта осколок, который подобрал еще в баре и нагрел в своей ладони. Разрушать жизни проще чем-то маленьким и незаметным.

– Ты бы не простил себе, случись что-то с картиной.

На секунду – всего лишь на секунду – я увидел нож, приставленный к его горлу, ощутил брызги крови на лице подобно соленому ветру на побережье, в котором угадывается нагретая солнцем галька и что-то сухое, колючее, вроде пожелтевших листьев, перетертых с солью.

– Так ты теперь у нас неплохой парень? Говард Холт, тот, кто помог Митчеллу создать его лучшую работу. Почему ты смягчился? Чувствуешь себя сильным? Теперь, когда я сдался. ТЫ УБИЛ МОЕГО ПСА! – заорал я ему в лицо и занес кулак. – Чертов маньяк. Пошел ты! С меня хватит!

Говард не отстранился, даже на кулак не глянул. Убрал волосы за уши. Будничность этого жеста остудила мой гнев. Я опустил кулак.

– Слушай сюда, сука. – Мой голос упал до шепота. – Убей меня. Пристрели. Я хочу увидеть свои мозги на асфальте, как они дымятся и дымятся и…

– Дэн, поехали домой.

Домой?

Я отшатнулся. Нет, я должен сесть за руль и распасться в огне, как автомобиль Джеймса… Как картина, которую я сжег на заднем дворе… Как…

Говард засунул меня на переднее пассажирское сиденье, захлопнул дверцу, обошел внедорожник, открыл дверцу со стороны водителя и влез за руль. Я не сопротивлялся. Хотел быть замкнутым – в подвал, под землю, в могилу, глубже. Куда угодно, лишь бы хоть на мгновение убежать от самого себя.

Любая одержимость неизбежно ведет к трагедии. А мы привыкли винить в своих трагедиях кого угодно, кроме самих себя. Одержимость – это предлог, чтобы не оставаться наедине с собой. Нет общества более обременительного и невыносимого, чем свое собственное.

– Сходи к нему на могилу, – сказал Холт, выруливая на шоссе 123.

Я тупо таращился на него:

– Что?

– Навести его. Тебе это необходимо. И отпусти его. Хватит ненавидеть себя. Та картина была бесподобна. Уверен, она бы ему понравилась.

Он не мог знать всего… И он не знал. Не знал!

Говард включил радио на песне Led Zeppelin: «Закрой двери, выключи свет. Этой ночью они не вернутся домой…» Я скатился в безразличие. Представлял, что в багажнике в этот самый момент лежит труп. Может, это двойное убийство. Я часто представлял подобное, когда нагружался. Возможно, моя «добыча» еще жива, и я потрачу время, чтобы рассказать ей, что произойдет с ней в ближайшие часы. Должно быть, это очень захватывающе – рассказывать человеку, что его ждет. Спрашивать о планах на будущее. Понимать, что ничего этого не будет. Интересно, отец согласился бы со мной?

Сталь их доспехов блестит… В них нет пощады, они не попросят пощады…

Моя добыча… Что я наделал?

* * *

Как только Говард втащил меня за порог, я двинул его под дых и тут же оказался на полу, а его неподъемное колено – на моем горле.

– Успокойся, – отрезал он.

И потащил меня вверх по лестнице. Я продолжал пытаться стукнуть его, рыча что-то вроде:

– Я взорву твое милое личико как тюбик с краской!

Он вволок меня в комнату и швырнул на кровать. Включив светильник, стоял и смотрел на меня, учащенно дыша. Есть у него при себе оружие? Отрежет он мне голову, как только я отрублюсь? Какого черта! Мне было плевать. Постель обладала собственным гравитационным полем.

– Говард… Говард… Говард…

– Заткнись, – коротко бросил он.

– Говард… Говард… Говард…

– Или говори, или закрой рот.

– Я не знал, что такое любовь, пока не встретился с ней взглядом… Пусть это и звучит как самая дешевая мыло… мыло… мелодраматичная хрень на свете, но именно так все и было… Говард?.. Говард!

Он шумно выдохнул. Кажется, я действовал ему на нервы. Как правило, он лучше держался.

– Но иногда, – мой голос упал до слюнявого шепота, – во время ссор, когда она делала вид, что я пустое место… Иногда я хотел размозжить ей голову кувалдой. Скажи мне, разве это не самая ужасная вещь в мире?

– Тот, кто никогда не использовал кувалду, скажет тебе, что это плохо. Только опытным путем можно познать собственную мораль.

– Но как можно хотеть уничтожить то, что так сильно любишь?

– Ты хотел уничтожить не ее, а себя – что-то, что никогда не понимал и всегда боялся.

– А ты, Говард? – Я повернул голову и уставился на него сухими, воспаленными от недосыпания и алкоголя глазами. – Ты когда-нибудь влюблялся? Любил? У тебя есть подружка? Миссис Холт. Вы гуляете с псом по кличке Герберт, посещаете церковь, а потом ты хорошенько засаживаешь ей под распятием в спальне. Уверен, ты в этом хорош. Есть вообще что-то, чего ты не умеешь? Может, как раз любить? Ладно, приятель, не бери в голову. – Я ухмылялся. – Ты кого предпочитаешь: блондинок или брюнеток? Может, рыженьких? Глупых Шлюшек или Умниц Всезнаек? Дай угадаю. Конечно, Глупых Шлюшек. Умницы Всезнайки скучны, а Глупые Шлюшки – навязчивы, но с ними проще.

Комната никак не хотела попадать в фокус, и я совершил ошибку – закрыл глаза. Я падал снова и снова, а кровать подхватывала меня, качая все быстрее.

– О боже, – простонал я.

– Думаешь, он все еще любит тебя?

После короткой борьбы с собственными внутренностями я бросился к ведру. Отрубился я поперек спальника, на матрасе, с бородой, от которой несло кислятиной. Последнее, что запомнил, был шорох снега по оконному стеклу, исчезавшего без следа в холодной пустоте моего сердца.

32

Мне было тяжело дышать. Я лежал на животе, уткнувшись лицом в спальник. Перевернувшись на спину, вытер слюну и поморщился. Скула пульсировала, будто жаровня, на которую плеснули кровью. Смутно припоминался бар, тип, зарядивший мне в физиономию, и Холт, волочащий меня к Ведьминому дому. Мне чудилось, что он стоит у двери, и у него почему-то рога безоарового козла.

Ведро пропало.

Глухая ночь.

Я спустился на первый этаж в полной темноте. Все было промерзшим и застывшим, вода в котелке покрылась коркой льда. Подхватив с обеденного стола начатую бутылку, я покинул дом.

Я шел по свирепо скрипящему снегу, то и дело прикладываясь к виски. Алкоголь, как и анестезия, работал особенным образом: я не чувствовал боли, но ощущал соприкосновение с окружающим миром.

Сев в снег, я привалился к березе и собрался наконец дать себе замерзнуть. Подумал о шкафе для сухого вызревания мяса, где превосходные отрубы ждут своего часа. Решил сидеть здесь, пока не стану куском мороженого мяса.

Это должно походить на засыпание, как при потере крови, правда? Я терял кровь: сознание угасает, боль слабеет, свет меркнет. Спокойствие, равнодушие. Совсем не страшно. Пожалуй, в какой-то момент приходит понимание, что все, чем мы занимаемся в жизни, это ищем способ умереть получше.

Я представлял, что Утвиллер сидит рядом со мной, встряхивает тумблер с неразбавленным виски, потягивает его маленькими глотками, задерживая каждый во рту, и бормочет Роберта Бернса: «Пускай сойду я в мрачный дол, где ночь кругом, где тьма кругом…»[9]9
  Перевод С. Маршака.


[Закрыть]

Время от времени в тишине что-то трескалось, словно кто-то хлопал ладонями.

* * *

Я с трудом открыл глаза.

Рядом валялась пустая бутылка.

Сколько времени я пробыл в отключке? Впрочем, от плана отступать не собирался.

– Ложись-ка, на хрен, спать, девочка, – пробормотал я, вжимая голову в плечи, пряча пальцы под мышками.

Облачка дыхания покачивались в воздухе подобно кроличьим лапкам на зеркалах заднего обзора. Вдавив затылок в шершавую бересту, я начал считать. Досчитал до двухсот семидесяти восьми, когда услышал что-то. Повернул голову, открыл глаза. На один короткий страшный миг мне показалось, что там стоит отец. Я смотрел на него, и внутри меня боролось множество чувств: от генетической любви до огромной ненависти.

Я моргнул.

Это был волк.

Некоторое время мы смотрели друг на друга.

Затем волк затрусил обратно под деревья.

Наклонившись, я выблевал все выпитое в снег, пальцами снял иней с ресниц, огляделся и заметил дорожку следов, ведущую на пригорок.

* * *

Ввалившись в дом, я двинулся прямиком к очагу, где принялся раздувать едва теплящиеся угли. Дрожащими руками сунул в камин несколько поленьев. Вскоре огонь уже вовсю трещал, хлеща по древесине. Снег, налипший на ботинки, лужицами блестел на паркете. Я никак не мог согреться.

– Я видел волка, – сказал я, не оборачиваясь.

Говард бросил мне спасательное одеяло – тонкую легкую пленку с металлизированным напылением.

* * *

Стоило закрыть глаза, и я видел волков, штук пять или семь, несущихся на меня. Я на озере, спрятаться негде, поэтому просто стою и жду. Налетев, они валят меня на лед и рвут на мне одежду, один из них вгрызается мне в челюсть, что-то горячее заливает шею, хлещет за воротник. Боли нет, только ощущение, что это конец.

В другой раз здоровенный темный волк с льдисто-голубыми глазами, сомкнув челюсти на моей ноге, тащил меня по льду к чему-то, что мне никак не удавалось разглядеть. В какой-то момент я неизменно оказывался в подвале, в почерневшей, словно после пожара, тьме. И где-то там меня ждал железный каркас кровати.

Ворочаясь в спальнике, я наконец встал, обулся и постучал в дверь дальше по коридору. Говард сел в постели, включил лампу и сбросил ноги на пол – движение несколько нелепое, но не вызывающее улыбки. Так волк вываливает себя в какой-то вонючей дряни вроде падали или дерьма другого хищника: выглядит глупо, но в любой миг он может вскочить и вцепиться тебе в глотку.

Осознание, что я впервые вломился к нему без приглашения, заставило меня забыть, ради чего я здесь. Я окинул комнату ничего не упускающим взглядом. Было бы что упускать! Большие черные ботинки слегка задвинуты под кровать, джинсы сложены на стуле, тусклый блеск пряжки ремня. Никаких личных вещей, кроме книг и старых Tissot. Казарменный порядок. Где нож, пистолет, ружье?

Интересно, больничная палата, в которой он лежал, тоже была пустой, как свежевыкопанная могила? Помнил о нем кто-нибудь? Приносил цветы – что-нибудь непритязательное, но приятное вроде гербер и кустовых хризантем? А шарики и открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления? «Старик, желаю побыстрее встать на ноги и порезать на куски того конченого алкаша». «Холлмарк» – открытки на все случаи жизни.

Я вдруг понял, что ищу ключи – что-то, что укажет на жизнь Холта вне Ведьминого дома, за пределами Хорслейка, Верхнего полуострова, Мичигана. Например, фотографии отца, матери, школьной возлюбленной, которую он тискал в кинотеатре или на заднем сиденье. Где его настоящий – не ведьмин – дом? Место, где он может закрыть глаза и медленно отойти в сон, зная, что с ним ничего не произойдет, пока он спит.

– Ты что-нибудь хотел? – холодно поинтересовался Говард.

– Не могу уснуть.

– Жди у себя в комнате.

* * *

Я сидел на краю кровати, задумчиво касаясь рубца на шее, когда появился Холт. Шел он очень прямо, в черных тренировочных брюках и мятой футболке, волосы висят вдоль лица. Высокая худая зверюга с узким лицом, застывшим взглядом умных глаз, впалым животом, молниеносными рефлексами и реакциями.

– Почему ты стукнул меня Колодой, вместо того чтобы вкатить что-нибудь? Тогда, в башне. Ведь ты знал, что в пистолете нет патронов.

Разорвав упаковку со шприцом с коротким, злым треском, Говард открыл ампулу и набрал лекарство – жест не то рассчитанно-небрежный, не то чисто автоматический.

– Я должен был выпустить пар.

– Выпустить пар? – Я смотрел на него в упор. – Разве ты не фантазировал о том, что сделаешь со мной? Уверен, твоя гребаная Колода в этот процесс не входила. Полагаю, для начала ты бы предпочел отрубить мне пальцы, а затем – выжечь мне глаза. Что ты на это скажешь?

Говард даже не глянул на меня. От антибактериальной салфетки по предплечью расползся пощипывающий холодок. Запах абстрактной чистоты был сверлящим, почти болезненным.

Я опустил взгляд на иглу и негромко спросил:

– Почему ты помогаешь мне?

Выпустив из шприца воздух вместе с каплей лекарства, Холт сделал мне укол. Игла вошла легко, но не безболезненно. На миг я ощутил, какая она холодная. Плавно выжав поршень, он убрал шприц. Я отмахнулся от антисептика и смотрел, как на коже появляется бусина крови.

– Ладно, – я едва ворочал языком, забираясь в спальник, – а теперь проваливай. Спать вместе совсем не обязательно, играть в карты – тоже. Достаточно разойтись по своим комнатам. Если только ты не хочешь спеть мне колыбельную.

Вот теперь, со шприцом в руке, Говард посмотрел на меня. Его голос разбивался о сгущающуюся темноту, будто волны о берег.

– Но ты оступишься. Вместо того чтобы принять правду, когда она приоткроется тебе, ты отвернешься от ее лица…

Я перехватил его взгляд в сторону фотографии с Вивиан, наполовину затесавшейся под спальник. Часть меня не придала этому значения, но другая… другая шепнула: «Ты узнаешь этот взгляд. С таким же успехом он мог бы сказать то, о чем думал, вслух».

– Это оно? – пробормотал я, закрывая глаза. – Сейчас отрубит?

– …и все разрушишь, – закончила темнота голосом Холта.