Текст книги "Пустые комнаты"

94

Говард свалился в снег. Я не верил своим глазам. Рванув на нем куртку и шерстяную рубашку, увидел пятна крови, расползающиеся на футболке.

Шок окутал меня кипящей волной, угрожая превратить мои ноги в вату. Вытащив «глок», заткнутый за пояс его джинсов, я представил, как прижимаю ствол к его правой глазнице и нажимаю на спуск – раз, другой, третий.

Нет, этого недостаточно.

Тогда я потянул из поясных ножен основной нож Холта. Рукоять была прямой, без упоров, выступов, выемок, чтобы при многочасовой работе не натереть мозолей, и достаточно крупной – в самый раз для его рук. Хотя на рукояти ножа Кромака присутствовала выемка для более короткого хвата, оба эти ножа могли быть братьями-близнецами.

Я сжал рукоять, и она показалась мне теплой. Вой ветра стал тише, деревья отодвинулись от светового круга, в котором мы были. Склонив над Холтом свое грязное, забрызганное кровью лицо, я приставил режущую кромку к его горлу.

Тонкий порез стал наполняться кровью.

Тоже недостаточно.

Я хотел смотреть ему в глаза, когда перережу ему глотку.

Ложь.

Надо найти Вивиан.

Снова ложь.

Дело не в том, что Говард был в полной моей власти. И не в Вивиан. А в том, что если я начну, то не остановлюсь, пока не отрежу ему голову и не искупаюсь в его крови. То есть окончательно не лишусь рассудка.

Ты боишься этого маленького необходимого безумия, Дэнни.

Поэтому я не слишком бережно содрал с Говарда куртку, положил пистолет вместе с ножом в накладной карман с клапаном, снял с него часы, поднял фонарь. Поддавшись порыву, угостил его пинком. Помедлив, четырежды стукнул его кулаком по лицу, пока не задрожал от отвращения и ненависти – столь сильных, что они почти стали удовольствием.

* * *

Снег хлестал по голым участкам тела, будто сотня порезов от бумаги на пике боли. Я быстро трезвел на холоде. Правда, недостаточно быстро. Гораздо быстрее я околею.

Долго мне не продержаться.

Боль нарастала.

Я провалился в снег.

Стоя по пояс в снегу, закрыл глаза и перенесся домой, в Шардон. Рокот ветра превратился в треск поленьев в камине, а холод – в легкий сквознячок у пола. По радио предупредили о снегопаде, который начнется ночью. Первые снежинки уже кружат в свете садового фонаря. Тихо играет джаз, хотя сам он далеко не тихий, а бибоп – быстрый и резкий, как автомобиль, ныряющий то в одну сторону, то в другую. Саксофон Сонни Ститта, труба Майлза Дэвиса. Рядом посапывает Гилберт. Голова Вивиан на моих коленях, аромат зеленых яблок, нагретых солнцем и облитых луговым медом. Я мог бы остаться здесь…

Выбравшись из ямы, я побежал так быстро, словно у меня волосы на голове горели.

* * *

– ВИВИАН! – ревел я сорванным голосом, едва перекрывавшим вой ветра. – ВИВИАН!

Луч фонаря выхватил что-то из снежного водоворота. Ее уже начало заметать.

– Дэн… Я рук не чувствую.

Я застегнул на Вивиан куртку Говарда, в которой она утонула, взял ее руки и сунул их себе под рубашку. Едва ли это помогло – тепла во мне осталось меньше, чем в остывающем мертвеце.

– Где он?

Ее близкое дыхание на моем лице.

– Ты подстрелила его. Виви, тебе надо согреться. Вставай.

– Дэн…

– Вставай!

Она не шелохнулась, сидя в снегу, опустив голову.

Я подхватил ее на руки, мышцы запротестовали, но я уже бежал, прижимая Вивиан к себе, рывками выдергивая ботинки из снега, высоко поднимая ноги, будто передо мной была полоса препятствий из шин. На несколько мгновений все залил белый предобморочный свет, а в ушах раздался звон, будто из-под снега зазвонила сотня телефонов.

Почему трава такая холодная, а ноги словно два куска бесчувственного неуправляемого мяса?

Глубоко втянув в себя ослепительное сияние вместе со звоном, ничего не видя, я несся, пока вокруг вновь не упала ночь. Теперь я бежал в темноте, сквозь непрекращающиеся стоны метели, а луч света скакал у моих ног, точно белый кролик.

Потом меня осенило.

– Виви, где ружье?

– Я оставила его…

– Где?

– Не знаю. Оно было таким тяжелым…

Ведьмин дом возник внезапно. Я поднялся по ступеням и врезался в дверь плечом, отбрасывая ее к стене, заваливаясь в переднюю.

Тени брызнули из-под ног, словно узорчатые полозы – из норы. Снежинки скользнули по дощатому полу, будто клочья пены – по берегу. Шторм остался позади. Я закрыл дверь и направился в глубь дома, оставляя на половицах бруски снега – как те, что осыпались с ботинок Эдмунда Кромака.

95

Опустив Вивиан на пол в Розовой гостиной, я подергал дверь, ведущую в подвал. Заперта. Если что-то попытается протолкнуть ключ в ржавый замок и повернуть его, я услышу. Ничто не поднимется из-под земли без моего ведома. Если что-то и объявится, оно придет на четырех лапах, вернее, двух ногах. Покажется из снега обещанием боли.

Но не из-за двери в подвал.

Я протрезвел, под черепом заработала камнедробилка; ее грохот отдавался в ушах, заглушая тяжелый стук сердца. Я смотрел на дрова возле камина. Вернее, на то, что от них осталось. Почему дров так мало? Они прогорят задолго до наступления утра.

Я начал срывать со стен остатки обоев. Будь здесь мои картины, я бы сжег их все, без малейшего промедления. Даже «Холм». Даже мальчишку. Как тогда, когда на заднем дворе сжег свой автопортрет, который оказался портретом отца. Или наоборот?

Спички нашлись на каминной полке. Когда бумага вспыхнула, я обложил ее двумя березовыми поленьями из трех и остановился, не зная, что делать дальше. В камине трещало пламя, бросая тревожные отсветы на стены, пол и потолок.

Думай, думай!

Наколов дров, мы с Говардом оставляли их в двух местах: в гостиной и…

Я схватил фонарь и бросился на кухню.

Все было промерзшим, в щели заколоченных досками окон задувал ветер. Ни походной печки, ни светильника, ни тарелок. Ни гребаных хлопьев.

«Я буду ждать тебя в особняке первого февраля, до полудня».

Холт готовился покинуть Хорслейк первого февраля. Поэтому израсходовал запасы дров, а новые не заготовил. Не видел в этом необходимости.

Какое сегодня число? Я приехал на Верхний полуостров двадцать первого января, на следующий день оказался в подвале. С тех пор почти не спал, не ел, не знал ничего, кроме страха, боли, темноты.

Двадцать девятого января Холт привел Зака.

Может, уже февраль.

Выдвигая ящики и заглядывая в шкафы (пусто, пусто, пусто), я вспомнил столб дыма, поднимавшийся с дальнего берега озера. Там могут быть спички, топор, аптечка. И еда. Вивиан нужны силы. Черт, они были нужны и мне; я не мог вспомнить, когда в мой желудок попадало что-то кроме виски.

Над головой в башне ворочался ветер. Где-то трещало дерево, сжатое морозом. Изо рта шел пар. Я представил, что сижу в комнате на втором этаже, закутавшись в спальник, и пытаюсь читать Пруста…

Я пнул стул. Будет не так-то просто разломать его.

Снаружи ветер продолжал стучать и выть. Под этот непонятный звук вспоминалось страшное: шея Зака под моими пальцами, Вивиан, поворачивающаяся ко мне спиной, шорох газового пламени, вонь выжигаемой крови и запечатывающихся ран.

* * *

У меня было ощущение, что на месте моих кистей – по софтбольной перчатке. Ладони и запястья болели так, будто я сунул их под проходящий товарняк. Кажется, вдобавок ко всему я вывихнул несколько пальцев, когда крушил стулья. Впрочем, это больше не имело значения. Теперь я бы подставил руки под газовую горелку, облил их уайт-спиритом, сунул в костер – что угодно, лишь бы просто согреть Вивиан. Какая, к черту, разница? Я больше не собирался писать.

Я поднес часы к свету.

Tissot Camping, вероятно, конец пятидесятых. Между пятью и десятью на циферблате – затертое пятно. «Глубина» Поллока. Нет, Гилберт на снегу. Учитывая их состояние, в лучшем случае сотка на eBay.

Приблизив циферблат к уху, я различил тихие щелчки секундной стрелки. Приложил потертый ремешок к руке. На задней стенке была гравировка: «Артуру Холту, с любовью от Виктории».

– Знаю, я похож на своего отца, а ты – на своего, – сказал я, глядя на гравировку, будто она вобрала в себя чужие жизни. Борозды наполнялись то темнотой, то светом, словно рубцы. – Как насчет твоей матери, Говард? Ты бы смог трахнуть свою мать?

Положив часы на пол, я наступил на них: раз, два, три, четыре, камень, череп, часы, ботинок. Пока треск уничтожаемой вещи не стал хождением по костям. То, что осталось, смахнул к стене. Помедлив, поднял заднюю крышку и перевернул. «Сделано в Швейцарии» и серийный номер, по которому можно узнать дату их сборки.

* * *

Когда я ковылял обратно, что-то привлекло мое внимание. Сгрузив щепки на пол, я пошарил в темноте…

Длина металлической рукояти с накладками из натурального дерева – четыре дюйма, длина лезвия – три дюйма.

Я бы понял, что держу в руке, даже ослепнув, даже в полной темноте. Нажал на кнопку и выбросил клинок, как делал до этого миллион раз.

Брат повсюду таскал с собой кнопарь: отчасти – из-за паранойи, в основном – потому что так делал я, когда был подростком.

Вот что выпало из кармана его халата.

Выкидной нож не попал в руки полиции, похитителя Зака, Говарда, а вернулся ко мне. Повинуясь порыву, я сунул его в правый ботинок.

* * *

Вернувшись в гостиную, я подбросил в огонь последнее полено, обложил его щепками и ободрал еще обоев. Раскаленный воздух обжег носоглотку. Этого должно хватить до конца ночи.

Тогда я выключил фонарь, расшнуровал ботинки Вивиан, почти разрывая шнурки, стащил с нее мокрые носки. Из накладного кармана куртки достал «глок», извлек магазин, убедился, что он снаряжен, со щелчком вогнал обратно в рукоятку. Сунул пистолет спереди за пояс джинсов, прикрыв его рубашкой, и опустился на половицы рядом с Вивиан.

Потрескивало прогораемое дерево. За заколоченными окнами не смолкал слаженный демонический хор.

Брат…

Я смотрел в огонь, и что-то внутри меня отзывалось при виде этого тления. Сколько боли ты можешь причинить тем, кого любишь? Ответ: много. И даже больше.

Я подумал, что теперь, когда Вивиан начала отогреваться, надо найти Холта и убедиться, что он больше нас не потревожит. Утром мы покинем Ведьмин дом. Я увезу Вивиан отсюда. Неужели все кончено? Это конец? Весь этот ужас позади.

Если это так, почему я не верил в это?

* * *

Красные отблески камина освещали лицо Вивиан, делая его похожим на неудачно раскрашенную вручную фотографию, которой не хватает реалистичности и цветовой гармонии. Высохшие волосы крупными локонами лежали на куртке Холта. Расширенные зрачки, отражая пламя, горели каким-то лихорадочным огнем. При неверном свете ушибы на ее лице – шишка на лбу, ссадина на щеке, корка крови в ноздрях – имели зловещий вид. А еще борозды на запястьях, какие остаются от браслетов наручников.

Через что она прошла?

Мы шептались в темноте, как дети – возле костра в летнем лагере. Что ты на это скажешь, Джерри? Я провожу время с женой в домике в глуши. Может, дать второй шанс рождественским семейным открыткам? Снимок на фоне Ведьминого дома. Можно и в подвале. Мать будет в восторге.

– Он мертв?

Было бы неплохо, правда?

– Да.

– Пить очень хочется… Нет, не уходи! – Вивиан схватила меня за руку. – О господи, твои руки…

В ту же секунду я знал, о чем она подумала – о дне, когда ушла от меня. Тогда она произнесла то же самое («О господи, Дэн, у тебя кровь… ты порезался»).

– Ничего страшного.

– Тебе больно?

– Немного.

Вивиан мягко притянула меня к себе и поцеловала – легко, нежно. Ее губы были потрескавшимися, но в моем мире не было ничего более желанного.

Второе октября 2010 года. Мы знакомы двенадцать дней, но я еще ни разу не поцеловал ее. Наше первое свидание. Она встала на носочки, чтобы поцеловать меня в щеку, но я сжульничал: в последний момент повернул голову, и ее губы прижались к моим…

Я заставил себя отстраниться.

– Вивиан, я не ополаскивался со времен Всемирного потопа…

– Мне все равно.

– Вивиан…

Ее глаза то вспыхивали, повинуясь движению огня, становясь рыжими, с вкраплениями зелени, будто хвойные деревья в осеннем смешанном лесу с высоты птичьего полета, то темнели, когда пламя брало секундную передышку.

– Поцелуй меня, – попросила она.

И я поцеловал – так, будто целую ее в последний раз. Ее язык проскользнул ко мне в рот. Он был прохладен, будто она напилась воды со льдом. С трудом осознавая, что делаю, я провел руками по ее бедрам, не переставая целовать ее. Она опустилась на нагретые половицы, увлекая меня за собой. Она была глотком воды, болеутоляющим, лучом солнца в бесконечной ночи.

Я кое-как расстегнул пуговицу и «молнию» на ее джинсах и вцепился в них вместе с нижним бельем, намереваясь сдернуть все одним рывком, когда ее руки скользнули мне под рубашку… Я смотрел, как на ее лице застывает мученическое выражение. На губах выступила кровь – ей было больно, когда я целовал ее. Но теперь, когда она коснулась работы Говарда, ей было жаль меня. Жалость хуже боли. Я не заслуживал ее жалости.

Я скатился с нее и, превозмогая боль в пальцах, застегнул рубашку.

– Я должен рассказать тебе кое-что.

– Ты еще кого-то сбил?

– Помнишь сестру Джеймса, Джину?

– Прекрати, пожалуйста, – вдруг взмолилась Вивиан.

– Ты хочешь знать, – возразил я. – Разве нет? Она приходила несколько раз, вы виделись.

– Ты спал с ней.

До меня не сразу дошло.

– Откуда…

– То, как она на тебя смотрела. То, как она смотрела на меня. Женщины чувствуют такое.

– Почему ты ничего мне не сказала?

– Не знаю, – сказала Вивиан без выражения. – Разве она не была просто еще одной помехой в том варианте светлого будущего, которое ты нам приготовил?

Я вспомнил слова Зака: «Такая малышка, как Виви, давно нашла себе кого-то». И слова Говарда: «Это случилось в октябре».

– Вивиан, – негромко проговорил я, глядя на свои ботинки, – у тебя был кто-то? За четыре месяца ты могла найти себе кого-то.

Она медленно повернула голову и посмотрела на меня.

– А ты как считаешь?

Я поднял голову и встретился с ней взглядом. После месяцев порознь, дней, проведенных в дюймах друг от друга, разделенные преградой более непреодолимой, чем каменная стена, я заглянул ей в глаза – глубже, чем прежде.

По-настоящему видя ее.

В глазах Вивиан не осталось ничего безопасного – ледяная глубина, в которой скрыты боль и знание. Спустя миллионы лет темноты и холода янтарь нагреется и оживет, если положить его на солнце или прижать к коже. Но все равно останется твердым, неприступным. Можно заглянуть в янтарь и увидеть, как сверкает заключенная в него рыбья чешуя, но не коснуться ее.

И вдруг меня наполнило странное и неожиданное ощущение ненависти к Вивиан. Возбуждение боролось с ужасом. Ее взгляд был прямым, а мой – лишен твердости. Ужас победил.

И я понял: что-то все же произошло. В ее мыслях побывал кто-то. Теперь я знал: что бы она ни сказала, она скажет не все, что у нее на уме.

Нет, это была не ненависть. Я принял одно чувство за другое. Разве ты не любишь ее до безумия? Не жаждешь ее отчаянно? Не обожаешь в ней все? Вся ваша любовь…

Слова вырвались прежде, чем я успел их удержать. Но хотел ли я их удерживать?

– Ты говоришь как Холт. – Я начал улыбаться. – Ладно. Нас трое. Мы должны это обсудить, не так ли? Больше никаких секретов. Так вот, Вивиан, ты вызываешь в нем сильные чувства. Он сам мне это сказал. Неровно дышит, положил глаз… – Я улыбался все шире, зная, что белки моих глаз красные, но взгляд блестит трезво. – Это не про него. Я знаю Говарда. Он любит тебя. От тебя, малышка Виви, Говард Холт в восторге. Твоя очередь: вы уже трахались? Пока я торчал в подвале на стуле.

Почему я говорил о нем в настоящем времени?

Вивиан отвернулась.

– Вот только где? Я муж, мне любопытно. У той стены? Или на кровати в его комнате? Ты дала ему развлечься по полной? Как давала развлечься мне.

– Прекрати, – тихо повторила она.

Эта минута была ужасно похожа на ту, когда мы стояли в алом сиянии колеса обозрения. Все должно было вот-вот случиться, и мы оба это знали. Правда, на этот раз мы не станем ближе. Когда мы запрыгнули в кабинку, а я подался вперед, Вивиан, как и полагается приличным девушкам, сдвинула колени, будто была в юбке, а не в джинсах.

Что ж, теперь-то она не стеснялась раздвинуть их, не так ли, Дэнни? Трое: ты, он, она. Кто-то должен уйти. Или остаться? Да, конечно. Остаться. Это будет она? Это будет Говард? Это будешь ты? Это будешь ты, Дэнни?

– А его ты просила прекратить? – с ненаигранным весельем спросил я. – В любом случае, что ты в нем нашла? В этом длинном, неказистом ублюдке с психопатическими наклонностями.

Той ночью я все же узнал, какими они были – тонкими, плотно облегающими и, в отличие от бюстгальтера, непрозрачными. Идеальные трусики принадлежали Умнице Всезнайке, а развратный бюстгальтер – Глупой Шлюшке. Ах да, он был цвета мерло. Как стены в комнате Холта. Цвета лошадиной крови.

Больше не тайна, а?

– Все в порядке, – заверил я. – Даже опытные люди не могут с ходу распознать психопата. Хотя Говард не особо маскируется. Впрочем, с тобой он явно куда любезнее. Дай угадаю, он высокий, голубоглазый и милый… Вивиан Эбрайт расцветает на глазах! Вполне вероятно, что скоро для нее вновь зазвучат свадебные колокола. Столь яркой красавице не хватало рядом такого хорошего и послушного парня, как Говард Холт. Я не такой, детка, – протянул я плаксивым голоском. – Не такой, как твой муженек.

Если бы Вивиан попыталась встать, я бы вернул ее на место; это уже было, множество раз. Но она застыла, глядя в огонь. Меня прошиб пот. Мысленно я схватил ее за руку. «Смотри на меня, Вивиан. Смотри на меня, маленькая сучка, черт бы тебя побрал, как ты смотрела на него, когда он стаскивал с тебя трусики». На ее коже остаются отметины от моих пальцев, которые тут же краснеют, краснеют, краснеют…

Легкий холодок коснулся затылка. Схватив фонарь, я посветил на дверной проем. Темнота образовывала десятки укромных уголков. Взгляд Вивиан не последовал за лучом.

– Показалось, – пробормотал я. – Показалось.

Снаружи ветер испустил сверлящий визг, который становился все громче, пока я не захотел закричать вместе с ним. Вместо этого стиснул зубы, но не сразу опустил фонарь.

96

Вскоре дерево в камине прогорело, и темноту наполнило багряное свечение углей. Вивиан лежала, свернувшись калачиком, подложив руку под голову.

– Ты куда? – шепнула она, когда я поднялся на ноги.

– Принесу щепок, заодно поищу что-то, в чем можно растопить снег.

Теперь, когда угли едва мерцали, Вивиан была всего лишь тенью на темной поверхности.

– Я так устала бояться, – медленным шепотом произнесла она.

Взяв фонарик, я вышел из гостиной.

Что заставило такую девушку захотеть такого типа? Нет, ее захотел я, а она не смогла убежать. Как Джозеф захотел Диану. Чувство, знакомое всем охотникам. Холодный трепет, обещание крови. Олениха, прятавшаяся в кустах. Что бы видел наш сын? То же, что видел я в детстве? Два разных Дэниела Митчелла: один хороший послушный парень, другой – бунтарь.

Не доходя до кухни, я остановился как вкопанный. В голове оглушительно стучало, правый висок раскалывался от боли, боль отдавала в глаз, я почти видел ее периферийным зрением – пульсирующую, словно молния, нить.

Или не ее.

Я повернулся к дверному проему.

В темноте, пахнущей холодом и кровью, что-то было. Звук, который ни с чем не спутать: дыхание другого живого существа. Темнота бесшумно шагнула мне навстречу, целясь мне в лицо из охотничьего ружья.

– Дважды убегала, дважды стреляла в меня… Никогда не встречал таких, как она.

– Как тебе удалось…

– Заткнись, – сказал Говард.

Я послушался.

Лицо Говарда было мертвенно-бледным, на шее – порез. Дышал он чаще обычного. Из-за боли? Может, злости? Или желания превратить мое лицо в фарш?

– Где они?

– Что?

– Часы. Где они?

Вопреки здравому смыслу я ощутил непреодолимое желание сказать ему правду. Я смотрел на Холта, чувствуя, как мои губы расходятся в улыбке. Думаю, я до конца не осознавал, насколько ужасна эта ухмылка, что она – копия ухмылки Джозефа со свадебной фотографии. Когда все случилось, я мечтал, чтобы дядя Кит оказался моим отцом, однако отражение в зеркале с каждым годом все упорнее твердило обратное.

Итак, я смотрел на Говарда и ухмылялся, гадая, какие воспоминания населяют темноту за его высоким бледным лбом, точно невидимая жизнь – озеро подо льдом. Воспоминания о детстве, доме, часах, доставшихся ему от отца.

Только это больше не имело ни малейшего значения.

– На кухне, – сказал я. – То, что от них осталось.

Палец Холта медленно надавил на спусковой крючок. В мыслях все замедлилось. На что это похоже? Ощущение полного заряда дроби, застревающего в черепе. Мозги, разлетающиеся по всему коридору.

– Ты понимаешь, – произнес Говард, с той же четкой медлительностью убирая палец со спуска, – что наделал?

– А ты? Ты уничтожил наш брак!

– Уничтожил ваш брак? – тихо переспросил он, его улыбка становилась шире по мере того, как моя исчезала. – Конечно, ты тут ни при чем. Просто жертва обстоятельств. Это все обстоятельства, захватившие тебя. Вся твоя жизнь – обстоятельства. Имена, написанные на воде. Почему ты не убил меня, когда представился случай?

Я заглянул ему в глаза:

– Я бы не остановился, пока не разобрал тебя на части.

– Точно. Таким, как ты, мало просто убить, сперва надо сломать. Разве часть тебя не получает удовольствия от происходящего? Возвращайся к камину.

– Говард, пожалуйста, послушай меня…

Он шагнул вперед. Ружье твердо смотрело мне в лицо. Я не сдвинулся с места.

– Слушаю.

То ли подействовало «пожалуйста», то ли еще что, но он действительно слушал.

– Она спасала меня, это все из-за меня.

– Хорошо, что ты наконец это понял.

– Я останусь. Дай ей уйти.

– Забавно, – заметил Говард, – она сказала то же самое. Но что, если теперь она захочет другого?

Он замолчал, позволив последнему слову повиснуть между нами. Больше он не улыбался, на его шее от напряжения напухла жила, будто посиневшая веревка.

Слова застряли в горле, не добравшись до языка.

Захочет другого…

– Что, если она захочет уехать со мной? – Голос Холта не выдавал волнения в отличие от глаз. – Ты сам сказал, что торчал в подвале на стуле, разве нет? Ты замечал, что ей очень идет изумрудный?

В голове, дребезжа, словно инструменты на полке хирургического столика, который толкают по неровному бетонному полу, катался большой черный шар боли. Внутренним взором я увидел двери, а в замках – ключи. Ключи были у меня все это время, надежно упрятанные. Что может быть сильнее любви? Боль? Смерть? Может, ты? Это ты, Дэнни?

– Возвращайся к камину, – повторил Говард. – Прежде чем я увезу ее отсюда, ты расскажешь ей кое-что еще. О Гилберте.

Мой голос дрогнул.

– О чем ты?

– Не волнуйся, я не стану убивать тебя у нее на глазах. Это слишком жестоко. Но ты можешь показать ей свое истинное лицо. Она должна понять, кто здесь настоящее чудовище… Хотя, думаю, она это и так уже понимает.